Наш народ привык к коммунальному существованию, можно сказать, на генном уровне. Это в нас заложено всем предыдущим историческим опытом и навечно закреплено в незабвенный доперестроечный период. Нам сегодняшним, навсегда переселившимся в отдельные благоустроенные жилища, ностальгически не хватает того рассейского, душевного и простого мироощущения, которое уравнивает все и вся. Наша исконная суть всегда будет тосковать о буднях послевоенной коммунальной квартиры, в которой не дай бог оказаться снова. Снять это неразрешимое противоречие современным русским людям отчасти помотает отдых на турбазах, в домах отдыха и кемпингах, а также в «курятниках» частного сектора на море. Никакой зарубеж, никакое Средиземноморье не дадут вам в некотором смысле столько, сколько наш черноморский курортный отдых. Не нужен нам берег турецкий!
И если говорить серьезно, что может быть лучше турбазы, расположенной прямо в лесу на горном склоне, -- фанерные домики, которые почему-то принято называть финскими, похожие на избушку на курьих ножках, стоят в живописнейшем месте на свете. Там карабкаются по каменистому склону искривленные приморскими ветрами грабовые деревья с гладкими твердыми стволами и перекрученными ветками и вся земля покрыта плющом, который оплетает стволы и свисает с веток, а в зарослях плюща и папоротника темнеют колючие островки можжевельника и остролиста. И среди этого великолепия повсюду из земли поднимаются огромные замшелые валуны с гладкими округлыми или, наоборот, острыми краями и то и дело попадаются заботливо расставленные по всему лесу тоже очень красивые, свежевыкрашенные, ярко-голубые урны для мусора. А если вы поднимаетесь по отвесной тропинке высоко в гору и, уже гордясь собой, чувствуете себя в пределах девственной природы, вам в глаза бросается премиленькая полянка с ярко-красным, прикрученным к сосне огромным огнетушителем и плакатиком «Берегите лес от пожара!» Другими словами, лучшего места для отдыха, оздоравливающего тело и умиротворяющего душу, придумать просто невозможно. А когда вечером вы лежите в своей постели и перед тем, как заснуть слушаете легкий шорох листьев и плеск отдаленного прибоя, прямо над вами, в углу, раздается вдруг какой-то шорох, поскребывание и попискивание и вам на одеяло сыпется с потолка что-то вроде трухи. Вам мерещится огромная крыса – разносчик туляремии и токсоплазмоза, а может быть чего-нибудь похуже, и навязчиво представляется, как эта крыса запутывается в электропроводке и начинается короткое замыкание и вспыхивает пламя. Вы долго лежите без сна, прислушиваясь, и ваши нервы раскаляются, как замкнувшиеся провода. Но вот, уже свыкнувшись с печальной перспективой, вы смыкаете усталые глаза и отходите ко сну… Не тут-то было! На этот раз поскребывание и попискивание доносятся непосредственно из вашей тумбочки, а вслед за этим вы слышите явственное почавкивание и, как бы это правильно выразиться, погрызивание. Однако в тумбочке вы обнаруживаете только горного бурундучка – буровато-серую крошечную мышку с округлыми ушками и длиннющим хвостом, которая деликатно попросила вас поделиться с ней шоколадкой и погрызла ее чуть-чуть с самого кончика. Причем отныне деликатная мышка будет навещать вас еженощно, в одни и те же часы, с теми же пунктуальностью и постоянством, с какими отдыхающие посещают курортную столовую. Но может быть, вы не будете, чертыхаясь, включать свет и с воплем хвататься за веник. Может быть, вы просто вспомните детство и на душе у вас потеплеет. Потому что и горные бурундучки, и ежики, и медузы, и даже неутомимые цикады – это на самом деле часть местной культурно-развлекательной программы.
