........................................................
Всё так бы и шло заиндевелым зимним чередом, если бы не КНИГА, которая появилась в моей жизни.
Через Моисея пришел еврейскому народу Закон; Иисус принес миру Новозаветное Знание; Сержант Пеппер, понимающе ухмыляясь, дал мне на неделю почитать истрепанный, замусоленный сиренево-бежевый томик со стилизованной бабочкой на мягкой обложке: издательство «Известия», серия «Библиотека журнала «Иностранная литература», год издания 1989.
Пеппер принес в мой мир «Лолиту».
Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел! Явление Лолиты стало недостающим пазлом, который заполнил взбалмошную систему желаний закомплексованного девианта, каким считал я себя последние два года.
Детские воспоминания, а потом и отношения с Аней, порождали унизительные самокопания. Я возомнил себя выродком, одиноким хищником, посягающим на вечное мироустройство. И хоть насмешливая Клио давала неисчислимые примеры иного толка, в настоящем пространстве и времени от того было не легче.
Но теперь открылось, что я не одинок. Набоков подарил мне Гумберта, которого я определил в Пантеон Литературных Героев, наряду с Дон Кихотом, Рудиным и Мартином Иденом – детскими примерами к подражанию. Сам же Автор – неповторимый, порочный, блудливо-голубоглазый, чем-то схожий со мной – внушал благоговейный трепет.
Желая воздать должное, перерыл подшивки перестроечных «Огоньков», нашел его фотографию, неожиданно цветную, наклеил на картонку. Поместил на полку меж таинственных пилигримов, которые обитали на нашей грустной планете – меж Льюисом Кэрроллом и Эдгаром По (их биографии читал еще до встречи с Набоковым, питаясь разрешить проклятый вопрос своей необычности; только в тех дистиллированных жизнеописаниях речь шла обо всём на свете, кроме главного).
Проглоченный за сутки, вылизанный до запятой роман, поражал схожестью чувств. Теперь я понимал, откуда тянуться паутинки нежнейших корешков моего нынешнего восприятия представительниц женского начала с признаками незрелости. У меня в детстве тоже были свои изначальные Анабеллы: солнечноногие, тонкорукие, мягко-податливые, влажно-соленоватые. С ними я грешил, не ведая греха, с ними я предавался постижению мира, играл в сладкие запретные игры. Долгие годы после детства я вспоминал их перед сном, дорожа драгоценными мелочами впечатлений утраченного Рая.
Мне было далеко до эстетизированной эротики ГГ., да и мой интерес к прекрасному полу не ограничивался нимфетками. Женские тела увлекали как проявление материального мира во всём многообразии: и безнадежно старые прыщавые студентки, и древние тридцатипятилетние фемины с набухающими змейками целюллита, дряблыми грудями в серых бороздках растяжек и морщинками под глазами. В каждой из них таился свой пряный аромат. Однако настолько проникновенного выражения потаенных мыслей и чувств я доселе не встречал нигде.
После прочтения я переписал в заветный блокнот первую часть романа, сопровождая комментариями и личными наблюдениями. Последующие бесконечные переезды ГГ с Лолитой и описания американской провинции, захватывали меньше, но и в них я выискивал крупицы отношений и раздумий, собирал драгоценные слова-жемчужины в потайные закоулки души.
Я впитал набоковский яд, переболел, исцелился и стал собой. Я уже не боялся.
Мир, сквозь призму Великого Энтомолога, засверкал новыми, доселе невиданными красками. Следуя филигранно выверенным описанием маленьких смертоносных демонов, я научился распознавать нимфеток, посылаемых в наш мир щедрым Создателем в постоянной пропорции, безотносительно времени, места и установленных законов. Если раньше в школе я смущенно отводил глаза от коленок отличниц за передней партой и корил себя за невольно кинутый взгляд на играющих в резинку восьмиклассниц, то теперь всё так же отводил, но уже не корил.
