Настроения не было. Чего греха таить: настроение было просто аховое! Солнце палило нещадно. Начались долгожданные каникулы и летние отпуска, а «Волгочка Горьковна», как ревниво называла ее наша десятилетняя дочь, стояла «бескрылая», с изуродованной крышкой багажника, крепко-накрепко привязанной к бамперу бабушкиным чулком. Еще ограничитель скорости с карбюратора снят не был, всего третий «выход в свет» нашей красавицы, и побахвалиться-то перед друзьями-соседями не успели. И…на тебе! Какой-то трехостный нахал-транзитный ЗИЛ-157 врезался в нас, скромно стоящих на обочине.
«Вот нам и рыбалка, и ягодки, и грибочки, - размечтались, распустили хвосты, как павлины… - зло думала я. – Нас ценят, нас уважают: сам идеологический отдел Обкома партии решил «продать автомобиль без очереди писателю (имярек)». Теперь жить нам, как в начале нашей семейной жизни, в комнате студенческого общежития, в абсолютно голой трехкомнатной квартире, без мебели, без холодильника. Хорошо еще, что бабушку-свекровь послушались, не продали стиральную машину, потому что ее тоже звали «Волгой». А то бы по старинке на стиральной доске, в тазике… поездили! Впечатлений наберемся и, будьте любезны, - новая книжка и аванс…» Ехать некуда, ехать не на что, ехать не на чем! «Тьфу, - тряхнула я головой, пытаясь прогнать мрачные мысли.- Одни потери, одни заботы… запчастей найти не можем. Вот и в Москву уже приперлись».
Эти мрачные мысли пригибали к земле и гнали в немногие автомастерские, не давая умереть последней надежде. Голодные и уставшие от бесполезности хождения по ремонтным мастерским, от жары, от шума и суеты Москвы, мы с папой спустились в прохладу метро, решив попытать счастья на площади трех вокзалов: всё ближе к дому.
Вдруг почти рядом, над моей головой, с ленты встречного эскалатора раздалось: «Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант!» Папочка давно уже был комиссован из армии; сказывалась военная контузия, к шестидесяти годам стал немного тугоух. Да и звание у него уже было солидное, не мелкозвездное.
«Товарищ старший лейтенант!» - столько отчаяния было в этом хрипловатом басе, что я толкнула папу в бок, указывая на кричавшего, уплывающего из поля зрения. «Ждите меня внизу!» - донеслось нам вслед. Мы остановились - может быть, любопытство сработало, может, сочувствие к кричавшему.
Большого роста человек рванулся к моему отцу, крепко обнял его, приподняв на полметра от пола. «Товарищ старший лейтенант!» - выдохнул сдавленно. «Подопригора! Никола!» - они еще раз обнялись. И по тому, как приободрился и будто помолодел отец, я поняла, что запчасти отошли теперь на задний план. И вообще домой мы попадем очень нескоро. Я даже слегка обиделась, тащась на высоченных каблуках за обнявшимися мужиками. А еще я подумала: «Ну и попадет же мне от мамочки, если отец приедет домой выпившим!»
Сначала в кафе я не очень-то прислушивалась к разговору мужчин: шли перечисления фамилий, номеров частей, фронтов. Потом в разговоре мелькнуло мое имя. «Вот, - сказал папа своему товарищу, – помнишь, я показывал тебе перед переправой письмо - каракули: это её». И папочка неожиданно запел: «Эх, Андрюша…», Никола подхватил: «…нам ли быть в печали?!» Прочная нить разговора уводила в первые дни войны: «Помните, товарищ старший лейтенант: фрицы бомбят, - понтоны, как мячики, в воде раскидывает, а патефон у нас орет?» Папа как-то затуманенно, будто разглядывая прошлое сквозь немытое стекло, выдохнул: «Сколько их…! И я бы, если бы не ты да мои сильные руки, не выплыл бы. Вот когда греко-римская помогла… Знаешь, Никола, я тридцать лет носил в себе метку, не зная о ней. Вот…» И отец достал из бумажника зазубренный кусочек, размером с мелкую фасолину. Их разговор был понятен и мне: я знала, что полгода назад папа пожаловался на боль и припухлость за ухом. На снимке черепа явно виднелись инородные тела, но удалили только самый крупный осколок.
