13

Конец 13-ого года, Лондон. Я не властен над своей судьбой.
21-ое декабря.
Открываю глаза под звоны колоколов старого собора. Этот звук становится привычным фоном для моей мигрени. Он напоминает мне, что я несчастнее, чем был, до всей этой авантюры.
Я читаю одну единственную книгу и слушаю один единственный альбом. Это продолжается уже несколько дней. Я напоминаю себе надрубленное дерево, исходящее гнойным соком на ветру. И черви танцуют внутри меня.
Всё, что я чувствую – это моя изоляция. Те, кто меня плохо знает, говорит, что я пафосный говнюк, на самом деле я слишком застенчив. Я стесняюсь своего дурацкого акцента и внешнего вида. Я никогда не выглядел столь отвратительно, как сейчас. И все это знают.
У меня болит спина после двухчасового сна на лестнице. Надо мной было небо, облака и снег. Он перестал таять на моём лице, когда на город опустилась ночь. Я не помню моментов, когда не чувствовал бы себя больным. 
Я понял, что не хочу отвечать за свою судьбу. Я был бы доволен участью домашнего животного, зависящего от хозяина и живущего ради миски жратвы. Но всё вокруг заставляло меня быть сильным.
22-ое декабря.
Зима, а я хожу в кедах, которые в один миг промокают насквозь. Мне холодно и я не чувствую ног. У меня поднимается жар. Я лежу на матрасе, из которого лезут пыльные внутренности, и проваливаюсь в свои рисунки на стенах.
Герман пришёл и поставил на стол бутылку двухфунтового вина.
- Ты ел? – спрашивает он.
- Нет.
- Я дал тебе десять фунтов вчера. Я надеялся, что ты купишь себе пожрать.
- Я купил сигарет. Не могу без них.
Моя привычка курить сильнее желания есть, она сильнее меня и желания жить.
- От тебя жар, как от печки, - говорит он, садясь рядом на матрас.
Его ледяная рука прикасается к моему пылающему лбу. Я чувствую, как этот лёд проникает прямо в мой мозг.
- У тебя температура, - вздыхает он.
Мычу в ответ что-то нечленораздельное, проваливаясь в сон. Я сам себе отвратителен. Я просто дрожащий кусок проблемы. Мне так мило представлять, что я умираю.
23-е декабря.
Герман будит меня и всучивает градусник. На нём какая-то запредельная температура.
- Это по фаренгейту или по кельвину? – спрашиваю я, пытаясь поймать в фокус цифры.
- По цельсию, баклан, - пытается пошутить он.
А я пытаюсь понять, как быстро я из «Маси» и «Кисы» сумел превратился для него в баклана. Эта мысль овладевает мной на некий неясный период времени, пока я не начал задумываться о чае с лимоном и мёдом. Продают ли эту ***ту в Лондоне? Есть ли тут кефир и гречка? А рогатые макароны? Сгущёнка?
Мне хочется в детство, туда, где мать была ласкова со мной, только когда я болел. Она читала мне вслух книжки: Джека Лондона, Дефо и Стивенсона. Отец среди ночи ходил мне за апельсинами.  В остальное время я был лишь обузой и мешающим фактором. Я любил болеть. Но это случалось со мной не чаще чем раз в два года.
Так всегда. Можешь годами ходить без куртки, а срубит тебя от сквозняка.
Вижу силуэт Джека. Он что-то говорит, мне стоит больших усилий понять его фразы.
- Заболел? Наш нордический северный мужик? Ты же у себя там с медведями в проруби купаться можешь.
Меня не хватает на шутки. Меня вообще не хватает на слова. В меня вливают две таблетки аспирина. Холодная вода дерёт горло. Я думаю о том, что будет, если я потеряю голос. Мне, наверное, будет лучше немым. Все перестанут от меня чего-то ждать. Я бы играл на басу. Пожалуй, это самое лучшее.
Я засыпаю, представляя дикие опен-эйры моей выдуманной группы. Я был бы гением, находкой. Полностью немым музыкантом. Я бы говорил глазами, не используя даже жесты.