В свете нового созерцания Майя отошла к арьерсцене. Я с головой погрузился в набоковские миры. Благодаря Юрке и тому же Пеперу, раздобыл и вылакал «Машеньку», «Камеру обскура», «Весну в Фиальте». На волне неизведанных ранее дивных ассоциаций, из воскресшей души хлынули изумительные слова и звуки, в горячке стенографируемые на подвернувшихся бумажных обрывках корявым творческим росчерком. За пару лихорадочных ночей я подарил миру два рукописных поэтических сборника, впоследствии презентованных на внеочередных заседаниях Клуба.
Я ожил, я понимал, как мало нужно человеку для счастья: убрать предупреждения, отпустить целесообразность и попросту отдаться порывам души. А душа – она от Бога, она мудрая, она знает, как лучше.
В творческом экстазе на землю ступила весна. Майя приезжала редко, но и эти визиты ничего не привносили в наши отношения. Мы, как дипломаты для переговоров, встречались на нейтральной территории, потому, что ТАК НАДО. По умолчанию новогоднее грехопадение не вспоминали, о новом речи не заводили. Ритуально ткнувшись друг другу в щеки, мы обсуждали новости, происходившие на просторах бестолкового осколка когда-то великой Страны.
Майя восторженно рассказывала, что Киев проснулся, кинулся строить капитализм: на республиканском стадионе создают восточный базар, а пока торгуют где придется. И купить можно любую заграничную одежку, даже косметику – были бы деньги. Однако из Майиного одобрительного щебетания заключил, что не всё так радужно в киевском королевстве: после незалежницкой эйфории наступила депрессия; былая интеллигенция пьёт разбавленный спирт «Рояль», закусывает «Сникерсами». В том числе обнищавшая профессура Майиного университета, а значит, и мой разлюбезный дядька.
Представленные картины казались мне, безыдейному идиоту, инопланетными пейзажами, фантасмагорическим бредом Босха под вибрации разбитого пианино из шниткианской прелюдии к первому Большому концерту.
Однако в мире людей, кроме желто-голубого безумия был Набоков, а значит – жизнь обретала смысл.
Не утерпел, выбрал момент на очередном свидании и восторженно поделился с Майей открытием Набоковской Вселенной.
Майя небрежно скривила губы. Оказывается, сейчас культурные люди читают Костенко, Стуса и прочих украинских диссидентов, а ЭТОТ…
– Своей книгой он оскорбляет порядочных людей, – непререкаемо заключила Майя.
– Ты о «Лолите»? Он много написал.
– Достаточно одной.
– Читала?
– Я такую ерунду не читаю. Слышала. Там мерзкий тип совращает двенадцатилетнего ребенка, а автор детально и растянуто описывает процесс этой мерзости, – Майя брезгливо фыркнула. – Говорят, что у Набокова с головой было не в порядке: ТАК писать о ТАКИХ вещах может лишь ЭТИМ увлеченный человек.
– Нельзя судить о книге, не читая.
– Ты его защищаешь, потому, что сам такой. Я поняла в новогодние праздники – хотела сюрприз сделать, а ты! – Майя отвернулась, ступила пару шагов, остановилась.
Такой! – хотел зло ответить. Промолчал.
Я не такой, к сожалению. Не дано мне по-набоковски писать, разве что – чувствовать.
Майя продолжала стоять спиной ко мне. Обиженно опустила голову, всем видом упрекала в чем-то постыдном. Холодная и неисправимая Снежная королева ждала, чтобы я кинулся, начал просить прощения. Не буду! Глупая, не понимает, что вселенским холодом только остужает моё, и без того прохладное к ней, сердце.
После новогодних праздников можно было продолжить наши отношения, растопить лед Майиных предубеждений, но стало только хуже. И сейчас я чувствовал – дело совсем не в Набокове, а в том, что я посмел прикоснуться к чему-то, ею не одобренному. Мне такое положение порядком надоело.
– Если тебе по душе тот извращенец, – обернувшись, примирительно сказала Майя, – не удивлюсь, если в школе с ученицами заигрываешь. Тем более, сейчас такая молодежь!
– А ты не молодежь?
– Я всегда была серьезной, и не допускала...
– Это плохо. Юность создана для любви.
– Мне не до любви. Мне учиться надо. А потом, может, о любви подумаю.
