Вот и пришел Святой день на родную бакчарскую землю, политую кровью и слезами спецпереселенцев.
Замелькали утром 21 июля 2015 года в Сети фотографии с места установки Поклонного креста у въезда в с. Крыловку. С утра крест был установлен, а с обеда и освящен иереем Святославом.
Прислали мне с родины и копию письма администрации об этом событии- Около двух лет назад на сходе граждан с.Крыловка зашел разговор об истории нашего края и конкретно о Чаинском восстании. Председатель думы Бакчарского района Кускова Н.Ю. предложила и пообещала установить Поклонный крест в память о тех событиях, так как очень много жителей бакчарского района причастны к тем событиям по линии предков. И вот 21.07.2015 г работники коммунального хозйства доставили и установили крест - это руководитель бригады Незговоров Сергей и бригада в составе: Малышев Александр, Лаптев Александр, Чанов Алексей, Александров Эдуард, Кузнецов Михаил.
Сам Поклонный крест приготовил Жмайлов Владимир. В изготовлении креста принимали участие и предприниматели Жданов Виталий, Богатырев Вячеслав, Лариков Евгений, которые бесплатно предоставили крепежные материалы.
Настоятель Прихода храма Успения Божией Матери в селе Бакчар иерей Святослав с певчими провел церковную службу по освящению Поклонного креста и службу по упокоению погибших жителей района в тех страшных событиях…
Спасибо и благодарность всем принявшим участие в этом святом деле!
Конечно об этом событии я напишу более подробно.
А вот пишет мне Тамара Нищеглот (Кондакова) – Здравствуйте, Владимир! 1 августа вернулась из поездки в Томск-Бакчар-Чернышевка. Памятный Православный Крест на кладбище в Чернышевке установлен! Идут чистовые работы. Их выполняет бригада из "Ритуала"(Иноземцева Лариса Викторовна), но уже отслужили панихиду 29 июля. Администрация села, в лице Медведевой Ольги Ивановны, в нашей беседе пообещала содержать в порядке это памятное место. Работу примет Марьяшин Владимир Михайлович( муж Марии Андреевны Нищеглот).
…Крест установлен на кладбище, на новом месте, в 10-ти метрах от него могилы наших предков, заросшие лесом... настоящим... В разговоре Отец Святослав сказал, что на кладбище не ставят Поклонных Крестов...Хоронят всех-самоубийц, иноверцев...,поэтому место для Креста он освящать не будет- не положено...Панихиду служить можно у этого Креста. Что он и сделал 29 июля 2015 года. Участвовали еще 3-е: Каштуев Дмитрий Ефимович, Александрова( Мишина) Галина Ивановна, Нищеглот (Кондакова) Тамара Александровна. У меня не было времени ждать. Осталось окрасить голгофу и установить эпитафию: Земной поклон осваивавшим эти земли с 1931 года... "Мы сей завет глаголем не впервые: "У Господа нет мертвых-все живые". Позднее на Крест поместим икону Новомученников и исповедников российских..и еще одну эпитафию: Сей Крест установлен в лето 2015 года в память невинно пострадавших от репрессий в 30-е - 40-е годы XX века. Будем считать, что Памятный Православный Крест на кладбище в поселке Чернышевка установлен 29 июля 2015 года.
Спасибо Тамара за хорошие добрые письма.
Как-то так совпало и установление Поклонного креста в Крыловке и установление Памятного креста в Чернышевке в июльские дни 2015 года...
В святые эти дни пришли письма от Ларисы Очередько из Крыловки : О восстании много читала… Упоминается там фамилия Мартынов Дмитрий Иванович. У нас в деревне проживает семья Мартынова Степана Степановича. Отца у Степана звали Степан Дмитриевич. Возможно он сын этого Дмитрия Ивановича…
Здравствуйте! Я узнала, что Степан Степанович Мартынов внук Мартынова Дмитрия Ивановича. Когда восстание было подавлено,он был арестован. Родственникам сказали,что его вместе с другими арестованными сослали на Балтиморканал (как-то так назвал место ссылки, а может я неправильно запомнила). Но вскоре, где-то через 1,5 месяца пришло извещение о его смерти. Степан Степанович сказал, что позже отец узнал, что деда расстреляли в Колпашево. Где именно, он не знал. Степан Степанович сказал, что и отца по этому делу допрашивали. И извещение о смерти деда у него есть.
