ВОСПРИЯТИЕ ЧУМЫ В РАННЕСОВРЕМЕННОЙ АНГЛИИ
Маргарет Хили (1993)
С сокращениями
http://www.history.ac.uk/cmh/epiheal.html
Центральное место в поэме Лукреция "О природе вещей" (1), возникшей из политически бурного контекста Рима I в. до н.э., занимает убеждение, что сверхъестественные объяснения страшных происшествий - землетрясений, наводнений, гроз, эпидемий - потенциально становятся социальной взрывчаткой в руках властолюбивых священников и политиков. В случае чумы ответы на неизбежные вопросы (Как? Почему мы? И почему именно сейчас?) могут нести мощный и опасный политический заряд. Стремясь противостоять этой угрозе через поэзию, Лукреций пытался "приручить" ужас неведомого, поддерживая и превознося рационально-обоснованные, «естественные» объяснения Демокрита и эпикурейцев. Он явно был в курсе, что то, как люди способны объяснять происходящее и писать о болезни, имеет важные последствия - не только для риторики и истории, это может повлиять также на формирование социальных ответов и иметь значительные результаты в обществе.
Битва за "риторическую собственность" (2) в объяснениях заболеваний - увлекательный сюжет в любую эпоху, но дискурс чумы, дошедший до нас от XVI века, способен выявить наиболее интересный рассказ о сложной взаимосвязи между религией, политикой и медициной. Эта статья будет исследовать восприятие чумы в смутную эпоху приблизительно в 1510-1610 гг., и роль риторики, особенно метафоры, в отражении и формировании смысла и опыта болезни как для самих жертв чумы, так и для общества. Хотя ни один из нас не настолько наивен, чтобы поверить, что язык болезни развивается просто в ответ на состояние здоровья, мое утверждение состоит в том, что мы еще недостаточно понимаем, как разнообразие сфер знаний, которые мы в настоящее время легче рассматриваем как разделенные на отдельные дисциплины (например. медицинские, религиозные, экономические) работало гораздо более взаимосвязанным образом в начале современной эпохи. Эта взаимосвязь имела реальные последствия для путей распространения болезней в общинах. Именно в этом контексте я хочу изучить некоторые варианты восприятия чумы в раннесовременной Англии и, в частности, в работе публициста и драматурга Томаса Деккера (1570-1641).
Цитируя библейские Книги Царств, Генох Клэпхем в своем чумном трактате 1603 года писал: "Голод, меч и моровая язва являются наказаниями Господа множеству людей, которые грешили против Него" (3). В XVI в. голод, война, в частности, гражданская, и мор неизбежно толковались как Божьи бедствия, Его "язвы", наказующие непокорных грешников. Эти три вещи, конечно, были гораздо более ощутимыми и страшными в Англии, чем землетрясения или извержения вулканов. Для Томаса Деккера, как и для большинства других писателей конца эпохи Елизаветы и Якова, главной язвой была бубонная чума, которая, как он подчеркнул, "страшнее всех прочих, ибо никто не в силах противостоять ее напору, мощи, жестокости и опустошению" (4). Как неоднократно писал Деккер, "многие, кто был здоров утром, лежали в могиле ночью". Черные нарывы на теле отличали эту ужасающую болезнь, имевшую особое пристрастие к молодым.
Исследования показывают, что понятие "мор" все более уточнялось по ходу XVI в. Например, в 1495 году император Священной Римской империи Максимилиан I толковал новое для Ренессанса заболевание - сифилис - как бич, наказание, которое послал Бог за богохульство, как "голод, землетрясения, мор и другие язвы прежних времен" (5). За первые 30 лет своего распространения сифилис стал причиной массовой смертности и распространялся как лесной пожар среди воюющих армий континентальной Европы. Так считалось даже после 1500 г., когда привлекательность версии, что болезни есть бич Божий, ослабла, поскольку пути их передачи, особенно половой, были достаточно ясны с самого начала. Но в случае с чумой процесс распространения инфекции оставался загадкой и, следовательно, созрел для спекуляций, царивших до XIX в., когда крысы и блохи были однозначно выявлены как носители.
Даже при наличии авторитета Галена, предлагавшего обоснования распространения чумы, ореол таинственности окружал спекуляции о "тайных качествах" отравленного воздуха и сил неодушевленных предметов, таких, как одежда и особенно шерсть и мех, способные заражать. Очень показателен раздел о моровой язве в "Крепости здравия" сэра Томаса Элиота (1539). Дав читателю указания избегать зараженных мест и людей, автор задумчиво добавляет: "Учтите, даже бежав из дома, что любое лицо и предмет в нем могут быть заражены. Известен случай, когда, вскрыв зараженный сундук, все жильцы умерли через два года. Прибегайте же всегда к удивительной силе милостивого Бога, которая превыше всякого ума и способна спасти каждого, кто чтит Его величие" (6).
