-...И не забудь мусор захватить. Да, еще когда выйдешь,посмотри, пожалуйста, на тётилюсины окна — немного смущенно сказала мама, - а то я ей звоню-звоню, она не подходит. Как бы она снова не запила. - почти шепотом добавила она, заботливо поправляя прядь волос, выбившуюся из моей прически.
- Мама, перестань! - устало отмахнулась я — И почему сразу запила? Может ее просто дома нет?
- Ты же знаешь,у нее определитель,и, когда я звоню, она пьяная не подходит.Сидит дома, но не подходит. Посмотри, пожалуйста, тебе же не сложно. Если все в порядке, я бы ее на чай позвала. Да и контрамарки у меня в оперетту пропадают — мечтательно добавила мама.
- Разве интересно алкашке по театрам ходить? — сказала я более резко, чем намеревалась, а затем, опомнившись, добавила - Если хочешь, я компанию тебе составлю.
- Тебе лишь бы ярлыки на людей вешать. - обиженно парировала мама.
Когда позади меня щелкнул старый дверной замок, мне стало совестно за сказанное. По пути я все время думала о маме и о тёте Люсе с ее большими прозрачно-голубыми печальными глазами.
Мама и тетя Люся познакомились около пятидесяти лет назад, когда их семьи только-только переехали в нашу тогда еще новёхонькую кирпичную пятиэтажку на окраине Москвы. Им было всего по пять, когда без дела шатаясь по одиночке по нашему двору, они встретились и затеяли свою первую совместную игру. Мама часто вспоминала, как они в тот день строили домик из кусков шифера и досок, разбросанных по всему двору после стройки.
«Мы тогда сами по себе гуляли, родителям некогда возиться с нами. Вот мы и придумывали себе игры сами. Я-то не очень хорошей выдумщицей была, но вот Люська — другое дело. Бедовая девка была: на качелях «солнышко» делала, на газу сахар жгла, чтобы леденцы сделать, бывало, с мальчишками дралась и постоянно что-то мастерила. Однажды люсина мама отдала нам пакет с остатками тканей, - мы нашили кукол для кукольного театра и даже несколько раз ставили спектакли для малышей во дворе» - с гордостью рассказывала мама и лукавые морщинки окружали ее блестящие оливковые глаза.
«Я и Люся были как один маленький механизм:Люська придумывала, а я помогала довести до конца. Как-то мы записались в доме пионеров в кружок массовиков затейников и уже в одиннадцать лет вели елку в Колонном Зале Дома Союзов. После этого всем детям-массовичкам — и нам с Люськой в том числе, дали путевки в Артек.»
«Я всегда шла для Люськой, училась у неё всему, чему могла. И всегда была уверена, что у нее впереди нечто великое. А как иначе? За что Люська не бралась — у нее всегда получалось на порядок лучше, чем у остальных: олимпиады выигрывала, на соревнованиях отличалась, стихи писала, даже сама научилась немного на фортепиано играть, не зная ни одной ноты... Да... Она могла стать кем угодно...» - на этом месте обычно мама, вздыхая, качала головой и задумчиво закусывала нижнюю губу.
«Но Люська мечтала о сцене. Она была уверена, что скоро на небосклоне засияет ее звезда. Когда пришло время поступать в вуз, она без колебаний подала документы в Щукинское училище. И с треском провалилась на первом же прослушивании.
Казалось, я расстроилась больше самой подруги. Люська же была спокойна, только и твердила: «В щуку мало кто c первого раза поступает, вот годик поработаю, позанимаюсь, и попробую еще разок, вот увидишь». Наверное, она говорила это скорее себе, чем мне. И чем больше времени проходило, тем меньше она верила своим же словам. Люська связалась с компанией, стала вести разгульный образ жизни. Наши с ней пути на этом этапе стали расходиться: я заканчивала техникум, была комсомолкой, ездила вожатой в пионерские лагеря. Я изредка видела ее во дворе, возвращаясь после занятий, всегда в толпе каких-то ребят и частенько румяную и неестественно веселую.
Когда Люся пригласила меня на свадьбу, я очень обрадовалась. Я думала, что с таким серьезным шагом закончится вся эта её разгульная жизнь. И еще больше я обрадовалась, когда на шумной свадьбе, на которой гулял весь двор, моя подруга — самая очаровательная невеста, точно сошедшая с киноэкрана, отвела меня в сторону и рассказала, что скоро станет мамой.
