Хоть и слыл Натан Антонович за большого умельца и деятеля, но делать по существу своему ничего не умел и отдавал предпочтение переделыванию. Переделывал всех: жену, детей, подчинённых, даже собак на улице и тех подвергал критики, за что не раз бывал искусан.
Идёт Натан, сжимает в потной ладошки портфельчик, а второй рукой размахивает; а шёрстка у псов уже издалека дыбиться, и наготове торчат из пасти клыки. Натан, наученный опытом, останавливается и грозит собакам из-под портфеля кулаком, а сам всё ногами в сторонку тянет. Знает Натан, что собаки его не поймут и только зря покусают, а ему ещё на работу идти – да и живот уж без того весь исколот. А вот встретит Натан по дороге знакомого или случайного забулдыгу, тогда и сорвёт на нём свою непримиримость.
А забулдыг по дороге хватает: куда пальцем не ткни. Попадётся Натану дворник – стоит метёт себе человек в шапке своей ушанке, никого не трогает, а Натан уж ему и выговаривает, губками только причмокнет: «Ну, это, значит так, молодой человек… ммм! Это, значит, так вот называется?.. ммм!» А дворник стоит и понять ничего не может, да и куда тут понять, когда не владеет Натан языком: мысль-то зреет, сочится прямо из всех пор – с потом течёт, а вот слова ни как с языка не идут. И только рот-то Натан откроет, да мощно ж ещё так, будто поток мудрости сейчас хлынет, а там не мудрость вовсе, а так: хлюпает, как пузыри мыльные, лопается что-то невразумительное. Так дворник и стоит – плечами пожимает: дурак, – думает, – гражданин, – прямо дурак гражданский.
Но вот одна формула всё же Натану удавалась, которую он, в крайнем случае, и твердил как на зубок заученную. «Переделай себя! Переделай!» – неизменно настаивал он в любом вопросе, а то и кричал, будучи руководителем. А собеседник зачастую даже не знал о чём идёт речь: «Что это тебе, Антоныч, фасон брюк что ли моих не по нраву, иль ты так – в общем?!» А Антоныч и того объяснить не мог: «Переделай себя, говорю ж тебе, пе-ре-де-лай!» – досадовал он – и краской стыда заливался за всех непонятливых.
Вот только вышестоящим начальникам – тем Натан никогда ничего не высказывал, хотя и на них крамольная мыслишка имелась. Но Натан её крепко держал в мозгах и там и оставлял для перегноя.
Ну это, что касалось мыслей протестующих (и способов выражения их), мыслей же клеветнических Натан так не боялся и высказывал их смело, всегда с вдохновением, и без запинки, а точнее – нашёптывал.
Ещё в детстве, когда все детишки возились в песочнице и лепили куличи, сам Натан не лепил ничего, а только норовил обругать и сломать чужую постройку. Дети, конечно, за это дело лупили его по голове совочками, а Натан не лупил в ответ – он шёл жаловаться бабушке, или кому-то ещё. И тогда хоть одному из детей да обязательно попадало: они-то не умели выдумывать доводов под стать натановским – что так ловко тот строил против них.
И в этом искусстве Натан был прирожденным оратором: не зная слов – брал экспрессией. Звуки и жесты изображали совершённое над ним насилие, пальчиком он показывал ушибленные на головке места; а кулачки свои маленькие сжимал так, что у слушателя сжималось сердце, – не забывая каждый аргумент скреплять горсткой сокрушительных слезинок.
И тогда умилённая бабушка – или кто там ещё – шла пересказывать всё деткиным родителям, и те, либо грудью защищали своих, либо мямля обещали наказать, а самые простофили и тюти кидались вправлять невинным малышам мозги.
Дети же после такого, отшлёпанные или заруганные, только раздували бантиком губки и натурально плакали, глядя, как Натан, сделав пакость, с ухмылкой показывал им кукиш, уходя под руку с бабушкой или кем-нибудь ещё.