То, что содержимое сундука может быть опасно как ящик Пандоры, объяснимо только с допущением воли Бога. Его способность спасать и губить по Своему усмотрению составляла для многих другой предмет великой тайны, как это описывает Томас Пейнелл в "Трактате о пользе против чумы" (1534): "Почему некоторые умирают, а другие нет, в одних и тех же городах и домах, и некоторые излечиваются, а другие нет?" (7). Интересно, что Пейнелл, клирик, но при этом высокообразованный гуманист и переводчик, предлагает естественные объяснения - расположение звезд и уязвимость гуморально несбалансированных лиц к ядовитому воздуху. В это время Пейнелл служил при дворе Генриха VIII, и следует допустить, что он лишь выражал позицию правительства. В то же время, как и в большинстве медицинских трактатов о чуме в XVI в., он объясняет: "Тела заражаются от зараженных паров, несущих растление в воздух. Поэтому крайне необходимо избегать зараженных, а также мест массового скопления людей, где зараженные легко заражают других" (8). Иначе говоря, чума в любой форме была для Пейнелла действием "миазмов", передаваемых по воздуху. Этот взгляд гуманиста XVI в. на заражение был крайне прагматичным; Пейнелл не сделал никаких моральных выводов, только медицинские - больные заразны, их присутствия, особенно в толпе, следует избегать. В течение XVI в. дискурс заражения в таких пособиях по самопомощи, как правило, работал в моральной и социальной области. Какие люди были особенно заразны и где они жили, стало наиболее важным. Чтобы попытаться понять причины этого, необходимо рассмотреть некоторые чумные метафоры.
Большинство метафор, значимых для XVI в., имели библейские и/или классические корни. Писатели-гуманисты возродили и оживили многие из них; согласно классическому прецеденту, они были особенно заинтересованы в использовании болезней и медицинские аналогий в своих политических трактатах. Так, гуманист эпохи Тюдоров Томас Старки в своем "Диалоге между кардиналом Поулом и Томасом Лапсетом" (1536) анализирует проблемы английского политического "тела" в плане конкретных заболеваний. Если вспомнить, что Лапсет и его коллеги работали в Падуе над редакцией текстов Галена, то медицинские аналогии звучат особенно уместно. Мор, заявил Старки, есть "недостаток согласия между частями тела - народа с правителями, временного с духовным", короче говоря, гражданская война (9).
Главный источник разногласий и страха, гражданских беспорядков и войны в раннесовременной Европе исходил, конечно же, от религии и Реформации, и множество гуманистических пропагандистов (как протестанты, так и католики) использовали силу убеждения, применяя образы чумы в полном объеме. Сэр Томас Мор особенно преуспел в этом, когда присоединился к бичеванию Генрихом VIII Лютера "спасти английскую общину растлением и чумной заразой ереси" (10). Слова и книги становились опасны, распространяя духовную грязь еретиков и потенциальную социальную рознь каждую минуту. В 1532 г. Мор описывал, как еретики "ползут по Англии с гнусными книгами (очевидно, несанкционированной Библией Тиндейла) и развращают простые добрые души как язва" (11). Собрания людей могут распространять инфекцию подобно чуме; "библейские беседы" и встречи были опасны - они разводят крамолу. В прошении к королю Генриху в 1544 г. Палата общин приняла ответные меры, объявив: "Чумная зараза отравляет и их святейшеств (епископов), и их пасомых, оставаясь одной и той же" (12).
Жадные клерикальные помещики и непомерные арендные ставки составляли метафорическую язву общин. Ранее в 1538 году кардинал Поул ответил на обвинения, что он был бичом Божиим, следующими словами: "Вы говорите, что я приношу язвы и не даю никакой мази, чтобы излечить их... На самом деле я не приношу никаких язв, а лишь обнаруживаю те, что уже есть" (13). Он стремится отмежеваться от обвинений и спроецировать на своих политических противников опасное клеймо чумы как подстрекательства к мятежу внутри политического тела. Десятью годами ранее такое обвинение в распространении социальной болезни оказалось катастрофой для кардинала Вулси (14): он был уволен за распространение духовных и телесных болезней в монастырях, что отчасти было верно в силу развращенности его духовных чад. В таких работах, как "Собеседования" Эразма, и в пропагандистских памфлетах, как "Помощь нищим" Саймона Фиша, сифилис, папизм, священники и разврат были метонимически связаны. Одиозные слухи, тайные беседы и встречи в пропагандистских сочинениях контрреформаторов твердо связывались с моральной заразой, ересью и подстрекательством к мятежу. Поскольку чума была также повторяющимся явлением в эти неспокойные годы, особенно в конце 1540-х годов, беседы и встречи могли разводить заразу и буквально.
