Вот уже неделю, каждый вечер, каждый проклятый вечер ты являешься мне, сокрушая уединение. Сходишь по скрипучей лестнице, забираясь через окно; застываешь у входной двери, чтобы я угадала тебя по силуэту. Я научилась справляться с дрожью. Страх – ничто по сравнению с тем, что кто-то возвращается с того света точнёхонько по часам. Ты страшна в своём упрямстве вернуться.
Тэбби. Когда-то тебя так звали. Ты еще откликаешься, как пёс – значит, инстинкты остались.
Ты говоришь, что там, где ты была – обмёрзла.
- Хочешь печенья к чаю?
- Что это?
Тебе многое предстоит вспоминать. Вкусовые рецепторы почти совсем атрофировались. Помимо прочего, ты не хочешь помнить, как сплетались наши руки. И я разрешаю.
Арктически-омертвелые глаза впериваются мне в лицо, и я вижу, как влага омывает их. Мутные слёзы – вот что ты струишь. Я не должна бояться. Ведь было обещание «вместе навсегда, и в горе и в радости, и ничто не разлучит нас…»
- Плачешь?
Пальцы медленно проводят по щекам, потом ты долго смотришь на капли и испуганно стряхиваешь их.
- Успокойся, Тэб, - говорю я. – Ничего плохого; чувствовать – это нормально.
Ты быстро киваешь. Ни дать ни взять сломанная пружинка в игрушке. Ну знаете, все эти мотающие головами дурацкие пёсики, что у водителей сейчас в почёте.
- Что у нас было? – вдруг говоришь ты.
- А?
- Почему я прихожу всегда в этот дом? Что у нас было?
- А, ты хочешь сказать, какая в этом связь?
- Да, да.
Хм…Завтраки из сигаретного дыма и крепчайшего – сшибает! – кофе. Надо выпустить в прохладу кота и нарвать для обеденного чая мелиссы и смородиновых листов. Включить эмбиент, подмести пол, улечься, болтая ногами, сплетая нитями пальцы… Наш привычный распорядок дня. Ты и не должна всего этого помнить.
На тебе белый свитер с узорами из оленьих рогов, а на месте сердца зияет дырка. По краям висят нитки. Когда-то там было много, много крови. Но это бы лучше забыть.
- Пойдём в ванну, Тэб. Там тепло и уютно. Водичка хорошая.
Ты вскидываешься.
- Точно тепло?
- Да.
- Тэб настрадалась, Тэб не хочет холода. Ух! Я видела такие большие ямы, выше людей, и в них были корни, не перебраться. И я блуждала, и плыла, и мёрзла там. Отвратительно.
Я слушаю, затаив дыхание. Так много ты мне ещё никогда не рассказывала. Словно сознание не пускало.
- Но тебе ведь каждый день приходится преодолевать этот путь. Я не видела тебя на рассвете.
- Э, нет. Я могу остаться и с рассветом. И те – другие пути, более…удобные пути.
- Тэб. Такие…, - сглатываю, - такие, как ты, есть?
Ты трясёшь головой, словно она сейчас отвалится.
- Ни одного не видела. А я много где была. У остальных – разложение, они раздутые; кости торчат…И воняют гнилью.
- Всё, да, я поняла, - пора бы прервать откровения, пока они не закончились приступом рвоты.
На минуту…Боже. На минуту мне кажется, что перила зашевелились. Как будто выгнулись чуть-чуть. Надо отоспаться. И кстати, в моих глюках, Тэбби, и твоя вина. Думаешь, так легко заботиться о бывшей мёртвой девушке? В смысле, с тех пор, как люди умирают, они автоматически становятся для кого-то бывшими…
С чего я за это взялась? Но ты просила помощи, (точнее, твои глаза просили) и я… можно сказать, в своё время тебе задолжала.
Провожаю тебя в ванную и даже запираю дверь, оставив на всякий пожарный щёлочку, на самый крайний случай. Это – шаг к доверию. Ты ведь не зверь, и не…мертвяк (фу, порой ненавижу свой мозг). Слышу, как ты плещешься. Надеюсь, хоть не обваришься в кипятке.
Что будет, если сварить мёртвую плоть? Она отслоится?
Ладно, ладно, надо прекратить так о тебе думать. Я сижу на полу и не могу никуда уйти. Я на удивление спокойна, хладнокровна. А что, если так недолго и сойти с ума? Почему я так спокойно реагирую, кто ответит? Может, уже сошла, и это дьявольская шутка разума, шутовской балаган истощённого воображения?
Но ты плещешься и что-то мурлычешь под нос. Вполне явственно. Потом кричишь.
- Руф, а у меня были…как их там…похороны?
