Приют для Бога

Никита Хониат
Этим утром его разбудило долгожданное «Вставай, Гена, ты выходишь». Конечно, прозвучавшую фразу он воображал услышать по-разному, обсасывая, как карамельку со всех сторон, но смысл сохранялся одним во всех вариациях. Таким уж был человеком сокамерник Сеня, что ни за что бы не упустил случая проявить участие, что бы для этого не послужило поводом: день рожденье, похороны или освобождение.
И Жутков всегда радовался, когда предугадывал Сенино поведение и мог сделать неожиданный ход. И это рука на плече, по-дружески теребящая, и этот вкрадчивый шепот - все выдавало Сеню с потрахами и открывало для удара. Но Жутков еще боролся с собой, неравнодушный к Сениным словам, едва придерживая на губах едкую улыбку.
Позевав и почесавшись, он перевернулся на другой бок. И там, в стороне от сокамерника, не желая делится ни с кем этим днем, поднял веки, как праздничный занавес. Но в углу, на раковине, умело прилаженное стояло зеркало. Будто специально так, что в нём отражалась и небритая его, и Сенина унылая мордочка. И в этом не было ничего особенного, это был еще один обычный день, отличный от мечты, взлелеянной Геной во сне.
Заметив в отражении Генину дурацкую ухмылку, Сеня сказал обиженно: «Вставай, чего придуриваешься!» ; и стукнул ногой по нарам.
И Жуткову пришлось вставать, хотя ему хотелось не этого. Жутков и сам не знал чего. Просто хотелось.
; Как это по-дружески, ; пробубнил он, ныряя ногами в тапочки и закуривая натощак.
; Не гундось, ; огрызнулся в свою очередь Сеня и предложил другу «ниточки в голове пораспустить», так по-своему он приглашал к  чаепитию.
Обмениваясь с сокамерником пустыми фразами, не имеющими для будущей жизни значения, Жутков сходил на парашу; ощерившись, с зажатой в зубах сигаретой, тоскливо посмотрел в забранное решёткой оконце, за которым было снежно и серо, умылся и сел напротив Сени, чтобы напоследок ритуально выпить с другом чая - запомнить вкус казённых пряников.
Конечно, настоящей дружбы между Жутковым и Сеней не было. Всё это время они жили порознь друг с другом, каждый в своих мыслях. И вели себя, как два забытых на остановке пассажира, вынужденных прибегнуть к взаимодействию, чтобы живыми дождаться автобуса, застрявшего где-то по дороге в снегах.
И вот теперь эта связь, сплетенная из бытовых мелких хитростей и уловок да взаимной во спасение лжи, становилась всё условнее. И Сеня наблюдал за действиями Жуткова с видом человека, решившего воткнуть предателю вилку в кадык.
; Ну-ну, Семен. Ну что ты смотришь, как Ленин на буржуазию, ; успокаивающе проговорил Жутков, тепло заглядывая другу в глаза и закусывая терпкий привкус чая сахаром.
; У-ми-най, ; чётко, будто разжёвывая, сказал Сеня и растянулся на нарах, застыв взглядом где-то на потолке. Он часто говорил так: печатая, комкая злобу где-то внутри и отхаркиваясь ею. В такие моменты к Сениному негодованию примешивалась и обида на весь отчуждённый за оградой мир.
В этом «у-ми-най» речь шла не об одном Сенином чае и сахаре, в нём подразумевалось и всё, что Жутков умнёт, как только выйдет на свободу: женщины, водка, всевозможные продукты питания, ; он уже, в воображении Сени, всем этим пользовался. И смеялся про себя над Сеней. И это угнетало Сеню и мучило до слёз.
Разжалобившись, Жутков решил что-нибудь подарить сокамернику на прощанье. Но больше всего, по его наблюдениям, Сеня любил питаться; вечно недоедающий, страдающий диабетом, он сатанел от одного вида вкусной пищи. Но у Жуткова как раз ничего из еды не оставалось.
Гена достал из тумбочки свои чётки с прозрачными зёрнами, внутри которых были разнообразные фигурки зверей, и вложил в руку Сени.
; На вот, возьми на память, сосед, ; сказал Жутков.
; Не надо, Гена. Оставь мыльницу. Нужнее, ; будто выронил изо рта осиплым от обиды голосом Сеня.
; Мыльницу так мыльницу, ; заключил Жутков, доставая и её. – На, вместе с мылом.
Глядя на зло погруженного в себя Сеню, Жутков вспомнил, как уличил его за пожиранием сала в одиночку. Думая, что сосиделец спит, Сеня страстно изжевывал и иссасывал под одеялом доставшийся ему на свиданке шмат. А Жутков лежал без сна и мрачно слушал; и стоило ему пошевелиться, как Сеня замирал, тревожно сопя, в липкой от страха тишине, чувствуя, как во рту становится предательски солоно. И переждав немного, вновь принимался смачно жевать и чавкать.
Жутков не помешал бы ему распоряжаться продовольствием, как заблагорассудится. Но Сеня не хотел выставлять себя жмотом и решил скрыть появление у него сала. Когда же утром выяснилось, что Сеня сломал о шкурку зуб да вдобавок расстроил желудок, Жутков не выказал осведомленности вслух. Но встречаться взглядами оба сосидельца избегали: один - от брезгливости и презрения, другой - от обиды и злобы.