Учитывая то, как изобразительный язык чумы и заражения работал в религиозно- политическом дискурсе Реформации, можно представить, что авторы популярных медицинских книг, такие, как католический адвокат Томас Пейр, имели конкретные политические программы. В разделе "Язвы" своего трактата "Порядок жизни" (1545) он предупреждал читателей: "Самый заразный воздух вполовину не так опасен, как слова и дыхание тех, кто уже заражен, и это вполне согласуется с законом природы" (15). Источник этого, конечно, Гален, но, возможно, перед нами намек на лютеран. Адвокат быстро переходит на тему "чумных язв и лихорадки души". Конечно, упоминание о самой чуме в этой работе весьма обобщенно, но если читать с исторически конкретной точки зрения, налицо вероятность, что здесь есть конкретный политический смысл; любое буквальное прочтение концепта заразы в таких трактатах должно быть осторожным.
С укреплением протестантизма в Англии по восшествии Елизаветы I на престол для протестантских авторов популярных медицинских книг стало почти невозможным обсуждать чуму, не прибегая к метафорам духовного и физического тела и к библейским образам вообще. Цитаты из Ветхого Завета - особенно Левита и Второзакония - присоединялись к попыткам Гиппократа и Галена понять распространение заразы. В своем "Наставлении" Кальвин рассматривал первородный грех как изначальное растление или болезнь души. При том, что душа рассматривалась как способная заразить физическое тело, стало возможным утверждать обратное: телесные заболевания могут указывать на состояние вашей души. Лечение духовной заразы стало медицинским делом, а болезнь - религиозной проблемой, и рассуждения на эти темы с 1600 г. обнаруживают удивительно сходный лексикон.
Врач Уильям Болейн, одно время ректор Блаксхолла в Суффолке, бывший беженец от Марии Кровавой и родственник Анны Болейн, был первым английским медиком XVI в., соединившим эти две темы, значительно разработав и расширив их. Его "Диалог о чумной язве", опубликованный в 1564 г. в ответ на эпидемию годом раньше, которая смела до 20% населения Лондона, был, видимо, первой "чумной" брошюрой, написанной профессиональным врачом и включавшей остроумную драму, местный колорит, нравоучения и народную мудрость (16). Его черный юмор был обманчив; на самом деле книга была протестантским пропагандистским трактатом, написанным в защиту бедных общин с проповедью веры и сострадания в условиях чумы, когда вдобавок к торговой алчности расцветала бессовестность врачей, аптекарей, юристов и помещиков, и царили два бедствия - физическое и моральное. Болейн предлагает весьма политически определенную сатиру: конкретными проблемами для него являются скупка общинных земель для расчистки под пастбища (особенно иностранцами и католиками) и вследствие этого широкое распространение нужды и бедности. Чума и ее предупреждение предоставили ему как врачу прекрасную возможность представить свои политические и социальные взгляды широкой аудитории. Медицинская информация занимает только пятую часть этой книги, которая оказалась столь популярной, что была переиздана в 1564, 1573 и 1578 гг. Интересно, что Болейн похоронен в той же могиле, что и протестантский историк Джон Фокс.
Рост интереса к Парацельсу и неоплатоникам к концу XVI в. усилил эту растущую озабоченность медиков моральными и духовными вопросами, и это наиболее очевидно в дискурсах заразы, где абстрактные идеи конкретно атрибутируются знакам, указывающим на психические и физические категории. Моральные факторы учитывались при рассмотрении фактических маршрутов передачи инфекции на основе медицинских теорий заражения от тела к телу, как в "Пробном камне" Томаса Ньютона (1576). Ньютон заявляет: "Дух хитро и тайно действует в теле, так же как зараженный воздух без явной вони внедряется в организм, и это подобно ядовитым советам" (17). Здесь моральная язва уже не просто метафора: для Ньютона и многих его современников это реальность. Однако старая метафора ядовитых советов была родной и для более ранних гуманистов, создавших теорию морального заражения. Зло исходит и от чумы, и от крамольных встреч.