- Да, - отвечаю. – У всех бывают.
- А ты на них была?
Молчание. Сглатываю.
- Нет.
- Почему? Не любишь похороны? – твой голос так беспечен, что меня передергивает. Чёрт, Тэб. Ничего как всегда не подозреваешь. Из-за наивности и сошла в могилу. Хотя…нельзя так говорить о покойных. Хотя…ты как бы и жива.
По ту сторону двери ты всё еще ждешь ответа.
- Я бы не смогла этого вынести, Тэб.
Ты думаешь. Подбираешь слова.
- Наверно, понимаю, - говоришь ты. – Это было бы больно.
- Именно.
Когда ты впервые пришла сюда – по наитию, по последнему угасшему клочку памяти – то была дика. Не позволяла распутать волосы, омыть тебя губкой, билась, кричала… Бродячий котёнок.
Когда мы впервые встретились, ты тоже была бродячим котёнком, скалящимся на всех подряд, кто якобы угрожал твоей зоне комфорта. Потому-то я тебя и полюбила. Я правда любила тебя, Тэбби.
Но что-то журчания воды давно не слышно. Заглядываю в щель. Ты замерла перед зеркалом. Резко встаю и дую туда.
- Тэбби, я ведь велела к нему не подходить? Велела, да?
Ты ошарашена.
- Но…Кожа не как у тебя. Серая, - ты тщательно подбираешь слова, выуживаешь их. - Тут сбоку трещина…Руф, что такое? Это не я. Я красивая. Руф, что со мной? Руф!
Твои крики что-то перемыкают у меня внутри, я не могу слышать, как ты голосишь, мне хочется тебя угасить…Как тогда. Туман проходит – ты лежишь на полу. Молчишь, не плачешь, смотришь. Точнее, нет: пялишься. И это невольно раздражает.
- Матерь Божья, Тэбби, извини. – Руки дрожат; не знаю, за что хвататься. – Ты стала кричать, я испугалась, что ты разобьешь зеркало и можешь пораниться, и, и…
- Разобью? Но, Руф, нет. Я не глупая.
- Конечно, нет. Я не хотела тебя бить. Просто потеряла контроль. Но мне не следовало этого делать.
- Всё хорошо, Р-рруф.
Ты взяла мою руку своей, рыбьей, бледной. Я не отдернула. Это же ты, моя Тэб, главное – привыкнуть. Вон все еще красивая грудь…Единственное, куда я не заглядывала – это в ту дырку в свитере. Не желаю знать, что там. Никто даже под дулом пистолета меня бы не заставил.
Я помогаю тебе подняться. Ты скользишь; твою тело полумягко-полуупруго.
- А теперь давай выбросим этот ужасный свитер и подберем приличный.
Ты замираешь.
- Выбб-росим? Но разве не ты мне его дарила? Мне кажется, что я что-то помню.
Теперь замираю я. Интересно, насколько восстановлен твой мозг и умеет ли он регенерировать? Возможно, ты совсем станешь на ноги, зарастишь ту дырень, и о тебе напишут в газетах, как о неподражаемом прецеденте воскрешения, как о чуде. Разве ты не живое чудо, Тэб? Только вот картин таких больше не напишешь.
Я решаю не рисковать:
- Всё правильно. Хочешь – мы его оставим.
Радостные хлопки в ладоши. Ребенок.
Под светом лампы рассматриваю твои глаза. Муть потихоньку начинает отступать, бельма – или что-то похожее на них – светлеют. К тебе возвращается твой синий цвет глаз.
Мне всё ещё жаль тебя после того инцидента в ванной. Я не должна была тебя бить. Ты же сейчас как животное, как дитя на начальной стадии развития. Но, Тэб, ты никогда не давала себя оберегать. Упрямо шла напролом и не слушала, не слушала просьбы уступить.
Ладно. Это прошлое.
Тем не менее вина кислотно меня разъедает и требует возмещения. Я веду тебя наверх, чтобы почитать тебе перед сном книгу. Раз уж ты сказала, что можешь оставаться и днём – проверим. Правда, не опасно ли оставлять тебя? Но я тут же вспоминаю о твоей хрупкости.
- Ложись поудобней, - велю я. Подтыкаю краешки одеяла. Как примерная мама. Вот только сексуальные кружева твоей сорочки отвлекают и заставляют хотеть то, что под ними. За исключением той раны, конечно же.
- Руф, а что это?, - вдруг спрашиваешь ты.
- Картины.
Восхищённо ахаешь.
- Все твои?
Сглатываю в горле комок. Глупое существо, ты даже не догадываешься, какой была…
- Ну нет, и твои здесь есть тоже. Мы вместе рисовали. Это было здорово. Сначала. А потом мы друг другу стали мешать.