… Вот так-то ,если собраться всем миром, можно установить, найти можно многое. Дорогой читатель , напомню что за участие в Чаинском восстании Мартынов Д.И. получил 10 лет лишения свободы, а вот и сведения о расстреле - Мартынов Дмитрий Иванович 1888 г. урож Рязанской губернии, Скопинский уезд с.Козинка прож. Томская обл. Бакчарский район с. Соболинка обвинение РОВС арест 20.2.1938 г, приговор 12.3.38 г., расстрел
Конечно я просил более подробно узнать о семье расстрелянного Мартынова Д.И., сделать копии с сохранившихся документов… все установится, все встанет на свои места…
В святое это время и поиск облегчается, со светлой душой легче все делать и так выяснилась судьба еще одного участника Чаинского восстания - Мальцева Дмитрия Степановича, настоящего героя России.
ТАК НА РОДУ БЫЛО НАПИСАНО...
Я, Мальцева Мария Дмитриевна (по мужу Сергеева), родилась в Новосибирской области Колыванского р-на в с. Ново-Тырышкино в 1923 г. Отец мой, Мальцев Дмитрий Степанович, родился в семье железнодорожника. По болезни глаз дед не смог работать машинистом, а семья была большая, и, чтобы прокормиться, уехали в село Тырышкино, где своими силами дед построил водяную мельницу, работников не имел. Родился дед, Мальцев Степан Алексеевич, в Колывани в семье пимокатов. Бабушка, Мальцева Александра Дмитриевна, родилась тоже в Колывани в семье портного. Мать моя, Анна Александровна Казанцева (по мужу Мальцева), родилась в д. Тырышкино в 1903 г. в семье крестьянина Казанцева Александра Ивановича и Казанцевой Анны Ивановны.
Я не знаю, сколько было у них земли, а вот скот они держали: 1 лошадь, 1 корову, для мяса телку или бычка, 1-2 свиньи и штук б овец. Зимой дед занимался извозом для поддержки семьи. Одним из первых дед с семьей вступил в колхоз, не знаю, в каком году, но до конца жизни они были колхозниками. Семья его состояла из 4-х дочерей, двое из которых умерли в голодный год, оставив детей. У старшей — двое, муж тоже умер, они воспитывались в семье деда. У средней осталось трое детей, но те росли у отца.
Бабушка, Мальцева А. Д., воспитала 12 детей, имела награду — золотую звезду «Матери-героини», двух в голодный год схоронила, младший сын погиб под Ленинградом в 1942 г., средний сын был всю войну главным механиком на пимокатной фабрике, имел бронь. Было у него семь дочерей (пятеро до сих пор живы). Старший сын, т. е. мой отец, был на передовой, вернулся инвалидом 1 группы, без обеих рук, с одним глазом, да и тот 15% зрения, т. е. почти слепой.
Дед, Мальцев С А., потерялся в переворот (1919 г.), как я знаю от старших. Старшая сестра папы говорила, что он был вызван в волость, в Колывань (было тогда волнение в Колыванском р-не), и он только успел ей сказать, чтобы она уходила, и передал ей, что его взяли за сочувствие красным. Она тогда работала в волости секретарем. Больше от него никаких известий не было. Вот бабушка и осталась с 12 детьми. Их надо было чем-то кормить, и она стала работать на мельнице сама, а помогал ей тогда уже подросший мой отец. Работников они никогда не держали. Бабушка была умной и сознательной женщиной, я, уже будучи взрослой, слышала о ней отзывы только хорошие. Да и мама моя говорила, какие они богачи, ребята еле-еле были одеты, но тем не менее они были раскулачены. Конечно, забрали мельницу, скота у них было всего 2 коровы, 2 лошади, овец штук 10, свиней 2-3 только для своей семьи, ведь такую ораву надо было чем-то кормить: когда я родилась, была уже 14-м человеком в семье. После моего рождения отца взяли в армию.
