Часть 1
«Теперешние молодые люди жутко удивительные. Их характер эта полная бесхарактерность. Такие не способны на низшие подлости, но и не способны на чуть ли ни святые деяния. Одни ходят по улицам и смеются, другие сидят по домам, третьи вообще ничего не предпринимают, на будущее им наплевать. Да и злости в этих красивых лицах не найти, как и не найти истинной доброты и радости».
***
Крупные капли дождя падали и бились об асфальт, сухой и пыльный он жадно проглатывал каждую, оставляя на себе крупное мокрое пятно. Молодое лицо внимательно глядело на солнце и на капли дождя. Восторг, счастье, и вместе с тем, огромная серьезность переливались точно краской по лицу Игоря Берника. Он бы целую вечность глядел бы на мир, он бы целую вечность впитывал, как губка, каждый луч солнца, целую вечность стоял бы на мокром асфальте, пятками ощущая его неестественную твердость. «Это волшебство. Этот мир грандиозен! Я теряю рассудок с каждым вдохом, Боже, я теряю себя». Мысли были быстрыми, он не успевал их осознавать. Обычно люди ловят мысли в сети рассудительности и опыта, внимательно все взвешивают, одно и то же слово повторяют мысленно несколько раз, чтобы, не дай Бог, потерять его. А тут все пролетало. Яркие вспышки и брызги, неопределенность и счастье. Счастье не требует рассудительности и полноты мысли. Важно четкое осознание счастья. «Вот оно, вот. Вот же, счастье! Оно обволакивает меня, словно мыльный пузырь, оно вокруг меня, оно во мне. И нет того места для меня, где не будет счастья».
Около него стояла странная особа, и, видимо стояла уже очень давно. Мокрые волосы неаккуратно свисали, с острого подбородка одна за одной падали капли, а взгляд был устремлен на него, на Игоря Берника.
-- Говорят, что дождь очень вкусный. Это вранье, - она говорила это невозмутимо и даже несколько возмущенно.
-- Признаться, я никогда не думал о вкусе дождя… но я восторгался им, до вашего прихода. Да и сейчас тоже. Собственно, как вообще может придти в голову такое?
Девушка задумалась. Насквозь промокшая, она стояла с выражение такой заинтересованности, что Бернику стало как-то даже не по себе.
-- Это приходит само. Спонтанно. Может раньше дождь был вкусным. Но сейчас определенно меня надули с этим дождем. Я выгляжу крайне неуклюже, я, признаться, никогда не стояла под ливнем, а сейчас я пришла в замешательство. Это вовсе не здорово, это как из шланга.
Берник был в замешательстве, девушка же глядела на него озадаченным взглядом, а капельки все также, одна за другой падали у нее с подбородка.
-- Вы атеист? – уже сказав это, Берник понял какую бессмыслицу и нелепицу он выдал.
Девушка не шелохнулась.
-- Я не знаю кто такие атеисты, но они явно ограниченные люди. Определения сковывают в железные границы человеческих принципов и убеждений. Я же намерена убирать эти границы на своем пути, - она говорила серьезно, слегка нахмурив брови и смотря на мокрый асфальт.
-- Атеизм – это полное отрицание веры и сверхъестественных сил. Атеисты верят в собственную самодостаточность и в корень не признают бога.
Дождь кончился. Берник ждал ответа, а девушка ничего не ждала. Мысли приходили сами собой, спонтанно и легко.
-- Вы просто невыносимы! Что такое Бог? Вы говорите загадками, мне не по себе.
Берник взвизгнул. На бледном молодом лице не была и намека на издевку и иронию. Лишь легкий испуг во взгляде, будто бы девушка наткнулась на сумасшедшего.
-- Да вы, совсем что ли с Луны свалились? Если эта такая шутка, то знайте, она не удалась. Кто вы такая вообще?
Девушка смотрела на него. Иногда люди чувствуют призрение, жалость или, может, любовь во взгляде, но Берник чувствовал лишь взгляд. Без чувств ее тусклые серые глаза цеплялись за Берника, легким прикосновением впивались в волосы, резким толчком врывались в губы, топили всего его, Берника, в глубоком болоте серых глазных яблок. Все в этой девушке отталкивало его, но вместе с тем и вырастал интерес, животный интерес, который не давал двигаться, который тянул его в эти серые глаза, заставляя все больше вглядываться в них. Девушка почти шепотом начала говорить. Таким голосом можно говорить только после дождя, когда еще никого нет, когда воздух пропитан истомой, свежестью и влагой, когда асфальт мокрый и небо еще, кажется, мокрое, только тогда шепот доходит до твоих барабанных перепонок, заставляет трепетать сердце и неровно дышать, заставляет слушать и ощущать.
-- А разве на этот вопрос кто-нибудь может дать вразумительный ответ? Задайте его себе в таком случае. Возможно, вы думаете, что я глупая? Или может быть вообще умственно отсталая? Какое заблуждение, какие мнимые представления! Вы ни на что не можете опереться кроме своих взглядов. Тогда кому нужны ваши взгляды? – плавно переходящий шепот в возмущение, а возмущение в осуждение. Девушка стояла с совершенно нелепым видом. Берник стоял и не видел ее. Собственно, это была защитная реакция или же что-то необъяснимое. Как будто что-то вообще можно вразумительно объяснить.
Дождь кончился и теперь только редкие капли временами попадали на лужи, образуя идеально ровные круги. Девушка же стояла, не издав ни слова, будто бы выжидая что-то очень важное или необходимое. Вдруг она улыбнулась улыбкой самой жизнерадостной. Такая улыбка сплошной свет на лице. Свет. Просветление. Старики твердят, что сейчас так уже не улыбаются, молодые галдят, что так будут улыбаться, причем у всех выражение лица абсолютно серьезное и во многом безынтересное.
-- Никак не могу понять вас. Мне и не нужно. Вы мне настоящий не нужен, нет. Правда огорчает, но все так и норовят ее поймать, утащить куда-то. Я думаю это что-то вроде ловушки с приманкой. Все тянуться, как ночные бабочки на свет, а там, – девушка хихикнула. – толстый дед с газетой. И все тут. Волшебно, изящно, великолепно! Остается только восхищаться чем-то нереальным, чем-то таким, о чем мы не имеем ни малейшего представления. Чувство восторга, непонимания, чувство мира и жизни не дают опомниться. Они затмевают все лишнее, ненужное, такое правдивое и истинное, что признаюсь, вас я вижу не разборчиво, – девушка снова засмеялась. Где-то отдаленно, тихо-тихо играла скрипка. Она кричала, вопила, выла, а до Берника доходило лишь слабое эхо. «Это так далеко» - думал он.
Как будто в пропасти, как будто под какой-то пеленой. Все было будто бы нереально. Все было как будто бы во сне. Слабый, далекий смех девушки обволакивал барабанную перепонку, хотя, в сущности, она была рядом, и он отчетливо слышал ее, но он не слышал. И это воистину было просто смешно. Девушка ликовала, и для Берника это была словно музыка, только очень далекая и тихая. Словно соседская девочка упражняется на скрипке этажом ниже.
-- Вы любите скрипки?
