Сысой стоял неподалёку от станции «Выхино». Цыгане, торгаши, палаточная грязь, спешащий куда-то, ныркающий и снующий народ – народец, вернее. Жаркое июльское солнце, блистающее, как королева на танцах у простолюдинов в деревенской тошниловке под названием «Жизнь».
Сысой Аристархович Стежкин не любил жизнь. Но всеми своими ядовитыми соками жизнь, однако, просачивалась и в Сысоя и не давала покоя ему ни днем, ни ночью. Особенно, ночью: днём ещё – куда ни шло, удавалось забыться в мирской суете, хотя людей Сысой не любил. Выбирал работу максимально удалённую от них, последнее время работал на дому модератором, но даже Интернет-общение давалось ему с трудом.
Женщины у Сысоя не было. Долгое время он пользовался услугами проституток, но эти алчные пиявки быстро опустошили его карманы. Так что Сысой принял решение воздерживаться от плотских утех в течении года и на сэкономленные деньги купить резиновую куклу, что им с успехом и было приведено в жизнь.
Уже полгода прошло, как Сысой Аристархович проживал с резиновой женой, у которой было всё, как и у настоящей, вернее, так считал сам Сысой – упёртый нигилист и безбожник. Что ему было до души женской, когда кукла имела все нужные ему для сексуального акта дырочки и всегда открытый рот, что, во-первых, являло собой образ женской глупости, а, во-вторых, ставило куклу как бы всегда в положение: «Открыла, дура, рот, но слова е ляпну, хозяин!» И это последнее особенно радовало и утешало Сысоя всей мелкой своей душой ненавидящего женское существо, живое и непреклонное, гордое и не дающее, такое слабое и в то же время всегда под чьей-нибудь защитой находящееся.
«Ах!» – Сысой вздыхал, глядя на свою любимую куклу. Это началось у него совсем недавно. Что-то в кукле начало его раздражать, какая-то появилась в ней непослушность. Ночами он спал с ней, обнимал за талию, целовал, облизывал с ног до головы, а утром мыл, купал. Он разговаривал с ней, открывал ей свои сокровенные мечты и желания, на днях отмечал с нею своё тридцатилетие, но вот... кукла молчала, и Сысой стал понемногу разочаровываться в обрезиненной сексуальной жизни.
На «Выхино» он ездил по работе. И вот уже собирался возвращаться домой, как позвонила начальница. Он стал разговаривать, и в этот момент к нему подошла девушка. Сысой отмахнулся: ему нужно было договорить по делу с начальницей. Но тут же остановил собравшуюся было уходить девушку, жестом и мимикой попросив обождать чуть. Что-то было в ней беспомощное многообещающее. На вид лет девятнадцать, худая, чуть сутуловатая, с красивыми, однако, обутыми в босоножки ногами, платьице с вышитыми луговыми цветочками, чёрные волосы чуть выше плеч, но самое главное: простецкие дурашливые глаза глупой провинциалки, приехавшей В Москву на «честные» заработки.
Докончив разговор, Сысой внимательно выслушал девушку. Она просила его дать ей денег, чтобы дать ей денег и позвонить. «А чем ты расплатишься?!» – без обиняков спросил простодушный Сысой. «Ну...» – начала девушка. «Ладно, пойдём со мной, я дам тебе и позвонить, и поесть, и денег, мы хорошо отдохнём с тобой?»
Девушка оглядела его, словно ей было сейчас не всё равно с кем выспаться, и, конечно, согласилась. Сысой на радостях поймал машину, и через час они были уже на хате. По дороге они зашли в магазин, где Сысой накупил жратвы и выпивки. Всё это он, по приходу домой, вывалил из пакетов на стол, и сразу предложил даме выпить: «Водки, Таня, водочки!» – «Давай водки, – сказала, повинуясь, Таня.
Сысой с Таней быстро опустошили стограммовые рюмки, и свекольного цвета щёки на лице Сысоя возвестили о возгоревшейся в нём похоти. «Таня», – сказал Сысой, опустившись на колени. Голова его как раз оказалась напротив паха девушки.
– Таня?!
– Что?
– Тебе нужно в ванную.
– Я хочу есть.
– Хорошо, ешь, а потом – в ванную.
Сысой нервно принялся открывать что попало из еды: консервы, конфеты, нарезал колбасу. Второй тост был за любовь. С двести граммов Таня насытилась и, жуя колбасу и покачиваясь, направилась в душ. Сысой ждал её за закрытой дверью, как послушный пёс. Через пять минут он уже обладал ею. Трещала его слабенькая холостяцкая постель, рвались простыни, пыхтела под Сысоем разрумянившаяся брусничнго цвета Таня. (Сопел сам Сысой) Сысой почувствовал в себе такую силу, что готов был в этом экстазе хоть к ритуальному самосожжению (горели пятки, ёрзая о простынь) «Я как вино, ; думал он про себя в этот момент – с годами только крепчаю!» И рычал, кусал и заливал слюнями бедную провинциальную Танечку. Скоро всё закончилось. На полу валялся презерватив