Так и выходило, что не переделки удавались Натану, а проделки, да какие проделки! За это вот искусство он, искусанный опытом, и получил когда-то своё прозвище – Переделкин.
И хотя слово это вязалось к нему и раньше: ещё дедушка, увидев двух принесённых Натаном в избу котят с открученными головами, сказал: «Да, переделал ты их ладно, мать твою!» – всенародно закрепилось оно за Натаном после одного знатного случая из пылкой его юности.
В то время в обществе бесчинствовало пьянство (впрочем, когда оно не бесчинствовало?), и Натан недолго думая проникся нравственным вопросом и первые горячие шажки по переделыванию совершил в области культуры, а именно – ввязался в бой с алкогольствующей молодёжью.
Заимев членство соответствующего призванию союза – не без помощи родственников, – Натан влился в дурную среду и вёл пропаганду с тыла. Хулиганы различных мастей: от безымённой шпаны до очкастых выходцев из интеллигенции – собирались вкруг Натана заслушать его речь. Но поскольку объяснять у него не объяснялось, то приходилось приводить примеры на практике и не редко – путём физического истребления спиртного.
Так в пылу борьбы, Натан, бывало, захлёбывался собственными речами, которые, после первой рюмки, лились из горла со страшной силой. Но только и тут уразуметь его «ломанный английский», как называли таковский язык пьянствующие, – никто не мог; и пример выходил даже обратный задуманному.
А когда и вовсе собутыльники отказывались внимать Натановым словесам, вдруг слышался его последний отчаянный, непреходящий довод: «Переделайте же, скоты, пе-ре-де-лай-те!» – это фразу Переделкин твердил с дикцией оратора в любом состоянии.
Так юный Натан Антонович, вконец одичав, скоро спился бы, не найди он вовремя силёнок завязать с пагубной деятельностью и направить весь энтузиазм на подъем себя в глазах руководствующего меньшинства. И поскольку меньшинство это не такое уж и скученное, как кажется по названию, а разбросано по всей иерархической лестницы, то и Натану начинать пришлось с самого его подножия.
Электродепо Храпово, в которое Натан не преминул устроиться, пользуясь родственными связями, без которых вряд ли куда вообще поступил бы косноязычный мальчик, – находилось недалеко от дома.
Когда-то в нём работал и дедушка Натана – Платон, а вот отец не стал: пошёл в бухгалтеры, – да и дедушка, проработав недолго, уехал назад в деревню. Он тоже слыл большим передельщиком, но подтверждал звание делом: строгал из дерева, пилил из фанеры, вязал зачем-то лапти и переплавлял железки в ложки, – и, в общем, был охоч до любого материала, годного под творчество. За что, вероятно, он и покинул Москву раньше времени, загрузив плацкартный вагон техническим мусором лишь наполовину. И тщетно дедушка тщательно убеждал пассажиров, что всё это пожертвовано ему за заслуги, – граждане не верили, отказывались спотыкаться о рассованные под ноги им железяки, держать их в отсеках для постельного белья и от всего этого крепко ругались; так что знаменательный день отъезда дедушки надолго впился родным его в память.
Депо находилось недалеко от дома, где жили «Переделкины», поэтому и подверглось нападению сначала дедушки, а теперь и внука Натана. К тому же с руководящей свитой депо был знаком дядя Натана и пристроить туда косноязычного племянника не составляло ему труда.