-- Нет, не люблю, – а сам только и думал: « Скрипка, какой обман! Почему же я говорю так. Как же я люблю скрипки, как же я их люблю…»
-- Удивительно! А дождь? Дождь вы любите? Небо, рассвет? Вы любите? Скажите мне, что вы любите и я буду тоже любить, - девушка пылала, словно та непонятная скрипка этажом ниже, что представлялась Бернику. Глупая, глупая девушка. Но Берник… что-то непонятное творилось вокруг. Мир, который казался ему ясным и четким, хотя, конечно, неизведанным, но ясным и ощутимым, теперь стал совсем размытым. Мир всей громадой наваливался на его плечи, давил и не щадил. Теперь он во всей полноте чувствовал свой самообман, он чувствовал себя обманутым. У него резко пропал слух, а во рту появилась горечь. Чуть ли не ослепший и оглохший, не способный на внятную речь, он пытался вразумить, подумать, почувствовать. Чувствовать получалось хуже всего.
-- Я… я люблю дождь. И капли. А еще гулять просто так, когда мало людей или много людей. Я люблю скрипки. Черт возьми, как же я люблю скрипки. Когда играют на улице скрипачи ни чуть ни хуже, чем виртуозы. Как же мне нравится. Как же мне нравится холодный апельсиновый сок в жару. И Москва, и архитектура. Какие прекрасные чувства. И жизнь… жизнь, пожалуй, больше всего люблю.
***
Дождь лил как из ведра. Двоих окружало стыдливое чувство, что дождь не в силе умыть их. Двоя были уютно и тепло укутаны в плед, двоим было жутко от одной только мысли высунуть свой нос на улицу.
-- Данила, чего ты там высматриваешь? – совсем пожилая женщина заваривала чай у плиты. Сморщенные жилистые руки ловко и изящно делали столь привычные движения, губы были чуть приоткрыты, а взгляд расплывался в усталости между сковородкой и стеной, которая вся сплошь была усеяна жирными пятнами.
Мальчик совершенно безынтересно таращился в окно, рассматривая больше свое отражение, чем насквозь промокшую улицу с двумя непонятными людьми: мужчиной и женщиной. Оба стояли и, похоже, разговаривали о чем-то. Девушка иногда смеялась, а юноша был в растерянности и смотрел пронзительным взглядом прямо на девушку.
-- Люди стоят под дождем. Мне-то неинтересно, а им каково? Им бы, наверное, чаю да плед, и сюда, к нам, - мальчик взял кружку и отхлебнул большой глоток горячего чая. Бабушка расплылась в радушной улыбке.
-- Тебе кажется, что им неудобно? О, им очень удобно… Удобнее, чем нам. Тебе кажется глупостью торчать в дождь на улице попросту, но ты даже не представляешь как им это нужно. И даже не представляешь, как это будет нужно тебе позднее.
Мальчик не понимал старческие мысли. По сути пара людей в скором времени ему наскучила, и он стал думать о своем. Полет мысли был настолько далек, что он как будто покидал на время эту до жути знакомую улицу, и уносился в гораздо более неизведанное и гораздо более манящее. Но улетая, был вынужден каждый раз возвращаться, потому что бабушка ставила чайник.
***
Дождь лил целый день, но теперь кончился. Редкие капли временами постукивали по крыше. Двое мужчин опрокинулись на спинки кресел и важно читали газеты. Это были очень важные мужчины, поэтому они читали важные газеты, где писали только о чем-то серьезном и актуальном. И вид у них был очень важный. Если таких увидишь, хоть раз, стразу понятно – такие читаю газеты в дождь. И не в дождь. Один из них невозмутимо откинул газету на столик.
-- Гриша, а давай в шахматы! Сто лет не играли. Вечно пишут, пишут, а потом обидно за глупости чужие. Тьфу на них, доконало!
Читавший газету первый мужчина удивленно посмотрел на своего друга. Такое он видел впервые и совершенно не понимал, что ему отвечать. Раньше ему казалось, что они оба любят стабильность и четкость. С семи до восьми вечера они читали газету, и это было непоколебимо уже десять лет. Беглым взглядом мужчина с газетой посмотрел на часы. «Семь двадцать. Не может быть. Мы никогда не играли в шахматы в семь двадцать, мы всегда читали газеты! Уму непостижимо, что с ним?» - думалось ему.
-- Слава, что с тобой? Почему ты спрашиваешь? Мы ведь никогда… - Гриша хотел уже договорить, но его перебили.
-- Ну и пусть, что никогда! Я хочу в шахматы, скажи мне, ты будешь со мной играть или нет?
Мягкие лучи солнца, будто льющийся в кружку с чаем мед, все сильнее просачивался в пыльную темную комнату и окрашивали ее словно волшебством цвета чистого янтаря. Дневное солнце слишком навязчиво и высокомерно. Вечернее же солнце теплое и дурманящее, умиротворенное. Тела двух мужчин потяжелели, ноги налились свинцом, глаза невольно закрывались. Двое людей играли в шахматы. Оба были расслаблены и весьма удивлены столь дерзкой выходке, но все же временами пробегала довольная улыбка, такая мимолетная и неуловимая, что, наверное, они сами ее не замечали, ибо это было их истинное лицо, на секунду вырывавшиеся из ненастоящей, годами проверенной мины.
-- Запах сырости после дождя, щедро подкрепленный теплыми вечерними лучами солнца бродит сейчас по улицам. От него не скрыться, не уйти. Он пропитан волшебством и тайной, сладостью и свежестью. Ох, как сладко. Все забывается, Гриша. Все становится глупым. Настолько глупым, что даже не стыдно. А сейчас, Гриша, хочется смеяться. Ходить по всюду, не зная куда себя деть, съесть сразу пять мороженных, или познакомиться с молодой девушкой, чей голос, будто полевые цветы или шипящий лимонад. Как тебе, Гриша? Айда на улицу, там столько всего! Мы слишком рано состарились, Гриша, слишком рано стали черствыми стариками. Бог мой! Мне всего тридцать пять! А ты и того младше меня на год. Мы никогда не были женаты, Гриша! Это страшно, воистину страшно. Я так еще молод, так нерасторопен.
Каждый вечер в семь сорок двое мужчин гуляли по улице и ели мороженое. Зрелый старческий не по годам взор скользил с неба до рекламных стендов, потом на мороженое. Небо почему-то всегда было серое, мороженое всегда невкусное(хотя когда-то он было значительное вкуснее. Это вообще все потому что одна химия). Погода была то невыносимо жаркая, то невыносимо холодная. В такую непонятную, чуждую, неудобную, плохою пору и гуляли двое все еще молодых, ни состарившихся мужчин.
***
Дождь прошел уже давно. Солнце догорало вечерней зарей и немного успело подсушить асфальт. Подоконник самое удобное место, чтобы мечтать. Девушка частенько садилась на него, чтобы поглядеть в окно, а потом улетала в сказочные грезы девичьей фантазии, сладкие и легкие, что, кажется, будто открыл бутылку не слишком приторной газировки.
-- У тебя болезненный цвет лица. Ты хорошо себя чувствуешь, Лена? – любящий дядя ни на минуту не покидал племянницу. Он полагал, что если у него мускулы как у спартанца, сноровка, харизма и обаяние сердцееда он в состоянии защитить ее от мечтательной грусти и задумчивости.
-- Все хорошо. Там вон люди стоят, - тоненький, словно тростиночка голосок Алисы прямо-таки пробивался через грудь, потом через горло и рот. Преодолевая этот нелегкий путь, он звучал устало и совсем тихо. Дядя улыбнулся, но все же еще был слегка обеспокоен бледностью лица девушки.