Примерно на такой базе я отдыхала в начале 70-х – тогда этот отдых еще считался по-настоящему престижным и путевка была страшным дефицитом. Мне путевку взял в профкоме у себя на работе отец, когда я окончила 9-й класс. Целый месяц пребывания на море на полном пансионе обходился по такой путевке в тридцать с лишним рублей (вот оно, коммунальное счастье!) Я впервые ехала на отдых одна – пионерские лагеря, само собой, не в счет. Такой выдающийся случай нельзя было использовать как попало: драгоценное время надо было провести со смыслом. И поэтому я потащила с собой книгу Голсуорси «In Chancery» из многотомного романа «Сага о Форсайтах» на английском языке и англо-русский словарь. Родители по тогдашним временам тратили на мое образование приличные деньги, и я как раз осилила почти целых полстраницы и дошла до места, где говорилось, что «Susan Hayman… followed her husband at ludicrously age of seventy-four» -- последовала за своим мужем в нелепо раннем возрасте 74 лет.
Турбаза располагалась не в горах, а на плоском берегу уютной бухточки, и, чтобы выйти на пляж, надо было перейти шоссейную дорогу и большую поляну, окаймленную разросшимися терновыми кустами. Под этими кустами с обеих сторон сидели на ведрах и ящиках местные старушки, торговавшие фруктами, медом и жареными домашними курами. Домики здесь были все те же, фанерные, но стояли они не на «курьих ножках», а на обычном фундаменте, и лес начинался непосредственно за ними. Росли там огромные вековые дубы, и с веток свисал не плющ, а золотисто-зеленый буйный хмель. Вся площадь турбазы была пересечена бетонными дорожками, а квадраты между ними заполнила выгоревшая на солнце трава. Над ней торчали высокие, жесткие, как проволока, стебли цикория, и, когда на них распускались поутру бледно-голубые блюдца нежных цветов, казалось, все залито вокруг небесной синью. И видно становилось, что трава еще зеленая и живая и только обожжена немного. В ней очень громко трещали весь день не умолкавшие громадные кузнечики с голубоватыми и нежно-розовыми крылышками, которые эти насекомые выпускают в прыжке.
Мне досталась койка в двухместной комнате, это уже была удача. Но почему-то администратор, оформив документы, посмотрела на меня сочувственно. Поколебалась немного и посоветовала: «Если захотите, можете поменять место. Если где-нибудь освободится». Я так и не поняла, что она имеет в виду. Домик мой стоял недалеко от столовой, и от душа, и от леса. И была там уютная веранда и общий холодильник. И еще какие-то удобства, без которых на отдыхе в 15 лет можно обойтись. Соседкой моей оказалась молодая женщина лет тридцати. (Это сейчас я с легким сердцем пишу «молодая», а тогда мне она казалась вполне солидной, чуть ли не пожилой). Звали ее Тома, и была она стриженная почти налысо, то есть коротко неимоверно, коренастая, с широкими скулами и бойкими темно-синими глазами.
В первый день не до того, чтобы изучать товарища по коммунальному проживанию. Главное желание, единственное стремление – выбраться к морю. И вот оно, наконец! Пляж – золотой песок, дно чистое, и для проживающих по путевкам бесплатные лежаки. Волны о берег плещут нежно, ласково. Под сияющим светлым небом и море нежно-голубое, шелковое. И только далеко на горизонте, темно-синее, ультрамариновое, напоминает оно о неимоверной грозной своей глубине. Стихия, дремлющая до поры до времени. Вечером погода стала меняться. Море лежало еще спокойное, подернутое в вечерних сумерках легкой прозрачной тенью. Справа высокие облака над мысом закрывали садящееся солнце и ослепительно сияли белым, а вдали, у горизонта, вода потускнела и морщилась под ветром, край неба наливался темным. На нас с моря шла огромная туча. Там, где ее тень легла на воду, море было мертвенным, свинцовым, а широкая полоса у берега оставалась пока что светлой и спокойной.
Утром следующего дня моря было не узнать: бешеное, мутно-зеленое, гнало оно к берегу огромные валы с шапками белоснежной пены. Возле мыса, где берег был покрыт галькой, волны, ударяясь о камень, взлетали вверх фонтаном, метра на два. Было свежо, тревожно и весело. В воздухе пахло солью и йодом – морем и водорослями, и этот запах вливался в легкие, как бальзам. Туча уже отбрасывала тень на большую часть водного пространства, и между освещенной и погруженной в тень водой лежала четкая граница, которая медленно двигалась к краю пляжа. Купаться в такой шторм запрещено, но все с утра потянулись к морю, как в театр, и заняли зрительские места на берегу. Декорации продолжали меняться. Когда после завтрака мы выходили из столовой, туча уже доползла до половины неба и граница между светом и тенью приходилась как раз на бетонную дорожку между двумя газонами. В тени стояла мертвящая тишина, а на освещенной солнцем стороне кузнечики трещали как сумасшедшие: понимали, видимо, что нам предстоит.