В 1927 г. мой отец отделился от матери, она отдала ему лошадь и нетель. Сельсовет выделил место для строительства дома, но отец так и не построил его, т. к. его назначали то на заготовку леса, то в подводы для нужд сельсовета, поэтому мы временно жили у родителей мамы. В то время председателем сельсовета был Вихорев, человек, который сыграл в жизни нашей семьи роковую роль. Я уже говорила, что в «приданое» папе была отдана лошадь, вернее жеребенок, которого отец сам растил. Он стал очень красивым конем, был очень хорошей породы. Вот этот-то конь и понравился Вихореву. Он решил его забрать у отца. Он стал его всячески донимать, но отец не хотел ни за что отдавать коня, тогда Вихорев подвел нашу семью под раскулачивание. На собрании, где составляли списки на раскулачивание, он сказал, чтобы внесли и Мальцева Д. С. Некоторые возмущались, т. к. и раскулачивать-то не за что, да и нечего, всего-то одна лошадь, да к тому же отец служил и раскулачиванию не подлежал. Но Вихорев стоял на своем, заявив, что власти виднее — кого и за что. Среди возмущавшихся была и партийная (на все село одна женщина) Бабушкина, но ее Вихорев назвал «кулацким прихвостнем». Однако люди хорошие все-таки всегда были во все времена, вот и отца отстояли. Раскулачить его не удалось Вихореву, тогда-то он решил сам забрать коня. Он и дал распоряжение забрать его на нужды сельсовета. Папа в эту же ночь выехал на дедовой лошади в Новосибирск, в РИК, узнать, имеют ли право забрать у него единственную лошадь. А Вихорев пришел и стал требовать, чтобы ему вывели коня, на что дед ему ответил: «Надо — иди лови сам, а я еще жить хочу». Гнедко (кличка коня) признавал только отца и к себе, кроме него, никого не подпускал. На помощь себе Вихорев привел комсомольцев, они всю ночь мучили животное, но так ни с чем и ушли. А наутро приехал отец из города и привез бумагу, в которой говорилось, что коня у него забирать нельзя. На что Вихорев ему ответил, что все равно своего добьется. Отец понял, что оставаться здесь нельзя. Все равно Вихорев его в покое не оставит.
Он уехал в Новосибирск, снял квартиру и перевез семью. Он стал работать ломовщиком, возить груз. В семье нас детей было уже трое.
Мы жили тихо, спокойно, конечно, папиной зарплаты не хватало, и мама ходила подрабатывала. По соседству у нас жило три семьи евреев, к ним мама и ходила. Стирала, мыла полы, они ей неплохо платили. Жили мы на Трудовой, 74, кажется, за Оперным театром сейчас, а тогда здесь был базар. Жизнь помаленьку начала налаживаться. Но однажды ночью, это было в мае 1930 г., к нам приехала охрана, сказали родителям: «Собирайтесь!» Отец спросил: «Куда?» Ему ответили: «Не разговаривай, забирай детей, 30 кг вещей. Еды на детей не брать потому, что дети не понесут, а везти вас никто не собирается». На что отец сказал: «Зачем идти, у нас есть лошадь». Тогда, видимо, старший из них сказал: «Ну, ладно, запрягай и поехали». Мама плачет, мы тоже ревем. Привезли нас в 1-е отделение милиции, в центре оно тогда было.
Утром отправили на кирпичный завод, в сараи. Когда нас туда привезли, там уже было народу полно. Крик, плач. Нас, детей и женщин, в сарай заперли, а мужчин всех — отдельно под конвоем. Там нас держали несколько дней, конечно, нас никто не кормил. А родственникам, когда ходили узнать что-то о нас, ничего не говорили. Где мы и что с нами, они узнали по слухам и поехали разыскивать, чтобы хоть что-то передать поесть. Но это было уже позже. А вначале не каждый мог запастись продуктами, а ведь дети есть хотят, вот и представьте себе, что там творилось. Ни днем, ни ночью не прекращался крик и детский плач. А ведь были среди детей еще совсем крошки, надо было и пеленки постирать, но воды не было. Пить-то и то еле-еле давали. Матери с малыми детьми все измучились. Потом нас, детей, повезли на лошадях, а матери за нами шли пешком, сажали на воз только с грудными детьми. Мужчин вели сзади под конвоем так, чтобы они не ви
дели, как женщины мучаются. И близко не подпускали, кругом вооруженная охрана.
