- Не нравится мне этот запах горелой резины, - первое, что произнесла эта женщина.
Перед тем, как ответить, Моуре взглянул на неё, но не так, как смотрел до сих пор, до того, как заметил её: она стояла в очереди, прислонившись к стене со смиренным и одновременно вызывающим выражением лица. «Соблазнительная штучка», - проговорил он про себя. – «Очень соблазнительная», а ей сказал с улыбкой:
- Это не резина горит.
- Да ну? – недоверчиво посмотрела на него женщина. – А что же тогда?
- Нечистоты, - со смущением пробормотал Моуре.
- Чьи?
- Да всех... всех, кто в очереди. Люди ведь два дня уже справляют тут нужду.
Сзади те, кто находился в полумраке, разливавшемся над улицей, подтолкнули их вперёд – она обернулась, не особо задетая тем, что кто-то прикасается к ней или мнёт её платье и пробурчала: «Да уже, уже», и церемонно сделала несколько шагов. Она стояла возле вывески какого-то отеля: это была огромная бронзовая пластина квадратной формы, и Моуре заметил, как она трогает свои губы.
- У вас болят губы? – подошёл он к ней.
- Нет. Я просто не накрашена.
И женщина продолжала разглядывать себя, хотя вывеска отражала её с искажением, с широким ртом и растянутыми глазами.
- Рот у вас совсем не такой, - заметил Моуре.
А она открыла и закрыла свой рот несколько раз, как в комнате кривых зеркал, глядя с недоверием ребёнка или провинциала:
- А вот и нет, рот у меня, как у чучела, - вынесла она презрительный вердикт.
- Нет, нет, - запротестовал Моуре.
- Хотя мне нравится свой рот.
В нескольких метрах впереди нарастал неясный шум голосов, его звук стал плотнее, он продолжался, какое-то время, как мушиный гудёж. «Всё у меня получится», - настроился Моуре. Впереди встала на колени какая-то женщина в платочке, принялась класть поклоны и брюзгливо бормотать что-то со смутным раздражением, потирая руки. Когда очередь снова стала продвигаться, женщина поползла на коленях, не переставая гнусавить и потирать руки.
- Там ведь молятся?
- Да, - сказал Моуре.
- Ах... – Она перекрестилась, неловко и стремительно; она казалась встревоженной и посмотрела на низкое небо, будто услышала шум самолёта и пыталась разглядеть его. Но небо было черно, ничего не было видно. Затем она успокоилась, перевела взгляд на Моуре, слегка улыбнулась, словно за что-то благодарила, и прислонила голову к вывеске отеля.
- Вы устали? – поинтересовался Моуре, а у самого в это время вертелось в мыслях: «Всё мне удастся, ну не может не удаться». В конце-то концов, ведь за этим он и встал в очередь.
Она лишь покачала головой: это не означало ни «да», ни «нет», а просто неуверенность.
- Хотели бы уйти?
- Только когда совсем изнемогу.
Моуре слегка пожал ей руку выше локтя:
- Но посмотрите, что творится.
Она нахмурилась:
- Вы это серьёзно?
- Я всегда серьёзен.
- И как вы думаете, сколько нам ещё осталось?
Моуре глянул вперёд и сосчитал кварталы: два, три – длинное пятно очереди колыхалось в сумраке, задние снова тяжело напирали, женщина в платочке продолжала гундосить что-то неразборчивое, стоя на коленях, появился солдат с дымящейся кастрюлей, блеснувшей в свете фонаря.
- Примерно три часа, - подытожил он.
- Так долго?
Моуре догадался, что её не особо интересовал ответ на вопрос и выражения, в которых он был дан, слова вообще для неё ничего не значили.
- И народу много, - подумал он вслух.
- Людям это приятно.
- Что, стояние в очереди?
- Да, - нехотя отозвалась она. – Людям нравится ожидание чего бы то ни было...
Иногда казалось, что женщину, стоящую на коленях, раздражали собственные молитвы, и тогда она мотала головой и хмуро морщила лоб. «Сегодня ночью не может у меня ничего сорваться», - мысленно повторял Моуре. А вся эта вереница продвигалась очень медленно, гораздо медленнее, чем шла бы процессия. А впереди был мост, и, может быть, у кого-то спустило колесо в машине или посреди улицы издохла лошадь. Что-то такое там стряслось. «Это уж точно». И так мало света давали фонари, обмотанные этими чёрными тряпками, и всё выглядело таким мутным.
- Вы позволите?