Мы снова стали много общаться. Даже не смотря на косые взгляды, которые кидал на Люську ее муж — простой работяга, мы стали вместе ходить в кино, на выставки, в театр. Когда у Люси родился Пашка, я стремилась проводить рядом с этим очаровательным пухленьким существом как можно больше времени, хотя это было и непросто: я уже работала в НИИ младшим научным сотрудником, была заместителем секретаря комсомольской организации и при этом пыталась как-то устроить свою личную жизнь. Но хотя бы раз в две недели я звонила Люсе и мы катали Пашку по парку в его малиновой чехословацкой коляске.
Паша рос у меня на глазах, учился сначала сидеть, потом ползать и ходить. Когда он стал учиться говорить, мы с Люськой сами по-детски потешались над тем, как он «глотает» слоги: «машина» - он произносил «мана», «девочка» - «дека». Это казалось умилительным до тех пор, пока ему не исполнилось пять лет и воспитатели не забили тревогу. Врачи обнаружили частичную потерю слуха. Одни говорили, что это врожденное, другие причиной называли антибиотики, которые когда-то назначал участковый педиатр. Но Пашка от этих споров лучше слышать не стал.
Люськин муж крепко запил после такой новости. Стал даже руки распускать. Загулял и в конце концов — ушел. Я понимала, что Люська вот-вот сорвется. Но она нужна была сыну. Она меняла работу за работой:уборщица, санитарка, гардеробщица, упаковщица - кем только она не становилась, чтобы зарабатывать сыну на лекарства, которые помогли бы остановить прогрессирующую тугоухость.
Жизнь вновь стала разводить нас по разным закоулкам. Хотя почти каждое утро мы болтали в автобусе, когда Люся худая, бледная, кутаясь в старое перештопанное пальто, чуть свет тащила замотанного по уши шарфом Пашку с огромным ранцем наперевес в спецшколу для инвалидов где-то в Подмосковье, а сама она оттуда бегом неслась на работу. Вечером, возвращаясь с занятий в институте, я смотрела за знакомые окна на третьем этаже, где у письменного стола неизменно мелькали два силуэта - уроки вместе разбирают — понимала я.
Время шло. Я получила временное назначение в Красноярск. Мы почти потеряли связь: сначала были редкие письма, затем короткие междугородние звонки и в конце концов лишь телеграммы на дни рождения, Новый Год и Седьмое Ноября. Как-то приехав к матери в отпуск, я увидела Люську в компании симпатичного молодого человека. Высокий, чернобровый, крепкий, со сверкающими черными как ночь глазами. Нам тогда не удалось пообщаться, но мама рассказала мне за чашкой чая с пирогом, что выбившаяся из сил Люська отдала сына в школу-интернат, а сама устроилась на хорошую работу при грузинском посольстве. Злые языки говорили, что, мол, ребенка бросила и стала устраивать свою личную жизнь. Да только ерунда все это!» - мамин голос неизменно становился жестче, а в глазах мелькала странная искра.
«Когда настали девяностые, мы с твоим отцом после смерти бабушки вернулись в Москву и поселились здесь же, в ее старой квартире, где я выросла. Буквально через день после нашего переезда я встретила Люсю в булочной. Она вся светилась: беременная, в польском драповом пальто, счастливая. Она рассказала, что вышла замуж, муж — бизнесмен, зарабатывает хорошо,и теперь ей можно и не работать. Ремонт сделали, жигули купили, - жизнь наладилась. Муж-то люськин со временем стал одним из тех, кого называли «малиновые пиджаки». Про Пашку говорить она не стала, ну а я спросить постеснялась. Уже потом от соседей узнала, что с ним-то беда совсем. Окончил ПТУ, работать устроился в аптеку и попал в какую-то неприглядную историю. Год отсидел. А в тюрьме связался с наркотиками... Бедный парень!Хорошо хоть отчим ему помогать стал. Он и на работу Пашку устраивал, и квартиру ему снимал, и денег давал.