В начале XVII в. психическое заражение стало реальной заботой врачей, таких, как Джон Котт, писавший в 1612 г., что "власть воображения и вызывает, и лечит болезни" (18). Ясновидящие и сверхъестественные явления внушали намного больше медицинской озабоченности в начале XVII в., чем веком раньше, и метафоры заражения не только отражали эти идеи, но, вписывая их в речь, усиливали их распространение. Приравнивание политической крамолы и чумы также выражено в опасениях перед встречами. Так, после чрезвычайно тяжелой вспышки чумы в столице в 1564 году Эдмунд Гриндал, епископ Лондона, предупреждал против "представлений по святым дням, на которых не только распространяется зараза, но нечистые уста кощунствуют" (19). Гриндал пытался запретить популярные религиозные драмы годового цикла (которые он, очевидно, связывал с "нереформированным" католицизмом), и утверждал, что такие встречи могут распространять чуму, заразу моральную и возможную социальную напряженность - тройное зло, которое и через века вопринималось в некоторых кругах как обоснованная связь чумы и театра. Реформаторов, которые стали теперь лидерами церкви и города, ошарашивало наличие больших неортодоксальных религиозных собраний в духе энтузиазма, которые, как представлялось, разводят крамолу, а также чуму. Во время следующей большой эпидемии 1592-1593 гг. епископ Эйлмер заявил о своей обеспокоенности тем, что долгие служения во время постов по поводу чумы распространяют как пуританский энтузиазм, так и саму заразу (20). У отцов города были причины для беспокойства: в 1581-1602 гг. город сотрясли не менее 35 вспышек беспорядков, связанных в основном с экономическими бедствиями, акциями протеста против правосудия или притока не-местных работников (21). Беспорядки, как и чума, концентрировались, и были тесно связаны с непокорными пригородами Лондона, которые были за пределами городских стен и вне контроля шерифов. Здесь стояли грязные переполненные трущобы, полные беженцев и иммигрантов, публичные дома, и все это загрязняло город и нацию физически и морально и вело к распространению чумы. Сэр Николас Вудраф, лорд-мэр Лондона, писал лорду Берли в 1580 г.: "Есть вещи, которые способствуют распространению заразы, этого гнева Божия на нас, включая невоздержанность известных людей, разрушающих нашу свободу и законность" (22).
С точки зрения гражданских властей все городские беспорядки могли бы быть улажены, если бы столица Англии не разрушала ее богатство. Медицинские регламенты 1590 г. отразили этот растущий гражданский императив. Саймон Келлоуэй в "Защите от чумы" (1593) описал режим очищения тела и дома, а затем рассмотрел способы сделать город более гигиеничным. Его текст полон стремления навести чистоту и порядок, заменить дурные запахи хорошими через высаживание трав и цветов и использование благовоний. Каждый элемент этой схемы должен осуществляться постоянно, в частности в определенное время суток. Автор явно стремился противостоять физическому и социальному хаосу и угрозе чумы через строго регламентированный подход к жизни, порядок против потенциального хаоса.
Чумные распоряжения давались врачами по поручению Тайного совета на протяжении всей второй половины XVI в. Лондонские правила 1583 г. были одобрены, очень показательно, как "установленные лорд-мэром для недопущения беспорядков", то есть чума и городской хаос были здесь полностью соединены (23). В ответ на следующую вспышку чумы в 1603 г. Томас Лодж написал трактат о содержании города во время чумы (24). Здесь, как и в работе Келлоуэя, городская вонь и грязь, а также зараженная одежда были наиболее тесно связаны с распространением инфекции. В 1603 году Роберт Сесил предупредили о городских "непокорных зараженных", для борьбы с которыми, как он был уверен, их необходимо строго наказывать. Это началось довольно жестко в 1604 году, когда политика изоляции инфицированных была подкреплена рядом санкций. Любой человек с язвами, найденный на улиц, рассматривался как бродяга и мошенник, и если он был найден в компании с другими, он мог быть повешен (25). Бездомные, от которых исходило зловоние, рассматривались как опасность, от которой город должен быть избавлен: с 1603 г. они подлежали задержанию и сдаче в исправительный дом. Этот порядок был одобрен в медицинском трактате Лоджа: "Бездомные, не имеющие хозяйства и средств к существованию, не должны допускаться в город" (26).