Со скрежетом дверь открылась, и в камеру вошёл конвоир с лицом похожим на взмокшую мозоль, в тусклом свете камеры. Молодой бледный солдатик.
«С вещами на выход!» ; крикнул он надтреснутым, простуженным голосом.
«Прощай, брат!» ; сказал Жутков и побрёл из камеры вон. Ещё раз глянул сквозь прутья на Сеню, отвернувшегося и поджавшего под себя ноги в залатанных шерстяных носках; и гулко зашагал, обысканный и ведомый конвоиром по пустому мрачному коридору, проложенному сквозь тюрьму простылой окаменевшой кишкой.

В кабинете начальника было тепло и надушено. "Чем ещё брызгается этот харёк?" – зло подумал Жутков, разглядывая его недовольное должностное лицо с изношенной кожей, ратрескавшейся, как у героев музейных полотен. По натуре Жутков был чистюлей, и собственный немытый запах раздражал его; за время, проведенное в заключении, меньше всего он свыкся со скудной гигиеной.
Пряча под стулом ноги, он думал, как может ненавидеть его даже такой уродливый закоренелый служака, которому и запаха-то одного достаточно, чтобы оставить здесь Жуткова на сгноение; и сколько же людей до него пересидело на этой табуретке с мыслями о своих воняющих ногах, спрятанных подальше от начальственного носа, боясь все испортить, и сколько пересидит еще, пока такие носы будут обонять. "Так покуда такие носы будут?! - разгорячился вконец Жутков, но сразу и озлился на себя сам: - Да что же он, баба что ли?! Чтобы я тут перед ним бледнел, как ****ь?!  Или от себя корёжит, что сижу и терплю его скользящий по мне взгляд и сморщенную рожу, а сам смотрю исподтишка, как сука?!»
Жилистые красные руки Шкуро аккуратно завязали узелок на папочке с подписанной Жутковым казенной бумагой. И Жутков успокоился.
На самом деле выражение на лице начальника не зависело ни от осужденного, ни тем более от его запаха, просто он носил лицо, как форму, к которой слишком привык, чтобы что-то менять в ней; зачерствев и съежившись, под гнетом тюремной службы, лицо его давно стало маской, вызывающей у заключённых только определённые, требуемые регламентом чувства. Сам же старший надзиратель Шкуро таил свои переживания и страхи в темной глубине души, где они, подобно паукам, плели сети и жрали друг друга, спасая от разрушительных и человечьих горестей и радостей.
Душистый запах же, учуенный Жутковым, остался от местной прелестницы, медработницы Коваленко, заходившей смерить у Шкуро давление и навонявшей собой.

"Ну прощайте все",- сказал тихо Жутков, выведенный на улицу и переодетый в гражданское. Одежда моталась на нем, как на вешалке, и пробирал холод. "Эх, иссосала же, матушка, а каким кабанчиком заезжал!" - с упреком запахивался он в мешковатую куртку.
Жутков вспомнил, как выпускали из тюрьмы героя фильма "Тюряга", он хотел бы такого же феерического освобождения, с музыкой и бегущей в его пытливые руки женщиной, только и ждавшей, пока Гена выйдет. Целумудренно она повисла бы у него на шее, а он схватил бы ее за ягодичную мякоть и поцеловал взасос.
Но даже ворота, как в кино, нараспашку не открыли; "Пожадничали" - решил Жутков и неумело ломанулся в турникет-вертушку, благополучно там застряв. "Назад!" - крикнул толстый охранник и матернулся на полтона ниже.
Наконец Жуткова выпустили. Громыхнула железками дверь за спиной и закрылась. Жутков стоял совершенно свободный, как полный мудак.
Первое впечатление было схоже с тем гадким чувством, когда Катя Серобздёнова, в восьмом классе, выставила его за дверь. Прогнала со своего Дня рожденья. За то, что Жутков неуместно и много шутил. И всё как-то глупо и на что-то несуществующее между ними намекал. Будто она и он – да, видите ли, давно уже, ан нет – не считала так она, совсем не считала. И что только себе он возомнил.
Наверное, что тюрьма куда более способная шлюха и даёт куда исправнее. Да, но только, когда впускает. А когда выплёвывает опустошённым и противным самому себе до мерзости, самому себе невтолкующим, как только влез на эту склизкую холодную бабу, с гнилой канализацией и плесенью покрытыми стенами; то совсем она, как предельно земная, падшая женщина.