И вот фиолетово-черная туча, обведенная зловещей желтой каймой, -- ни дать ни взять огромный синяк с кровоподтеком, требующий немедленной свинцовой примочки, -- достигла, наконец, верхушек леса, и вступительная часть спектакля подошла к своему завершению. Треск кузнечиков затих. Тишина и тень опустились на землю. Скрипач взял последнюю, самую высокую и торжественную ноту в увертюре, и она висела теперь, как натянутая струна между небом и землей.
Спектакль начался. Дождь хлынул и сразу встал в воздухе сплошной стеной. По бетонным дорожкам мчались мутные ручьи, они несли сучья, мелкие камешки и прочий мусор, воды было по колено. Я после обеда как раз возвращалась из столовой, дождь обрушился внезапно и лишил меня зрения и слуха. Я вся промокла в одно мгновение – не имело смысла бежать, пережидать, закрывать голову сумкой, оставалось только, задыхаясь, брести по колено в воде и следить, чтобы не сорвало резиновые шлепанцы с ног. И я представляла, как уютно устроюсь сейчас в домике, согреюсь и открою Голсуорси.
Комнатка у нас, кстати сказать, была узенькая, как прихожая: в ней только и могли поместиться две кровати вдоль по стенам и одна тумбочка, а вместо второй тумбочки, видимо в порядке компенсации, поставили стул. Я распахнула дверь и от неожиданности осталась стоять на пороге: моя соседка Тома сидела совершенно голая на своей кровати и сушила голову моим феном для волос. «Во, бля…, ливанул!» -- восхитилась Тома, глядя, как с меня стекают потоки воды и продолжая сушить волосы. – Ты заходи, не стесняйся!» У моих ног уже натекли лужицы, меня бил озноб, и холодная одежда противно липла к телу. Под такое знакомое жужжание фена я проскользнула по узкому проходу и осторожно села на краешек кровати. Раздеваться под взглядом чужого человека мне не улыбалось. К моему ужасу, Тома поднялась с кровати в чем мать родила, встала во весь рост, завернулась в простыню и с радостным визгом бросилась в постель. «Переодевайся теперь!» -- крикнула она, поворачиваясь лицом к стене и натягивая на себя теплое одеяло. «Хорошо-то как, господи!» -- донеслось до меня через несколько секунд, когда я стаскивала с себя мокрую футболку: это Тома залезала под одеяло с головой.
У меня сразу пропало всякое желание заниматься английским языком, и я тихонечко лежала в теплом свитере под собственным, «домашним» пледом и слушала, как ливень хлещет по земле, стучит по крыше и как по полу веранды барабанят капли. Внезапно Тома повернулась на кровати и спросила: «Лерка, ты знаешь, кто такие репатриированные?» Я сказала, что не знаю.
ЧТО РАССКАЗАЛА ТОМА ХАНААНЕН ПОД ШУМ ДОЖДЯ
Я свое раннее детство помню плохо: мне еще не было пяти лет, когда нас увезли военные с автоматами. В памяти навсегда остался песчаный берег и множество чаек, которые ходят по песку, взлетают, дерутся из-за выброшенной кем-то рыбы. Как курицы, честное слово!
Я финка. Мои бабушка и дедушка переехали в Прибалтику задолго до того, как я родилась. В этих местах до сих пор немало финнов. По паспорту я Иванова, а моя настоящая фамилия Ханаанен. И, знаешь, мы жили зажиточно: иметь свое большое подворье и баркас для рыбной ловли не считалось богатством. Я была тогда совсем маленькой, крохой прямо, но помню мать и новорожденного братика и то, что мы росли без отца. Дед мой, высоченный беловолосый финн, рыбачил на всю семью.
Вывезли нас на огромных (или это в детстве мне казалось, что на огромных?) грузовиках, и, когда меня за руку вели в грузовик, я все время оборачивалась и смотрела на овчарку с умной мордой, которую военный в форме держал на поводке.