Сама не знаю, зачем я тебе это стала рассказывать. На автопилоте, наверное. Понимаешь, что твой собеседник не ахти какой умный – а значит, можешь спокойно откровенничать.
- Мы кричали много, и ругались….
Ты морщишь брови.
- Почему?
- Двум талантливым людям под одной крышей очень сложно, Тэб. Ты этого не понимаешь. У меня был застой, долго не было вдохновения, а ты даже не старалась мне помочь. Мы больше не работали вместе, в одной команде, каждый был сам за себя. Кто-то первым обрубил концы – и пошло. У меня не было ни одной идеи, а ты работала, как прокаженная, и у тебя получалось, тебя ценили и приглашали на выставки и сборища самоуверенных недоумков и богатеньких хренов, чёрта с два разбирающихся в искусстве. Тебе нравилось мне досаждать и ты это принимала. Когда я смотрела на твои картины, Тэбби, я чувствовала, что как будто сама их написала, что они вышли из нашей близости, диалогов, из нашей общей крови. Мы были сплавлены, а ты держалась особняком и так легко получала то, над чем я трудилась, трудясь в поте своего лица. Это было нечестно, как считаешь? Как будто ты подслушивала мое самое сокровенное, крала это – и воплощала, а потом я поражалась, как тебе удавалось это схватить. И при этом…при этом, Тэб, ты держала себя так, как будто ничего не происходило. Невинно болела за мои успехи. Я не хотела войны. И не я ее развязала.
- Я почти ничего не поняла, Руф. Ты говоришь о страшном.
Ты захныкала.
- Конечно, мне не стоило. Хочешь, посмотрим картины?
И ты тут же подпрыгнула и понеслась.
- Руф…А вот это чья?
- Это твоя, - надо же, сейчас я была почти счастлива. Сейчас я тебя простила. Сейчас ты вовсе не задавалась.
- Руф, ты врешь, - ты серьезно надула щечки.
- Вру? Это еще почему?
Ты благоговейно молчала, обозревая холст. Луг, пастушки, идиллия. Только мессии не хватает.
- Я бы не смогла такое нарисовать.
Я улыбнулась, борясь с неуместной жалостью.
- Это честнейшая правда.
Мы просмотрели все, кроме занавешенной.
- А там?, - ты потянула меня за руку.
- Не надо.
- Руф, но я хочу!
- А впрочем – какая разница. (что-то во мне потухло).
Покрывало упало. Я внимательно за тобой наблюдала. Ты как будто что-то чувствовала. Ту же связь, что привела тебя сюда. Напряглась. Так делают собаки, принимая охотничью стойку, навостряя уши.
Твоя последняя картина, над которой ты работала перед смертью. Обещавшая стать шедевром, но не ставшая. Ты говорила, что ничему ты не уделяла столько сил и соков и закончишь ее во что бы то ни стало, и она непременно станет лучшей, и ты ее не продашь. Этот бред было противно слушать, Тэб.
- Знакомо?, - тихо спросила я.
Ты повернулась.
- Не знаю, Руф. Но это похоже на мой путь сюда.
Я живо уложила тебя спать. Не хватало еще новых бредней. Ты слушала сказки братьев Гримм, и твои губы набирались сока в лунном свете. Мне почти хотелось их поцеловать.
Если бы я так быстро не уснула от нервяка, то заметила бы твой сидящий силуэт на краю кровати.
***
Луна ли стала иной, или что, но меня что-то подкинуло. Ощущение тревоги. Тебя не было рядом.
Подошла к окну – за ним занимался рассвет, хотя небо было мрачно-чёрным. Тонкая розовеющая полоска надежды, оазис среди поглотивших его орд тьмы. Срам, а не мысли.
- Руф?
Я так и подскочила.
- Я отошла пописать и все это время стояла сзади. Ты почему меня не замечала? Пошли к окну, там солнце скоро будет вставать.
Твоя маленькая изящная ручка повлекла меня, полусонную, и к чему было сопротивляться? Кружева затрепетали от дыхания. Ты не прошептала, а как-то даже выдохнула:
- Поцелуешь?
Это было пришествием к тебе, кровной клятвой, соединением. Странный вкус. Жасмина, ночи, уловок, сладости и – могильного тлена. Но я не могла оторваться. Это засасывало. «Ловушка!» - мелькнуло в голове. Но там же были и образы – прозрачных созданий, истекающих слизью; больших, прекрасно-инопланетных глаз, фантастических болот и лошадей из седого тумана, который рассеивается при их ржании. Я видела ссохшиеся руки, напрасно скребущие осыпающуюся землю и призраков с гнилушками-светильниками. Все они преодолевали путь.