В свиту директора депо Бобуха Даниила Семёновича, – больших размеров рыжего человека, с парализованной конечностью и отхваченной когда-то по пьянки левой кистью, – входило несколько человек: одесную его обычно мелкой дробью отстукивал штиблетами по полу зам по безопасности Полечук Вадим Степанович, человек, не смотря на рвущуюся натуру, осёдлого типа и нрава умеренного; а с левого фронта шествовал зам по ремонту Сушкин Михаил Евгеньич – и на каждые пять мелких шажков Полечука, он делал один размеренный шаг. Строгий, не лыком сшитый и крепко скроенный, он отличался в работе стоическим спокойствием и специфической логикой, прижитыми с опытом. (Его-то и знал лично Натанов дядюшка.) Остальные фавориты имели свойство периодически сменяться, – или, по крайней мере, маскироваться под новых, что среди таковых издавна считалось признаком чувства меры и моды, – и позли, держась на расстоянии пяти метров, за согбенными под бременем ответственности спинами основной тройки (директора и левой и правой рук его), не смея торопить и сбивать раз взятый Даниил Семёновичем (с тросточкой, двигающимся медленно) ритм.
Среди этой смиренно выжидающей по-шакальи своры был и Натан, начавший с рядовых, но ежегодным, неугасимым пылом к труду, к тридцати трём годам достигший должности старшего мастера ПТО и ставший любезным другом лично Даниил Семёновича. И многое пришлось претерпеть Натану за годы борьбы, и многому научиться, но неосмысленным так и осталось для него главное: как находить общий язык с подчиненными и командующими? где улыбнуться, а где прикрикнуть? где надсадить, а где наподдать? где наддать, а где и смириться, и всему знать место своё и время?
С утра, если не опаздывал на пятиминутку (а опаздывал он только по уважительным причинам: взбучка, почка, кочка, недостаток кальция), Натан старался всегда чем-нибудь умилить подчинённых и тем самым немного разрядить обстановку: рассказывая, например, как переделал супругу за ночь или о косности взглядов известных политических лиц. Ну а потом уже хмурил густые брови и дурным голосом механически отчеканивал всё занесённое на повестку дня – весь, в общем, «чих-пых!», а стеклянный тупой взгляд его уже панически рыскал – к чему бы прицепиться.
– Колокольцев, почему у вас карман рваный? Где ваш головной убор? Что за форма одежды?.. А вы, Сидинец Геннадий Степаныч, вчера опять откушать изволили после баньки-то: по депо-то голеньким-с… нехорошо – очень не прилично?!
– Донесли уже, значит?!.. Что за сука жизнь! – бурчал из-за угла красный с похмелья Сидинец.
– Доложили, Геннадий Степаныч, доложили-с; выражаться, Геннадий Степаныч… это вам не блатхата! В рабочий коллективе нечего морду гнуть: у всех свои недостатки, но мы дружно, по-компанейски, понимаете ли, будем их исправлять… у кого дисциплинка вот, у кого-с запашок… а кто и технически не выдерживает, – акцентировал Н. А., глядя на Колокольцева.
– Ну, бывает, разморила человека после тяжеленного дня... – хотел с шуткой заступиться Колокольцев.
Ты там что, козява, разбормотался?! – вступился присутствовавший при сём мастер Кочегрыгов. – Ну-ка дыхни сюда, – подставил он Колокольцеву кулак, на который тот и подышал.
– С утра заправляешься?!.. У!.. – замахнулся он. – Твою мать! Я вам устрою!.. Приказ о нарушениях техники безопасности и травматических случаях за год все прочли?.. А?!.. Отчего это, Колокольцев, на станции Падучая машинист получил сотрясение мозгов?
– Ну, он вышел как обычно для смены, а неадекватный какой-то пассажир нанёс ему сзади немотивированный удар тупым металлическим предметом… А на Кожуховской линии вот! – в кабину, разбив стекло, ещё и утка проникла и нанесла машинисту травму.
– Ладно-ладно, зубрил сейчас сидел, – остановил его Кочегрыгов.
– А Больничная утка-то что ль? – послышался сиплый бас Шибкоплющева.
– Нет, не больничная, простой вы наш Семён Ульянович! – отвечал повеселевший Переделкин. – Это был селезень, натуральная утка, – вот какие каламбуры творится начали у нас… А вы не ознакомлены с материалом, я вижу?! Почему же, Семён Ульяныч, отчего?! И припоздали вот…
Все посмотрели на долговязого, всё стоявшего в дверях старика.