Нас всех расселили в Средней Азии по разным местам, и от плохой ли воды, от перемены ли климата многие заболели и умерли. Легче было, наверное, детям, потому что в детских домах за них отвечали, о них заботились. О том, что у меня есть другая, настоящая, фамилия, не Иванова, а Ханаанен, я узнала по секрету от старшей девочки уже в детдоме, в Казахстане, а потом мне казалось, что я сама это вспомнила. Вот так и выросла на куске чужого хлеба… Лера, веришь, уже взрослая, куда только не писала -- пробовала искать родных: мать, деда, братика. Но, говорят, грудные дети поумирали еще дорогой, машины, мол, гнали не останавливая. Разное рассказывали, но сама я ничего о своих так и не знаю. Осталась навсегда одна. Сталин, сволочь, границы укреплял на случай войны.
Репатриированные. Лера, это те, у кого сначала украли Родину, а потом вернули снова.
Я слушала неожиданные дополнения к учебнику истории, совершенно сбитая с толку. «Фен у тебя хороший, -- вдруг заметила Тома. – Я потом еще возьму – прическу уложить». Она с довольным видом откинулась на подушку, и почти лысая голова светилась рыжеватым, а лоснящиеся веснушки и оспинки блестели на широкоскулом лице.
Я в это время не пользовалась популярностью у мальчиков моего возраста, и это доставляло мне массу тайных переживаний, хотя считалось, что для хорошей девочки «пользоваться популярностью» необязательно. Две довольно толстые и длинные светло-русые косы, закрывавшие уши, придавали мне, с моей точки зрения, унылый и старомодный вид. Но по-другому укладывать волосы мои родители категорически запрещали. В обществе Томы я вдруг почувствовала себя в центре какого-то двусмысленного внимания. Тома загорала в «раздельном» малиновом купальнике и, спустив до предела бретели лифчика, лежала на солнце часами. В море она каждый раз бросалась с диким визгом, обдавая водой всех, кто оказывался рядом.
В тот день я сделала новую прическу: заплела на ночь тонкие «негритянские» косички и утром распустила по плечам копну пышных волос в мелких кудряшках. Презрев бесплатные лежаки, мы удобно устроились на расстеленном казенном покрывале, что, кстати сказать, было строжайше запрещено правилами турбазы. Покрывало было взято с кровати Томы. Тома обнажилась и, заметив мой взгляд, заявила: «Подумаешь! В Сочах вон нарочно голые пляжи сделали: отдельно для мужиков и для баб». «А ты на голом пляже хоть раз отдыхала?» -- спросила я ее. «А то! – обиделась Тома. – Сиськам, им тоже воздух нужен. Зачем свое тело обделять?» «Девочки! – орет нам сутулый парень в синих наколках на груди и предплечьях. – Девочки! Присоединяйтесь!» Он сидит недалеко от нас прямо на песке в шортах и шлепанцах, в темных очках, в надвинутой на лоб пляжной шляпе и поднимает кверху начатую бутылку портвейна. «Слышь ты, кучерявая!» -- орет он снова. Я смотрю на него взглядом, полным уничтожающего презрения. «Какие мы гордые!» -- слышится снова спустя какое-то время. «Ладно тебе, Лерка, хороший парень, чего ты бычишься?» -- лениво говорит Тома. Она в блаженной истоме лежит на спине в приспущенном до последних возможностей лифчике и закрывает глаза от солнца согнутой в локте рукой. На голове у нее сложенное несколько раз полотенце. Загорать мне приходится под комментарии соседа в наколках, и я начинаю злиться. Время движется к полудню.
