22 - 23 октября 1989, Городок
В субботу вечером хворь отступила. Нечаянный поцелуй в дверях разукрасил болезненный мир щедрыми мазками светло-голубого и темно-синего – надеждой и грустью.
После маминых горчичников, подкрепленных травяным отваром, я замотался одеялом с головой, отмежевался от мира, погрузился в Леанду.
Я надеялся на продолжение. Торжествующий Пьеро замирал в сладкой истоме, а осрамленный Демон-искуситель был загнан в мохнатую нору за ненадобностью – любовь моя не допускала его похабных вывертов. Пусть ТАКАЯ любовь не предусмотрена «Медицинской энциклопедией», но она, непредусмотренная, всё равно существует, даже если НЕЛЬЗЯ.
Я грустил, что Аня ушла, и уже жалел, что запретил ей навещать. Гном утешал, что мой поступок правильный, но я жалел.
Я слабый влюбленный человек и не могу жить по правилам, даже если они очень важные. Я больной человек, меня нужно жалеть и лечить, а лучшей жалостью может стать Анин неожиданный визит, а лучшим снадобьем – её узкая ледяная ладошка на сопрелом лбу.
Затем в царстве Морфея пришли видения: явился Анин образ, заполонил келью. Различался каждый волосок из рассатанной косички, просвеченный серыми лучами надвечернего окна; царапинка на мизинце, у ногтика; едва заметная штопка голубых колготок на правой коленке.
Я впитывал, любовался, но вдруг на ковре, подобно стене Валтасара, огненная рука принялась выводить страшные строки из злополучной энциклопедии, особо выписывая заглавными буквами, что моя любовь – не любовь вовсе, а противная ПЕРВЕРСИЯ.
Я замер, испугался, что придется отказаться от Ани, но морок разогнала Хранительница: взвилась, ощерила двузубую пасть, зашипела на огненную конечность – та, не дописав, втянулась дождевым червем, обдала на прощанье гарью.
В келью возвратилась Аня, которая оказалась вовсе не Аней, а Алевтиной Федоровной из детства. Наклонилась надо мною, юркнула под одеяло, погладила мягкой ладошкой внизу живота (как мечтал когда-то!), пощекотала Демона, тот довольно заурчал, потянулся навстречу.
Мне стало стыдно: я не знал кто это – Аня или АФ? Нельзя допустить, чтобы Аня так поступала! – страшная рука из ковра вынырнет, утащит, тыкнет в желтые медицинские страницы. Нельзя Ане! И АФ нельзя! Но под одеялом темно, а в темноте многое позволено. Значит – можно. Пусть гладит.
Проснулся липкий, с подушкой между ног, замотанный влажной, пахнущей травяным отваром простыней. Скомканное одеяло валялось на полу. Проявились ночные видения – сладко замлело в животе. Подобрал одеяло, опять замотался, чтобы заснуть, продлить, разгадать, кто посещал меня ночью – Аня или АФ?
Уже почти воссоздал вчерашние образы, даже ощутил шевеление нежных пальчиков в шерсти на груди, которые собрались двинуться ниже, но скрипнули двери, раздались приглушенные шаги.
Откинул одеяло, развернулся недовольно.
В комнате стояли мама и Юрка. Зыркнул на часы – время к полудню.
Мама поинтересовалась моим здоровьем, поставила графин свежего компота на тумбочку, подправила постель, тихонько вышла. Юрка остался.
Как и догадывался – проведать пришел. Лучше бы после обеда или вечером. Такое кино пропадет – со временем ночные образы потускнеют, рассеются, и останется лишь пресное послевкусие. Однако не выгонять же.
Сволочь я! Не мужик, а чмонюга. Так поступить с лучшим другом! Однако... Аня должна позвонить! Змея обещала. Потому моральные категории мне сейчас без разницы.
Окликнул маму. Та зашла в комнату.
– Если кто позвонит – подашь трубку.
Мама посмотрела на меня, улыбнулась. Догадалась.
– Ученики должны звонить. Мы готовим концерт к годовщине …
– Аня? – прервала мама.
– Что?
– Аня позвонит?
– Нет! – выдохнул я. – Ученики. А может и она.
– Это ты потому Юру спровадил?
– Он сам ушел.
– Не лги, – спокойно сказала мама. – Ладно, если Аня позвонит – подам трубку. Для остальных – ты болен. Лечись.
Мне было неловко, что маму обмануть хотел. Сколько раз убеждался: всё она знает – будто мысли читает.
Я с детства слышал, что маму за глаза называли ведьмой. Не все, лишь злые люди. Да и сам я в такое не мог поверить: ведьмы – это вроде Бабы Яги или гоголевской Панночки, которая летала в гробу в страшном фильме. А моя мама ласковая, добрая – со всеми приветлива, никому в помощи не откажет. Только подруг у неё никогда не было. Дед говорил, что Ольга в него пошла – в отшельника, в отличие от сына – Ивана, моего дядьки.
Как-то спросил маму о глупых пересудах. Та ответила, что люди о многом говорят, и не всё в тех разговорах правда, но дыма без огня не бывает. Вот и пойми.
Еще я замечал, что к маме порой, очень редко, приезжают незнакомые люди. Они уходят в её комнату и подолгу беседуют за закрытыми дверями. Всезнающий Юрка объяснил, что мама их лечит. Выходит она не ведьма, – решил для себя, – а волшебница.