Привезли в затон на пустынный берег, там уже подогнали баржи, погрузились. А баржи старые, в них уже вода стоит. Устраивался кто как мог. Доски, кирпичи, хворост, а то и вовсе на перекладинах, а вещи в воде. Наверх-то не выпускают — там конвой, только в туалет, который был пристроен на весу у баржи. Мужчин опять отдельно поместили. Помню, отец забежит взять кусочек хлеба, конвоир уже кричит: «Выходи!» В затон приехали наши тети (сестры отца) и папина мать, привезли нам немного сухарей и еще кое-что на дорогу. Так конвоир высыпал все на какую-то тряпку и заставил маму при нем все перебрать. И так у всех., кто привозил продукты. А много ли они могли привезти нам продуктов? Ведь и не знали они, куда нас везут. Но нам еще повезло в том, что мамин племянник, Костя, работал здесь матросом, хотя ему и не разрешали к нам подходить (да и ему нельзя было об этом говорить), все же он с ребятами, бывало, сварит побольше супа и как-нибудь мимоходом сунет маме кастрюлю, а относила назад я, только мама строго наказывала не называть его по имени, иначе ему тоже будет плохо.
Тащил нас пароход «Красный остяк». Пять барж было. И вот что произошло однажды ночью. Последняя баржа то ли обо что-то ударилась, то ли уж старая такая была, только она стала тонуть. Канат обрубили, началась паника, крики. Но ночь есть ночь. Ничего не понять. В общем, потонули все, только говорили, что конвой спасли. Да что тут говорить... На глазах у всех женщина стояла с грудным ребенком на руках. Баржа толкнулась о другую баржу, и от толчка она выронила ребенка. Одеялко стеганое распрямилось на воде, и ребенок лежит. Сколько она ни кричала, конвой не подпустил никого, так и утонул ребенок. Пока нас везли до Баранаковой*, сколько случаев было, что старики падали. Ведь качает, а туалет-то на весу.
А когда привезли нас в Баранаковую и стали выгружать, многие умирали то ли от воды грязной, то ли вообще от грязи и таких нечеловеческих условий. Особенно болели
старики и дети. Люди начали умирать. У нас тогда уже тяжело болел корью младший братишка. Когда подогнали два маленьких парохода, была дана команда грузиться. Мертвых бросали, т. к. закапывать не давали. Те, кто лежали при смерти, тоже были брошены, т. к. конвой брать их не разрешал. Я сама помню, что недалеко от нас лежали две старухи, и старик оставил им воды и родные в слезах пошли на пароход. Нас вез пароход «Тара» до деревни Истоминка, там мы выгрузились, там мы и похоронили нашего брата. Похоронил отец. Он успел выпросить у старожилов доски, кое-как с мужчинами сколотили их и выкопали яму, только стали закапывать, как закричали «грузиться». Они все же успели, и еще принесли старушку и девочку, так их всех вместе и положили.
Дальше снова мы ехали долго. Дети опять на лошадях. Останавливались на ночь. И снова везли. В одной деревне, точно не помню, кажется Подгорной, стояли два дня. Там наши соседи похоронили сразу двух детей, а когда мы побежали посмотреть похороны, то увидели еще много мертвых, но конвой нас туда не пустил, а раздалась команда — «грузиться». Опять поднялся крик и плач, кто прощался с мертвыми, кто кричал, что не дают похоронить, но никто на это не обращал внимания. Конвоиры были очень жестокими, все какие-то злые, обращались с нами так, как будто мы самые страшные преступники. И обругают, и прикладом в спину толкнут, особенно женщин.