По пляжу, увязая высокими сапогами в песке, идет милиционер в форме, за ним молоденький парнишка в штатском, с папкой для документов под мышкой. Пляж затихает, милиционера провожают удивленными взглядами. Не может быть! Я в недоумении сажусь и с замиранием сердца убеждаюсь: милиционер направляется к нам. «Плановая проверка документов, товарищи», -- бодро говорит милиционер во всеуслышание. «Будьте добры ваш паспорт», -- обращается он к ничего не видящей из-под полотенца Томе. Тома тоже садится на покрывале и таращит на милиционера удивленные глаза. Какие документы могут быть на пляже? «Вы меня не обыскать, часом, хотите?» -- спрашивает Тома и делает плечами неуловимое движение – кажется, плечики бюстгалтера сейчас перестанут держать его совсем. «Не трожьте! – вопит татуированный идиот. – Завсегда наших бьют!» «Если не можете предъявить документ, удостоверяющий личность, -- говорит милиционер, -- вам придется пройти в отделение». Тома в отчаянии, ее лицо бледнеет от обиды и растерянности: «На турбазе мои документы, что же мне паспорт на пляж тащить, что ли?» Тому на турбазе хорошо знают, и публика настраивается на веселый лад. В основном смеются над милиционером, слышны отдельные возмущенные высказывания. «Она с нашей турбазы, -- клятвенно заверяю я представителя власти, -- честное слово!» «Совсем с ума посходили!» -- ворчит какая-то толстая тетка, которая загорает на зеленом плавательном матрасе. «Ну хотите, я сейчас сбегаю и принесу наши паспорта», -- умоляю я милиционера. Он вынужден сдаться. Я смотрю ему вслед, в сутулую, усталую спину, и вдруг меня озаряет: в кармашке моей летней городской сумки, которую я взяла на пляж, после уплаты членских взносов так и остался лежать комсомольский билет. «Подождите! – радостно кричу я в спину милиционеру. – Подождите! Не уходите! У меня комсомольский билет есть!» Вокруг ржут. Милиционер, однако, не разделяет моей радости и ускоряет шаг. Он сутулится еще больше, и почему-то становится особенно заметно, как его высокие сапоги вязнут в песке.
Я поворачиваю голову и неожиданно натыкаюсь взглядом на молодую папину сотрудницу из отдела патентоведения. Она сидит на точно таком же казенном покрывале со своей трехлетней дочкой и смотрит на меня с выражением такого ужаса и отвращения, как будто бы я на ее глазах по меньшей мере украла кошелек из чужого кармана. Я растерянно киваю и пытаюсь поздороваться, но она поспешно отводит глаза и начинает орать на свою дочь: «Зачем мы взяли куклу Аню на пляж? Кто тебе позволил смотреть по сторонам, я тебя спрашиваю?!»
На наше покрывало без приглашения присаживается парень в наколках и с уважением обращается к Томе: «Милиция интересную женщину всегда заметит». Он протягивает ей прямую, твердую, мозолистую ладонь: «Николай». Потом тянется к моим волосам и восторженно смеется: «Кудряшки!» Я еще не успеваю выразить протест, когда слышится звонкий шлепок и голос Томы: «За кудряшки нельзя!» «Смотреть все время, разве?» – недоумевает Николай. «Да», – весьма нелюбезно говорю я. – Как в музеях. Видели в музеях табличку «Руками не трогать»? «Лера хочет сказать, – поясняет Тома, – что с такой девушкой, как она, надо общаться только в музеях. Ты в музее нашем бывал?» Николай в замешательстве мрачнеет, как человек, подозревающий подвох, но не знающий, с какой стороны его ждать. «Дорого это при моей зарплате – в музеи ходить», – возражает он после раздумья. «Да где ж там дорого! Дорого! Для такого мужика! – возмущается Тома.-- На невесту ему дорого!» Они начинают спорить о том, насколько это дорого, и спорят так ожесточенно, как будто режутся в карты на деньги. «За такие кудряшки – чистый шелк – не грех и потратиться!» – орет Тома. И обращается ко мне: «Во мужики пошли! В музей барышню сводить ему «дорого»! Нет, ты посмотри, дорого ему!» Ее искреннему возмущению, кажется, нет предела. Николай оправдывается: «Я, что ж, отказываюсь? На барышню? Денег вот на музеи тратить...» Он возвращается к своей прежней теме. Я хочу вмешаться и внести ясность в вопрос, объяснив, что билет в городской музей стоит рубль пятьдесят для взрослых, для школьников и студентов – бесплатно. Но мне не дают и слова сказать, и я только верчу головой, переводя взгляд с одного спорщика на другого, как ребенок, присутствующий при ссоре родителей. Не могу понять сути этого бессмысленного пререкания. Иногда нелегко понять людей, даже разбирать английский текст бывает гораздо легче. Все вместе мне это напоминает что-то давно знакомое, может быть, когда-то прочитанное. Ах да, ну конечно! Точно так же, нелепо и бессмысленно, ссорились по дороге в Страну Дураков Лиса Алиса и Кот Базилио. А мне, стало быть, выпала роль Буратино.