Эти санитарные мероприятия должны были финансироваться государством. Многие писатели пропагандировали планы и меры борьбы с чумой, и некоторые из них, как Мэннинг в своем медицинском регламенте 1604 г., заявляли следующее: "Разве те, кто, зная о своей болезни, умышленно заражают других и загрязняют воду и воздух, которыми живут окружающие, не должны быть судимы за тяжкое убийство?" (27). Введение строгого контроля над телесностью, осуществление надлежащего режима было для Мэннинга и благочестием, и гражданской обязанностью; нарушителей ждала и Божья кара, и земная. Заражение чумой в этом медико-религиозном дискурсе рассматривалось как уголовное преступление, в котором прежде всего подозревались грязные, недисциплинированные нищие, особенно множество безработных, проживающих за пределами городских стен; гнездо чумы было в греховно загрязненных пригородах. Были ли, однако, тогда четко определены границы Лондона? Современный читатель может увлечься убедительностью такой риторики, но как предостережение звучит тот факт, что в 1593 году половина чумных погребений была отмечена в черте города (28). Это очень много, учитывая массовый исход богатых, особенно с детьми, во время вспышек чумы. Весьма убедительно и резонно звучит на этом фоне вывод антрополога Мэри Дуглас. В "Чистоте и опасности" она утверждает: "Идеи отделения, очищения, демаркации и наказания преступления имеют своей основной функцией ввести в систему изначально хаотичный опыт. Но это возможно только путем преувеличения разницы между внутри и снаружи, выше и ниже и т.п., которым создается подобие порядка" (29).
Риторика грязи, загрязнения, заражения и исключения согласно Мэри Дуглас неизбежно имеет больше общего с порядком общества - не обязательно негативным - чем с борьбой с болезнью. Ситуация в раннесовременном Лондоне тем не менее показывает очень сложную картину, в которой биологические и социальные проблемы неразрывно связаны между собой. Статистика свидетельствует, что в XVII в. разрастание густонаселенных трущоб в пригородах само по себе не привело к усилению эпидемий: бедность, скученность, недостаток одежды усиливали восприимчивость к инфекции, но и склоняли к бунтам против городских властей и богачей и их неадекватных мер помощи. Тем не менее, есть свидетельства, что отношение между грязью, людьми, которые в ней живут, и бубонной чумой было переоценено и влияло на назначение явно неадекватных мер против болезни. В британском Бомбее в 1897 г. пожарные заливали дома жертв чумы карболкой, и миллионы галлонов дезинфицирующих средств закачивались в канализацию каждый день. К большому удивлению всех участников, инфекция стала распространяться еще быстрее: связь грязи и чумы фактически была опровергнута (30).
Ян Арчер напоминает нам (31), что репрезентации государства были лишь одним из компонентов комплексного социального дискурса между различными политическими «голосами» в раннесовременной Англии. Важно оценить разные такие голоса, одним из которых был Томас Деккер - плодовитый и высоко ценившийся драматург и публицист, который жил в пригороде (Уайтчепеле) и время от времени беднел и даже заключался в тюрьму за долги.
Обстоятельства происхождения и личной жизни Деккера довольно неясны: он, как полагают, был потомком беженцев от католического гонения в Нидерландах. Джулия Гаспер в своем недавнем исследовании пьес Деккера характеризует его как воинствующего протестанта (32). С точки зрения литературной принадлежности он, как известно, был очень высокого мнения о трудах Спенсера и Чосера, и наследие последнего легко обнаруживается в его работах, особенно в сатирических рассказах о жизни Лондона. Первые четыре его так называемые ''чумные брошюры" появились анонимно, когда театры были закрыты. Деккер заявил, что он "набросал" их, чтобы заработать деньги, но его письмо показывает сильный политический и моральный импульс. Самой известной из этих работ стал "Ужасный год", опубликованный в конце лета 1603 г. Пародируя обычную моду посвящения отчета о чуме градоначальству, которое отстранилось от дел, но по крайней мере не сбежало, Деккер обратился к вымышленному документу: "Прочтите его и будьте довольны; мое самое искреннее желание, чтобы вы ознакомились с книгой, содержащей в высшей степени полезную правду о чуме. Я молюсь также о том, чтобы ради спасения вашей души вы ревновали и о своем здравии" (33).
Книга Деккера написана от имени жертв чумы, собравшихся в компанию. Остроумно, опираясь на ряд модных медицинских банальностей, он рекомендует веселье как укрепление души от страхов и фантазий (очевидно при этом, что вся книга читается как рекомендация еще здоровым). В "Посвящении читателю" Деккер описывает "живущих своими измышлениями" (то есть нищих писателей вроде него самого), которым "могли бы предъявить иск разбойники, ибо... их остроумие стало явно не вовремя и не к месту". Издеваясь над банальностями властей и суровыми уставами врачей, Деккер готов добавить свой острый и язвительный голос к чумным дебатам. Однако его многогранная и неровная книга представляет несколько иную чуму, чем мы могли бы ожидать.
