Впереди открывался прекрасный вид с холмов, на одном из которых и стояла церквушка. Мария оставила машину на велотрассе, опутывающей холмы, и по широкой тропинке отправилась прямиком к храму, блистающему на солнце всеми своими золотыми куполами. Вдоль дороги сидели нищие, ждали подаяния. Сегодня им точно обломится: Мария – честная девушка, соблюдающая этикет и общие правила. Так было всегда, хотя многие и не поверят и усомнятся в добропорядочности Марии, но Бог им судья.
Чудён ведь человек, ой как чудён! Вот и храмы эти. Сначала строили, славили, затем рушили, плевали, топтали, низвергали, а потом что же? Да опять возводят, заново всё сооружают, и снова молиться будут, и чтить, и блюсти, и куролесить, а после – прощенья просить, на исповедь бежать, на ходу задницу подтирая. Чудён человек! И гадит-то, гадит! Этого у него дорогие святоши не отнимут. За это право своё он зубами держится и глотку любому перегрызёт – попробуй только отними.
Да что там! С этого-то и начинается жизнь человеческая – с приучения человека к горшку. Вот тебе, малютка, какай, дескать, куда положено, не греши, а то серенький прискочит волчок да утащит за бочок. Смешно, господа! а наблюдал я одного малютку – так он в горшочек горстку товара своего наложит, а потом ручонкой залезет туда да по обоям его, по обоям, и смеётся, и хохочет, человечек маленький, а вы говорите: культура! Не будем, впрочем, о грустном, всё это, как говорится, от лукавого.
Мария, перекрестившись, вошла в церковные ворота, положила бумажку в медную копилку – на нужды храма. Старушки благодарно поклонились красивой, но выглядевшей строго женщине: аккуратно уложенные чёрные волосы, неяркая косметика на лице, чёрное до колен платье без выреза на груди и красные, однако, туфли. Но клянусь, вам господа, лучиком солнца, заставляющим мой глаз щурится, что у любого порядочного мужика (а значит, и порядочной скотины) тотчас встал бы на неё, при первом же беглом осмотре.
Ведь стройное, свежее ещё тело её, сочное тело зрелой женщины так и играло под платьем всеми своими выпуклостями и пухлостями. Бёдрышки и ягодицы сексуально шевелись при ходьбе, обтянутые тонкой материей, жили отдельной жизнью. Церковный сторож даже оторвался от работы и замер с лопатой в руках, как будто в подтверждение слов моих. И я советую вам, господа, перекреститься, ибо и мы отправимся вслед за Марией в храм, в то место, куда нисходит дух Господа, чтобы напоить любовью страждущих грешников. Да, это вам ребята, не Диснейленд и даже не папа Римский в Ватикане – здесь у нас, в России-матушке, всё серьёзно: коли верить – так на всю катушку!
Высокие своды, поблёкшие золото и медь (или так кажется из-за освещения) оправы образов. Батюшка ходит – кадилом помахивает. Бабушки мельтешат в платочках тусклых. Свечной свет играет тут и там, отблёскивает. Нежно трепещутся пламя свечей. Ярко здесь представляется божественный образ и даже запах, если, конечно, не богохульством будет предположение, что Бог может иметь запах. Хотя – оставим это.
Служба, в общем, шла своим чередом, как обычно. Но Мария – деловая женщина, бизнес-вуман, как принято говорить теперь по-басурмански. И не так уж у неё много времени на всё про всё. И очищение души не исключение. И вот она ставит свечки в разных углах церкви – за упокой и за здравие, и идёт к батюшке, который, упредив её желание, уже поманил рукой ласково, готовый принять без очереди. Некоторые завистливо оглядывают проворную особу. Батюшка осеняет грешницу крестным знамением, даёт целовать Спасителя. Они попеременно шепчут на ухо друг другу слова, обмениваются благодарствующими улыбками. Батюшка кладёт ей в рот тело Христово, даёт выпить вина, и ещё раз благословляет. Мария удаляется. Бабушки зорко, но почтительно провожают причастившуюся взглядами.
От благостного света свечей Мария уходит под свет палящего солнца. Ещё даёт денежку на храм и, в заключительный раз перекрестившись, выходит на тропу обложенную вместо камней нищими, не менее терпеливыми, чем камни. Впереди её ждёт иномарка, чтоб вместить в себя и увезти обратно к мирским делам.
