Опять странный сон. Люк просыпается в поту, в ужасе, левое легкое не поспевает за правым, придавленное отяжелевшим сердцем. Он поднимается с постели, наполняет кружку темной водой - вчера был на роднике - и жадно пьет. Пара капель - родинки родника, прозрачные головастики - падают на доски пола - тщетная посмертная литография, очередные адепты его плоской философии. Прохладная вода пристает к небу, Люк недовольно качает головой, стряхивает ее языком, тщательно прожевывая каждую пресноводную слезинку. Неспешно одевается, непослушно - в кавернах рукавов плескается полутьма и влажный прибрежный воздух, воздух такой волглый, что даже пылинки лежат ровными рядками в импровизированных могилках стола и подоконника, сплетаясь тщедушными тельцами в грязно-серый слой. Люку некогда за ними следить, эти детеныши разрухи приобретают свойство домашних животных, а завтра, может быть, не пустят на порог и хозяина, или, того пуще, забьют немногочисленные поры покосившегося домика, и тот совсем рухнет на бревенчатые коленки, измученный удушьем. Люк спешит - надевает на бегу старые ботинки и ныряет в рассветный полумрак рыбкой.
Когда не смотрят - грядешь, гребешь в этой разреженной среде мускулистыми руками, наносишь урон, капельки по-другому дрожат в каждой свежей царапине на теле тумана, он наливает их снова своей смолой, смолкой, смолью, как будто переодевается в новое, свежее былье. Но уже там, на горизонте, топорщится золотыми иголками сонный ежонок солнца, тащит спелое яблоко - смотри, не обожгись, малыш. Люка ведет к берегу столько лет тому подряд, что дорога никак не может позабыть рисунок его шага, не может вспомнить, как забывать. Подошвы выбивают слюду и сапфиры, разноцветные клады из многовесельных шлюпок цветков - те потеряли рулевых в шаге от цели, и бестолково крутятся на месте, ломая борта о жадное течение примятой травы, увлеченно увлеченные, уличенные в чем-то непоправимо обыденном и оттого чудесном. Люк перемежает шаг бегом, но издали уже видно - все по-старому, берег гол и неприютен по-прежнему. Берег высок, надменным карнизом приподнятый над водой, он изредка роняет свои игрушки - брошки бабочек и стрекоз в бушующую воду внизу, рассерженно скалит мелкие зубки - галька и ракушечник, и следит, как они, кружась, отнимаются волнами, и последнее мгновение пляшут на влажном, жадном языке океана, чтобы исчезнуть навсегда.
"Опять семена не взошли" - вздыхает Люк, и дальше уже бредет понуро, присягая на верность береговой линии, не смотря в ту сторону, где алый плавник солнца прочно врастает в небосвод, но небо не трусит, прочно держась в земле всеми корнями, и не давая себя вынуть, как клинок вынимают из ножен. Люк помнит до мельчайшей детали порядок расположения булыжников на своем пути - чтобы не сбиться с маршрута, даже когда глаза откажут различать любое движение вокруг. На берегу - ни души, но Люка не научили бояться одиночества, а ждать он выучился сам. Ждать кораблей, бросать семена в неприютную почву и снова ждать. Иногда ему даже казалось, что он делает что-то неправильно, но темных птиц этих мыслей он терпеливо гонит от себя и продолжает сеять и ждать. А что ему оставалось. В этот день на уставших ногах он одолевал маршрут медленнее обычного, последнюю четверть пути еле полз, в конце - привал - отдохнуть, подкрепиться, и возвращаться назад, в покосившуюся берлогу.
Вот и импровизированное место для привала - утоптанная площадка, темная плешь кострища, обложенного потрескавшимися камнями, тут часто пламя надтреснутым голосом пламя спорит с гулом океана, но всегда проигрывает, смущенно прячась в однокомнатные квартирки темнеющих углей - их никак не принять за долговременные пристанища. Но пережить ночь-другую можно, потом Люк вернется и опять наживит их оголодавшие тела болезненным румянцем. Но сегодня даже костра не хотелось разводить - ломоть хлеба да пара кусков холодного мяса - вот и весь нехитрый обед. Закутавшись в плащ, Люк приваливается в округлому камню на краю полянки с намерением подремать. Море у самого берега обреченно молчит, иногда вскидывается, и резко, мимолетно целует острый подбородок уступа, оставляя на нем водоросли - изумрудные волосы русалок и сирен - они повисают небрежно, безвольно, невольные свидетели и жертвы в одном лице. Небо насупилось, поделенное на квадранты - безрассудна облачная экспансия, они перешьют себя уже завтра, а сегодня все будет по их правилам.
Люк просыпается - идти пора, чтобы не попасть в вязкую воду сумерек на обратном пути - устанешь с себя стряхивать. Вдруг что-то отвлекает его - один из камней в паре десятков метров от берега шевельнулся, затем еще, почва выгнулась дугой, Люк протирает глаза рукавом (неужели всходит?), а там уже пришел в движение целый участок берега, массивным каменным столпом врастает в небо башня маяка, на верхушке метелкой - обзорная, там уже теплится огонь,и разгорается все ярче. Люк оборачивается - за его спиной один за другим восходят солнца на крепких каменных стеблях - все семена, что он оставил в точках, определенных интуитивно, дали всход. Люк, обессиленный, падает на колени - не обманули. На горизонте паруса - белые звери собирают ветер в распахнутые ладони и бережно сжимают их. Парусов немного, но это точно они. Люк дождался, и теперь он знает, что делать. Пора собираться - в сумках еще достаточно семян. Он пойдет вглубь материка и рассеет семена городов и сел, он рассеет их всюду по земли. А люди, его люди населят их, пока он будет уходить на запад - древний и спокойный, как бесплотный дух этой суровой земли...