Она резко оперлась на его плечо, сняла одну туфлю, потом вторую и размяла ноги, чуть постанывая от удовольствия. Но когда она разувалась, её снова принялись толкать, чтобы она прошла дальше, и она повторила: «Да иду я, иду, не видите, что я делаю... Сейчас ноги мне истопчете, а я без туфель». Женщина в платочке на миг подняла голову, определяя, кто это произнёс, и снова погрузилась в молитвы.
- Немного супа?
- Нет. - Она до сих пор стояла босая и изо всех сил пыталась сохранить равновесие, чтобы снова обуться. – Ненавижу суп.
- А совсем чуть-чуть?
- Нет.
Моуре заметил:
- Но ведь разносят же...
Солдат уже протянул ей чашку, но ему пришлось убрать её; лицо у него было сонное, он попробовал улыбнуться – потом внимательнее взглянул на эту женщину и попробовал наградить её более убедительной улыбкой, но получилось у него только сморгнуть, тогда он посмотрел на неё с покорностью, но она уже засунула руки в карманы и пожимала плечами:
- Терпеть не могу суп, - повторила она. – Когда я была маленькой, меня вечно им пичкали: гороховым, манным, овощным... До тошноты.
Моуре вынул сигарету и тщательно обстучал перед тем, как зажечь. «Какой я заботливый папаша, покормить хотел», - похвалил он себя. Они стояли возле одной из горящих мусорных куч, от которых исходили плотные, неприятные и чуть дрожащие волны тепла; некоторые выходили из очереди, подходили, их лица и грудь красновато подсвечивались, люди стояли так некоторое время и тёрли руки, словно скатывали между ладонями шарик из теста или глины. Потом они возвращались на свои места в веренице и шептали бредущим: «Идите, идите молча». Моуре подтолкнул локтём свою спутницу и взглядом указал на человека, который отделился от очереди с чем-то вроде тачки, со стыдливо-радостным видом.
- Не хотите закурить? – спросил Моуре.
Она внимательно посмотрела по сторонам, затем окинула взглядом бормочущую женщину на коленях:
- Здесь, что ли? – И не вынула рук из карманов.
Моуре зажёг сигарету и сделал несколько затяжек, чтобы она ощутила аромат: он был приятным, тёплым, и заполнял рот, а затем грудь. «Это сработает», - обрадовался он. Она уже без прежнего равнодушия смотрела на его руку, иногда украдкой на губы, её ноздри слегка раздувались, будто ей было трудно дышать или её всё ещё раздражал запах, который она приписала горелой резине.
- Вам она нравилась? – внезапно спросил он.
- Кто?
- Сеньора...
И кем же он будет, если окажется, что нет? Моуре взял сигарету двумя руками, сплющил и вынул фильтр с такой же осторожностью, с какой подрезал бы кутикулу; затем он поднял глаза на эту женщину: она была молодая, лет этак двадцати пяти, если и старше, то незначительно. «Если я её упущу, то я...». Но он не собирался её упускать. Задние толкались, они вообще не умели себя вести, и он сделал вид, что не заметил, вместо этого продолжая рассматривать её: шею, декольтированную грудь, живот, и ощутил довольно сильное желание. Наконец он произнёс:
- Она была так молода...
- Как думаете, сможем её увидеть?
- Да не знаю. Надо ждать.
- Говорят, она очень красива.
- Правда?
- Её забальзамировали. Поэтому - да.
Между ними и коленопреклонённой женщиной образовалось пространство.
- Надо подвинуться, - сказала она так, словно речь шла о какой-то неизбежности.
- Да, - заметил Моуре. – Да.
И они остановились, всматриваясь вперёд: женщина в платочке встала и ещё приличное время осматривала себя и трогала свои колени; заплакал ребёнок, и какая-то женщина стёрла с руки белое пятнышко, и снова прошли солдаты, на этот раз обнося всех кофе, спокойно и ни на кого не набрасываясь. Она что-то пробормотала, и Моуре внимательно вгляделся ей в лицо, чтобы понять, что она хочет. «Нет. Я просто кое-что вспомнила, не более того», - отозвалась женщина, не вынимая рук из карманов. Моуре заметил, что карманы у неё кожаные, она топорщила их тыльной стороной ладоней, и он подумал, как приятно было бы ласкать её руку, поглаживая кончиками пальцев, но сейчас он на это не отважился.
- Нет, вы это видели? – она утомлённо указывала куда-то движением подбородка.
Моуре повернул голову и увидел мужчину, который мочился у тротуара и почувствовал негодование, праведное негодование, ведь этот человек мог бы пойти в другое место, или потерпеть, или, уж по крайней мере, не становиться в эту очередь, где столько женщин, ведь рано или поздно захочется справить нужду, а каждый должен знать, сколько он сможет вытерпеть.
- Вам не плохо, нет? – тихо проговорил он.