Лишь раз я видел маму очень рассерженной, даже бешенной. Вернее, не видел – чувствовал своей маленькой Змейкой, как вокруг неё кружатся невидимые упругие волны, холодом обжигают.
Мне тогда лет десять было. Играл я с ребятами во дворе в ножички. К нам подошла тетя, которую называли цыганкой. Она в соседнем доме жила, без семьи, без детей. И эта тетя постояла возле нас, посмотрела за игрой, а затем подошла, страшно зашептала и положила костистую руку мне на голову.
Будто электричеством ударило! Голова закружилась. Ощутил, как Змейка моя встрепенулась, безвольно замерла, собираясь выскользнуть в наложенную лапищу. Я запротивился, увернулся, отскочил, провалился в липкий сумрак.
Не заметил, как тетка ушла. Никто не заметил.
Ребята меня на скамейку усадили. Потом, когда идти смог, домой привели, маме рассказали. Вот тогда я почувствовал мамины волны и услышал слова, которые она сказала тихо-тихо, но как отрубила. Сказала мама, что меня ОБИЖАТЬ НЕЛЬЗЯ.
Я две недели болел, иссох, кушать не мог – съеденное наружу вылетало. Мама лечила меня травяными отварами, яйцами куриными по голове катала. А через месяц тетка-цыганка померла. Её в закрытом гробу хоронили.
Юрка, который всё всегда знал, по секрету рассказывал, что у той тетки волосы выпали, а тело страшными синими волдырями покрылось, как яблоки величиной. А еще Юрка сказал, что это моя мама ей отомстила. Я не поверил, обиделся, накричал на друга, что он ерунду о маме говорит. Но для себя-то я знал, что Юрка прав. Меня обижать нельзя.
Позвонит или не позвонит? Весь мир обратился нетерпеливо-сладким ожиданием. О Юрке уже не думал, а мама поймет. Она многое понимает и не осудит. Давно бы сказала, если б оступился.
Убаюканная совесть притихла. Взамен нахлынули образы, навеянные Юркиными рассказами, разбудили Демона, добавили нетерпеливого зуда, и я, осмелелый, уже не был уверен, что никогда не поступлю так, как брехал Юрка (или не брехал?). Я уже ТАК хотел.
В прихожей задребезжал телефон. Я знал, что Аня. Я оказался прав.
Мама молча подала трубку, вышла, плотно прикрыла двери. У меня понимающая мама.
Мы долго говорили с Аней, вернее она рассказывала о народных рецептах лечения простуды и о том, как скучает и хочет прийти, а я (испуганный Пьеро! нерешительный фантазер! смелый лишь в мечтах под одеялом) отговаривал, ссылался на плохое самочувствие и на занятость подготовкой Дня комсомола.
Потом она вдохновенно, чуть картавя, читала свои несовершенные искренние стихи, написанные вчера вечером о том, что Принц обязательно должен украсть Принцессу и увезти далеко-далеко, где они будут жить долго и счастливо, а еще о Девочке, которая влюбилась в далекую холодную Звезду, и не может к ней дотянуться.
Я слушал Анин голос, млел от обожания. Своевольная рука, ведомая подлым Демоном, пустилась по мохнатой дорожке вниз и уже бесстыдно ТАМ поглаживала, находя особую прелесть в девичьих придыханиях и переливах непослушного «р».
Я так и не разрешил ей прийти. Через час равнодушный автомат телефонной станции разорвал тантрическую связь. Аня больше не перезвонила, а я, трусливый Пьеро, доведенный до сладкого изнеможения, набирать её номер тоже не стал, боясь, что если услышу очередную просьбу прилететь и полечить меня, то не откажу.
Я замотался одеялом, скулил, потом писал стихи о Девочке с глазами цвета вечернего неба, потом вознес молитву ветхозаветному персонажу, вспоминая Юркино словоблудие, проецируя его в свою реальность. Лишь после экзекуции, отрезвев от ноющего желания, уже вечером, продолжил сочинять куплеты о молодых строителях коммунизма, призывая их вперед к новым успехам в труде и учёбе!
За выходные не поправился. Видно волшебная сила маминых отваров не пошла по назначению, а истратилась на воссоздание распутных живых картинок в магическом театре моего воображения.
В понедельник утром позвонил директору школы, непритворно покашлял, рассказал о болезни. Тот разрешил долечиться, лишь напомнил, что меньше недели осталось до Дня Комсомола, а там и годовщина Великой Октябрьской революции – торжественные мероприятия мне готовить.
Я пообещал, что справлюсь. Загнал Демона, а с ним и раскисшего Пьеро в дальние пещеры. Вызвал ответственного Гнома, обложился райкомовскими методичками и принялся создавать вдохновенные речи об исторической роли верного соратника Партии: «Шагай вперед, комсомольское племя!», «Буржуи под стол – идет комсомол!».
Только меж идеологически выверенных строк всё чаще проглядывала мохнатая мордочка, воскрешала ночные образы, которые грубо попирали седьмую заповедь «Морального кодекса строителя Коммунизма», особенно насчет нравственной чистоты.
Под вечер накатило пуще прежнего, писать уже не мог. Отложил незаконченный сценарий, рухнул на диван, думал о Ане, силясь заснуть, чтобы быстрее прошла ночь. Решил, что даже если не выздоровею – всё равно пойду в школу. Мне НУЖНО её видеть!