После радостных картин весеннего Лондона с его "сладкими ароматами" и "улицами, полными людей и веселья" приходит царица болезней и смерти, шествуя в роскошных одеждах. "Как после землетрясения изменился мир!" - восклицает Деккер и переходит к ярким картинам ужасов, за которыми грозит последовать еще и мятеж и гражданская война. Обрисовывая в прозе, а затем в стихах то, что он считал лишь "началом казней", Деккер описывает, как обуянные ужасом зажиточные люди хоронят своих родных без клерка и священника, чтобы избежать обнаружения и уничтожения их домов как зараженных (эту безобразную практику он упоминает и в другом месте). В страхе дрожат "сладкогласые законники и ростовщики", пожиравшие бедных, а теперь пытающиеся скрыть свое добро от воров и хулиганов, распоясавшихся без власти, когда все в хаосе и перевернуто вверх дном. Акцент на жадности и лицемерии богатых создает крайне непривлекательную картину; все сочувствие Деккера и читателя сосредотачивается на тех, кому они сели на шею (34).
Все повествование указывает на хаос - реальный или воображаемый - в метрополии в это время, когда "в груди Англии стрела" (35). От чумы намек переходит к угрозе гражданской войны - католические страны ждали свой шанс, чтобы прицелиться. Деккер заявляет: "Но Бог не медлит, ибо поднимается утешение с севера, чья слава уже идет впереди". Джеймс VI Шотландский, протестант, имеющий наследника, провозглашается королем; для поэта он целитель Англии, избавляющий ее от язв гражданской и международной войны. Сравнение Джеймса с Аполлоном, звучащее и в "Макбете" Шекспира, не проиграло: Деккеру предложили участвовать в литературном конкурсе на его коронацию. Отчасти книга читается поэтому как пропаганда Джеймса и его сторонников, противостоявших распущенному католиками слуху, что его коронация приведет ко гневу Божию на Англию. На самом деле немалым смущением для протестантов было то, что приезд нового короля в Англию совпал с началом чумы: в более поздних брошюрах Деккер сам обратил на это внимание, объясняя эпидемию тем, что Бог дает стране искупить грехи, совершенные в течение предыдущего царствования. Чуме усваивается даже возрождающая роль - избавление от грехов и от голода из-за перенаселения.
Тяжелая ирония продолжается, когда книга описывает потрясшую Лондон чуму во многих аспектах, никак не связанных со скорым воцарением нового короля. В брошюрах Деккера чума неизбежно сплавлена со смертью и носит персонифицированный характер. Она тиран, осаждающий город и убивающий его жителей, насильник, грабитель, Тамерлан, разбивший свой лагерь "в оскверненных грехом пригородах" (что приводит на память пьесы Кристофера Марло о тирании, поставленные в театре, отцами города давно считавшемся рассадником заразы). Деккер присваивает старые метафоры чумы и через свои преувеличения и остроумную эксплуатацию их потенциала пытается укротить страх, присущий ужасным образам и, возможно, самой чуме. Но он не достигает этого же эффекта, изображая трагические сцены в Лондоне: "Я был поражен, видя, как мертвецы маршировали тысячами, как целые семьи сходили в могилу, будучи на одной постели" (36).
Тон Деккера не всегда мягок - в брошюрах есть крайне темные места, особенно там, где он описывает бесчеловечность человека к человеку. "Я видел множество несчастных в полях, в канавах, в хибарках, которые погибли потому, что им никто не помог, ни о ком не думая" (37). В чрезвычайно тяжелом положении находятся заболевшие сельские жители, которые не могут рассчитывать ни на какую жалость со стороны пострадавших и спасающихся лондонцев. Сильным аргументом Деккера является то, что бежать бесполезно - ангел-губитель способен настичь грешников, где бы они ни были. В "Жезле Божием" он рекомендует стратегию, которая иронично идет вразрез с чумной политикой в Лондоне, ограждавшей жизнь чиновников и изгонявшей бездомных из города. Беглецы, пока они не ушли слишком далеко, должны задерживаться с помощью полицейских, причем это должно аккумулировать средства на содержание бедных. "Так должны действовать почетные магистраты в городе: окружив дома богатых охраной, не выпускать, пока они не выдадут средства на благотворительность... Те, кто пытаются удалиться, считают, что им несомненно будет лучше; пусть же они сделают лучше городу" (38).