-- О, это совершенно нормально, что на улице люди. Иногда человеку скучно бывает сидеть дома и он выбирается на воздух, - он тоже стал глядеть в окно. Алиса на секунду закрыла глаза. Ей всегда думалось, что это она просто моргает так медленно, но это была своего рода, вредная привычка. Просто так, ни с того ни с сего, закрывать на секунду глаза.
-- Да нет же. Вон тот молодой человек и девушка. Ты видишь какие они мокрые? Они стояли здесь под дождем. Я наблюдаю за ними уже долго. Они все о чем-то говорят, говорят, говорят. Временами девушка смеется, а тот стоит в недоумении, или же наоборот, - Алиса хихикнула. – Это очень красивые люди.
Сколько не вглядывался мужчина в мокрые негустые крашеные волосы девушки, сколько не всматривался в худощавое телосложение парня, никакой красоты не заметил. Ничего. Но он никогда не хотел противоречить своему чуду, своей любимой племяннице, потому промолчал. А девочка прямо-таки вспыхнула интересом и восторженностью!
-- Ах, знать бы, о чем они там говорят. Как бы хорошо тогда было!
Мужчина все лютей вглядывался в людей на улице. Ну вот же, вот. Обычный молодой человек или вон там мамаша с годовалым ребенком. Почему же они, эти странные люди, которые так заинтересовали Алису? Мою любимую Алису, - это была некая ревность вперемешку с завистью. Он ее уже года три не может обрадовать. Он любит ее самой искренней любовью, он готов на все, но увы, не в состоянии вызвать даже самой простой улыбки.
-- Извини, - голос звучал подавленным.
-- За что же? – девочка не отрывала глаз от окна, она будто одеялом была укрыта силуэтами этих двух людей, а человека, стоящего рядом вовсе не замечала. Она не слышала этого полного непреодолимых чувств, переполненного доверху «извини». Она ответила просто так. Все ее мысли гуляли по небу, перелетая с звезды на звезду, потом на облака, потом снова на звезду. Она была словно во сне, в жаровне чувств и ощущений и, конечно, не замечала очевидного. Что свойственно маленьким девочкам, она не замечала огромной, будто снежная глыба, любви, обвивающую ее со всех сторон, пламенной и горячей, будто огонь, но все же мягкой, как пламя свечи теплым вечером.
Маленькая девочка просто и подумать не могла. Мысли были самыми чудесными. О цветах, о небе, о солнце: «В конце концов, я не виновата ни в чем. Меня привлекли эти люди, но ведь они действительно загадочны и прекрасны, а дядя… он тоже может видеть, то, что вижу я. Он не видит очевидного. Порой кажется, взглядом своим, будто отеческим, всю и выпьет. Но он ничего не делает, толком ничего».
***
Будто в благословении солнце пробиралась сквозь тучи и мягким отблеском скользило по лужам, иногда попадало на Берника и гладила теплом его мокрое лицо. Девушка стояла невозмутимо, она ликовала, смеялась, взгляд был устремлен в небо, такое светлое и неприступное, что ничего как кроме восторга и радости и не могло быть в душе.
-- Вот видите как хорошо. Все разговоры под дождем забылись, теперь только солнце, не находите? – Берник выжидал, его одолевал интерес и любопытство, когда на девушку громоздилась глыба нескончаемого счастья и непонятного веселья. Теперь она смотрела на него, как смотрела на небо только что.
-- Только солнце! Это вы точно подметили. Мир поменял цвет на янтарный. И настроения другие, и, полагаю, говорить надо о другом?
Берник устремил свой взгляд на уходящие тяжелые серые тучи. Теперь они будут рваться, лопаться неиссякаемым количеством дождя в другом месте. Тяжелые капли будут долбить асфальт в другом месте, нагонять на людей эти странные разговоры, на других людей. А ему теперь одно солнце, больше ничего. И замечая эту цикличность, все больше убеждая себя в каких-то убеждениях и парадоксах, он невольно замечал, как пристально смотрит на небо, как внимательно вглядывается, но не ищет там ничего, потому что искать ему там нечего. Он замечал, с каким наслаждением вдыхает этот воздух, такой воздух, который подходит ему больше всего. Он видел, он улыбался, и больше не было вопросов, потому что он знал все ответы, или, может, это была иллюзия? Безразлично. Его путь самый правильный, потому что это его путь. Такие воистину философские мысли нагоняли улыбку. Он понимал, что они несколько неуклюжи, и вообще появились вследствие эмоционального перевозбуждения и прилива странных чувств, но все же приятно, когда вот так получается.
Девушка же уже давно не ждала ответа от него. Она тоже чувствовала этот букет непонятных чувств, что свойственно в молодом возрасте. К старости чувства атрофируются, тускнеют. Происходит некая «деградация чувств». Впрочем, откуда Бернику все это было знать, он просто предполагал. Временами даже боялся, что к старости его чувства настолько атрофируются, что и жизнь перестанет быть жизнью, что он будет с грустью вспоминать свое воистину лучшее время. Думать об это рано, но все-таки иногда приходят такие мысли и от них не скрыться.
-- Боже мой! Вы чувствуете? Вы чувствуете, как вас кружит, как вы почти падаете в обморок от этой жизни? Просто замечательно! Это необъяснимо, я так долго думал, так долго размышлял, но все это было ненужно, чтобы почувствовать. Старики думают, но, боже, они не в силе ощутить в полной мере все это. Я раньше не понимал, но за пониманием идет осмысление. Осмысление не умственное. Всем телом, пальцами, губами, носом. Осмысление куда более глубокое! Это восхитительно, - Берник говорил со всей пылкостью, все своим существом, и, конечно, он говорил чувствами. Такими странными и необыкновенными. Такими легкими, что, кажется, они унесут тебя куда-то.
Девушка же улыбалась, глупые разговоры под дождем забылись, и теперь она слушала Берника и наслаждалась каждым словом. Ее сильно широкие плечи то поднимались, то опускались, она хотела забрать больше воздуха, больше чувствовать.
-- Как сладко! Все объясняется лишь чувствами. Мы так молоды, и так страшно терять эти чувства медленно. Лучше бы сразу, но с каждым годом этого всего будет меньше. Я думала вы уже состарились, но я ошиблась. В этих домах, - девушка обвела рукой бетонные многоэтажки. – Живут старики. Им чуждо выходить в дождь и, черт подери, пить его. Они старики. Как страшно становиться такими же, а потом вспоминать, воспроизводить в голове все эти картинки, но не понимать их, потому что чувства угасли. Как же страшно стареть.
Улица была по-вечернему окрашена в теплые цвета смолы и янтаря, солнце еще висело на небе, но вот-вот оно скроется и мир поменяется. Поменяется вновь.
По мере своего взросления мы замечаем некую цикличность, и это не может не удивлять. Что-то божественное, самые глубинные тайны и секреты скрыты в ней, но, по сути, открыты по-настоящему гармоничному человеку. Вечный цикл. Смерть, возрождение, снова смерть… все живое, все дышит. Это не может не удивлять, согласитесь.