Так нас довезли до Высокого Яра. В этой деревне нас распределили. Нашу новосибирскую сотню (мы все были разбиты на сотни, по районам по сто семей**) определили в поселок Светлозеленый Парбигского района***. Старожилов в деревне было домов 5 или б. Нас же поселили, если можно так сказать, на небольшой поляне возле дороги, в мелком кустарнике. В общем, корчуйте и селитесь. У некоторых были маломальские палатки, сшитые из разного тряпья. Потом, к осени, стали рыть землянки. Старожилы были по всей местности кержаки-староверы, в дом к себе не пускали. Воды напиться — и то у них была отдельная кружка и ведро, у сенок стояло, вот из него еще дадут попить, а со своего — ни за что.
Комендатура первое время у нас была здесь же, кажется, эту деревушку Доронинской заимкой называли. Потом все старожилы уехали, т. к. им с мирскими нельзя было жить. Снабжения никакого не было. Выдавали муку, я не знаю по скольку, но помню, что на нашу сотню мужчины на месяц получали по полмешка и делили стаканами, а потом и ложкой. От старших я слышала, что ходили к коменданту узнать о том, сколько положено муки, но там даже разговаривать не стали, выгнали всех, а охрана пригрозила: «Если будете ходить, постреляем всех, и отвечать никто за вас не будет». Комендант же говорил: «Скажите спасибо, что это даем, а то вообще ничего не получите, вам, мироедам, и этого много». Как хотели, так и называли. Комендант вообще был и царь и бог. Особенно женщинам было тяжело, плакали и молчали. Хлеба совсем не было тогда, варили только заболтанную похлебку с колбой, т. е. диким чесноком и луком.
В это время, где-то, наверное, в августе, точно не помню, получился бунт. Знаю, что ехали мимо нас ребрихинские (эта сотня немного дальше нас стояла) с белым флагом и кричали, чтобы наши мужики присоединялись к ним, у них были топоры и вилы. Папа рыл яму для землянок, подошли еще несколько человек, это были наши деревенские — Филатовы д. Митя, д. Иван, Инютин дед. Папа сказал: «Мужики, это к добру не приведет, давайте уйдем от греха подальше!» И они ушли на реку, она от нас недалеко была, и там сидели в кустах. Проехали ребрихинские днем, а вечером появился отряд вооруженных милиционеров. За логом в черемушнике были слышны выстрелы. А утром мужики пошли туда посмотреть. Там лежали убитые. На следующий день приехала охрана и всех мужчин забрали. Остались только больные да старые. Так что строить бараки было некому. Нас вселяли по 4-5 семей в землянки, которые успели вырыть мужчины.
Насчет медицины. Откуда? Какая там медицина. Свирепствовала корь и дизентерия. В это время у нас тоже сестренка маленькая болела. Она вроде бы стала поправляться от кори, но есть-то нечего было. У нее началась водянка, как и у многих тогда детей, а медикаментов у нас не было, лечить было нечем. Сестра умерла. Представьте себе такую картину. Сестренка лежит мертвая, а у мамы начались роды, а мне 7 лет было. Я перепугалась, выбежала из палатки и оставила ее открытой. Побежала за бабушкой — соседкой, а маму охватило холодом, и у нее свело ноги. Ноги не действовали полгода. Да спасибо женщинам, они паршы ей ноги мхом да травой разной, так понемногу мама поправилась. А у меня родился брат (он потом тоже умрет). Вот такая была медицина, медсестры-то не было, не то что врача. Маму унесли в землянку, а я осталась одна. Есть нечего. Папа, до того, как его забрали, ходил в какую-то деревушку, там тоже кержаки жили. Он выменял за мамино венчальное платье котелок картошки и кочан капусты. Так вот, я очищу 2-3 картошки, сварю их с листом капусты и несу маме, а себе — очистки, я очень боялась, что мама тоже умрет, и я тогда останусь одна. Мама плакала, глядя на меня и на маленького. Потом, когда сестренку похоронили,— она 4 суток лежала в палатке,— нас перетащили в землянку, там уже было 4 семьи и на нарах лежали больные. Это были старики, сына у них, как и всех мужчин, забрали, они лежали никому не нужные. А дочь их была угнана на строительство дороги на Галку, как и многие другие девушки*. Редко кто из них возвращался, умирали от непосильного труда и простуд. У т. Федоры, нашей соседки, взяли 4-х дочерей, и ни одна не вернулась, так она с горя и задушилась. Да мало ли было таких случаев, всего и не расскажешь.