Тома успевает еще два раза искупаться, мы из-за нее опаздываем к обеду и плетемся с пляжа еле-еле, в самую жару. На душе у меня паршиво. Зато Тома сияет: «Лерка! Обменяемся адресами и будем в городе дружиться!» Неожиданно впереди нас из разросшихся зарослей держидерева опрометью выскакивает зайчонок и мчит по направлению к шоссе. Такое зрелище у городского жителя не может не вызвать интереса, но на Тому оно производит совершенно особое впечатление. Она останавливается и, прижав руки с пляжной кошелкой к груди, несколько секунд пристально смотрит вслед зайчонку. «Зайчишенька! – говорит она растроганно. – Утешил, родимый!» – и вытирает тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы умиления.
Вечером густая темнота вливается в открытую дверь нашего домика. Пахнет полынью, прогретой за день землей, мятой. Где-то за деревянной стеной веранды трещат цикады. Только что, в одиннадцать часов, закончилась танцевальная программа для отдыхающих турбазы. Тома, напрыгавшаяся вдоволь (она принимает участие во всех играх и номерах, местный культорг на нее чуть не молится), поет перед сном, лежа на своей кровати. Руки скрестила под головой, отрешенный взгляд уперся в потолок. Песни она выбирает простые, трогательные и чувствительные. Полюбившиеся ей строки Тома повторяет по нескольку раз, закончив одну песню, без перехода начинает другую. «На нем погоны-ы за-ла ты-ые и светлый о-орден на-а груди-и, заче-ем, заче-ем...». Тома поет самозабвенно, вкладывая в исполнение всю душу. «Ромашки спря-ятались, поникли лю-ютики...» Это продолжается почти час. В стену стучат. Тома не реагирует. Снова слышен стук и хриплый окрик: «Шум прекратите, ночь на дворе!» В ответ Тома начинает петь во весь голос. Замученный сосед в долгу не остается и колотит в стенку так, что с фанеры сыпется труха. Тома в ответ повышает голос еще больше: «Три-и танкиста, три веселых дру-уга...» Сосед, дошедший до точки, орет что-то неразборчивое, захлебываясь словами. «Да пошел ты!» – кричит Тома и бьет в стенку ногой. На меня падает кусок пыльной паутины. Я понимаю, что больше не выдержу. Меня мучают тяжелые сомнения. Ночью я не могу заснуть и с содроганием представляю, какое лицо будет у мамы, если Тома придет к нам домой. Потом я вспоминаю взгляд папиной сотрудницы на пляже и представляю, какое лицо будет у папы, когда он вечером вернется с работы. Перед самым рассветом я забываюсь призрачным, невесомым сном, и мне снятся кошмары. Наплывают, как в кадре боевика, пляж, осьминог с черными шевелящимися щупальцами, водоросли, чьи-то лица... Утром я не иду на завтрак и жду ухода Томы. Она уже тут как тут: «Лерка! Ты чо, заболела? Тебе завтрак в постель принести?» Мне совестно. Я готова отказаться от своей затеи, но тут Тома заявляет: «Я, Лерка, тоже останусь!» – и меня начинает бить озноб ужаса. «Томочка, -- говорю я умильно, -- ты на завтрак, пожалуйста, иди… Ну Томочка, я тебя прошу. Я тебя очень-очень прошу!» Тома человек компанейский и понимающий: «Лер, я в столовку – одна нога здесь, другая там. А может, все-таки врача?» Я дожидаюсь, когда ее шаги совсем затихнут, вскакиваю, швыряю как попало вещи в сумку и в обход, чтобы никого не встретить, пробираюсь в администрацию, забираю документы, подписываю путевку и (снова обходными путями) мчусь на остановку рейсового автобуса. Он проходит здесь дважды в сутки: в шесть и в 11 утра. Я успеваю на второй рейс. Слава богу!