И вот он! Мир! Он огромный, неизведанный и непонятый никем, громоздкие масштабы которого действительно впечатляют. Кто-то, может быть, задавался таким вопросом: «Что же мы, черт возьми, такое?» Неужели кто-нибудь приходит к однозначно и неприступно правильному ответу? Не придут никогда, потому что его нет. Его нет совсем. По сути, мы все до никчемности бедны. Все материальные блага как бы взяты на прокат, а нематериальные… что мы о них знаем. Человек изо всех сил рвется, мучает себя, бьется головой об стену, лишь бы хоть немного, хоть чуть-чуть вкусить того «нематериального», такого чуждого, что кровь стынет в жилах об одной мысли. Но не удается, и если на миг и снисходит прозрение, но тут же забывается, или излагается в такой искривленной форме, что лучше бы вообще ничего не говорил этот нагловатый, сумасбродный и самый циничный болван! Но вечер от этого не меняется. Он в своем громоздком непоколебимом величии догорает, будто спичка, для того чтобы вновь возродиться. Солнце плавно залезает за горизонт, для того что бы снова встать завтра утром, и теплыми лучами пробудить как бы на время умершую землю. Опять цикл. Хоть кол ты на голове чеши, но это восхищает! Молодые говорят: «Нам остается только восхищаться». Старики молчат, в молчании своем все ища хоть небольшие искорки утерянных чувств, навсегда покинувших сморщенное тело. Одни пламенеют в поисках истины, в ощущении жизни, ведь это самое огромное ощущение, самое необузданное! Другие с грустью вспоминают жизнь, и это самое страшное, не жить, хотя в грудной клетке что-то и бьется вроде бы… но нет. Ты ходячий мертвец! Ты жалкий старик, бесчувственный пенек, которому и остается только видеть серые дни и медленно разлагаться. Смотреть с завистью на жизнь, на людей, и чуть ли не кричать в пустой темной квартире от безнадежности, об утерянной пропащей юности, или, может, наоборот через чур яркой и насыщенной молодости… Опять цикл.
Но вот уже солнце скрылось, земля как бы «умерла», далекие и холодные звезды медленно проглядываются на еще более далеком и холодном небе. А луна вечной меланхолией проливается на асфальт, что не в силе сдержать апатию, безжизненно лежит, будто мертвый.
***
Двое мужчин играли в шахматы. Солнце медленно садилось за горизонт, мягкими лучами прощаясь со старенькой, неухоженной квартирой двух стариков. Поначалу лучи проскользили с книжного шкафа на пол, а по полу прямиком к подоконнику. Несколько терпкие блики солнца игриво переливались на стекле чайного сервиза, образовывая разлом цвета. Было тихо и сказочно, лишь изредка издавался приглушенный звук стукающейся шахматной фигуры об доску.
-- Сказочно. У нас в доме, кто бы мог подумать, поселяется волшебство с восьми пятнадцати до девяти часов вечера. Как я стал любить это время! Ни газет не нужно, ни чаю. Сидишь, и хорошо тебе. Будто все в тебе заиграло тихой музыкой, знаешь, как маленькие колокольчики. Ласково так, гармонично.
Солнце скрылось, и на янтарную улицу опустилась сиреневая дымка сумерек. Мир меняет краски так часто, что только и удивляйся. Спокойно сидели мужчины, созерцая каждый миг. Сами себя не понимая, они стали опять молоды и чутки к миру, как дети. Они не объясняли ничего для себя, потому что знали наверняка, как любой другой молодой человек. Они восхищались миром, смеялись и замирали от удивления и восторга. Теперь они знали, что по-настоящему, у них не было юности. Они были слепы и черствы, а теперь будто поющая птица. Красивые мысли лезут в голову, чистые мысли, добрые. А потом, посмотрев друг на друга, они так звонко засмеялись, что смех их был слышен на улице.
-- Ничего не хочу говорить, Гриша! Это как огромная волна, как будто окатили ледяной водой, а потом укутали в теплый плед. Мне так хорошо, Гриша. Это все так глупо, но мне весело, мне приятно думать о солнце, а сейчас его нет, но я думаю о нем и оно есть! Честное слово, вот оно! Там на улице стоят два человека. Как давно они стоят, целую вечность. Они то говорят, то замолкают. Они говорят всю жизнь, Гриша. Они говорят жизнью. О, как же это прекрасно. А мне ничего не хочется говорить. Мне хочется восхищаться, впитывать и вкушать все в этой жизни, потому что кроме газет я ничего не знаю, а газеты, надо признать дурно пахнут. Что с нами? Не желаю ничего слушать. У меня полыхает все в груди. Пожар, Гриша, настоящий пожар! – мужчина опрокинулся на кресло и стал глубоко дышать. Не знаю, чем он там занимался, но было похоже, что он мечтает, грезиться о чем-то нереальном, таком сказочном и сладостном.
Серая, неосвещенная комната, практически безжизненная, бесцветная, была наполнена двумя молодыми людьми. Была вся до потолка забита самыми прекрасными грезами, благоухала самыми свежими травами! И все было в ней. Все, чего не пожелай. Арабы с запахом специй на базаре, бескрайние поля риса в Китае, укутанные в шубы эскимосы, величественно идущие сквозь вьюгу. И двое мужчин, сжигающие газеты у горящего камина.
***
Безжизненным взглядом Алиса огибала до боли знакомую улицу. Единственное, что было неведомо, что веяло таинственностью, что трубило во все трубы, эти двое людей. Никогда ей не хотелось уйти из дома, из своей серой комнаты, со своего подоконника. Путешествия, неизведанные диковинные страны с ароматом специй, морского бриза и солнца не манили ее. Единственной жизнью было окно. Ранним утром, или же теплыми летними вечерами ей думалось о том, как прекрасен ее двор, такой родной, что, кажется, весь без остатка въелся в ее тело. Днями напролет она улетала в куда более неведомые захолустья грез, или ночами просиживала в выдуманных, ненастоящих городах своей фантазии. Тогда двор исчезал, но все же он был рядом с ней. Так просто.
Иногда к ней подходил дядя, предлагал прогуляться, проветриться, но разве можно покинуть свои мечты? Алисе совершенно не повезло с дядей. Он вечно суетился, двигался, а сокровенной мечтой его была объездить весь белый свет уже со своим, единственным для него светом – Алисой. Как же он заблуждался и не понимал таких очевидных вещей. Вся эта телесная оболочка… вздор! Что мешает объездить весь этот его мир у себя в кресле? Он был грустен. Почти всегда выражение страдальческой боли на лице, которое он так усердно пытался скрыть меланхоличной улыбкой. Временами Алисе становилось жалко родного дядю, но потом она вспоминала из-за каких пустяков он печалится, и продолжала все так же смотреть на него с слегка надменной улыбкой, чувствуя в себе духовное превосходство над ним. О, мысли такие были ужасно неприятны, но это была обыденность. Ее тянуло, тянуло в неизведанное, будто высокое, выше неба, во что-то яркое, искрящееся, но вместе с тем гармоничное и величественное. Ах, как она была бы счастлива побольше вкусить этого неизведанного, побольше побыть там. Но задерживаясь ровно на секунду, он падала, словно в пропасть на свой подоконник, откуда открывался потрясающий, но все же несравнимый с теми волшебными красотами, вид на простенький и с детства знакомый двор.
-- Я сижу у окна и мысли кружат и будоражат. Задумываешься иногда, смотришь, слушаешь. Как будто все во мне поет одну и ту же музыку, как будто все во мне весна. Иногда дрожь берет, бывает озноб. Бывает то беспричинная радость, то самая настоящая грусть. Грусть настоящая, не такая как у других. Весь мир меняет краски под мое настроение. Когда грустно он серый и унылый, а когда мне весело он искрящийся и яркий. Будто по волшебству! – девочка восхищенно смотрела в небо. В чистых, как вода, глазах отражались облака. Мужчина облокотился на стул и внимательно, будто что-то выжидая, смотрел на Алису. Взгляд был потерянный, непонимающий, но чего-то требующий.