Отец пришел где-то в марте, оборванный, худой, ноги опухшие. Из нашей новосибирской сотни 5 человек умерли. Отец рассказывал, что его два раза пугали — на расстрел выводили. Но так как отец был невиновен, его все-таки отпустили, и остальных мужиков тоже. Дело еще в том, что „в списках мятежников был тоже Мальцев Д. С, только не совпадал год рождения, поэтому отца дольше всех и держали, но потом, как выяснилось, был задержан однофамилец отца.
Зима была морозная, градусов под 40, а отца выпустили как забирали, в сапогах и дождевике. Спасибо, какие-то старики пригрели его да пимишки старые дали, полушубок драный, так он и пришел к нам. Брат, который родился, осенью умер от голода, ведь негде было взять стакан молока, помню, кричит, весь сморщенный, как старичок, мама плачет, я тоже реву, жалко его было. Когда вернулся отец, я осталась одна из четверых детей. До сих пор не пойму, как я осталась жива, как я-то выжила? Так было во многих семьях. Такой голод был, просто страшно вспоминать.
Весной 1931 г. и летом, пока ждали овощей, а есть что-то надо было, ходили по миру. Нас, побирушек, было полно, а подавать было некому. Ходили дальше по деревням, к старожилам. Просили милостыню, но редко, кто давал, а больше ругали. Я ходила с девушкой больной, соседкой. У нее были замедленные движения, плохая речь, а сама красивая была, высокая, стройная, с большой косой. Звали ее Опора Миракина, из деревни Чик они были, отец умер. Осталась она со старухой матерью и малолетним братом. Даром кержаки не давали, так мне приходилось и за себя, и за нее работать. Прополю в огороде, сколько скажут, получу кусок .хлеба на двоих. Вернусь домой еле живая, а родители с работы придут, мама плачет, а отец со стыда отвернется и молчит. А что он мог сделать, жить-то как-то надо.
Когда в 1932 г. мы пошли в школу, всего набралось один — первый класс, один — второй, один — третий, один — четвертый, но там были уже дети старше 14-15 лет. Наши два поселка, Новосибирский и Здвинский, объединили в один колхоз и общими силами построили школу. Учились в две смены. Мы считались малышами, но и нам было уже по 8-9 лет, учились в первую, а старшие — во вторую смены. Ходить было далеко, километра 3, осенью шлепаем по грязи, все одеты плохо, обуви не было. Многие ходили в лаптях, нам их дед Макарович плел, как мы им были рады.
Где-то в 1933 г. стали сдавать орехи кедровые, тогда была уже организована госприемка. У нас открыли магазин, вот тогда-то можно было хоть что-то купить. А до этого нас заедали вши,- грязь. Мыла не было. Мужикам некоторым дали лошадей, чтобы работать на полевых работах. А кормить-то их нечем было, так некоторые подыхали. Пропасть им, конечно, не давали и дохлым. Охрана коменданта приедет с проверкой, не успеет отъехать, а ее уже по кусочкам растащат. Я уже говорила, что отец пришел ближе к весне. Ему тоже дали лошадь. Кое-как дотянули до весны. Только снег сошел, стали всех взрослых выгонять на работу корчевать лес. Люди голодные, слабые, едва держатся на ногах, орудия — лом, лопата, топор. А давали норму. Не сделаешь, паек не получишь. Тогда уже тем, кто работал, добавляли муки немного. Мужчины кое-как справлялись с работой, а каково женщинам!
Тут хоть немного стали стряпать хлеб. Но что это был за хлеб, в него добавляли тертые гнилушки, листья от малины, лебеды, крапивы. Сушили, толкли и добавляли. Хлеб был серо-зеленого цвета, люди тоже были с каким-то зеленым оттенком. Весной старались раскорчевать себе хоть какой-то участок, чтобы посадить овощи. Дали нам семян моркови, репы, брюквы, капусты, турнепс, лука не было. Отец раздобыл где-то мешок картошки, мы посадили ее. Урожая, думали, не дождемся. Но уродились в этот год хорошо и овощи, и картошка. И все-таки на всех этого было мало. Но хоть похлебку было из чего варить, и люди этому были рады до слез. Когда стали создавать колхоз, в него вошли все сразу. Нас называли кулаками, потом переселенцами, а уж потом стали называть спецпереселенцами, уж не знаю почему. Колхоз назвали «Новый путь». В основном также работали на раскорчевке. Гнус страшный, работа тяжелая. Сколько женщин погибло от этой работы!