«Грешница приезжала душу спасть», – читается в хитрых глазках одного нищего. И невольно Марией вспоминается совсем другой день. Вернее сказать, не невольно, но целенаправленно Мария каждый раз после причастия вспоминает тот другой день, чтоб не когда уж не забывался он, однажды случившийся.
То лето кончалось дождями. С небо лило вторые сутки. Превратившаяся в жижу земля, казалось, разваливается под ногами грязными кусками. Маша работала на трассе только вторую неделю, уже подумывав, однако, о самоубийстве, которое, впрочем, и так началось.
Парень в тот вечер попался симпатичный. Молодой, с деньгами, на хорошей машине. Должно быть, вследствие всего это, дюже добрый, чего ещё девахе желать!
В авто было тихо, тепло и пахло ароматизатором. Парень умело говорил комплименты, шутил. Маша разоткровенничалась, разболталась по бабьей доверчивости деревенской простушки. И даже начала влюбляться в паренька и, наверное бы, влюбилась. Если бы не дорога. Дорога вела почему-то на кладбище. «Зачем сюда?» – спросила простодушно Маша. «Сейчас увидишь, – сказал милый голос.
На кладбище уже ждали две машины, слышались весёлые разговоры, реплики, шутки, «музычка». На капоте одной из машин имелись вино и закуска. Среди мужчин было и пару девушек. Явно, своих.
Кладбище, видать, было заброшенным и не охранялось. Маше предложили выпить. Она отказалась, и предлагавший, пожав плечами, перешёл от слов к делу. Он подвёл её к старой, проржавевшей могильной ограде. Толкнул Машу, так что ей пришлось схватится на неё, задрал юбку и принялся работать. Усердно и добросовестно. Пахабно и пьяно засмеялась одна из ****ей и подошла ближе, чтоб лучше видеть. Кто-то занялся и ею, совсем рядышком от Маши, пристроил свой отросток.
Стиснув зубы, Маша смотрела то на предательский лик луны, то на железный с завитушками крест с физиономией какого-то военного, вероятно, павшего за Родину. Серьёзное, насупленное лицо, погоны, дату под фотографией было не видно – да и какая разница!
Когда последний из них кончил, и вся компания с рёвом, музыкой, и вонью скрылась, Маша подобрала трусы и, спотыкаясь и падая, пошла от ненавистных могил прочь. «Кладбище животных», – подумала грешным делом Маша.
Тогда же, под утро, прошатавшись по кустам и оврагам, она и вышла впервые к этому храму. Стала звать, разбуженный сторож заругался на неё, но один из служителей, тот самый батюшка, приехавший в такую рань, вышел на шум и остановил сторожа. С сожалением посмотрев на дщерь греха, он отвернулся совсем и собрался было уходить, но, передумав, обернулся снова, подошёл, перекрестил её через забор, молвил благословение и, решительно развернувшись, отправился в храм Божий, подальше от всего греховного.
«Ступай-ступай», – промямлил смягчённым голосом сторож, глядя на растерзанную, грязную Машу, смотрящую на него обезумевшими глазами. В мире светало, подле храма спозаранку уже ошивался какой-то нищий, по всей видимости, дурачок. То и дело дрыгал ногами, крутил в руках какую-то железяку. Маша подошла к нему близко, посмотрела в глаза. Дурачок улыбался, оскалив кривые зубы: «Суй в дырочку, хи-хи!..»
– Что?! – спросила Маша.
– В дырочку суй свой грех, в дырочку... хи-хи!..
Оттаявшее Солнце поднималось из-за холмов – это фактический Бог возвышался в небе. Маша ничего не стыдилась, только ощущала всею душой, как зреет решение, словно мудрое словцо-зёрнышко Христово, павшее на сей раз в благодатную почву. «Да устыдятся устыдившиеся меня», – подумала Машенька.
Мария ещё раз взглянула на золотые купола храма и двинулась в путь. По дороге, достав кошелёк, отсчитала каждому из нищих милостыни. Сначала старику, затем мальчишке, который тотчас, как она отвернулась, заулыбался ехидно и, радостный, шепнул что-то деду. Видать, и он, сопляк, сумел оценить превосходно обточенные годами формы спелой женщины.
Далее шли какие-то старухи, предвестницы апокалипсиса, с тряпьём и авоськами. И они получили, что причитается нищему на Руси. Дурачка в который раз среди них не оказалось. Фактический Бог – наместник земной – горел в зените, когда Мария, очистившаяся, садилась в свою иномарку, включая зажигание.