– Да я ж только из канавы вылез, во! – протянул Шибкоплющев широкие свои ладоши под нос Переделкину, и тот брезгливо отвернулся.
– Да это у него, Натан Антоныч руки всегда в грязюки вымазаны – вы не смотрите, что он работник такой шикарный… от дурости это всё, – ворвался в комнату и в разговор бригадир Скородрючих.
– Ну вот теперь и вся бригада в сборе, и вижу большой энтузиазм в лицах! – радостно вдруг воскликнул Переделкин.
– Да уж, – ядовито улыбался Сидинец, обтирая об рубаху очки, после прочтения сводки.
– Ну ладно, некогда мне с вами тут – засиделся!.. – оговорился стоявший Переделкин и от обида на то аж подпрыгнул на месте. – На смену заступили – приступайте к техосмотру! Расписание захода поездов, надеюсь есть? – обратился он к бригадиру и получив удовлетворительный ответ, склонил вперёд туловище и, сжав под мышкой папку, устремился к выходу. На пороге обернулся и добавил вдруг: – А несогласных – я лично переделаю! – Хлопнула дверь.
Вся бригада нехотя, кряхтя и матерясь, поднялась с насиженных мест; оставив пустой комнату, и, слившись в унылом потоке, по коридору последовала на канавы; все шли друг за другом, как вагон за вагончиком, будто сцепленные, – наступая на пятки, извиняясь, и давая понять себе, что никуда отсюда не денешься; впереди быстрее всех спешили уборщицы с вёдрами и вениками.
Рабочая часть депо имела форму ангара с множеством ворот, с внешней стороны к которым велись параллельные нити рельс, проходящие под воротами внутрь депо, где тянулись ещё вдоль канав на длину двух вытянувшихся поездов. Между канавами и окрест их оставалось место для перемещения и работы людей. Одной стороной ангар прилегал к административному многоэтажному зданию, где ютилось всё руководство и люди бумажных профессий. Сконцентрировавшись у ворот, бригада встречала заходящий состав, со свистом влетевший. Когда поезд остановился, Семён Ульяныч повесил на рычаг подачи высокого напряжения табличку: работают люди, и каждый принялся за своё дело, часто путая своё с чужим.
Колокольцев, пошёл ощупывать правый бок разгорячённой машины, обдававшей его жаром пусковых сопротивлений. Подошедший на канавы Кочегрыгов наблюдал издалека, как нуждающуюся в осмотре машину работники облепили, как муравьи тростинку, выполняя каждый свою функцию. Колокольцев тыльной стороной ладони, обмотанной тряпочкой, брезгливо прикасался к поверхности букс и колёс. Шибкоплющев нежно прощупывал снизу, из канавы, на вкус пробуя вытекшее из редукторов масло и принюхиваясь к каждому перегретому двигателю. Колокольцев, закончив ощупыватьсматривающий Колокольчиков обнаружил слабость затяжки и, пристроив к гайке разбитый ключ, повернул его в надежде затянуть первую, но ключ соскочил.
- Возьми ключ на двадцать два, - посоветовал проходящий рядом Скородрючев, который щупал буксы на нагрев.
- У меня на двадцать два.
- У тебя на двадцать четыре – отсюда вижу.
- Да забейте ее молотком, - предложил из канавы Шибкоплющев.
- Вам бы все позабивать. - Сиденьев слышал разговор, проходя по салонам вагонов.
Скородрючев, ударив гайку ключом, заключил: «Затянута!» - и влепил Колокольчикову по затылку.
Работа текла: Шибкоплющев продолжал бережно обнюхивать редуктора и пробовал смазку языком. Колокольчиков обстукивал болты и гайки, поглядывая – нет ли в тележках колесных пар трещин. Сиденьев громко матерился, обнаружив на креслах человечий помет, и кричал о находке уборщицам; а Скородрючев консультировал машиниста, встревоженного нехваткой одной видной детали на головном вагоне, - и объяснял ему, что без этой «нехорошей» вещи поезда двадцать лет ездили и еще тридцать проездят, - просил не беспокоиться и обещал принять в перспективе меры.