Прекрати!
Ты отстранилась и мелодично расхохоталась.
- Я еще не всё показала. Знай. Осязай. Чувствуй.
Сильные руки рванули ворот сорочки. То место, где я напорола тебя на нож. Я не хотела смотреть, но как будто что-то извне затылка заставляло мои глаза смотреть.
Абсолютно гладко заросшее отверстие. И вдруг оно начало рассасываться. Я видела разошедшуюся плоть, твои сухожилия и посиневшее мясо; лезвие дошло до сердца. Я словно ныряла вглубь и тонула там. Снова болота, болота, зловоние…
Ты рассмеялась, разрушая колдовство.
- У тебя галлюцинации, Руф. Трупный яд обладает подлыми эффектами. А ты ведь целовалась с ожившей мертвячкой.
Я хотела что-то выкрикнуть, но в итоге зарычала. И тут же пошатнулась от слабости.
Ты вложила мне в руку кисть, пододвинула холст со своей неоконченной картиной.
- То, чего ты хотела. Твори пределы ничтожества. Малюй свой личный ад, доделывай его, отреставрируй.
Моя рука – вопреки рассудку – стала рисовать. В уши нашёптывалось: «Ты ошибалась, говоря, что я кичилась своим даром. Хорошее самооправдание для неудач. Да ты зарезала меня, как свинью на скотобойне, без всяких зазрений совести. Убедила всех, что я сама напоролась на нож. Врать ты всегда умела. Но не прощать. Даже сейчас - сейчас! - думала держать меня в незнании и беспомощности. Говоришь, любила, Руф? Полюби это.»
Эй, убирайся! Оставайся там, под земельной крошкой и деревяшками. Но ты была везде, Тэб… В моём доме, взмывая под потолок, шепча досками подвала. Гноилась у меня в ушах. Зажимаю. Не помогает. Неужели ты снова меня обошла? Сейчас я готова расколоть себе голову об умывальник, лишь бы ты наконец ушла, окоченелая, разложившаяся и сизая; чтобы я тебя выгнала, сдала в полицию… Думаешь, победила, дохлая стерва?
- Почему ты столь слепа?, - журчит твой голос. - Мёртвые не лгут, и я говорю тебе, как на духу, что не старалась превзойти тебя, соперничать, враждовать. Не тыкала носом в недочёты…тебе казалось от раздувшейся, как брюхо обжоры, гордыни. К чему был яд? Нет моей вины в том, что у меня выходило лучше, но ты не задумалась над этим ни на секунду, нанизывая меня на лезвие. Ни планы, ни чувства…ничто тебя не остановило перед жаждой быть впереди. Я лишь писала, что видела. Это помогало мне забыть тоску по прошлому, избавляло от бессонницы и хандры. Этим я жила, Руф. Но ты отняла всё, что было, забрала шанс что-то создавать и возводить. Эта картина должна была примирить нас и сделать одним целым. Показать все краски ада так, чтобы мы никогда туда не спускались. Ты оживила её, Руф. Дорога будет очень долгой и никто не подаст тебе фонаря в потёмках. Блуждай. Тебя не пришлось заточать, тюрьма и тюремщики в твоей голове, и они никогда не прекратят преследование.
Я не пытаюсь протестовать, а прозреваю от твоей правоты, но горло сдавливает удушьем. Прощение…Вряд ли оно тебе нужно.
Ты становишься какой-то более чёткой в первых лучах солнца, словно обретаешь плоть. Падаю лицом на картину, изворачиваюсь, выбрызгиваю с кашлем слюну. Полотно изнутри движется – или мне кажется, Тэб? Преломляются странные углы, выкручиваются линии, и крик – лишь затычка для иссохшего в мольбе рта. Ты растешь и теперь просто великанша. Гигантские зубы оголяются в улыбке.
Я не знаю, сколько же длятся муки. Это заставляет свихнуться. Пленница здесь…Спаси! Витые перила лестницы уже спускаются ко мне змеями, и эта вонь...непереносима. Они заглядывают мне в лицо, и в глазах их – человечий разум; склизкие твари танцуют на мне, спариваются и шипят, глумясь, но – не трогают. Оставляя это право тебе?
Тэб, ну и что ты будешь делать? Как отомстишь?
«Столь слепа…»
Я понимаю, что муть с твоих глаз полностью перешла на мои. А потом – на разум, полностью замуровывая меня в вечном, чудовищном склепе, где застенками служат половины моего же мозга. Слова ушли, на плаву держала только боль от кровавых иссечений, боль призрачных розг и анемично-бледных поцелуев – но чьих?
И через туманы уже спешили с жуткими песнопениями духи на величайшую ловлю всех времён. Гон начался.