ниже перевод отрывка из 6-ой главы первой автобиографической повести "Фабиан"
«Дорогой Штефан», - сказал Фабиан, «это трогательно, как ты обо мне заботишься. Но я неболее несчастен, чем наше время. Или ты хочешь сделать меня счастливее, чем оно? Даже если ты мне раздобудешь пост директора, миллион долларов или порядочную женщину, которую я мог бы любить, или все три вещи вместе, тебе это не удастся.»
Маленькая чёрная лодка с красным фонарём на корме медленно плыла по реке. Фабиан положил руку на плечо друга.
«Когда я недавно сказал, что провожу время слоняясь, с любопытством наблюдая, есть ли у мира талант быть порядочным, это была только половина правды. Для того что я так бесцельно провожу время, есть ещё другая причина. Я опять слоняюсь и жду, как тогда во время войны*, когда мы знали: мы будем призваны. Помнишь? Мы писали сочинения и диктанты, казалось, мы учились, а в сущности было всё равно, делали ли бы мы это, или бы не делали. Нам нужно было идти на войну. Не сидели ли мы тогда как под стеклянным колпаком, из которого медленно, но верно откачивали воздух? Мы начинали биться, но мы бились не из задора, а потому что оставались без воздуха. Припоминаешь? Мы не хотели ничего пропустить, у нас был опасный голод на жизнь, потому что мы думали, что настало время обеда палача.»
Лабудэ прислонился к парапету и посмотрел вниз на Шпрее. Фабиан ходил взад вперёд, как-будто по своей комнате.
«Ты помнишь?», спросил он. «И через пол-года настало это время. Я получил отпуск на 8 дней и поехал в Граал. Поехал туда, потому что однажды был там в детстве. Приехал, стояла осень, меланхолично бродил я по зыбкой земле ольхового леса. Балтийское море сошло с ума, и курортных гостей можно было пересчитать по пальцам. Среди них десять сносных женщин, и с шестью я переспал. Ближайшее будущее решило переработать меня на кровяную колбасу. Что должен был я до это сделать? Работать над своим характером? Зарабатывать деньги? Я сидел в огромном зале ожидания, он назывался Европой. Через 8 дней поезд отправится. Это я знал. Но куда он поедет, и что со мной станет, этого не знал никто. И теперь мы опять сидим в зале ожидания, и опять он зовётся Европой! И опять мы не знаем, что будет. Мы живём непонастоящему, кризису не видно конца!»
«Чёрт возьми!», - вскричал Лабудэ, « если бы все так думали, как ты, ничего не стабилизируется! Или я не чувствую временного характера эпохи? Это недовольство лишь твоя привилегия? Но я не наблюдаю пассивно, я стараюсь разумно действовать.»
«Разумные не прийдут к власти», - сказал Фабиан, «и тем более справедливые.»
«Так?» Лабудэ приблизился в плотную к другу и обеими руками ухватился за его воротник. «Но не должны ли они, не смотря на это, всё же рискнуть?»
В этот момент раздался выстрел и крик, и коротко за ним три выстрела из другого направления. Лабудэ побежал во тьму, вдоль моста, к музею. Опять раздался выстрел. «Всего хорошего!», - сказал самому себе Фабиан и побежал вдогонку. Сердце болью дало о себе знать.
У подножья Мэркишевого Рональда сидел на корточках человек, тыкал во все стороны револьвером и орал истошным голосом: »Ну погоди, свинья!» Опять выстрелил через улицу в невидимого врага. Попал в фонарь. На мостовую посыпалось стекло. Лабудэ отобрал у него оружие, а Фабиан спросил: » Почему, собственно говоря, вы стреляете сидя?»
«Потому что мне попало в ногу», - проворчал мужчина.
Это был молодой кряжистый тип в кепке. «Такой гад», - прорычал он. «Но я знаю, как тебя зовут.» И он пригрозил тьме.
«Поперёк через икру», - определил Лабудэ, вынул из пальто платок и попробовал наложить временную повязку.
«Всё началось там, в пивной», - объяснил раненый. Он намалевал свастику на столе. Я кое-что сказал. Он ответил. Я влепил ему. Владелец вышвырнул нас наружу. Тип потащился за мной и начал ругать Интернационал. Я повернулся, а он уже выстрелил.»
«Вы хотя бы верите?», - спросил Фабиан и посмотрел на скрежетавшего от боли мужика, в то время как Лабудэ копался в ране.
«Пули больше внутри нет», - пришёл он к выводу.
«Появится ли здесь когда машина? Будто мы в деревне.»
«Даже ни одного полицейского», - с сожалением заметил Фабиан.
«Как раз мне ещё его и не хватало!»
Раненый попробовал встать. «Чтобы они опять упрятали пролетария, потому что он был таким нахалом и позволил нацисту пробить ему кость.»
Лабудэ удержал типа, заставил опять сесть на землю и приказал другу позаботиться о такси. Фабиан пересёк наискосок улицу, завернул за угол и побежал вдоль ночного берега.
В ближайшей улице стояли машины. Он велел одному шофёру поехать к Мэркишевому музею, у Рональда была переправа. Машина рванула во тьму. Фабиан последовал пешком. Он пытался отдышаться. Сердце билось как сумасшедшее. Оно стучало под жакетом. Оно ударяло в горло. Похало в висках. Фабиан остановился и вытер пот со лба. Это проклятая война! Эта проклятая война! Хотя заработанное при ней больное сердце можно считать мелочью, но Фабиану такой памяти было более чем достаточно. В провинции разрозненно имелись здания, где всё ещё лежали калеки войны*, мужчины без рук и ног, мужчины со страшными лицами, без носа, безо рта. Мужественные медсёстры кормили их через тонкие стеклянные трубочки, которые они всовывали в обезображенные шрамами дыры в то место, где раньше был рот. Рот, который мог раньше смеяться, говорить и кричать.