-- Алиса, ты такая красивая. Мир для тебя, как множество ярких и тусклых картинок, и я не могу тебе возразить. Я тоже так думал, все так думают, наверное. Я могу вместе с тобой понаблюдать за птицами. Могу часами смотреть на облака, клянусь, целый день мы будем просто смотреть в небо, а ночью на звезды. Звезды, знаешь, они вроде бы холодные, но разговоры, мысли, они ведь теплые, как чашка с какао. Хочешь, я никогда больше не буду отходить от этого окна? Те люди… они ведь красивые. Точно. Они самые красивые. Ну а мы будем глазеть на них, и утопать в своих мечтах. У тебя свои, а у меня свои. И все они чудесны и волшебны, неповторимы, как весенний день. Мы будем смеяться, Алиса, всегда. Это же прекрасно, так здорово будет, ну же, давай вместе смотреть в этот двор и каждый раз видеть новое. Я так люблю что-то новое, Алиса. Я так люблю тебя, - мужчина почти плакал. Он склонился на тонкие ноги Алисы и шептал ей и шептал обещания, шептал свои страхи, свои лучшие мысли, свои лучшие слова. Он рассказывал ей свою жизнь, всю, самые сокровенные секреты. Он словно по частицам отрывал куски своего сердца и дарил их своей племяннице, размазывал, как крем по острым коленям и как румяны по бледным щекам. Девочка же безучастно смотрела в небо. Как это дико, не замечать, когда человек отдает тебе себя, а ты отвечаешь холодным взглядом в небо. Как это жестоко, на пламенные слова отеческой любви отвечать ледяным молчанием и тяжелым вздохом, похожим на сквозняк осенью. Мужчина вскоре вовсе заплакал, видел этот нелюбящий взгляд. Заливался горькими слезами, когда видел эти стеклянные глаза, эти чистые глаза, в которых отражались облака, беспричинно уставленных в ночное небо, сплошь усеянное звездами, холодными и такими же безучастными.
***
Никому не хочется стареть. Умирать тоже не хочется, чтобы кто не говорил. По молодости, как ни странно, думаешь крайне пессимистично. Воистину странные мысли иногда прокрадываются и без того запутанную голову. С каждым неровным, трепетным вдохом ощущается весь мир, все его участие в тебе целом. Ты смеешься, ликуешь и падаешь от восторга в мягкие и податливые светлые мысли. Они кружат, толкают во что-то яркое, непостоянное и искрящееся, что хочется изо всех сил прыгнуть и не приземляться никогда. По сути, ты и не веришь в приземление, но а вот старики… они не верят в полет. Чувство угасают. Человек с возрастом становится вялым, зрение падает, слух и без того пропадает, голова не хочет принимать что-то новое, слепо веря в старые идеалы и привычки. Под старость человек у человека и вовсе пропадают почти совсем чувства, это значит он уже почти умер, он давно уже не живет. Ведя такое невеселое существование, нельзя не впасть в беспросветное, и уже никогда нескончаемое горе. Все противоречиво, все люди разные, это и дураку понятно, но речь не о физическом возрасте, хотя он не менее важен. Молодыми гуляют, путешествуют, открывают что-то новое, наконец, восхищаются миром, люди и в семьдесят лет. А двадцатилетних стариков пруд пруди. Иногда они спрашивают себя: «Но я же совсем молодой, ну почему я читаю газету, а не расхаживаю с молодой девицей в этот до жути приятный майский вечер?» Они задают себе этот вопрос и в тридцать, и в сорок лет, но достойного ответа нет, как нет и молодости, беспричинно утраченной, глупо потерянной.
Дело даже не в привычках и стереотипах, а в самом отношении к жизни. Считаю, если человек живет, дышит и чувствует всем телом этот до жути проницательный мир, то он молод, он свеж, он мудр. Такому человеку нет преград, для него не существует границ и пределов. Во все колокола мира звучит его тихий мягкий голос, столь приятный уху, что невольно склоняешься над цветком и будто бы говоришь: «Ну вот она, вот, мое время! О, как оно сладостно и быстротечно, как прекрасно и мимолетно». Как долго этот человек смотрит на обычный цветок и разгадывает все тайны мира, потому что это его путь. Единственно правильный, только потому что его. О, насколько велик этот человек. Он не легкомыслен, не робок, как свойственно считать. Его мысли правильны и гениальны, а поступки смелые и достойные. Это великий человек.
Двадцатилетние ворчуны могут скрывать свои пристрастия в шумной компании, могут гулять по ночам, вечно прячась и не разговаривая. Они могут обманывать себя, кричать в подушку, что они молоды и величественны, но что стоят их страдания, когда они бы предпочли читать газеты и ругать молодежь. Но страх нависает над ними, им страшно. Они глядят в зеркало и видят свежее красивое лицо, а потом еще раз… и видят морщинистую усталую пантомиму, глаза выцвели, они уже не видят. Уши слабо ловят какие-то колебания, и будто бы все шипит, рот искривлен в бесчувственной усмешке, щеки впали, и вообще, кожа выцвела, аж вены видны. И тогда приходит истинный страх. Они бегут от него, упиваются вином, пытаются найти утешения в искусстве или в выдуманном ими смысле жизни, они скитаются по миру и видят мир, но видеть одно, а ощущать его другое. Они, можно сказать, не понимают его, видят, но не понимают. Так и скитаются стариками всю жизнь. И жизни нет, и им страшно. Боже, как же им страшно. Они плачут, они не спят. Им страшно, так страшно…
Часть 2
***
Ночная духота приятно оседала испариной на коже. В этом дворе не горели фонари, поэтому каждый из присутствующих ощущал чувство таинственности и одиночества, а значит и искренности перед собой.
-- Сколько мы уже здесь? – Берник стоял. Лишь очертания были доступны ему в этот час, лишь слабая дымка, и такие странные мысли, такие абсурдные, красочные, будто бы немного затуманенные. Девушка же стояла все такая же неаккуратная, неуклюжая, но особенная, очень задумчивая, волосы были беспорядочно раскиданы на плечах, а губы медленно двигались, изрекая тихие, почти неразборчивые предложения:
-- С утра шел дождь. Я помню этот дождь, он был неприятен. Потом светило солнце, оно проливалось по асфальту и оседало в лужах. Каждый час краски менялись, как в фильме. Как будто все время меняли фильмы. Утром был черно-белый фильм, потом другой фильм, третий. Мы здесь целый день. Сначала было ничего не понятно, сейчас чувство величественного непонимания. Словно ты выполнил свое обещание, но уже ничего не нужно никому.
Половину слов Берник не разобрал. Так было даже лучше, слушать обрывки непонятных звуков, дышать, дышать, дышать. Он так устал, сон смыкал веки, но он стоял и смотрел в непроглядную ночь. Не было никакой девушки, не стоит она там, ее нет, и никогда не было в его жизни. А если она там даже и есть, то это что-то незначительное. Он остался один, наедине с собой и ночью. Асфальт был сухой, но лужи были такие темные. Вечером в них было солнце, но даже оно там погасло. Чувство беспричинной грусти и мертвого покоя охватило Берника. Он стоял, не понимая, не осознавая точно ни своего тела, ни своей сущности, ни уж тем более мира вокруг него. А мир, он ведь почти бесконечный. Чувство пустоты. Девушка же все бормотала, что-то говорила, но все так же стояла:
-- У вас совсем не осталось чувств. Живы ли? Не молчите, скажите, что живы, вы ведь были таким живым. Верните себя, умоляю, придите в себя, не умирайте, ведь меня одолел страх, не умирайте, верните себя, мне страшно, так страшно…
-- Боитесь ли за меня или за себя?