В первую же учебную неделю в школе нашему 10 классу предлагают три темы для письменной работы по русской литературе: «Моя любимая книга», «Наш адрес – Советский Союз», «Моя будущая профессия». Я уже собираюсь выбрать первую из них, но Вера Ивановна обращается ко мне персонально: «А Лерочка Давыдова получит задание отдельно – домашнее сочинение «С кем я провожу свободное время». По классу, как дуновение ветерка, проносится смешок. У меня в глазах темнеет от обиды. «Вы не имеете права!» -- говорю я неожиданно для себя, словно против воли. Вера Ивановна игнорирует мое высказывание, и я повторяю: «Не имеете права! В школу по этому поводу придут мои родители, но писать отдельно я не буду!» Русачка знает, что родители действительно придут. «Хорошо, Лерочка, -- напирая на уменьшительную форму моего имени, -- если ты так хочешь писать вместе со всеми…» Вера Ивановна меня ненавидит: я подрываю основы ее отношения к жизни. Сама она – пышущая здоровьем женщина с ясным народным сознанием, и у нее в голове не укладывается, как это инфантильная «мамина дочка» может хорошо учиться и не страдать умственной отсталостью.
Когда по дороге домой я выхожу из школьных ворот, сзади кто-то задыхается от смеха: «Лерочка! Лерочка Давыдова! Расскажи нам, деточка, с кем это ты наобщалась в свободное время!» -- меня обгоняет Танька Рыжая – самая ранняя, самая яркая, самая востребованная девочка в классе.
Все это было не так уж давно, а кажется – в какой-то другой жизни. Мы еще спокойно и по традиции продолжали жить в 90-х, когда нас унесло. Не ветром, а Перестройкой. Я оглянуться, опомниться не успела, как оказалась одинокой и безработной учительницей английского языка с двухлетним Антоном на руках. После смерти отца (когда его уволили по сокращению, он перенес два инфаркта) мама так сдала, что никуда не выходила и жила одна в нашей бывшей квартире, а я возила ей продукты и приезжала делать уборку. Я сама поздний ребенок, и сын у меня родился, когда мне было порядочно «за тридцать». Мне все кажется, что он не сумеет себя в жизни защитить, и я мечтаю, чтобы он стал хоть немного активнее и сильнее (я это именую «разумная агрессивность), а мой сынишка беленький, худенький, на нежную девочку похож. Пропадет! – постоянно переживаю.
От каждой эпохи несомненно что-то остается в памяти последующих поколений. Какая-то аура, какие-то свидетельства – слово, воспоминание, характерная вещь. Но чтобы причаститься этой эпохе, занявшей чуть более переломного десятилетия, надо было хлебнуть мутной воды 90-х, пережить все самому. Вряд ли иначе можно представить ту подавленность, депрессивную расстроенность теряющей привычные очертания жизни, когда кажется, что реальность расползается в пальцах, словно прогнившее полотно.
В тот день вечером укладываю Антошу спать, сажусь на диван в «большой» комнате, пытаюсь расслабиться. Раздается звонок. На пороге стоит пятилетняя Настенька, дочь продавщицы Надежды из соседней квартиры. Надежда тоже мать-одиночка. По образованию она экономист, торчит на рынке с утра до вечера. «Лерия Якольна! – так Настенька произносит мое имя Валерия Яковлевна. – Лерия Якольна! Мамы нет, я у вас посижу!» Босые пятки барабанят по полу, прыжок в кресло – и болтает ногами от удовольствия. На черноволосой курчавой головке Настеньки сбоку торчит одна тугая, как из проволоки, косичка, перетянутая сверху четырьмя разноцветными ободочками: желтым, оранжевым, зеленым и фиолетовым. На руках «маникюр», ногти выкрашены малиновым, оранжевым и даже зеленым. Не девочка, а цветик-семицветик. Джинсовые штанишки в заплатах, тоже веселых и разноцветных. В общем, «за детство счастливое наше». «Настенька, -- предлагаю я, чтобы занять ребенка, -- а как по-английски «яблочко»?» Лицо Настеньки выражает неподдельное изумление. «Во, бли-ин…как же это…», -- недоумевает она столь искренне, что у того, кто ее не знает, и тени сомнения не останется в ее незнании. От усердия Настенька запускает в волосы пятерню с траурными ногтями и яростно скребет в затылке. Я с ужасом понимаю, что все это время она опять рылась в дворовой песочнице, доступной всем собакам, кошкам и бомжам района. Настенька залазит в кресло с ногами, и я с тоской смотрю на чистую обивку. «Настенька, -- спрашиваю я, стараясь не выдать скрытую в моих словах иронию, -- на кого ты похожа? На маму, наверное?» «На Барби! – орет Настенька радостно. – Я на Барби похожа!» -- спускает ноги на пол, подпрыгивает несколько раз, как мячик, и колотит при этом что есть силы по подлокотникам кресла. В педагогике это называется «гиперактивность».