Зима - мертвая невеста с ледяным сердцем - опадала на землю белоснежной фатой. Жутков постоял, щурясь от солнца и кутаясь. Раньше он хотя бы чувствовал себя какое-то время дома, а теперь вот опять – иди ищи свой дом. И это солнце, зачем оно на снегу так красиво, как спелая юная девочка, текущая по тебе, молодому и сильному. Не было так, не было никогда.
Солнце нещадно слепило Жуткова, он шёл по дороге спотыкаясь, как пьяный. В ушах хрустел снег, словно кукурузные хлопья во рту щекастого малыша за завтраком; каким был он когда-то и каким вспомнил вдруг теперь. В глазах его заплескалось, как слёзы, солнце. И ковыляя, в слезах и лучах света, Жутков набрёл вскоре на продовольственный магазин.
Продавщица выглядела так, как выглядела бы в любом другом поселковом городке, - румяная толстая баба в синим фартуке. А казалось бы, почему Жуткову не повстречать нечто особенное, но нет. Только выпивки выбор куда увеличился.
Первым делом он купил поллитровую бутыль водки и сразу же, по выходу из магазина, вскрыл её. Приставил к губам, облепил ими горлышко, как сосок, чтобы ни одной капли мимо, и влил добрую треть в глотку. Пуговицей рукава поскрёб о щетину, занюхивая. И пошёл не твёрдым, но густым шагом, с методичностью, присущей процессу косьбы; если верить писцам из книжек, потисканных Жутковым изрядно.

По скукоженному от голода желудку, разлилась теплотой сытость и стало жарко, как в райской лагуне. Жутков не ежился больше, и вскоре дошел до остановки трамвая. Сел в подъехавший 37-й и двинулся, как ему сказали неизвестные добрые люди, на ж/д станцию. Больше в этом городе ему некуда было ехать; он не хотел оставаться среди всех этих добрых людей, которые, чтоб подсказать ему дорогу, ждали пока двери тюрьмы откроются и он выйдет к ним сам, испечёный и вкусненький, а не лезли на забор, обматываясь колючей проволокой и выпуская наружу кишки, чтобы спасти несчастного Жуткова, тискующего на параше очередной томик русской классики.
"О чем?!" - нервным вскриком спрашивал с места Сеня, лежа тёмным лицом к стеночке. "Про природу," - отвечал Жутков смело, ни чуть не стыдясь своего увлечения. "Чью?" - умничал тогда сосед, что не всегда ему удавалось. "А таких животных, как мы," - говорил Жутков, и вместе они смеялись. Первым зачинал Сеня, затем больше Жутков, а потом уже было не разобрать в общем хохоте, то визгливом, то хриплом, будто сокамерники умели копировать друг дружку и по-приятельски обменивались голосами.
Но главное, что всем добрым этим людям, было наплевать на двух заключённых и как они там вообще; лишь бы сидели и не пугали никого на улице своими бессовестными хождениями, страшные, изнурённые половым голодом и транзиторной гомосексуальностью. Никто из этих добрых людей даже отдаленно не подумал об их с Сенькой житье-бытье. И этого Жутков простить им не мог.
Хотя что винить их, когда и сам он: едва вышел на волю, а считал уже Сеньку не более реальным, чем приснившаяся ему накануне девушка-мечта; с которой он занимался любовью на подоконнике туалета для тюремных служащих: и пальцы их цеплялись за решетку, и стекла дребезжали, и тухло пахло сортиром, а сам Шкура стоял за дверью на шухере. Сон из разряда тех, что в руку. Только успевай менять. "О, Сеня, - подумал о друге Жутков, - теперь ты лишь образ - угрюмый зэк, сидишь на шконке, и грубый свет тюремной лампы сползает сверху простудной мочой. О, Сеня, прости меня, брат!" Также снова вспомнилась Серобздюхина, подгадившая в мировую кашу. "Или Серобзденова? - уже запамятовал Жутков. - Тьфу, посстыдное разочарование!"
«Ищи женщину, как солнце, которое улыбается всем, ; всплыло в памяти вконец захмелевшего Гены. ; Улыбается всем, то улыбнётся и тебе». Жутков совсем забыл уста, шептавшие ему эту мудрость, ему казалось теперь, что эти уста никогда не говорили с ним живыми, что он уже застал их шёпот мёртвенным. И ему больно, больно до самоистязания вспомнить, кто автор этого убийства, кто окрасил блеклой синевой яркий цвет тех бывалых  в любви губ.