_________________
Суета дня к вечеру рассеивалась; пятидневники собирались домой; на пол оседала нагнанная за день пыль; ядреные матюги кое-где еще переливались залихватским смехом и, наэлектролизованные сходились в воздухе; Антон Антоныч уходил из кабинета начальника раскрасневшимся и вспотевшим; а в туалете журчала канализационная вода: Шибкоплющев отмывал огромные ладоши.
Придя в комнату отдыха, Шибкоплющев достал из холодильника свой диабетный обед: два яйца и сосиску – и сел в сторонку, на угол дивана, а остальные подкреплялись за столом, одновременно долбя об стол доминошные фишки. Напротив, за другим столиком, сидели уборщицы, изгрызая в прах семечки и моргая на мужиков подкрашенными глазами; они также составляли часть бригады и, являя собой слабый пол, не давали обабиться другим.
Сиденьев особенно любил женщин – он знал к ним подход и не упускал лишний раз сострить и поухаживать за ними. А женщины за это штопали ему спецовку, давали всегда опохмелиться, давали закусить и просто давали. Что говорить, здесь сказывался многосидельный опыт, знание психологии, знание цены знаниям.
В комнату зашел Переделкин и хотел выразиться, но постеснялся уборщиц (и стеснения он был не чужд), - он только бросил дисциплинарный взгляд по отношению к расслабленной обстановке бригады и попрощался, еще раз обведя всю комнату настороженными глазами: но, мол, я поеду, а вы здесь не того и без этого. Но только зарычал под окном старый мотор переделкиного автомобиля, не раз разделанного под орех и реанимированного, - Сиденьев достал бутылку спирта и отправил Колокольчикова, как самого молодого, в туалет – разбавлять водой.
Скородрючев выложил на стол колбасу.
- Ну что, Валерьян Константиныч, скушали яички? А чем закусывать изволите?
- Ты за меня не переживай: я не забыл, как щи лаптем хлебать.
- Во как! – удивился Скородрючев.
Сиденьев достал из рабочего носка, – по старой привычке, находящийся там, – нож и порезал на столе сало. Колокольчиков вернулся, поставил бутылку, поморщившись, взял со стола фрукт:
- Яблочком закушу.
- Брезгует, интеллигент засратый, - укорил Шибкоплющев и отхватил уже в чем-то вымазанной рукой кусок с прослоечкой.
- А дамы выпьют с нами?! – спрашивая Сиденьев, знал точно.
- Нет-нет, - замямлила Дарья Петровна, но тело само двинулось к просвещению.
Сиденьев разлил – Шибкоплющеву налил губастый (меньше тот не пил); все накатили и сразу почувствовали, как хороши собой дружный коллектив и свободное от работы время в совокупности.
__________________
Заглох мотор, и гордый, довольный минувшим трудоднем Переделкин встал во весь рост, нестерпимо ощущая свое право на ночлег и домашний приют. Иссиня-красный закат накрывал низкорослые домишки, дворы в сумерках и кустах наложили на себя отпечаток интима и распутности, бордюр жидко облевывала беспородная дохлая кошка, сизые, упоенные вечерним хмелем шалавы звонко блякали, нетерпеливо поерзывая на просиженной лавчонке. Переделкин шел домой, - всему окружавшему уделяя лишь взгляд, исполненный надменности и благородного возмущения; но у подъезда ему перегородили путь сцепившиеся хулиганы; они рвали друг друга за куртки, - насилу матерясь и хрипя, казалось, норовили сомкнуться отекшими от водки лицами и облобызаться. Переделкин ввязался в бой; хулиганы резко повернулись, встали в линию – и открыто двинулись на добровольца с угрозами. Переделкин, отмахивался чемоданом: «Подходи по - одному: я вас всех переделаю!» - «Ты не мужик, а баба: ты только с чемоданом можешь! Брось!» После часа ожесточенного взаимного сопротивления, с пеной на шеях, тяжело дыша, – все троя, сели на лавку и закурили. Переделкин достал из чемодана початую бутылку дешевого коньяка, и, отхлебнув, пустил молча по кругу. Собравшись уходить, Переделкин поймал в глаз неожиданный и подлый удар. Разбавленная алкоголем кровь хлынула ему в голову, а насмешливый пинок пришелся на костлявый зад; но Переделкин решил, не оборачиваясь больше, следовать к дому, пока еще уцелело сознание.