До «Путешествия в Страну Мульти» остается полчаса, я включаю телевизор. Идет популярная городская передача «Персона» -- актуальные интервью с местной знаменитостью журналистом Дмитрием Керзановым. На этот раз в роли персоны выступает пожилая бизнес-леди в благородном платиновом сиянии искусственной седины и вечернего туалета. Сияние исходит от перламутра губной помады и от белоснежных, явно искусственных зубов, брильянты на пальцах обеих рук и в ушах (интересно, настоящие или дорогая бижутерия?) испускают острые вспышки света. Дмитрий Керзанов – сама предупредительность. Относительно молодой (тридцатилетний, наверное) секретарь «персоны» безупречен. Его роль сводится к тому, чтобы проявлять почтительное внимание к сказанному и вовремя улыбнуться открытой улыбкой, прямо-таки переполненной любовью к человечеству, -- импонирующий и доступный массам, как Дин Рид на международном молодежном форуме или как Лимонадный Джо на рекламной акции по продаже пепси-колы.
«Ваша избирательная кампания, -- говорит Дмитрий Керзанов, -- уже сейчас обещает быть необыкновенно интересной. Но мы знаем и о Ваших планах рационального использования природных ресурсов края на благо трудящихся». Бизнес-леди слушает его, наклонив голову вбок, и отвечает не сразу: я подозреваю, что в ее правое ухо вставлен слуховой аппарат. «Я считаю, -- говорит она после паузы, -- что наше Черноморское побережье нуждается в хозяйских руках. Наши курорты при должной заботе не уступят зарубежным. И в мои планы как раз и входит вывести их на международный уровень. Если я осуществлю эти общеполезные намерения…» У меня в глазах закипают злые слезы: если она осуществит эти «общеполезные намерения», не видать нам с Антошкой дорогостоящего черноморского отдыха как своих ушей.
В этот момент бизнес-леди поворачивает голову и под слоем прекрасно сделанного макияжа проступает на миг что-то знакомое. И тут же бегущая строка: Тамара Ханаанен, частный предприниматель, первая женщина-бизнесмен края. Ну конечно же, это она, моя Лиса Алиса Ханаанен! «Вы планируете приватизировать прибрежные черноморские области и пытаетесь создать Единую Курортную Зону», -- полуутвердительно подсказывает корреспондент. «Да, -- соглашается без тени ложной скромности Тома Ханаанен, -- и мы уже выпустили пробные акции».
«Ле-е-рия Я-а-акольна, -- тянет соскучившаяся Настенька, -- а хотите, я скажу, как по-английски «яблочко»? Но я занята своими мыслями и не отвечаю.
С детства родное нам Черное море, Понт Евксинский, как называли тебя древние греки… Скандинавские разбойники готы, и целые полчища диких гуннов, и обреченные забвению авары-обры вдыхали когда-то соленый твой ветер. Кто только не утверждался на твоих берегах, не сражался, не оплачивал чужими жизнями несметные их богатства? Как хрупкие карточные домики, вставали и падали города и царства, на невольничьи рынки везли захваченных пленников – будущих рабов. И римляне здесь были, и греки, и скифы, и готы, и турки, болгары, хазары, черкесы. И наши предки славяне. Сказочно щедрая заболоченная Тамань: сколько воинов полегло на этом клочке земли, принявшей переселенцев-казаков. Кого тут только не было, кто не считал себя единственным, полновластным твоим хозяином, Черное море, стремясь обогатиться! Чьи корыстные руки не тянулись к сказочно прекрасному побережью! Теперь вот Лиса Алиса Ханаанен.
Самое синее в мире, чье-то ты будешь завтра?
Июль – ноябрь 2009 – июнь 2012 г.