Геннадий не мог избавится от тревожных мыслей; выпив, ему хотелось возместить весь нанесённый закрытой жизнью ущерб, захотелось дамских сосцов и подмышек; и чтобы чьи-нибудь лоснящиеся живот и ляжки дрожали под ним со скрипом трущейся кожи.
Кондукторша была в желтом жилете, он был похож на спасательный, но ее никто не спасал. Она отрывала тонкими пальцами с грязными коготками разной стоимостью билетики, и с каждым, казалось, отрывала от жизни и кусочек себя, все больше и больше. Оставляя для кого-то все меньше и меньше.
И Жутков тяпнул ее за ручку своею клешней. "Мужчина!" - только и сказала она, вырвавшись, и ушла на свое место. На шум обернулось несколько голов, и несколько из них покачали себя.
Тогда Гена решил перетереть лично с водителем, ведь тот не мог не знать жутковской миссии и обязан был помочь, по арестантским понятиям. Он в кабине только и сидел, чтобы везти Жуткова, а остальные все - пассажиры случайные. Вот пусть и делает красиво.
Жутков постучал костяшками пальцев в окошко, машинист обернулся. Им оказалась приятная зрелая женщина пышных форм. Она отдернула задвижку для серьезного разговору; а Жутков, скорчив пахабную лыбу, нагнулся и сладостно зашептал что-то несуразное, чуть не всунув в кабину всю голову.
Близсидящая бдительная старушка, с почтительно сложенными на тележке руками и высунутым из-за платка ухом, моментально услыхала жутковские непотребства (даже не их самих, но сам похабненький тон) и тут же заскворчала, как жарящееся на сковородке сало: «Что ж это, что ж это такое-то, а?!» Услышав старушечий ропот, к ругани подключилось и еще несколько пассажиров, включая и девушку-кондуктора, звонко крикнувшею: «Не отвлекайте, водителя, мужчина! Да мужчина вы, в конце концов?!»
Растерявшийся Жутков неловким движением тронул зачем-то ежик на макушке, дернулся неуклюже в сторону. Слова ее подействовали на него магически, он засуетился, будто вызванный на поединок самец, готовый биться за право на спаривание. Потом увидел смотрящего на него толстого мужика, похожего на бегемота в очках. Во взгляде его читалось полнейшее равнодушие, но и крайнее презрение. Гену это остудило, он не выносил безразличия к личности; особенно, к своей. Жестокость, замешанная на пофигизме не возбуждала и не стоила того, чтоб на нее энергетически тратиться.
Повесив нос, Гена угрюмо занял своё место и сразу закемарил, разморенный на свободе.
; Заходите-заходите, Генадий Степаныч, милости просим к столу! Рузувайтесь, присаживайтесь, ; говорила входящему Жуткову добрая полная женщина. Решив разуться, Жутков обнаружил, что он и так уже в одних носках. Тогда он прошёл сразу на кухню, при этом не чувствуя под собой пола, и как-то ватно, будто сделан был из чего-то лёгкого (как пенопласт) и пушистого (как тапочек), опустился на стул. Тут же женщина засуетилась вкруг него, расставляя тарелки с горячей домашней пищей, а напротив, застенчиво потупив глазки и сложив кокетливо ручки, сидела молоденькая зазноба. Жутков улыбнулся погано, расправил пальцами закрученный шустро ус, которого раньше не замечал за собой, и довольно схлебнул с ложки наваристого борща. Борщ был, как у мамки. У той мамки, которую он себе представлял всегда. Добрый борщ у доброй мамки, какая должна быть у всех.
; А это доченька моя, Настасья Алексеевна, ; закудахтала над посудой в раковине женщина. – Вы, Геннадий Степаныч, не женаты?
Услышав сие, Жутков подавился; женщина побежала стучать ему по лопаткам.
; Оставьте, мамаша! ; приходя в себя залопотал Жутков каким-то густым шлёпующим баском. – С утра всё женят и женят, сил моих нет! Всё, ухожу!
; Уже выходите, Геннадий Степаныч?!
; У-гу…
; Выходишь ты, мил человек?! Что вам тут спальный вагон?!
; Извините, ; просипел Жутков спросонья, ; Не привык еще.
; Нашли где отсыпаться, ; сказала всё та же сдобная «машинистка». – Выходите, станция.