Девушка молчала. Мир молчал. Солнца нет. Как он вообще может что-то говорить без солнца? Лишь шептать, мягко и бесшумно напевать листвой песни, тихо и бережно перебирать мысли на ночном небе, таком темном, что ни одной звезды. Разговоров давно нет, говорить незачем. Темнота нежно обволакивает, заглушает, притупляет чувства. Берник улыбался, он думал, или уже шептал сам себе, или не замечал и откровенно кричал в безразличную ко всему и бесконечную темноту:
-- Какие глупости. Мне ничего неведомо, я просто обезьяна! Какой абсурд! Зачем создавать иллюзии прекрасного и таинственного, когда это «прекрасное», настолько непостижимое, что попросту недоступное! Зачем говорить, столь приятные на слух слова, когда это пустой треп такого несовершенного сознания? Мне не нужно утруждать себя больше ничем! Отныне я признаю, какой я невежественный негодяй, бездуховная оболочка, не признающее никаких этический норм тело. Мне так смешно. Боже, как все это забавно. А вы что думаете? Ночь, таинственность, и темнота, как кисель, обволакивает вас? Несомненно. Местами превосходно, но вы ни черта не соображаете в этой до жути прекрасной тьме! Какая прекрасная картина. Вы боитесь старости? А не боязно ли вам, что вы мечетесь от мысли к мысли о этих непонятных чувствах, но не можете ощутить их в полной мере. Они дают вам возможность, но вы просто неспособны по-настоящему вкусить этот дар божий. А в старости у вас и возможности не будет, что, конечно не сильно усугубляет уже катастрофичную ситуацию. – Берник говорил это с напором, с резко пришедшим энтузиазмом и ехидностью. Магическая атмосфера ночи медленно пропадала и уже четче стали видны беспорядочно разбросанные волосы девушки, ее спокойное белое лицо с тонкими блеклыми губами и такими же блеклыми серыми глазами. Она слушала его внимательно, не обращая внимания ни на небо, ни на асфальт. Она слушала и, казалось, в сердце ее должен был полыхать яркими огнями пожар, но там был пустой, совершенно пустой двор, с заброшенными квартирами и легким теплым ветерком по вечерам. Такой покой, будто бы чуточку грел внутри.
-- Почему вы кричите? Такие громкие слова. Неужели вам хочется выставлять свою грудь этому миру, бросая вызов ему? Это не практично, по меньшей мере, серьезно вам говорю. Почему бы вам не окружить себя таинственностью и волшебством, свято верить в свою гармонию и этот мир? Зачем давиться собственными мыслями, которые по всем парадоксам тоже неправильны и абсурдны? Любой ваш сомнительный идеал можно опровергнуть. Просто с разных точек развития все кажется по-иному. Для кого-то тот или иной человеческий поступок добро, а для кого-то зло, а на новой ступени опять добро, и так вечность. Кто же может знать что же это тогда? Мне приятно здесь стоять и дышать, ну разве я лгу? А вы… это вы обманываете себя, не иначе. – С губ девушки слетало спокойствие, вечное понимание. Она говорила так тихо, что голос становился мягким, гармоничным. Он очень подходил ночи, ночной голос это был. Ночью только так и говорят, спокойно, бесстрастно, будто бы без чувств. Опять эта злая шутка про чувства, боже мой. А Берник успокаивался, ему уже казалось, что он говорил величайшие глупости, ему было немного не по себе, даже стыдно, но ночь опять кутала его в чары этого тихого шепота, опять, будто трясина, засасывало бесконечно черное небо, как всегда без звезд. Ему уже ничего не чудилось, все было настолько реальным, что и думать не приходится, какой он был лгун. Теперь снова, будто во сне, он рад был и противиться, но не устоять, не выстоять перед этими чарами. Он снова в ночи, магической и прекрасной, беззвездной, и от этого бесконечно уходящей куда-то во тьму, где нет границ, где нет пустых мыслей, пафосных и сентиментальных, что аж дурно становится. Думать не хочется, просто стоять так, пока будет. Просто дышать и видеть блеклые глаза и губы девушки, которая также стоит, словно ночь рядом с тобой, и дышит, дышит, дышит…
***
-- Вероятно, мы очень глупы. Очень глупы! Вероятно, мы ничего не понимаем. Мы ничего не понимаем, ясно вам? А еще я думаю, что рассвет нескоро, ночь очень долгая, невыносимо, никакого облегчения. Ну а что вы думаете, я бы и рада что-то понимать, что-то знать. Беда лишь в том, что я ничего не знаю и не понимаю. – Девушка слабо улыбнулась. Теперь Берник ясно видел ее силуэт и образ в целом. Он раньше не замечал какой у нее большой рот. Очень уж он громоздкий, на пол лица почти, и всегда немного приоткрыт, особенно когда она поднимает голову к небу.
-- Не знаю, как по мне, так ночь очень приятна на вкус. Нежная такая, тягучая. Она вовсе не безвкусная, просто имеет очень тонкий вкус, который надо уметь чувствовать. Она не приправлена жгучим солнцем, не сдобрена яркостью дня, но знаете, что есть в ней, что свойственно только ей. Знаете, почему я не поддерживаю вас, а болтаю попросту и с наслаждением? Потому что так думают все. Все так говорят, ей-богу! Мне все эти разговоры не нравятся, они пустые, наполненные пустыми обидами, желаниями и нытьем. В них ничего не может быть. А как хотелось бы, верно? Как все-таки, наверное, здорово, вот так погрустить, поразмыслить над миром, а потом тебе все ответы как на тарелочке. Вот как это было бы прекрасно! А мне даже такого не хочется. Скажу, мне даже приятно чувствовать свое невежество и глупость. Я могу глядеть в небо, нести всякую чушь, думать не менее бредовую чушь и не чувствовать вины за эти мысли. Мне приятно так легко жить, в невежестве, можно сказать. А вам видимо не приятно? Вам видимо не нравится осознавать свою никчемность и бесполезность? Вы сильно раздражаетесь, злитесь, корите себя и других, вместо того, чтобы смотреть в небо и городить всякую чушь! Ну это уж вдвойне глупо. Но поймите, я не хочу становиться напыщенным идиотом, нет. Я просто хочу легкости, естественного потока мысли, уюта в этом большом мире. Мне приятны такие перспективы. А вы? Только вглядитесь в это небо! Тысячи Марианских впадин, мириады звезд, все так и норовит стать бесконечным. Это ведь самые легкие и невесомые мысли, не принуждающие не к каким действиям и поступкам. Все легко и естественно, что только сиди и восхищайся. Ну разве не прелесть?
Солнце начинало медленно всходить. Знаете, когда оно только появляется, оно не яркое, можно просто так смотреть на него и ничего тебе не будет. Потом становясь все ослепительнее, ты уже отводишь свой взгляд. С этого момента начинается день. Начиная делать свои великие дела, ты уже никогда не смотришь на солнце, на чистый свет, потому что твои глаза не могут понять этот чистый свет. Он их вводит в некоторое недоумение. Мол, чего так ярко? Но на рассвете еще не ярко. На рассвете еще не так оно светит, не так греет. Именно поэтому, обильно, будто пот, проступает это чертовски приятное чувство спокойствия и покоя. Вы удивитесь, но даже некоторой гармонии с миром. Это недолго, пять минут, может чуть больше. Недолгое счастье, длившееся с пяти ноль ноль до пяти ноль пяти утра в августе. Можно ли пропустить эти пять минут. Можно ли вообще пропускать шанс взглянуть на солнце. Вот так. Просто смотреть, просто смотреть на солнце, совершенно спокойно, не щурясь, смотреть и понимать какой же это все-таки ровный круг. Было бы просто безумием пропускать такое. Вы как будто пропускаете жизнь, честное слово.