24-е декабря. Наверное, я не уверен.
Я лежу на матрасе и пылюсь в потолок. Вижу эти карты трещин и плесени. Мои вымышленные миры, мои чудовища. У моего изголовья групповой портрет мертвецов, большинство из которых даже не были знакомы в реальной жизни. Что-то наподобие иконы у постели умирающего. Я бы поговорил с ними, если бы нашёл в себе силы.
Таблетки даже не думают действовать. Всё сливается в серый круговорот тошноты. Кто-то лежал со мной рядом, может быть, Герман, а может моя смерть. Мы молчали, глядя в потолок.
Я не помню, как небо за окном стало серым от предрассветных конвульсий. Потом темнота опять опустилась на город. Я не заметил, как Герман уходил. Он пришёл и что-то рассказывал про своих гитарных учеников. Он рассказывал про пятнадцатилетнего чувака, который делится с ним травой. И про девушку, которая просит, чтобы тот ходил вместе с ней на фильмы с взрослым рейтингом. Он когда-то показывал мне её фото. Татуированная малолетняя дрянь. Дочь богатых родителей. Из тех, кто мечтает стать рок-звездой от скуки. Догадывается ли кто-то из них, что у меня нет денег даже на сраный сендвич, что я умираю тут без медстраховки. И что сжигаю себя от ревности к абстрактным людям, в которых Герман видит больше таланта, чем во мне. 
«Я не хочу нести ответственность за свою жизнь», - думаю я, проваливаясь в этот липкий сон.
Сквозь сон чувствую на лбу ледяную повязку. Это бесполезно, потому что я ощущаю, как мои внутренности горят огнём.
Что-то холодное погружается в мою вену.
- Это морфин, - говорит Джек. – Я берёг это в надежде когда-нибудь круто оттопыриться.
- Не факт, что поможет, - говорит ему Герман.
25-ое декабря. Рождественское утро. 
Утром на стенах пляшут золотые узоры. Я вспоминаю Набокова: «Лето. Усадьба. Тиф». Почти как «Улица. Фонарь. Аптека» у Блока. У меня было своё. «Лондон. Бронхит. Морфин».
Всё чисто как в раю. За окнами стучит капель.
Это какое-то декабря. Я не помню чисел. Я разучился различать дни. Нового Года ещё не было. Я проспал Рождество. И снова слышу колокол церкви. 
Привычка жить сильнее меня.
Шатаясь, иду в ванную. Трубы покрыты инеем. Пар изо рта смешивается с холодным воздухом. Пальцы деревенеют от воды. Ледяной огонь из обоих кранов. Моё лицо в зеркале – застывшая траурная маска. В тот момент я ещё не догадывался, что через 5-7 лет буду наблюдать ещё более ужасные картины, чувствовать самую жгучую боль внутри. А пока всё так. Ещё не смерть, а репетиция. «Ломка, как сильная простуда», вспоминал я цитату из какой-то книги.
Выпотрошенный из себя я пью кипяток на крохотной кухне. У нас уже давно нет чая. Водка вызывает во мне отвращение. Мне никогда не было так холодно, как этой зимой. Но я не знал, о том, что у меня будет дальше, что у меня будет сезонная одежда, что счета за отопление больше не будут повергать меня в нервный ужас, что там, где я буду жить дальше, никогда не будет холода и снега. Я не планировал свою жизнь даже больше чем на месяц вперёд.
Через два дня меня попустило от этого больного ада.
Мы с Джеком занюхали героина. Это был мой вызов самому же себе. Мы валялись в полуотключке на полу в его комнате. На вертушке играл скучный альбом Игги Попа. Я задавался вопросом: «Под него ли повесился Кёртис?».
Я был патологическим суицидником. Даже находясь на пороге героинового рая, думал о том, что никогда ещё не был близок к смерти настолько. Я представлял шаг за шагом, как завязываю петлю из старого пояса от халата на рее бесполезного турника в коридоре. Только за этим и нужны были эти перекладины. И как чернота вселенной сжимается вокруг моего горла. Я не мог сделать это, только потому что не находил в себе сил пошевелиться. 