Станция в городке была как небольшой вокзал: лотки, палатки, снующий народ. А вокзал – это приют для путников, не знающих куда идти, потерявших внутреннего штурмана и вечно теперь устремлённых в дорогу, куда-то уезжающих, но по факту застрявших навсегда в толкучке потенциальных пассажиров небесного пути ; запутавшихся в мистическом расписании поездов. Не зря и заключенные почетно именуют себя бродягами.
Прямо возле лестницы на мост Жутков увидел группу местных, в количестве трех человек. Двое - пожилых лет, с рыжеватыми грязными бородами, как псинная шерсть, и погибающими, но смирными глазами, - сидели на корточках, в ветхих своих одеждах. Третий хамовато развалился на картонке, оперев на руку голову с заломленной набок шапкой, и с дурным задором о чём-то плёл, помогая себе пьяными взмахами свободной руки. Около него стояла початая бутылка, увенчанная влажным стаканчиком, что значило: ритуал не окончен, а ноги, в раздутых зимних ботинках, были выброшены на обозрение прохожим. Судя по всему, он являлся хозяином бутылки, а значит, и положения.
"Ненадолго",- решил про него Жутков и собрался идти к расписанию; но какой-то проворный нищий незаметно подскочил откуда-то: «Рублик не одолжишь, добрый человек?!" Жутков порылся в кармашках брюк, куда положил в магазине мелочь, и раскрыл перед ним ладонь с монетками. Нищий присвистнул, потирая шершавые руки. "Богат человек!" - сказал, притопывая дырявыми валенками. Жутков ссыпал в подставленные ковшиком руки зеленоватую от плесени мелочь.
"Спасибочко тебе!" - раскланиваясь, сказал бродяга и как бы равнодушно отвернулся от Жуткова; но только тот направился к расписанию, как нищий, уже метрах в пяти, окликнул внезапно: "Эй, когда отдать-то?!" Жутков задумчиво застыл, на манер Клинта Иствуда, готового в любой момент вскинуть пару добрых Кольта и расстрелять всю эту подрейтузную вошь. Он понял, что вопрос заключает в себе приманку, рассчитанную на человека не брезгующего разговориться с бродягой: на пьяного или просто огорченного и не забочущегося о своих карманах. Заметил также, что и трое других следили за ним. Но он уже протрезвел, чтобы попасть на уловку, и, сплюнув, молча пошёл к расписанию.
Взглянув на таблицу, Жутков почувствовал себя в растерянности: какие-то незнакомые и дурацкие названия: Брусиловка, Помпезная, Хренолуково и Большие пучки. Прямо поверх всей сложной таблицы черным маркером был величественно выведен детородный уд, находящийся, судя по деталям, в состоянии эакуляции.
Вдруг Жутков почувствовал, что под ним зашевелился темный комок, который он принимал за пустое место и не обращал на него внимания, занятый изучением букв и цифр. Теперь же он увидел, что под расписанием таился еще один пьяница, высунувший из тряпья голову и ожидавший ответа на вопрос, который Жутков только что услышал: "Сколько время, молодой человек, ты должен знать?"
"Да часа два будет", - сказал наобум Жутков. На лице пьяного выразилось сонное недовольство, только неясно было чем именно. Возможно, этот человек давно потерял своё время и теперь искал его у людей, уверенный, что кто-то из них нашёл его и хранит, не придавая ценности своей находке.
На улице, однако, подмерзало. Жутков огляделся и увидел кабачок с броской вывеской "Реальные кабаны"; и направился туда, слыша, как за спиной пьяный снова спрашивает, который час, но уже у какого-то очкоглазого мужчины в сером пальто, держащего за руку девочку в яркой курточке и с карамелькой.
Теперь девочка использовала её как указку: "Смотри, какой вылез!" Но пьяный так заулыбался беззубым ртом, что девочка, рассмеявшись, посчитала его более не способным к укусу или нанесению какого другого вреда. "Пол второго", - строго ответил девочкин папа, вдавливая в эти слова все недовольство, вызванное и самим бродягой как фактом и глупой ситуацией, в которой из аккуратности ему приходится бродяге отвечать. "Нет, не моё", - сказал вопрошавший и закутался назад в тряпки.

У входа в трактир сидело слюнявое тело, разлившего себя по чертовым стаканам человека. Вышедший наружу шустрый азиат в фартуке забрал у сидевшего кружку и зашел обратно.
Внутри было накурено и кисло пахло перегаром. Сидячих мест не было, все стояли, а поваляться выходили на улицу. Азиата звали Заля, он был хозяином заведения. Недавно он сделал косметический ремонт и придумал название, должное завлекать молодежь, но в народе это место звали "150 и кружка и пива", и пока сюда продолжали ходить отпетые пьянчужки, ну и изредко молодые, в целях экономии средств.
Жутков взял Бодаевского, бутерброд с селедкой и пирожков. И встал за столик рядом с великаном в заводской робе и плюгавым старикашкой. "Не помешаю?"- спросил он. "Не очень",- ответил громила набитым ртом. Он перемалывал бутерброд с ветчиной. "Сам-то откуда?"- спросил он. На лице его трудно было разобрать какие-либо эмоции. Казалось, человек просто существовал, как не очень вредная бактерия, поглощал спирт и не думал о глупостях. "Да вот, откинулся только",- откровенно ответил Жутков и отпил пивка с пенкой. Селедка была на вид обветренная, а на вкус ничего. "То-то я смотрю, не видел тебя раньше"- сказал великан и, посолив край кружки, отпил с него разом половину. Потом чекнулся со стариком полным стаканом водки и забросил его в себя, как какую-то карамельку. Ершову показалось, что он даже не глотает, а еда сама проваливается в желудок.
Громила достал из просаленного пакета последний бутерброд и, отрыгнув, принялся за него. "Приятного аппетита!"- сказал сам удивленный своею вежливостью Жутков. "И так пойдет",- ответил тот. Я тоже так считаю, - согласился Жутков.- На кой черт лезть к человеку поперек горла, когда он и без тебя нормально уплетает". "Вот-вот", - подал голос старик.
Громилой был слесарь Жгутов, он работал неподалеку на заводе и приходил сюда на обед - перекусить и промочить горло. После работы же он торчал в пивной до закрытия, либо до тех пор пока не придет жена. В детстве его забирала из садика мамка, теперь из пивнухи забирает женка. При этом он еще неплохой муж: пьет много, но не дуреет, жену не бьет, в выходные мирно возится с мужиками в гараже, а не лазает на чужих баб по кустам. Так, по крайней мере, думала супруга.
"Ладно, пойду я,- сказал Жгутов. - Да, это, Мартын, - обратился он к старику: - Увидишь Севу, скажи место у нас на коллекторном есть. Евсеич-то наш отравился, пожелтел весь, сука! Лежит теперь дома, помирает. Давай!" - Махнул он рукой и вышел.
"А повезло тебе",- сказал Жуткову старик. "Чего это мне повезло?"- спросил, не поняв, тот. "Из тюрьмы вышел, сел на трамвай и поехал. А я в свое время до города добирался только часов пять. Как сейчас помню: выпустили, и пошел я пешком с узелком, а дорога проселочная такая, что по колено в грязи, по весне дело-то было. Хоть и подмерзло тогда, но не так чтобы сильно. Я ногой в канаву пару раз нырнул, промок по самые яйца. А потом на остановке часа два, я с узелком и бабка с корзинкой. А в корзинке грибы, сырыми жрать не будешь. А потом во автобусе растрясло, немного отогрелся за три часа. А добрался до вокзала, там первым делом взял поллитра. Из магазина вышел, бутылочку так раскурутил, чтоб воронкой лилась, и трубы себе залил, хе-хе!"
"Ну вот и сейчас на-ка, залей, - сказал Жутков и достал бутылку. - Только воронкой не надо, мне оставь". - "Это сделаем,"- сказал дед и достал свой персональный раскладной стакан. Жутков налил ему, а сам выпил из горла.
"Ну давай, Горилыч", - сказал ему старик, и не протянул руку, но зпомахал ею, выставив на обозрение заскорузлую желтушную ладонь, словно развёрнутую гнилую судьбу свою, желая ещё раз напомнить всем, чтобы не зарекались от подобного горя.
Горя, с которым сам старик, впрочем, не спешил расставаться, а даже как бы смаковал его, разжевывая и распробывая, развращаясь всё пуще и копя в чёрном сердце обиды и зло. Намеренно отравляя собою мир напоследок.