Деккер стойко убежден, что благотворительность будет вознаграждена прекращением чумы, как и в том, что чуму вызывает не просто зараза, а грех, а немилосердие, жадность и эгоизм является корнем Божьего гнева. Требовалось немалое мужество, чтобы попытаться донести такой взгляд до властей: Клэпхем был заключен в тюрьму за такие речи с гораздо меньшей иронией, опубликованные в том же 1603 г., хотя Деккер тоже отнюдь не был популярен у градоначальства. Эту же тему писатель продолжает во второй чумной брошюре "Могилам нет конца", посвященной "г-ну Никто". Смысл здесь в том, что поскольку все достойные горожане покинули тонущий в море чумы Лондон, в нем не осталось никого, кому стоило бы посвятить такую книгу. Это остроумное самомнение Деккера сквозит на многих страницах памфлета. "Лондонцы остались на зараженном корабле, когда капитан и офицеры прыгнули с кормы... Тем, кто не умел плавать и у кого не достало сил спустить шлюпки, оставалось полагаться только на Бога, особенно тем, у которых не было ни денег, ни еды" (39). К концу трактата, перейдя на стихи, Деккер грозно предупреждает: "Чума - убийца нищих" (40).
Деккер отказывается говорить о каком-либо медицинском лечении чумы, несмотря на признанное в брошюре повеление короля журналистам заниматься этим. Как писатель он заявляет, что ему ничего нельзя предписывать, при том, что он не считает медицину Галена и Парацельса эффективной. Болезнь исходит прежде всего от души больного общества, в котором деньги и товар подавили общее благо и милосердие. Используя коммерческие метафоры и намеки на протяжении всей своей сатиры и повторного развертывания гомилетических банальностей, связывающих жадность и ростовщичество с чумой как гневом Божьим, Деккер устанавливает этот моральную дихотомию.
В отсутствие каких-либо реальных знаний о чуме (а это дошло до ХХ века) лучший способ пережить эпидемию - это находиться как можно дальше от зараженного места или установить барьеры, чтобы исключить все, соприкасающееся с ней. Из упомянутых дискурсов видно, что элита города поняла это - магистраты, врачи, купцы и юристы бежали толпами, чтобы оказаться в сельской местности, ибо со своими средствами они могли себе это позволить. Те состоятельные люди, которые остались в городе, пытались оградить свои кварталы от моря взбунтовавшейся обреченной черни. Томас Деккер, к 1603 году успешный драматург, опять оказавшись в долгах, не нашел средств бежать и остался с городских стенах. Он, вместе с большой частью столичного населения, был вынужден наблюдать как ужасы болезни, так и беды в столице, когда торговля развалилась. Цены на продукты питания были высоки, и люди, которые пережили болезнь, могли оголодать. В отсутствие сбережений некоторые беглецы вынуждены были вернуться, чтобы заняться делами, от которых зависели их средства к существованию.
Деккер, возможно, считал, что бегство бессмысленно, ибо Божий ангел-губитель всепроникающ, но противоречия в его риторике позволяют предположить, что он был более мотивирован прагматическими проблемами, чем религиозными. Его памфлеты были предназначены для чтения эвакуантами - а это были, без сомнения, те же самые люди, что купили медицинские трактаты Лоджа и Мэннинга, который оправдали в медицинских, религиозных и этических терминах эффективность бегства. Против обоснования Деккером причин чумы - каковы грех, жадность и эгоизм - подходит его основной политический аргумент: что эпидемия 1603 года была спровоцирована и усилена социальной рознью и нанесением очевидных обид беднякам, когда торговля была разрушена, а людей оставили на произвол судьбы в столице. Равным образом, кажется, что лежащие в основе политической стратегии города элиты, в том числе врачи, были мотивированы восприятием чумы, подчеркивавшим естественные причины заразы и затем связывавшем грех и аморальность с грязью и нищетой в пригородах. Политика запирания людей в зараженных домах, избиений и убийств тех, кто якобы разносил заразу, неизбежно стимулировала инстинкт выживания на обеих сторонах социальной лестницы и требовала мощной оправдывающей риторики. Страх, порожденный чумой, усиливала политика "разделяй и властвуй", характеризуемая сегрегацией внутри мегаполиса и голодом из-за расстройства торговли. Этот разрыв был гораздо более значительным и фундаментальным, чем любые религиозные ответы на чуму в начале XVII в.
В Древнем Риме атеист Лукреций связывал сверхъестественные объяснения чумы с вредными политическими последствиями. Чумной дискурс, дошедший от раннесовременного Лондона, позволяет предположить, что рациональные основы объяснения эпидемии могли быть не менее, а более опасны, особенно в плане социальных разногласий. Исследования чумной риторики XVI в. показывают, что практически любое восприятие заражения было неблагоприятным в плане социальной гигиены. Стигматизация и страх в значительной мере генерировались, даже если обоснование было основано больше на метафорах, чем на реальности. Превращение инфекции в источник принудительных санкций и наказаний стало мощным и неприятным двигателем общественного контроля. В самом деле, желание общества навести порядок могло генерировать объявление бедности и грязи источником заразы, которое было необоснованным. В свете соперничающих голосов, оценивавших чуму 1603 года, можно только строить гипотезы о степени влияния нищих масс в антисанитарных пригородах на распространение чумы в XVII в. Еще предстоит выяснить, в какой степени репрессии были ответом собственно на бубонную чуму, а не на штурм города доведенными до отчаяния нищими и безработными.