После рождения Катьки Люська с мужем переехали в новую квартиру, дачей обзавелись, сменили жигули на новенькую иномарку. А для нас с отцом это были тяжелые времена. Зарплаты не платили по полгода, мы подрабатывали, как могли: днем оба в НИИ, а после работы я давала уроки математики, а отец твой таксовал, а ночью разгружал вагоны на станции. Наши с Люськой пути разошлись, как я думала, окончательно. Ты же знаешь, лет десять мы общались лишь по телефону и пару раз случайно сталкивались в автобусе.»
Действительно все мое детство я слушала мамины многочисленные рассказы о знаменитой «тете Люсе» и лишь изредка видела вживую. В моём воображении она представляла собой райскую птицу: яркие богатые наряды идеально сидящие на слегка располневшей фигуре, резкий запах дорогих духов, круглое лицо с правильными чертами и прозрачно-голубые подведенные черным карандашом глаза.
Когда мы встречали тетю Люсю, я знала, что разговор затянется надолго. Начиналось всё с «как там твои?», затем было долгое « а помнишь, когда мы..» и заканчивалось «а знаешь, кто недавно...». Ребенком я не вслушивалась в эти взрослые однообразные разговоры, но я всегда знала, что после у мамы на лице появится улыбка. И даже если эта встреча была на улице в морозный день, я молча перетаптывалась с ноги на ногу, чтобы не мешать.
Однажды тетя Люся позвонила маме и они разговаривали около четырех часов. Я не слышала, что говорила тетя Люся, но по маминому лицу было ясно, что что-то случилось.
Через несколько дней тетя Люся появилась в нашем дворе. Она вернулась на старую квартиру вместе с четырнадцатилетней дочерью Катей. Она все еще благоухала дорогими духами, но к этому запаху добавилось еще что-то. Сейчас я понимаю, что именно так пахнет безысходность.
Её зажиточный муж встретил молодую, и утратившей свою привлекательность жене пришлось уступить тепленькое местечко новой пассии. И вот тёте Люсе сорок пять,у неё дочь-подросток, сын — наркоман, и ни денег, ни специальности, ни перспективы. Она звонила маме и днем, и ночью и рыдала в трубку.
«Со временем я стала замечать, что язык ее иногда заплетается при этих звонках. Сколько я сердилась, ругалась, давала ей телефоны врачей, которые могли бы помочь, пыталась устраивать на работу — всё было без толку. Она лишь холодно отвечала: пока не переживешь это — не поймешь.» - вспоминает мама.
«Когда ушел наш, я на своей шкуре почувствовала, что такое предательство. Словно сердце вырывают из груди и бросают под копыта несущемуся на встречу табуну. Словно последние пятнадцать лет жизни были какой-то дурацкой шуткой. Я поняла, отчего Люська звонит мне и снова и снова через эти разговоры проживает этот момент. А все просто: когда муж уходит, все происходит так быстро так быстро, что неуспеваешь это осознать. Говорят, куры тоже сначала не понимают, когда им головы рубят — и еще наматывают круги с оторванной башкой. Эти разговоры и есть круги с оторванной башкой.» - часто говорит мама и горькая ухмылка искривляет ее сильное неувядшее лицо.
Возможно мамина безысходность не была настолько полной, мама нашла в себе силы жить дальше. Хотя почти год, едва приходя с работы, она бросалась в постель и тихо плакала до утра, а утром, умывшись холодной водой, чтобы глаза не казались такими опухшими, бежала обратно на работу.
А тетя Люся... Что ж... Дочь ее, рано выскочившая замуж, не желает иметь ничего общего с матерью-алкоголичкой, сын стал жертвой мошенников и остался без оставленной ему отцом квартиры, живет где-то в общаге за сто первым километром и винит во всем мать. Неудивительно, что тётя Люся неделями сидит в своей комнате, пуская сигаретный дым, и запивая свою безрадостную жизнь.
Иногда у тети Люси бывают моменты просветления, она устраивается на работу то на рынок, то в секонд-хенд, делает ремонт в своей старой прокуренной двушке и сдаёт комнату. В такие периоды мама, словно окрыленная,таскает подругу по театрам, музеям и часами висит на телефоне, обсуждая то, что понятно лишь им обеим.
...На улице было уже темно. Слабый октябрьский морозный воздух заставил меня поежиться. Проходя мимо четвёртого подъезда, я услышала пронзительный телефонный звонок. Я взглянула на два немытых окна на третьем этаже. Свет.