На дне гранённой пивной кружки густым пенным плевком лежали остатки, и мысли Жуткова раненными, но не унывающими чертями переберались из окопа в окоп как боевая единица, насилу таща за собой сбережённую пушку. "Вроде ушли", - сказал один, с отдышкой. "Вроде оторвались", - подтвердил второй, присаживаясь на перекур. "Как думаешь, польнем еще из нашей пушечки?" - "А как же! Я ведь глинтвейну еще так и не пивал; я даже не понял, что в нём особенного и как его вообще пьют; я только слышал много раз, преимущественно от дам: нет, от водки я откажусь, выпью лучше дома глинтвейну. И всё! И я никак не соблазнялся и не испытывал зависти, чтобы тоже испить этого глинтвейну. Поскольку в обществе моем грубом была предпочтительней водка; да и меня занимавшая, собственно, куда более; к тому же с давно проверенными качествами." - "Да не переживай ты за этот чертов глинтвейн! Найдется, кому его пить, это уж как..."
Пронзительное зимнее солнце ласково коснулось снаружи век. "У нас здесь не ночлежка", - сказал кто-то гнусавым голосом и боднул Жуткова в плечо. Жутков проснулся, уловил еле слышные пришоркивания мелких шажков. "Детские чешки", - подумал он. Но это была только что зашедшая в кабак бледная девушка, одетая в зеленую куртку-аляску, зеленые же спортивные штаны и чумазые кроссовки. Она подошла к отцу и разговаривала с ним, не присаживаясь. Её отцом оказался все еще сидевший в углу старик. Общались они шепотом.
"Что смотришь?!" ¬¬; вскричал вдруг старик. "Хочешь её, да?! Вот тебе!" - сделал он неприличный жест, перерубив как бы по локоть руку. "У, сучька!" - замахнулся на дочь. И та сразу стала уходить, услышав, видимо, в этом ответ и на свой вопрос.
Жутков вышел вслед за ней. "Эй, привет! Тебе кто этот старикан?!" - крикнул ей он. "Привет, - ответила та. - Не так уж он и стар. Это мой папа. А мы разве знакомы?" - "Мы в двух минутах от знакомства", - ответил Жутков, глянув на вокзальные часы. Маша как-то дурно улыбнулась ему, оценив его бичиватый вид и остроумие. "Ничего так дурочка", - подумал в свою очередь Жутков и предложил даме угоститься чем-нибудь. "Только не здесь," - ответила Маша, и вместе они направились по дороге вглубь города, где сиреневой дымкой окутывал небо ранний зимний вечер.