Фабиан завернул за угол. Напротив был музей. Машина как раз прибыла на место. Фабиан задумался, прикрыл глаза и перед ними предстали, как фотографии застывшие картины, которые он видел и которые порой появлялись в его снах, и его пугали. Эти несчастные божьи создания! Они всё ещё лежали в изолированных от мира домах, вынуждены были давать себя кормить, вынуждены дальше существовать. Потому как убивать их было грешно. Но было допутимо и правильно огнём из огнемётов разрушить их лица. Семьи ничего не знали об этих мужьях, отцах и братьях. Родным сказали, что они пропали без вести. Это было всего лишь 15 лет тому назад. Жёны их опять могли выйти замуж. А несчастные, которых где-то в Брандербурге кормили через трубочку, продолжали жить дома в виде симпатичных фотографий над диваном, с букетиком цветов в дуле ружья, а под ней сидел наследник и наслаждался обедом. Когда опять будет война? Когда опять наступит это время?
Вдруг кто-то его окликнул: »Эй!»
Фабиан открыл глаза и осмотрелся. На земле, облокотившись, лежал человек и крепко прижимал рукой ягодицу.
«Что с вами?»
«Я — другой», сказал человек. «В меня тоже попало.»
Фабиана разобрал смех. С другой стороны от стен музея донеслось в ответ смеющееся эхо.
«Простите, моя весёлость не совсем учтива.»
Человек поднял ввысь колено, состроил гримассу, осмотрел руки, они были в крови, и процедил: »Кому что. Ещё наступит день, когда вам заплачется.»
«Почему ты тут остановился?», - рассерженно прокричал Лабудэ, пересекая улицу.
«Ах, Штефан, здесь сидит другая половина дуэли с пулей в мягком месте.»
Они позвали шофёра и разместили в машине национал-социалиста возле его коммунистического товарища по несчастью.
Машина тронулась.
«Очень больно?», - сочувственно поинтересовался Лабудэ.
«Терпимо», - ответили хором оба раненых, бросая хмурые взгляды друг друга.
«Народный предатель!» , - выдавил национал-социалист.
Он был крупнее рабочего, несколько лучше одет и выглядел, примерно как тоговый поставщик.
«Предатель рабочих!», - ответил ему коммунист.
«Ты, крокодил!», - проорал один.
«Ты, обезьяна!», - проорал другой.
«Мои господа», - сказал Лабудэ. «Что с Германией дальше так не может продолжаться, мы же все согласны. И теперешняя попытка с помощью холодной диктатуры заморозить эти невыносимые условия — грех, который вскорости заработает свой штраф. И всё же не имеет смысла вам продырявливать в отдалённых местах своих тел резервные дыры. И если бы вы точнее попали и отправились бы вместо клиники в морг, тем самым тоже ничего особенного не было бы достигнуто. Ваша партия (он имел ввиду фашистов) знает только против чего она борется, да и то не знает этого с точностью. А ваша партия (он обратился к рабочему) ваша партия...»
«Мы боремся с эксплуататорами пролетариата», - объяснил тот, «а вы — буржуй.»
«Естественно, я — мещанин, сегодня это большое ругательство.»
Поставщик, борясь с болью, сидел в наклонку на здоровой ягодице, едва ни касаясь головой противника.
«Пролетариат — союз заинтересованных, самый большой союз», - сказал Фабиан. «Что вы хотите добиться своего права — ваша обязанность. И я — ваш друг, хотя вам на это наплевать. Но, мой дорогой, если вы прийдёте к власти, человеческие идеалы по-прежнему будут сидеть в уголке и продолжать тихо плакать. Ещё не значит, что ты хорош и умён, только потому что беден.»
«Наш вождь..», - начал человек.
«Об этом, к сожалению, мы не намерены говорить», - прервал его Лабудэ.
Машина остановилась. Фабиан позвонил у главного входа в больницу. Швейцар открыл. Пришли санитары и вынесли раненых из машины.
Дежурный врач подал друзьям руку.
«Вы привезли мне двух политических?», - спросил он, посмеиваясь.
«Сегодня ночью доставили 9 человек, одного с прострелянным животом. Сплошные рабочие и служащие. Вы тоже заметили, что обычно это жители окраин, люди друг другу знакомые? Эти политичекие перестрелки до нельзя похожи на потасовки на танцах. Как там, так и здесь речь идёт об извращении немецкой жизни объединений. Между прочим, такое впечатление, что они, расстреливая друг друга, хотят тем самым снизить число безработных. Странный способ взаимопомощи.»
«Можно понять, что народ возбуждён», - заметил Фабиан.
«Да, естественно», - врач кивнул.
«У континента голодный тиф. Пациент начинает фантазировать и бить направо и налево. Прощайте!» Дверь закрылась.
Лабудэ расплатился с шофёром и отпустил машину.
* имеется в виду Первая Мировая Война
иллюстрация связана с героями только в некоторой мере по времени. Это карикатура из газеты социал-демократов "Вперёд", сделанная Эрихом Оксером и опубликованная 7.02.1933 г., тоесть непосредственно перед запретом газеты, вообще всей свободной прессы.