В 1933 г. отца премировали телкой, и мы стали растить корову. Богатых среди нас не было, но некоторые продавали остатки вещей и наскребали с грехом пополам на корову. Хлеб уродился, стали строить амбары. Председателем у нас был Сенякин, бухгалтер-счетовод Сизиков, а кладовщиком рекомендовали отца, т. к. он был грамотный. Утверждал все и всех комендант, только с его разрешения все делалось. Отец очень переживал за эту работу, т. к. надо было содержать все в порядке.
А тогда уже и государству стали хлеб сдавать. Старались, чтобы хлеб не сгорел, чтобы сухой сдать, поэтому работали день и йочь и на складе, и на сушилках.
В 1933 г. у нас родилась девочка, а в 1935 г. еще одна, так что у меня появились сестры (они и сейчас живы), как мы их в шутку называли — «таежные». В 1935 г. у нас выстроили больницу в Комаровке, там и комендатура была. У мамы признали камни в печени, врач сказал, что без операции не обойтись. Нужно везти в Томск или в Новосибирск. Зимой, когда было поменьше работы на складах, отец выпросился у коменданта увезти маму в Новосибирск, на операцию. Комендант дал разрешение и справку для выезда. Еще и тогда были случаи, что люди сбегали, их ловили на Галке или даже дальше и возвращали обратно. Отец оставил за себя своего помощника. Они успели доехать только до Подгорной, и их вернули. Непонятно, почему в отсутствие отца внезапно решили сделать ревизию. Отец не боялся, он знал, что у него все в порядке — и документация, и склад. Он очень добросовестно относился к своей работе, да и вообще он был человек очень порядочный.
Обстоятельства оказались более чем странные. Не имея никакого права, комиссия без отца вскрыла шкаф, в котором лежали документы. И при таких странных обстоятельствах пропала ведомость на выпеченный хлеб, которым осенью в полях кормили людей. В Парбигскую комендатуру увезли председателя Сенякина, счетовода Сизикова и папу. Пока шло следствие, ведомость нашлась (отец и впоследствии никак не мог понять, кому это было надо). Но все равно их осудили, приписав халатность, дали всем по 4 года. Отец отбывал срок в Томске, ходил он свободно, был расконвоирован. Он был воспитателем на музыкальной фабрике. Коммуна им. Заковского.
Все это время — с 1930 по 1936 гг. дедушка, мамин отец, везде писал и писал, чтобы нас восстановили в правах, собирал всякие бумаги. Ему даже предлагали так — пусть ваша дочь разойдется с кулаком,— это ему в РИКе сказали. Дед был сильно возмущен: «Какой он кулак, ведь он служил в Красной Армии, а там ведь тоже знают, кого брать, а кого нет». Много он помотался, прежде чем добился, чтобы наше дело пересмотрели. И вот, в 1936 г., когда отца не было, нас восстановили. Осенью мы выехали к деду в Ново-Тырышкино. Но нам, видно, на роду было написано испить чашу горькую до дна. Мы приехали к дедушке, но он вскоре умер.
Вот тут-то и начались мытарства матери. То в Колывань ее пошлют за справкой, может ли она здесь проживать, то того подпись требуют, то другого. Председатель сельсовета Земляника, был такой, ко всему придирался, всячески унижал мать. Кое-как поступила она в больницу техничкой. Там же в подвале дали ей комнату, так он и главврача запилил за то, что тот взял ее на работу. А врач, помню, хороший такой был, Трошин, он очень сочувствовал ' маме. Ведь все-таки трое детей. Земляника все стращал мать: «Загоню все равно туда, где Макар телят не пас». А за что? Мать его так боялась, что даже по деревне днем не стала ходить. И, как нарочно, пойдет больную бабушку проведать и встретит его. Прибежит и плачет: «Что мне делать, ведь он мне проходу не дает, как увидит — кричит: не смей, кулачка, здесь ходить, чтоб я тебя не видел!..» И вот решилась она в отпуск к отцу в Томск поехать, рассказала ему все. Он разрешения у начальства добился, чтобы она с детьми приехала к нему. Она забрала свою больную мать, сестренок и уехала в Томск Там устроилась на фабрику пошива, где работали девушки-колонистки.