На порог Антона Антоныча впустила жена и хлестко приложилась ладонью к его щеке: «Опять по бабам, увалень треклятый, шляешься, хер мадагаскарский!»
(Жена Переделкина умела выражаться.)
- Остановись, желочь! Остановись! Я пострадал и так! – голосил Переделкин.
После перебранки Антон Антоныч наскоро отлупил сына, проникнув предварительно за дневником в его портфель, отчеканил что-то дочке про дискотеки, подмыл ноги, куснул котлетку и зарылся в прохладное одеяло.
Ночью Переделкину снились новые поручения, министерские погоны, надбавка за выслугу лет и особые полномочия. К утру полномочий хватило, чтобы встать, и то не сразу: сначала встала одна голова, за ней вторая. С утра Антон Антоныч любил подурачиться, когда был в хорошем состоянии души. Он одел поверх семейных трусов старинную саблю, времен Суворова, одел туфли и стал отрабатывать перед зеркалом удар каблуком. «Хоп! Хоп!» - частил Переделкин, и паркет звучно отдавался. «Хоп! Хоп!» И под трусами что-то тряслось, когда худющая волосатая нога делала отработанные «па».
- Как угораздило выйти замуж за такого идиота?
- Что ты брешешь, женка моя? Хочешь, чтоб у меня усы выросли, как у Буденного? А?
- Скоро у тебя рога вырастут, как у хвостатого!
- Что?! Я же тебя деклассирую щас! Слышишь меня, холера сладострастная?! Пе-ре-де-лы-ва-ть тебя буду! – и с этими словами сорвал с себя семейники, обножил саблю и бросился, прыгая на одной ноге, в кровать к жене. – Вперед, кавалерия! Шашки наголо!
- Хоп-хоп! Хоп-хоп! – ритмично выдавал Переделкин, когда зазвонил телефон, - и сразу бросил жену и схватил трубку.
- Алло! Алло!
- Антон Антоныч, как приедешь на работу, первым делом ко мне. Ясно?
- Ясно! Ясно, Фарух Ахметович, - буду сразу!
- Жду!
- Эх, жена, намывай пироги: дело зреет. Наверно, повышение дадут.
- Лучше на рожу свою посмотри, как ты с ней покажешься?
Переделкин слегка обиделся, но не пал духом, отлупил еще раз сына, замазал синяк тональным кремом – и полетел на службу, оставив супругу ворочаться в одиночестве от недоласканности в постеле.
________________
Приехал бы Антон Антоныч чуть раньше – и огорчению не было бы предела, но – слава русским женщинам! – они успели убрать все в комнате отдыха до его прихода: подняли вдвоем холодильник и поставили на место, выкинули стеклотару, подмели, - а подоспевший Скородрючев пинками привел в чувства безжизненные туловища Колокольчикова и Сиденьева. Все вчерашним вечером уехали домой, кроме них.
- Повезло вам, что Переделкин галопом к начальству поскакал, - даже штаны у него лопнули в паху от длинных прыжков. Вставай, выводок поросячий! – захрипел Скородрючев, схватив Колокольчикова за шиворот, так что голова его затряслась, размазывая по столу слюни.
- Оставь! – значительно заявил пробудившийся Сиденьев. – Это мой центральный корефан.