Но она оперлась на витрину и зевала, позабыв о своих ногах и о писающем мужчине, и зевнула она несколько раз – это был не один длинный зевок, а три или четыре коротких, от чего у неё сморщился нос, и пришлось промокать платком навернувшиеся слёзы.
- Хотите спать?
Она ответила отрицательно, не прекращая зевать:
- Есть я хочу.
- Ага.
И это она взяла его под руку, сказала сесть в такси и ехать куда угодно. Куда-нибудь поблизости, это было её единственное пожелание, но не категорическое, а так, словно она припоминала какое-то требование или преимущество. Он пристроился в машине рядом с ней в уголке и без всякого удивления обозревал ноги на платформах трамваев с освещёнными окнами, смотрел на человека в сандалиях, на людей, что провожали его спутницу долгим взглядом, не смея улыбнуться, но очень того желая, каждый раз, когда они притормаживали на въезде на какую-то улицу. Когда какой-то моряк наклонился поближе, чтоб лучше разглядеть её, она стукнула изнутри рукой по стеклу. От неожиданности он испугался и резко вдохнул. Её духи были с ароматом мальвы, духи пожилой матроны, напоминающие о доме с деревянными полами. «Сколько хочешь?» - «Смотря, что ты хочешь» - и автомобиль устремляется дальше. Моуре ощутил благодарность и воодушевление и положил ей руку на спину между плеч. «Мы уже близко?» - спросила она снова, и Моуре отрицательно покачал головой. Эта очередь, эти люди, которые стояли и ждали там, столпившись, с таким безразличием и безучастностью, на тёмной улице – нет, с него хватит. Да, всё было медленно, и он это знал, но ведь не станешь же себя насиловать. Но он ведь уже туда пришёл. Один, ведь такие вещи делаются в одиночку. И чем больше думаешь, тем хуже выходит. Когда машина остановилась в первый раз, и Моуре заметил, что водитель поглядывал в зеркало заднего вида, ожидая новых распоряжений, то процедил: «В другое место. Но поблизости». Потом они во второй раз наткнулись на закрытые двери, пребывая в настроении детей, которые с горячим восторгом только и думают о том, чтобы спрятаться в шкафу, чтобы многолюдный, упорядоченный и не спускающий с них глаз взрослый мир исчез, - и тогда Моуре начал злиться. «Нету здесь мест, - сказал шофёр, - Везти вас куда-нибудь ещё?» - «Да, да. И поскорее». И они нарезали круги по тихим зелёным улицам, и она засмеялась, потому что почувствовали руки Моуре, сжимавшие её ноги, но не с лаской, предназначенной женщине, а так, словно это был платок или перила или одежда самого Моуре, что-то, что сжимают, пытаясь вытереться или не упасть. «Пожалуйста, пожалуйста...» - твердил Моуре и сжимал её плоть. И всё это сопровождалось взглядом шофёра, который, проезжая мимо всех этих запертых дверей отпускал руль, будто давая понять, что он не имеет к происходящему никакого отношения. «Куда-нибудь ещё?» - «Да. И быстро. Только, пожалуйста, побыстрее». И они снова ткнулись в запертую дверь, крашенную в серый, с висячим замком, и эта женщина смеялась всё громче, а Моуре подумал, что вообще-то ей стоило бы помалкивать и успокоительно взять его под руку или погладить по вискам, прогоняя хмурость, но ведь женщины вечно начинают нервничать и никуда не годятся, такова уж женская природа. Машина остановилась в четвёртый или в шестой раз, и шофёр снова сделал этот отрешённый жест.
- Везде закрыто? – вскричал Моуре. Глаза водителя в зеркальце даже не моргнули, а она согнулась пополам от хохота.
- Да прекрати ты смеяться, женщина! – встряхнул её Моуре.
А она только молча помотала головой, хотя смеяться ей хотелось ещё больше, и она только сжимала губы, не прикрывая рот рукой.
- А никуда ещё нельзя проехать? – Моуре повернулся к шофёру.
- Да не знаю...
- Ничего тут нет?
- Только подальше...
- Где?
- За городом...
- Точно?
- Нет, не скажу, чтоб точно...
- Боже, вот надо ж было такому случиться!
- Потерпите, - строгим, успокаивающим тоном сказал шофёр. – Ради Сеньоры.
- В связи с её смертью? – спросил Моуре, вытаскивая уточнение.
- Да, конечно.
- Это уж слишком для такой сучки!
Внезапно женщина прекратила смеяться и, приговаривая: «Нет, нет» с угрюмым лицом, принялась нащупывать дверную ручку.
- Нет. Вот уж точно, - бормотала она, пока не нашла ручку и не распахнула дверцу. – Этого я не потерплю.
И вышла из машины.