Я задавался вопросом: трахались ли мы с Джеком, пока откисали в этом чумовом приходе? Или это было плодом нашего воображения?
31-ого декабря меня догнал календарь. День запомнился мне тем, что мы решили вывернуть магнитолу из кредитной тачки какого-то клерка. Я не знаю, почему я так решил. Просто прокрутил в голове всю историю этого человека и этой машины. Мне вдруг показалось, что это может напомнить ему о главных ценностях в жизни.
Забей на разбитое стекло в своей тачке. Выброси её а свалку. Пусть в ней плодятся бездомные кошки. От этого будет больше пользы для мира. А мы просто продадим эту магнитолу, купим пару бутылок виски и один дозняк на четверых, чтобы этот Новый Год не стал для нас адом, как и вся наша бессмысленная сквотовая жизнь. Я слишком болен для репетиций, но слишком жив для криминала.
Мы бежим по улице, задыхаясь от мороза. Гнойная мокрота всё ещё клёкочит в моих лёгких. Я рассказываю Джеку о низких ценностях потре****ского мира. Мы были близки и слажены как единый организм, лавируя по лабиринтам города с краденым свёртком. Из руки Джека Ди струилтся кровь. Он порезался, когда бил стекло. Мы бежали в так знакомые ему доки, где за пыльными окнами с решётками располагалась скупка всякого барахла.
Мне нравится акцент местных обитателей и их пустые глаза. Мне нравится чувствовать, что теперь я часть уличного мира британской столицы.
Дома Герман трясёт меня как грушу, объясняя всю серьёзность дерьма, в которое я мог вляпаться. Если для местных это выльется в пару месяцев тюрьмы, то для меня во что-то похуже. Он не ругает меня за наркоту, хотя следовало бы. Я чувствую себя виноватым перед ним, да и перед собой тоже.
В 12.00 у нас отключили свет. Тьма и холод окутали наш 14-й год. Дерьмо в моих ноздрях снова уволокло меня в волшебную страну.
С нами прозябает Майк. Я его ненавижу. У парнишки есть будущее, отличное образование и тёплая квартира. Он звонит родителям и девушке, чтобы поздравить их с Новым Годом. Он не принимает хмурый и почти не пьёт. Его реальность прекрасна и безрадужна. С ним сидят 4 наркомана, как напоминания об аде, в который он не попадёт.
Дани почти всегда молчит. Если ему что-то надо, то он передаёт мысли через Германа. Он не говорит по-английски, но ему знакомы иные языки бездны. Жёлтый дом и психбольница сделали своё чёрное дело. Он подвисает в своём сознании. Я смотрю на него издалека, восхищаясь и боясь эту чудовищное существо.
Герман лежит на спине. Его глаза смотрят в бездну, а пальцы беззвучно скользят по струнам «Гибсона». Музыку в его голове слышит только он один. Я хочу к нему, но знаю, что эти полметра расстояния стали для нас непреодолимой преградой. Это так тяжело, что хочется плакать.
Джек единственный похож на живого. Он что-то говорит, наливая мне новый стакан виски. Эти движения рука-рот стали для меня чем-то привычным. Если не иметь дело со стаканом, то приходится без конца курить.
 А меня опять стошнило кровью вперемешку с виски. Все нашли это очень забавным. Я успел полюбить свою блевотину. Она стала частью меня вместе с этой режущей язвой, порождённой всей дрянью, которую я сожрал за эту чёртову жизнь. Это порождение моей боли. То, что получилось из медленного и плавного самоуничтожения.
2-е января. Я не помню предыдущий день.
Мы с Германом говорили о том, что нам не следует больше приближаться к героину, что мы должны больше заниматься музыкой и думать о том, где достать денег. Мне становилось его жалко, ведь у него на шее был я и целая группа.
Сейчас ему было дико ***во на отходняках. Я же за собой не замечал особой хуёвости. Эти состояния боли и разбитости стали для меня чем-то привычным и родным.
3-е января.