Это «а знаешь, а помнишь…» затянулось так надолго, что и домой-то мы уже не могли попасть – последняя электричка ушла. Можно было поехать в гости к однополчанам, Павлу Леонтовичу и Клаве Семеновой, но деликатный папочка, да еще после кафе, посчитал это крайне неприличным не потому, что Леонтович - уже генерал, а Клава – капитан связи. Просто папа был очень воспитанным человеком. До ранней электрички оставалось ждать больше четырех часов, и мы из кафе перешли в зал ожидания. Никола и папочка разговаривали уже на бытовые темы, рассказывая о технике, об огородах, о своих детях-внуках, иногда озабоченно, а чаще хвастаясь их успехами. Мне стало неинтересно слушать, да и усталость сказывалась, но что-то мешало мне вздремнуть, нет, не теснота и неудобство скамьи в зале ожидания вокзала. Какая-то мысль, как заноза в пальце, сверлила мозг, но вопрос никак не формулировался. И вдруг неожиданно зуммером: «Почему «товарищ старший лейтенант»?! Ведь папа ушел на фронт рядовым 23 июня 1941 года. А Никола всего на десять лет моложе отца…» Прерывать разговор мужчин не стала: инстинктивно чувствовала, что встреча очень важна для обоих и, может быть, такой больше не случится. (Тогда еще не было такой нужной для очень многих людей передачи, как «Жди меня», или мы о ней не знали). Мысленно стала рыться в сумбуре первых фраз встретившихся однополчан: «Я искал Вас, товарищ старший лейтенант! Долго искал!..»
И вдруг, как неожиданной молнией высвечивает дорогу в черноте ночного леса, вспышка воспоминания – песня! «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали?!» Отец всегда пел её за праздничным столом. Песня, патефон, Керченский пролив, весна 1942 года, переправа - отступление на Кавказ… Папа вскользь в разговорах с нами, детьми, особенно с младшими, вспоминал об этом. И только всегда по поводу: младшая сестра Верочка спрашивала, почему папочка не любит рисовую кашу. Папа отвечал, шутя: «Мне в нее изюм не клали». Иногда говорил: «Я риса столько съел в окружении без соли, на горной воде. И почему только у меня глаза узкими не стали, как у китайца?!» Отшучивался, но по всему было видно, что воспоминания о переправе 42 года - непроходящая боль, не только физическая (с возрастом контузия и ранения часто напоминали о себе), но еще и незабываемая, или, как в народе говорят, ни заесть, ни запить, - боль утрат… Недавно в архиве папочки я нашла фотографию – выпуск из военного училища 1944 года: после госпиталя коммунист, рядовой Яков Лис был направлен в училище связи. Так вот почему Никола Подопригора назвал папу «товарищем старшим лейтенантом», хотя знал его рядовым. Я вспомнила, что в июне 1945 года, через месяц после окончания войны, мы вместе с папой прибыли из Ташкента в Брест-Литовск для дальнейшего прохождения службы. Папа был уже командиром автороты связи. Там – то, на границе, при проверке автотрофеев старший лейтенант Лис встретился со своим другом и спасителем по переправе 1942 года Николой Подопригорой. Я была тому свидетелем.
А недавно мы узнали, что наш отец был награжден вторым Орденом Красной Звезды еще во время войны. Но получить этот орден теперь будет сложно: в наградных документах неверно указана фамилия отца. Война...
В 1969 году у тверского поэта Михаила Суворова в книге стихов «Стоимость солнца» была опубликована «Баллада о песне» с надписью «Лису Я.С., участнику военной переправы через Керченский пролив летом 1942 года, посвящаю» (М. И. Суворов. «Стоимость солнца». - М. : Изд-во «Московский рабочий». – 1969. – 88 с. ).
С разрешения вдовы поэта, к своему рассказу я прилагаю «Балладу о песне» Михаила Суворова, инвалида детства, ослепшего в результате ранения в местах боев во время Великой Отечественной войны.
БАЛЛАДА О ПЕСНЕ
Неторопливо Керченский пролив
Паромы грузовые рассекают.
Пролив красив,
он бархатно красив,
Огни и звезды мирно отражает.
И никому:
ни мне, и ни жене,
Ни этому курносому радисту,
Что крутит вальсы в знойной тишине,
Иной пролив нам даже не приснится.
И только он —
суровый Митридат,
Что поднял факел негасимой славы,
Он помнит ад,
неумолимый ад
Расхлестанной военной переправы.
И помнит песню,
нет, не этот вальс,
Где грусти очарованной наплывы,
Где утомленность захмелевших глаз.
Он помнит песню с удалым мотивом:
«Эх, Андрюша, тебе ли быть в печали?..»
Над морем пел охрипший патефон.
А волны плот отчаянно качали,
И взрывы дыбились со всех сторон.
И пулеметы грохотали глухо,
Как по булыжнику телеги колесо.
«Эх, Андрюша...» —
ловило чье-то ухо
В последний раз,
и замирало все.
И только плот,
где патефон горластый
Не умолкал,
как заколдован был.
Хлестал свинец, и ухали фугасы,
Но плот под песней невредимым плыл.
Не веря в смерть, да и в спасенье тоже,
Поверил кто-то в песню до конца,
И дальний берег,
дальний, невозможный,
Казалось, сам приблизился к бойцам.
И потому, пролив пересекая,
Я говорю над мирною волной,
Что, если нам шагнуть случится в бой
И не найдется песни под рукой,
Я сам сложу:
я силу песни знаю!