- А это что еще? – заметил Скородрючев лежащую на столе бумагу:
Начальнику электодепо Глюково
Хрычеву В. Р. от слесаря
Сиденьева Геннадия Степаныча.
Заявление:
Выданный нам год назад инструмент пришел в негодность. Предлагаю снять его с учета в соответствующих книгах.
15.06.2005г Сиденьев.
- Да вы, кажись, вчера весь инструмент пропили, черти!
- Ну-ну! – мычал Сиденьев, а в это время по коридору летел на всех порах радостный от доверенной ему работы Переделкин, что даже забыл про лопнувший в промежности шов.
- Ах, вот оно как! – прорычал Переделкин уже опосля, как распахнул торжественно дверь и снял с лица улыбку от открывшегося глазам его. Лицо налилось кровью. Крик переходил в визг. Схваченная им газета летала по воздоху, разгоняя мух, и угодила Колокольчикову четко в нос. Колокольчиков всхлипнул и упал лицом на стол, так и не проснувшись. Сиденьев почувствовал возмущение в душе и личную обиду. Он уперся руками в стол, разместив их максимально далеко друг от друга, вытянул вперед шею и грубо произнес: «Ты, козырной пиз..ы бубенчик, не по сезону листьями шелестишь! Гандон, набитый манной кашей!
- Что – о?! – затрубил сердито Переделкин. - Что-что? – зачтокал Антон Антоныч.
Скородрючев, спасая положение, отвел Переделкина в сторону и стал нашептывать ему в навостренное ухо, что, мол, так и так, неосознанно все; а женщины кинулись успокаивать Сиденьева: дали ему нюхать нашатыря, который тот чуть не выпил, и увели потом – спать в вагон.
- Да, это будет правильно, - объявил Переделкин. – Возлагаю на вас, Николай Андреич, - проследить, чтобы все было сделано. Этот человек нужен нам теперь здоровым: времени формировать бригаду просто нет.
- Сделаем, Антон Антоныч, с этим разберемся; а вот от Колокольчикова толку все равно не будет, пьяный – трезвый, - надо его исключать.
- Оставим, нам нужны и пробные люди. Приведите их в норму и разъясните все. Нам необходимо быть готовыми.
На предложенную начальником Переделкину работу, он согласился сразу же, узнав о выделяемых на это деньгах. На помойке сломался кран, предназначенный для разгрузки мусорных контейнеров, а предприятие не имело крановой бригады, и, чтобы не платить людям со стороны, решили найти ответственных людей из штата, которые подрядились бы и сделали все в два раза дешевле. Кран был старым и ремонту не подлежал – нужно было демонтировать его и установить новый.
_________________
«… набитый манной кашей!» - вспоминал Переделкин, сидя за обедом дома, и размышлял о том о сем.
- Ну, что, Аркаша, в деревню поедешь? – спросил Переделкин сына, который вылавливал из супа лук.
- Поеду, - прогнусавил Аркаша.
- Эх! – вспомнилось Переделкину, как проводил он свое детство в деревне. В их ней пацановской компании была девочка Оля. Все любили хватать ее за попу и титьки, и та была к этому привычна. А на последней дискотеке, на пятаке, Оля подошла к молодому Переделкину и сказала: «Давай хоть поцелуемся на прощание!», а Переделкин подставил в ответ щеку – и она засмеялась. Говорит: «Пойдем со мной, Антон», а Антон испугался, хотя бугорок в штанах убеждал идти с ней. Она засмеялась и ушла с Семенычем, который ездил на мотоцикле. Антоша был тогда раздавлен тем вечером. Теперь Переделкин с насмешкой вспоминал об этом – он растянул лыбу и схватил супругу за ягодицу.
- У тебя что, припадки? – засердилась жена.
« Эх, Ольга, будучи такой четырнадцатилетней соплячкой, ты уже крутила мужиками», - подумал Антоныч – и получил половником в голову: оказалось, он сказал это вслух.