-- Вы наверняка помните с чего начинался наш разговор? Простите, я люблю валять дурака, честное слово, легче становится. Мысли не тяжелые, сами собой лезут в голову, глупые, но не тяжелые, не тяжелые… а потом мне просто нравится ни о чем не думать. Дурацкая привычка, но почему-то очень приятная иногда. – Волосы девушки были подобраны солнечными лучами. Они были такими же непричесанными, разбросанными в разные стороны, но сквозь них можно было увидеть солнце. Берник смотрел сквозь эти волосы и глаза уже слепили теплые августовские лучи, но волосы отчасти смягчали этот сплошной свет, сплошную энергию и было легче. Как-то не хочется болтать попросту в такие моменты. Почему-то хочется петь. Причем петь очень странные песни, языческие. Берник таких песен не знал, поэтому пришлось говорить.
-- Вы меня тоже простите. Я как-то тоже не задумывался о чем говорю. Да и вообще, о многом я не задумывался. А с вами все так ясно становится. Ясно очень подходящее слово, знаете. Очень подходящее! Это, наверное, просто иллюзия ясности, просто мелкая награда разуму, но как приятно, как тепло на душе. Мысли иногда, знаете, гнусные бывают, злобные. Ни то чтобы ты так по правде думаешь, или ты такой сам по себе, они просто сами собой приходят в твою незнающую башку, а ты и рад. А сейчас… Сейчас у меня в голове солнце. Сплошной свет, сплошной, без ничего, и я растворяюсь в нем. Вы же должны понимать это чувство, должны. Оно не одурманивает, оно очень четкое. Я очень четко осознаю свое солнце. Очень приятно, честно вам говорю.
На солнце нельзя было взглянуть, оно слепило и жгло глаза. День начался. Люди стали ходить, готовить завтрак, спешить и суетиться. Ох, как нравилось Бернику когда одна суета! Чувствуешь себя в другом измерении. Как улитка на скоростной трассе. Время замедляется, и воздух становится более тяжелым, время и вещи вокруг незначительными, люди как картинки пролетают и исчезают. А ты идешь, смотришь на какую-то мелочь вроде фонарного столба, и молча восхищаешься этой бетонной громадиной просто так, ни из-за чего. Людей ты больше не видишь, они упали на какое-то очень глубокое дно, проносятся как тени, обливая изредка едким ароматом духов, очень сладких и противных.
-- Люди идут на работу, похоже день вправду начался. Я обычно сижу дома в такое время. На улице много толкаются, это не очень приятно. Самое интересное, что я и сказать-то ничего не могу, они уже исчезают. Как это мерзко, когда хочется выругаться, а остается ругаться только на себя, потому что этот болван уже убежал. Как будто тебя бросили маленькой на дороге, ужасно тоскливо становится. – Девушка смотрела куда-то в сторону. Никогда красавицы вот так не стоят с тобой, они не умеют вот так постоять с тобой, поговорить о разном, просто так. Дело не во внешности, а в поведении. Красивые в самом глубоком своем понимании. Они могут быть самыми ярыми молодцами, но хоть кол ты им на голове чеши, не будут они вот так стоять с тобой. А она стояла. Бернику думалось, что она и не уйдет никогда, потому что не умеет уходить первой, потому и не уйдет. А вообще все это была сплошная липа, только сейчас, когда дыхание медленное, будто при смерти, когда солнце такое яркое, а ты стоишь, как тогда под дождем. Ну ведь вот она, вот! Совсем мокрая, стоит, слов не разобрать, ты смотришь в небо, ни черта не слышишь, но ведь она знает, что ты слышишь, потому и говорит. Мысли такие огромные и тяжелые виснут, как мешки, у тебя в голове, а она все говорит. Господи, ну какая же она мокрая! И волосы в разные стороны, словно она их лет сто не причесывала. Ну что она там говорит? Дело не в том. Ты же тоже говоришь, но она не отвечает, потому что из-за дождя не слышно. Дождь заглушает все слова, мы говорим попросту, себе что-то там кричим, что-то воем. Все эти мешки мыслей медленно качаются в наших черепных коробках, ударяясь, каждый раз мы говорим сами себе собственные истины, которые дороги только нам, которые праведны только для нас, а девушка ничего не слышит, девушка, может, в этот момент тоже что-то болтает, но дождь, сами понимаете.
***
Этот двор. Он всегда разный, я говорю про цвет. А ведь цвет очень важен. Это двор всегда разных цветов! Он безупречен, он прост. Для простого, для истинного путь и вера проста. Боже, как кружит голову это небо, нависшее над большой коробкой бетона и живых сердец внутри нее. Снаружи совсем мертвая, а внутри сердца, совсем живые. Ты стоишь и глупо, без всякого повода смотришь в небо и кружишься, как на карусели. Мысли самые разные бывают. Сегодня одни, завтра, может, совсем другие, они тоже кружат тебя, толкают на ужасно абсурдные истины, в которые ты веришь до завтра. А завтра небо другое, может, пасмурное и такое близкое, а может голубое, красивое, но почему-то очень далекое. И с каждым вдохом, словно чудо, у тебя рождаются все новые и новые мысли, все новые и новые истины в которые ты веришь до вечера. Жизнь проходит сквозь тебя, сквозь легкие, сердце. Пронизывает все тело без остатка. Она во всем, но вне всего. Она в тебе, но вне тебя. Невольно накатывает веселье. Уже улыбаясь, ты смотришь в небо, и уже небо другого цвета, честное слово, одна твоя улыбка, а небо другое, безоблачное, светлое-светлое. Волна глупого счастья пронизывает тебя ярким лучом этого яркого солнца. Подумать только! Днем нельзя и секунды посмотреть, а утром… утром гляди сколько хочешь. Оно ведь такое яркое, чистое, что просто страх берет от волнения, что видишь что-то настолько совершенное, что днем смотреть невозможно, настолько оно совершенно! От этого, признаться, дышишь еще глубже. Потом оборачиваешься, смотришь на мир, и просто падаешь в тихом ужасе, пучишь глаза, как болван, от осознания такого простого и чистого. От осознания, что все идеально вокруг тебя. Все настолько гармонично и совершенно, что временами просто смотреть не можешь. Слепит как солнце. Каждый атом твоего окружения безупречен и глубок в высшей мере, а ты, дурак, этого раньше и не замечал. Весь мир вокруг тебя самое настоящее солнце! И от этого дышишь еще глубже.
Мир окружает тебя. Ты очень беспомощен, честно говоря. Он до того велик, что страх берет, а вдруг тебя нет? Хотя, что до этого толку, когда все вокруг так прекрасно, так абсурдно, как бы за гранью твоего понимания. Конечно, ты можешь стараться, с каждым днем, обливаясь потом, что-то предпринимать на этот счет, но чем больше ты будешь углубляться, тем больше будет неясного. Это нисколько не зависит от тебя, ты должен принять окончательное и бесповоротное смирение. Окончательно и бесповоротно утвердить себя, вколотить в себя прямым текстом, что все твое окружение, что-то необъяснимое, тем и прекрасное, вторгаться куда можно лишь за восхищениями и восторгом.