Я нашёл у себя вшей. Как завороженный я давил этих тварей ногтями. Наслаждаясь звуком, с которым лопались их бренные тела. Это было со мной раньше, когда в 14 лет я переживал свой самый ужасный переломный период, сидя под домашним арестом. Они появились из неоткуда. Словно моя голова была рассадником, порождающим этих насекомых. Созданные моим кошмарным миром, они вырывались наружу, чтобы пить мою кровь, рожая своих детей в дремучем лесу моих волос.
- Здесь у всех вши, - сказал Джек, - Я мою голову керосином и меня они не трогают.
Герман падал в обморок от одной мысли о засилье «мустаногов» в Англии. Это казалось ему каким-то средневековым пережитком наравне с чумой и инквизицией.
Самое странное, что никто даже не думал заражаться моими вшами. Словно этот вид насекомых предпочитал только мою больную голову.
Время шло… я выводил их керосином и пергидролем, обесцветив свои волосы до снежной белизны, но вши заводились снова, пока в один день не исчезли без следа. И только муравьи ютились в нашем доме, словно в собственном песчаном жилище. 
Но Джек всё равно называл меня Королём Вшей.
1-ое февраля. Эта зима не кончается. Я совсем забывал писать сюда. У меня был один приятель из Москвы. Я часто писал ему, рассказывая о своей жизни и мыслях, пока не получил такой вот странный ответ:
«Чувак, я для тебя стал просто дневником. Я тебе даже не жилетка, от жилетки ожидаешь ответа и вытирания соплей, а ты просто пишешь как в пустоту, словно игнорируя всяческую мою ответную реакцию».
Я плюнул и перестал писать.
Я узнал, что Герман спит со своей ученицей. Это чувство витало в воздухе: в его ауре и запахе. Я сказал, что мне всё равно, главное, чтобы она ему платила. Я был сражён этой чудовищной ревностью, но не мог выжать из себя ни слова. Хотя, в глубине души я понимал, что меня не хватает на занятия любовью и даже на элементарную нежность.
5-ое февраля.
Джек попросил выйти за него на работу в бар. Я никогда не работал барменом, я вообще редко когда работал. Главное, что я умею наливать пиво, а больше там ничего не надо.
Если ты хочешь устроиться на работу в английский клуб, то стоит отрастить себе много рук как у Шивы. Я прирос к пивному крану. Все движения превращались для меня в бессмысленный автоматизм. Только два сорта лагера. Успевать наливать заказ, принимать выручку и отсчитывать сдачу. Пять на пять легко считается и вычитается из десяток и двадцаток. Через полчаса я даже начал слышать музыку, что грохотала за стеной голосов посетителей.

Так я и узнал «Танцы червей».
Шон подошёл в бар после концерта. Наши глаза на миг встретились. Меня добило это ледяное презрение.
- Нацеди мне этой британской мочи, ублюдок! – сказал он, кидая деньги на стойку.
- Только для вас сэр! – ответил я со своим мудацким акцентом.
Я бы правда нассал ему в кружку, но это было выше мох сил. Я подумал о том, почему моя первая барная драка должна произойти именно сейчас, именно с таким красивыми мужчиной.
- Оставь его, - сказал другой тип. – Ты не видишь, что он не англичанин. Даже польские говначисты лучше этих псов.
Я еле сдержался, чтобы не запустить в эти наглые ёбла полной кружкой. Но мне была нужна выручка за день. Я не хотел попасть в каталажку. Правда, работать я больше не хотел. Мне не хотелось терпеть оскорбления говнюков. Моих нервов надолго не хватит.
Мне хотелось ощутить на себе удары его кулаков, почувствовать удушающие объятья его стальных рук. Это был единственный мужик, которого я мог хотеть. То, что было с Германом, раньше казалось мне исключением из правил. Он был для меня словно бесполым. Я не считал себя бисексуалом, мне казалось, что это проблема отдельной страсти к отдельному человеку и что кроме него я люблю только баб. Но эта встреча перевернула мой мир.