Я осталась в Новосибирске у папиной матери. А в 1939 г. родители приехали в Новосибирск, т. к. у отца закончился срок. Устроился он на мельницу разнорабочим, где и работал до самой войны. Работал, как всегда, добросовестно, никто его не попрекал, ценили и уважали. Когда началась война, его призвали. В военкомате он сказал военкому, что был спецпереселенцем и осужден. На что военком ему ответил: «Мы все о вас знаем, взяты были ошибочно, сами знаете, какое было время, но, надеюсь, к Родине у вас нет претензий». «Конечно, нет, Родина — это все, и она у нас одна». Вернулся он с войны в 1943 г. инвалидом 1 группы, без обеих рук и почти слепой. Пришел отец ст. сержантом, награжден был медалью «За отвагу» и еще медали были. После войны прожил 17 лет, 3 года лежал парализованный — все сказалось на его здоровье.
О себе. Учиться мне пришлось мало, да и пошла поздно. Да еще с переездами сколько раз приходилось из школы в школу переходить. Мать одна, конечно, такую семью прокормить не могла, вот и пришлось идти работать. А там и война, и осталась недоучкой. Теперь уже давно пенсионерка, имею награду за работу в тылу — «За доблестный труд», сейчас «Ветеран труда». Вот только еще хочу все-таки сказать. Ведь сколько народ пережил в то время, но никогда не было слышно, чтобы ругали Сталина. Только
на местное руководство были обиды, только его ругали. Из-за них мы все страдали, а сколько погибло людей неизвестно за что. Не знаю, может, я не права, но скажу, что в 1938 г. многих забрали, так, может, это наши слезы им отлились, значит, было за что их брать, я так думаю.
Вот сейчас все пишут о репрессиях. Так это пишут о людях высшего класса, а кто о наших погибших позаботится? Кому это нужно, что там погибли люди? Вся дорога усеяна костями, особенно, где ее прокладывали, там вся молодежь легла. А сколько полегло на раскорчевке, особенно женщин? А посмотрите, какие поля разрабатывали «кулаки». Мама встречала Золотареву (имени ее не помню), которая говорила: «Вот сейчас я кулачка — и скот, и машину имею, а когда нас раскулачивали — я всего и имела, так это ребятишек»
...Вот наконец-то и нашелся участник Чаинского восстания , приговоренный к 5 годам условно с высылкой на север, осужденный впоследствии за халатность, а в 1941 г ушедший защищать Родину и вернувшийся с войны без рук инвалидом 1 группы с медалью "За отвагу"…. Этот документ я нашел в сборнике
"Возвращение памяти" Новосибирское книжное издательство 1991 г том первый Составитель И.В.Павлова.
Нет, никто не освобождал Мальцева Д.С., таких сведений в деле нет. А по восстанию есть вот такие сведения:
Мальцев Дмитрий Степанович
Родился в 1902 г., Западно-Сибирский кр., Новосибирский р-н, д. Тарышкино; русский; образование начальное; б/п; единоличник. Проживал: Томская обл., Чаинский р-н, Светлый пос.
Арестован 10 августа 1931 г.
Приговорен: 21 октября 1931 г., обв.: ст.58-10, кулацкая к-р повст. орг-я.
Приговор: 5 лет условно со ссылкой Реабилитирован 4 июля 1989 г.
Скорее было вот что, уже в 1932 году в Галкинскую комендатуру требовалось 1000 работников и везти Мальцева Д.С. с семьей в Александро-Ваховскую комендатуру, было слишком хлопотным занятием и он был оставлен отбывать наказание по месту жительства…
... Нет, не заканчивается история Чаинского или Бакчарского восстания...