Май 1992. Городок
После майских праздников заболела одна из учительниц младших классов. Её деток решили между остальными младшеклассницами распределить, однако те, необъятные дамы предпенсионного возраста, запричитали, закудахтали, сославшись на май и огороды. Директор созвал педсовет и мне, как наиболее незагруженному, поручил принять 4-Б класс до конца учебного года.
Особого энтузиазма я не испытывал – закончился энтузиазм вместе со Страной, сейчас товарно-денежные отношения в почете. Но обещали доплатить за часы, плюс премию. Поёрничал, согласился. Даже если бы не доплата – куда мне деваться с подводной лодки.
Поначалу не заладилось. Одиннадцатилетние девчонки и мальчишки до конца урока впадали в апатию от объема материала, поданного основательным учителем истории. Лишь тренькал звонок на перемену – гоготливая орава с облегчением выпархивали из класса, подальше от занудного дядьки. Потому вечерами, вместо медитации над набоковским «Даром», приходилось штудировать детскую педагогику и писать планы уроков, упрощая их до невозможности. Ничего путного не вышло.
Промучившись неделю, я отложил заумные теории, вспомнил свои желания в одиннадцать лет и решил поступать с четвертоклашками так, как хотел, чтобы поступали со мной в том возрасте.
Отныне проверка домашних заданий и подача нового материала занимала меньше половины урока. Остальное время мы общались: о прошлом и будущем, о книгах, фильмах, о жизни, смерти и любви.
В одиннадцать лет меня особо занимала любовь. Я очень хотел быть самым-самым нужным, а еще, чтобы меня любили все девочки, и даже тети-учительницы и тети-чужие.
Потому я старался полюбить девчонок и мальчишек из 4-Б – не притворно (дети сразу чувствуют) – по-настоящему. Всех без разбору: отличников, отстающих, симпатичных и не очень. Я неустанно повторял каждому, какие они прелестные, нужные, неразгаданные вселенные. Особенно девочки, для которых восхищение и любовь – живая вода.
О, как изменились наши отношения! Не всегда получая внимание дома, четвероклашки с детской простотой льнули ко мне, как мотыльки к огню. Уроки пролетали незаметно. Увлеченные историями с собою в главных ролях, они не слышали звонка на перемены, заворожено не сводили глаз с лицедея, возводившего их в центр Мирозданья.
После уроков мальчишки наперебой вызывались проводить меня домой, чтобы выведать по дороге недосказанную развязку закрученного сюжета. А девочки…
Мои девочки обретали женскую природу, не подверженную ни возрасту, ни времени: эти неумелые, очаровательные ужимки, глазки, полутона, вздохи; эти шаловливые позы, когда вроде случайно поддернутая юбочка одергивалась, но только после того, как я замечу; это ощущение будущей власти над тающей мужской природой.
Я их полюбил и стал любимым. Из занудного взрослого, который требовал хорошего поведения и знаний, я перешел в почетную категорию тех, кто с ними играет.
Утром, выходя из дому, я встречал возле парадного полкласса «своих» деток, живущих в километре, а то и двух от моего дома, которые приходили пораньше, чтобы пройтись со мной майскими улицами. Остальная половина класса встречала на подходах к школе, и мы вместе шли на урок.
Когда окончательно потеплело, на выходные, а то и после уроков, голосистая ватажка 4-Б, вместе со старшим САМЫМ ЛУЧШИМ ДРУГОМ, уходила за город. Я брал гитару. Под изгиб гитары желтой мы исследовали потаенные заросли ближних лесов, выискивали еще нерасцветшие, первые весенние цветы. Я учил их плести венки, которые превращали девчонок в заповедных мавок, а ребят – в отважных индейцев и следопытов.
Под конец похода мы разжигали костер, пекли картошку и сало на прутиках. В процессе приготовления мавки обседали меня, норовили прижаться горячими, набеганными телами, оказаться под рукой, которая бы их случайно, погладила, поворошила, ущипнула. Порою из-за места возле моей персоны разыгрывались нешуточные баталии в лучших традициях ревнивых разборок. Приходилось проявлять разнообразные ухищрения, чтобы все оказались поглаженными и ущипнутыми.