Они лежали в постели голые и непрощенные влажные простыни стягивали ее ноги бледные ноги о, прикрой их! За окном в блклом свете мерзлого солнца куражались на изломанной ракушке пьяные лучики солнца стояла водокачка пожарная башня старая может сходишь схожу поговрю у суку шпротина пыль в лучах отчего плавится солнце мир зальет лавой на стакане был видег отпечаток парадоксально светит старай телевизор отвык от комнатных запахов приходит хозяйка пьет на стол водку лапша с кетчупом и майонезом бутерброды. Почему ты молчишь как дикая тварь бунжур абажур
Жутков отвык от комнатных запахов: запаха женщины, прелого зааха женских подмышек уткнулся в.. в голове потрескивало как в тихом догорающем костре занавески как постылая душа трепыхались на кухне кто-то шумел подошел к окну чайником дядя, дай хлеба хлеб надо зарабатывать попи из под крана вода отдавала железом меня надо отправить домой зачем-то сказал кто тебя знает, за какие долги тебя выпустили досрочно как там сеня ты слишком много интересуешься чужими снова вошел в нее тепло и влажно сходи за хлебом за водкой подошел к унитазу и вывернул себя наизнанку из потанных карманов души полетели и прочие карманные мелочи забытые по-за прокладкой над же нашлась генеральную чистку даже затерявшаяся пуговица  взять у старого на водокачке они там гонят самогон пришел скинхед бананы не ем синдром виноградова отписал квартиру начальник выпустил за... местное босячество растаможенные бананы зять поставляет где ты сестрица этого упыря откапала графити станция
В небо плюнула осень ранние ****южки выгребли из-под пожухлой листвы пьные дворники сипло скрипело надверях  желтая злая собака ворочалась в листве как вареник в сметане порочные зубы в триумфальную доску пьяный я ыышел из-под метели закутанный набок
На стакане прилипший волос мучительно и нестерпимо как прилипшая кмжищни смерть.
Простыни до сих пор еще были сырыми. Жутков отвык от комнатных запахов, тем более от запаха прелой женщины по утру. Он уткнулся в подмышку ей и вдохнул. Захотелось снова войти в нее, туда, где тепло и влажно. Он потянул за простынь, спутанную у нее между ног, и она недовольно заурчала. "Не буду будить"- решил Жутков и поднялся.
В заброшенной водокачке дед организовал маленький заводик по производству самогона
Переписка с девочкой, забившей бабушку ногами... там темно и сколько, там кружит воронье и вьет гнезда, есть слова, позволяющие называть цвет души ее черным, но цвет ее прозрачный, цвет пустоты, зло отступило, и осталась пустота, нет добра, чтобы понять могла девочка суть происшедшего.



За окошком всё будто остановилось, и не двигалось уже давно. Ничего не поменялось с возвращением Жуткова. И жутков, постаревший, на век простуженный, с отбитыми боками и сломанными рёбрами, стоял и думал об этом свысока, будто сам он стал намного выше, сильнее и первозданнее.
Да, изначально человек – лишь комок для лепки и только с возрастом из него выходит то, чем он должен быть, – не раньше. Смерть – хоть и рисуют её чёрной и судорожной старухой, – если естественна, то так прекрасна, что не у ступает рождению на свет. Старый нежный человек, такой нежный, что не держится на нём ни кожа, ни волосы, закрывает глаза, и навсегда уходит, согнувшись в три погибели туда, где всё чисто, влажно и перламутрово, как осенью в мире и всегда во влагалище. Он говорит сухими губами «пока!» и ложится утопать в райском блаженстве.
– Жутков, а Жутков?! Мошт, ты сходишь? – Схожу, – мрачно отозвался Жутков
Солнце рассыпалось мириадами капелек на мокром асфальте, ослепляло; сворачивающиеся жёлтые листья и яркое жгучее солнце, – залило всё, и за парапетом, в воде, река играла блёстками солнца, будто упал и расплавился в ней комок взбитого масла.
Он не любил слушать диски; я включал ему радио – тихую волну.

А потом долго-долго сидеть, когда все уйдут и оставят тебя одного: ночевать, справляться со своей судьбой и быть голодным. Ты посидишь, но всё равно когда-нибудь ляжешь спать, и будешь просыпаться каждое утро всё с теме же мыслями дурными, что привили тебя на этот камешек, на котором сидишь. Встанешь, и гаркнет в небе ворона, иль прокукарекает петух, и в воздухе пронзительно заверещит муха, будто о стекло проводят линолеумом, и старый твой дедушка, дедушка Авраам, чахнет в углу старого склепа, в который ты так и не наведался, негодник.
P.S.Славу тебе воспоёт утренняя птичка, если не так всё было.
И читатели рассядутся сложатручки на коленочкахи запоюи хором где же наш новый новый роман и выйдет господин писатель и будет писатьпотея мертвея и шамкач беззубым ртом и читатели всплеснут руами хором издатуд примерзкий рев и вслипнет украденная канарейка.