Двор. Мой любимый двор. Ни в одном двору не стоит этакий Игорь Берник и странная, немного несносная девушка, но ведь думать приходится. Ведь у каждого есть что-то подобное. Такие неясные и необъяснимые чувства, странные чувства, мы их боимся, не замечаем, игнорируем, но они все же проскальзывают иногда у нас, верно? Заставляют ужасаться, содрогаться!
-- Я никогда не замечал самого главного. Я не замечал красоты вокруг меня. Но все, абсолютно все, это сплошная и совершенная красота. По сути уродства и не может быть. И никогда его не было, люди выдумали. Могут ведь навыдумывать ерунды, а потом понимай как хочешь. Все красота, все гармония. – Уж очень блаженный вид у него, вы себе представляете. Наверное, даже понимаете, что это выражение этого странного необъяснимого чувства. Он – Берник! Смотрит в небо с до неприличия довольным лицом и понимает свои собственные истины, мысли по-своему. А девушка никак не может понять его истин, ведь это его персональный путь, единственно правильный лишь для него. А для нее он либо непонятен, либо губителен. Но она не понимает, это спасает.
-- Страх потерянности. Что мешает раствориться, словно песчинка? Как страшно, вам не страшно? Только миг, чувства умрут. Я уже никогда не почувствую звездного неба по-настоящему. Потому что растворюсь, сгорю. Как странно, вы даже не слушаете. Мы всю ночь проговорили как в стену, сами с собой. Только так. Ну а что же делать? Стоять и ощущать всю это парадоксальность, ведь завтра мы старики, а после завтра нас нет. Никто не вспомнит. Мы проживаем миг с малюсеньким клубочком ощущений и чувств. Мы думаем о чем-то великом, когда сами такое ничтожное, такое маленькое… Мне так хочется плакать, но из-за чего? Страх берет. Мне хочется плакать, мне страшно, что я растворюсь. Это ли мелочно? Не знаю, но как наваждение, не могу ничего сделать.
День растворялся в теплом летнем воздухе. Во дворах не пахнет машинами, там так спокойно, можно просто так стоять, сколько хочешь и думать. Искать все более и более совершенные мысли, бросать все, злиться, ругаться как заблагорассудиться, потом сначала. Долбить, буквально вытягивать из себя буковку за буковкой, тщательно перебирать наши миры, их ведь так много! Но никогда не мириться со своей душевной трусостью, никогда не признавать этого, тщательно избегать разговора с собой на эту столь неудобную тему. Но как можно? Как не думать, не жить, не делать глупостей? Как вот так не стоять в этом тихом дворе всю свою жизнь и не предпринимать ничего, потому что ничего не ясно, потому что все неведомо и так расплывчато! Всю жизнь, бессмысленным взглядом глядя в небо, ничего не ожидая, ничего не предпринимая. Всю жизнь только свои придуманные миры, собственные абсурдные истины. Есть голоса, но ты не слышишь, ибо есть только твой голос, есть возможности, но зачем они тебе, если все это бессмысленно и глупо, что куда лучше стоять в таком родном дворе, думать и временами разглядывать столь неаккуратно уложенные волосы чудаковатой девчонки. Раздражает. Но ты усыпан смирением и покоем. Воздух плавно пролетает сквозь твои легкие, наполняя их самым совершенным и прекрасным, вместе с воздухом тебя наполняют мысли, настолько гениальные, что думается, ты и впрямь особенный. Иногда голос девушки слабо звучит около тебя, ты слабо ощущаешь ее неуверенные, наполненные слабым дрожанием слова, чувствуешь каждую неуместную интонацию и все также смотришь в небо. Потому другого делать не приходиться, все пыль, ты ничего не возьмешь с собой. Стоит ли пытаться? Ты не знаешь. И вот опять. Опять! Ох, как же у нее неаккуратно уложены волосы, как неаккуратно!
-- Мне стоит уйти, не могу же я стоять здесь вечно. Беспричинно и так глупо. Вы совсем другой, но мне не нужно этого. Сейчас, как никогда, я хочу залезть в теплую постель и уснуть. Во сне все иначе. Была бы моя воля, я бы всю жизнь спала. Это не жизнь, но ведь меня никто не спрашивал, совладаю ли я с этой ношей, смогу ли я жить? Я говорю глупо, это никому не нужно. Признаюсь, я даже не верю своим словам, они как будто не мои. Чтобы жить нужно четко представлять свою истину, свое солнце, тогда ты будешь гармоничным, кажется так? А моя беда, что я не знаю своей истины. Вы смотрите в небо и видите его таким, каким хотите видеть, а я смотрю в небо и ровным счетом ничего не вижу. Только страх. Страх за себя. Неужели всегда так? Я не смею говорить об этом, но слова живут отдельно от меня. Я боюсь своих слов, да, это так. Вы счастливы. Я могу сказать, что я тоже счастлива, но я не имею об этом представления, я не знаю как быть счастливым. Я могу сказать, что я несчастна, но это тоже не так. Так что же такое? Почему все так? Вы можете мне ответить? Почему вы молчите, отвечайте, вы можете дать мне хоть один вразумительный ответ, вместо ваших истин, которые мне не нужны. Вы можете сделать это хоть разок? – Девушка была мертвенно спокойна, хотя Бернику было ясно, что она гневалась. Тихо гневалась, от непонимания, от неправоты своей злилась. Что он мог сказать ей? Он молчал. Все так же смотря в небо задумчивым взглядом, он как бы объяснял: «Да вот же, вот! Там все ответы, в тебе все ответы. Ты же все знаешь, ты же все понимаешь, где же ты, ну где же?». Девушка плакала. Не от горя. Боясь растерять все чувства к старости, она растеряла их уже сейчас. Она плакала, потому что уже не могла уловить тот непрерывный звук, тот сигнал, вызывающий ее, она не могла понять. От тяжелых раздумий голова ее болела, но эти мысли не приносили ничего кроме гнева к себе. И уж что казалось через чур противным Бернику, так это то, что она плакала, а он разглядывал ее волосы и ужасался их неаккуратности. Явное отвращение к себе навлекло на Берника стыд, и уж стало совсем не по себе. Девушка плакала, а он ужасался. Девушка плакала.
-- Вы растеряли всю свою жизнь, что ж… - Бернику было искренне жаль девушку. Нет ничего более невыносимого, чем пытаться жить, когда не можешь. Небо было таким голубым, таким светлым, что ему, Бернику хотелось взлететь, хотелось дышать, хотелось чувствовать свое небо на запястьях и без раздумий благодарить. А девушка смотрела так безразлично, будто ища и не находя ничего. Она стояла и смотрела мертвым, угасающим взглядом, на него, ничего не прося, ничего не требуя. Отчаяние прошло, осталась пустота. Как же страшно, когда в тебе пустота, в тебе ничего. Девушка уходила, а он стоял. Всю жизнь стоял то в дождь, то в солнце. И небо над ним было ясное, и мысли были ясные, такие правильные и красивые. Он дышал, глубоко и медленно, он дышал миром, своей истиной. Все стало иметь огромные значение, но вместе с тем ни стоить ничего. «Все во мне и вне меня, все правильно, ничего дурного». Из окон смотрели люди, такие красивые и удивительные, такие обычные. Берник улыбался. Он смотрел на людей в окнах, а чуть выше и небо. Чуть ниже неба люди, чуть выше людей – небо. Все правильно, ничего дурного.