Сам же Шон не помнил этот момент. И вообще желал избавиться от своего периода национализма. Он не был говнюком, ему просто нравилось играть эдакое озлобленное шотландское быдло. Лондон был к нему враждебен и он отвечал ему тем же. К моменту нашей второй встречи он был куда более сдержанным.
Несуществующий день февраля.
Концерт в каком-то заезженном клубе. Мне не нравится эта отчуждённость. Мне не нравится всё. Я стою на сцене и пытаюсь найти крючок, которым можно подцепить внимание публики. Я из кожи вон лезу, чтобы они оторвались от своего пива и взглянули на нас. Я был бы рад, если бы в меня кинули бутылкой. Равнодушие хуже отвращения.  Впервые в жизни, я вижу, что Герман боится и без конца лажает. Вчера он разбил руку об мою бровь.

1 марта.
Ненавижу Бирмингем.
2 марта.
Я могу быть либо пьяным, либо мёртвым. Кажется, за восемь лет своего пьянства я достиг предела. Мы шатались с Джеком по Бирмингему в поисках бухла. В этой дыре ни одного ночного алкомаркета, а бары закрываются в восемь вечера. Мы нашли захудалый паб, доверху наполненный футбольными фанатами, но огребли в итоге не от них, а от местной гопоты.
Когда я не пьяный, я становлюсь злым.
- Я набью им ёбла! – кричал я вслед каким-то типам.
Попытки Джека меня утихомирить не принесли результатов. Таких ****юлей я не огребал со школы. У меня теперь здоровенный порез на лице. Сбылась мечта Германа и мою красоту изрядно подпортили. Он вроде заживает, но плохо.
5 марта.
Меня посещает странное  чувство депрессии и неуверенности в собственных силах. Я не властен над своей судьбой. Я вообще за себя не отвечаю. Я кручу в руках героиновый чек. Этого дозняка бы хватило, чтобы убить меня. Я нюхаю, а это перевод продукта. Джек давно начал пускать по вене. Я держу это в тайне от Германа. Ему бы явно не понравился такой исход событий. Сейчас мне даже всё равно, что я могу подсесть и вляпаться. Так должно было быть всегда. Я не властен над собой.
Надо бы начать нормально жрать, а то меня выворачивает каждое грёбаное утро. Мне начинает казаться, что так можно заработать рак желудка. У меня язва от пожирания всякого дерьма и потребления цистерн низкокачественного бухла. Я уже лет десять у врача не был.
7 апреля.
С окончательным совершеннолетием меня. Двадцать одно. Я весь день просидел на мосту, уставившись на мутную Темзу. Не сказать, что я был на грани самоубийства, я просто стал не властен над собой. Моя жизнь и смерть от меня не зависит.
Дал Герману почитать свой дневник. Он сказал, что мне надо обратиться за психологической помощью, потому что он не знает, как мне помочь.
- Химия мозга – сложная штука. Не хватает одного элемента и мы уже имеем готового суицидника. Желание смерти – не есть норма. Это само по себе отклонение, когда ты можешь перешагнуть через инстинкт самосохранения. Я рад, что ты нашёл в себе силы поделиться этим. Потрепи немного. Будут деньги – я найду тебе психотерапевта.
10 апреля.
Я ходил на собрание анонимных наркоманов, но не нашёл для себя даже части спасения. Просто кучка жалких неудачников плачутся друг другу на жизнь. Они не помогут друг другу, просто глубже загонят себя в бездну отчаянья. Во мне сдохло сочувствие.
Я думал о том, что мне не так плохо, как им. Я не знаю ада ломки, у меня СПИДа и гепатита, я не сидел в тюрьме, не занимался проституцией.   
ХЗ какой день.
Мне не отделаться от привкуса крови вор рту. 
20-ое апреля.
Познакомился со спидозной проституткой. Хоть кто-то меня понимает.
21-ое преля.
Я был на «Вормденс». Хоть что-то хорошее в моём беспролазном дерьме. Мы встретились глазами. Я счастлив. В его взгляде было всё, что мне нужно. Он словно говорил мне «Чувак, завязывай, ты в полном дерьме».
20-ое мая.
Я чист уже месяц. Поздравьте меня.