За окошком голая бесстыжая осень, ветер срывает последние листья с мокрой девочки, весь двор усеян мёртвыми скукоженными листьями, кажется, и моя душа вместе с ними, где-то там валяется, жухлая, простылая… А поэт Башмаков третий день сидит дома один, никого не пускает, кроме меня. Но я не прихожу, третий день не прихожу – стыдно и бессовестно с моей стороны. Но что делать? Пусть одумается поэт Башмаков в тишине, тогда и я поспею. Дома у поэта Башмакова все окна теперь закрыты, он не слышит запахи осени, не чувствует её пахучий уход. И только в это время года по истине природа даёт нам уразуметь, что всё смертно в этом мире – всё, и всему придёт… (нехорошое слово), но не стоит, не стоит думать, что всё бесполезно, что всё дерьмо теперь, а надо… надо. Да что мне! Поэт Башмаков сидит на горшке, поэт Башмаков не чешет в башке. Он накропал десяток-другой стихов и думает теперь, что свободен. Но нет, скажем дружно, друзья. Нам закомплексовка не нужна! Выходи на улицу, поэт Башкмаков. Выходи, сука!.. Нет, не пойдёшь… Ну и хер с тобой, сиди.
Помнится прошлым летом я был у Башмакова. Он тогда расставил у себя на столе много вещей и просил меня, чтобы я выбрал одну понравившуюся… Но всё это чушь, чушь… Главное!.. Она была вся такая несанкционированная, вся такая летучая, готовая взорваться, нежная, как наждачка, как первая осень, как русская революция. В просторном халатике, рваном, о трёх пуговицах. В заснеженных тапочках, пропахших психбольными за своё существование раз триста. Руки чуть обветрены, и лицо, и лицо… А потом мы зашли в её палату, и я снял свою одежду и голенький лёг на кушетку, и женщины все засмеялись: чтой-то будет! чтой-то будет! А санитары прибежали и вывели меня пьяненького и голенького и избили за дверью слегка, а затем ещё долго и сильно били в кабинете главврача Натальи Борисовны Струцкой, шлюхи с пятимесячным стажем. Будьте здоровы!
С таким носом эпохальном, сказал бы даже охальном грех, господа, ему жаловаться на судьбу-разлучницу, бесстыдницу и беспризорницу. Надо бы его сковородкой по башке опростоволосить, пусть помается, голубчик, гутаперчивый…

Я ужасно мнителен и через край доверчив. Недавно я отослал восвояси своего друга. Мой друг – поэт. Теперь он сидит где-нибудь в парке или кафе и лепит из палых листьев метафоры, вливает осень в стихи. Возможно, всё и не так; но нет, я верю, что  – лучше, чем могло бы быть. Всё должно быть лучше. И пусть одиночество, – кто не познал одиночества, тот вряд ли достоин писать. Иди работай – к станку. А всё было прекрасно, но  вот я стал замечать, что друг претендует на большее – он хочет сделать меня частичкой своей жизни, вернее своего образа жизни. А я не хочу быть просто чей-то частичкой, чьего-то образа. Я сам по себе готовый образ, у меня своя целиковая жизнь со всеми вытекающими, а он меня – частичкой… своей… Тьфу! Нет, не выйдет. Но как же быть, когда прицепиться к чему-либо было совершенно невозможно, он был невозмутимо честным и преданным другом, всё более тем захватывая меня в свои по-детски жадные руки. Но там, где кипят большие волнения не могут не найти место эмоции. Они прорвались бы так или иначе. И как только – я ухватился за первую попавшуюся и возвёл её в обиду. В обычное время я не обиделся бы на это, то теперь посчитал обязанным обидеться – и действительно обиделся. И каждый раз, когда он находил меня с надеждой вернуть, я вспоминал себе эту его немыслимую обиду и мотал ею перед лицом своим как погремушкой, им отказывался, отказывался от него снова и снова, пока попытки его не прекратились.
– А теперь расскажите мне, что за Жутков, что это за чушь?
– Жутков – это не чушь, это сущность.
– Сущность чего?
– Сущность несчастья. Что вообще такое сущность?
– Сущность – это самое-самое, что служит смыслом сутью центром вещи человека вселенной
– И у вселенной есть сущность?
–Да
Я пошёл в банк оплатить счёт за телефон. А там была очередь. Обычно я не натыкался на очередь, потому что приходил пораньше, а сегодня пришёл попозже – и наткнулся вот. Меня очень разлило это. Люди, кажется, только и делают, что создают очереди. Очередь в роддом, очередь на кладбище – везде одни очереди. Придёшь за булкой в магазин с радостным настроением – «Встаньте в очередь, молодой человек!» – пропищит какая-нибудь старая рухлядь. Ох, и это «молодой человек» просто убивает. Какой я им молодой человек? Это они все молодые человеки – гомосапиенсы херовы. А я развит, и башка у меня есть в отличие от этих. У них не башка, а чайник заварочный. «Очередь-Очередь!» Больше и не знают ничего.
А потом мальчик услужливый и вежливый, который там стоит у входа решил всё-таки сказать, что коммунальные услуги можно и в кассе оплатить. И я подошёл к нему и гадосно так сказанул: « Что в кассе можно, а там нельзя?» «Здесь дополнительно», – так же почти мерзко растянув лыбу, ответил он, в тон моему вопросу. Вот такой я пакостник, и неряха. Людей только срамить – ходить со мной по сбербанкам и прочим дурацким заведениям.