- Еще раз!.. – сверкая глазами, всхрипела жена.
- Сё – сё – сё, - задудел, скрутив губы трубочкой, послушный муж.
- Аркаша, в деревню поедешь с сестрой, - сказала Ольга Ивановна, подумав: «А то сынок там нагуляет – весь в отца». Отец в свою очередь вздумал: «Машка как бы не залетела – вся в мать». – «Вся в мать, - решила мысленно мать, - и поэтому не залетит, когда не надо».
На самом деле Ольга Ивановна себя переоценивала: ведь спасибо за то, что она переехала в город надо сказать не ее таланту, а настырному Переделкину, который во что бы то ни стало положил переделать под себя деревенскую гулящую девку, как он ее называл про себя. Но – и здесь уже нужно отдать должное Ольге Ивановне, – по приезду невесты, Переделкин сам был переделан с легкостью женской руки под нее, как только они поженились; и Ольга Ивановна перестала быть деревенской гулящей девкой, а стала достойной супругой и домохозяйкой, с дарственным от природы ей правом перехода в левый ряд по умолчанию. Гулящая – не гулящая – это вопрос всегда спорный. Но иногда и Переделкин выказывал свой нрав, не боясь жены. Когда сын его в двадцатый раз подносил ему со страхом переписанное заново заглавие: «Домашняя работа», - Переделкин кричал, возмущенный ошибками: «Переделать! Переделать!» - или снова хватался за ремень. Ох, уж этот ремень, сколько непокоя принес он нерадивой Аркашиной заднице – Аркаша даже писался от ударов. А за дочку всегда заступалась мать, но, если уж Переделкин расходился, попадало всем. Один раз он выгнал всю семью зимой на лестничную площадку, а сам бегал по квартире в трусах и майке, пил водку из горла и орал с балкона протестующие власти лозунги. От не благоприятных последствий Переделкина спасали друзья и связи, потому как и Переделкин всегда чтил дружбу.
_________________
Спустя день Сиденьев проснулся дома, после внедрения в его тело блокировки алкогольного действия, – и понял, что так жить дальше нельзя – лучше не жить, - и ушел в магазин за водкой. Придя домой, он выпил ее залпом со слезами умиления за собственную участь и лег на кровать – дожидаться смертельного действия препарата. Ждал-ждал, барабанил пальцами по насытившемуся животу – и так и не дождался. «Не умирается что-то», - решил Сиденьев и пошел за второй, вспомнив поговорку: «Сколько раз не ходи – все равно мало» и еще: «Век живи - и век учись».
В ответственный день Сиденьев явился на работу гладковыбритым и не показал виду, что уже ополбутылился и никакая блокировка больше не держит его от возможности выпить еще. Шибкоплющев с Колокольчиковым меняли в комнате лампочки; Скородрючев руководил.
- Да не держи ты лестницу, Валерьян, - никуда она не денется. Отпуская, говорю, что ты пыхтишь все?!
- Да поползет же, - обливаясь похмельным потом, мычал Шибкоплющев. – Я чувствую.
- Э-э-э! – протянул Скородрючев, махнув на него рукой.
- Ну вот! – брякнул Шибкоплющев, распахнув руки.
Лестница поползла.
- Держите меня, суки, - заорал Колокольчиков, роняя на пол лампочки.
- Ой-ой-ой! – затрещали женщины.
Наблюдавший за картиной с усмешкой Сиденьев спросил: «Наш дебил еще не пришел?»
Дверь отварилась и с сияющей улыбкой восстал перед всеми Переделкин.
- Эх, бригада!..
- Чем обрадуешь, начальник, - оборвал позитивное начало Сиденьев.
- Не беспокойтесь, Геннадий Степаныч, без дела не останетесь. Вы, я вижу, подлечились?
- Вашими молитвами.
- Я атеист.
- Дело ваше.
- Дело наше следующее, - вздохнув, начал Переделкин рассказ о предстоящей на следующий день работе.