Related publications:
Margaret Healy, 'Plausibility in Renaissance Domestic Tragedy' in Sue Wiseman and Erica Fudge (eds), Science as Culture: At The Borders of the Human (L., Macmillan, 1999)
Margaret Healy, Fictions of Disease: Bodies Plagues and Politics in Early Modern Writings. L.,2001
1. Lucretius, The Nature of Things (transl. L.,1977), VI.1090-2 and I.146-148.
2. Susan Sontag, Aids and Its Metaphors. N.Y.,1989. P. 93
3. Henoch Clapham, An epistle discoursing upon the pestilence. L., 1603, sig.B2v.
4. Thomas Dekker, 'London looke backe' // F.P. Wilson (ed.), The plague pamphlets of Thomas Dekker. Oxford,1925. P. 181.
5. In B. Boehrer, 'Early modern syphilis', Journal of the History of Sexuality, 1:2 (1990), p. 204.
6. Sir Thomas Elyot, Castel of helthe L.,1539, sig.L6r.
7. Thomas Paynell, A moche profitable treatise against the pestilence L.,1534, sig.A2v.
8. Ibid., sig.A3r.
9. David George Hale, The Body Politic. L.,1971. P. 64.
10. Henry VIII, A copy of the letters wherin... King Henry the Eight... made answer unto a certayn letter of Martyn Luther (1528), sig.A6.
11. 'Letter to Firth', in Elizabeth Frances Rogers (ed.), The correspondence of Sir Thomas More. L.,1947, P. 441.
12. 'A supplycacion to our moste Soveraigne Lorde Kynge Henry the Eyght' (1544), in F.J. Furnivall (ed.), Four Supplications L.,1871. P. 47.
13. John Strype, Ecclesiastical memorials, 1, App. lxxxiii, 208; cited in Oxford English Dictionary (2nd edn., 1989), 'plague' (1).
14. M. Waugh, 'Venereal diseases in sixteenth-century England', Medical History, 17 (1973), pp. 192-199.
15. Thomas Phayre, The regiment of life L,.1545, sig.L3v.
16. Например, "дурной ветер не дует на чужое добро" (т.е, видимо, на аптеки, взвинчивающие цены), и "мертвые богачи одевают нищих" (William Bullein, A dialogue bothe pleasaunte and pietifull, wherein is a goodly regimente against the fever pestilence. L.,1576. P.. 22).
17. Thomas Newton, The touchstone of complexions L.,1576. P. 22.
18. John Cotta, A short discoverie L.,1612. P. 51.
19. Annabel Patterson, Shakespeare and the popular voice. Oxford 1989. P. 20.
20. Paul Slack, The impact of the plague in Tudor and Stuart England L,, 198/5 P. 237. 21. Brian Manning, Village revolts: social protest and popular disturbance in England, 1509-1640 Oxford 1988 Р. 187.
22. Stephen Mullaney, The place of the stage Chicago - L,.,1988. P. 49.
23. Slack, Impact of the plague, P. 303.
24. Thomas Lodge, A treatise of the plague L,.1603).
25. Slack, Impact of the plague, p. 211.
26. Lodge, Treatise of the plague, sig.F1v.
27. James Manning, I am for you all, Complexions Castle L.,1604. P. 2.
28. Paul Slack, 'Metropolitan Government in Crisis: the response to plague' in A.L. Beier and Roger Finlay (eds.), London 1500-1700. The making of the metropolis L.,1986. P. 64.
29. Mary Douglas, Purity and danger Oxford 1984 P. 4.
30. Charles Gregg, Plague Albuquerque 1978, rev. 1985 P. 57.
31. Ian W. Archer, The pursuit of stability: social relations in Elizabethan England Cambridge 1991.
32. Julia Gasper, The dragon and the dove Oxford 1990
33. Thomas Dekker, The wonderfull yeare L,.1603, P. 3.
34. Ibid., p. 17
35. Ibid, p. 10.
36. Ibid, p. 33.
37. Ibid, p. 37.
38. Thomas Dekker, A rod for run-awaies (1625), p. 149.
39. Thomas Dekker, Newes from Graves-end: sent to no-body (1604), p. 71.
40. Ibid., p. 97.
(С) Inquisitor Eisenhorn
Все права сохранены. Коммерческое использование запрещено