09.08.15
Становясь морем, реки замолкают.
Припомню только давний и уже, казалось, забытый раз, когда я испытывала похожие эмоции. Это был конец церковной службы, когда после трех дней строго поста, молитв, исповеди и трехчасовой службы, я прошла первый в жизни обряд причастия. Чувства были настолько невесомые, что можно было заподозрить их в отсутствии, однако они были. Тому в свидетельство глаза полные слез и ощущение собственного сердца. Не в тени за грудной клеткой, а будто впервые вышедшего наружу, открытого и спокойного. Тело расщепилось в свете из больших витражных окон, только руки дрожали и сжимались в холодные кулаки.
Это было откровение. Очищение. Обновление. Как угодно, но только длилось это не долго. Катарсис пережит и наступает штиль. Теперь думаю, что, наверное, также, как сложно откровение найти, легко его упустить, не истратив потенциала.
Не успев понять, что со мной произошло, у меня получилось запомнить этот опыт настолько, чтобы понять, что он повторился вновь. Восьмого августа, в две тысячи пятнадцатом году, в селе Мульта, в гостях у Валеры Хипа, местного старообрядца и бывшего хиппи, к которому мы дружной толпой из пяти человек просочились во двор в надежде на интервью. Скажу сразу, как только я его увидела, ответ на вопрос: зачем я здесь, поменялся напрочь.
Нас встретили глаза. Сейчас, вспоминая как выглядел этот человек, я вижу их ярче всего. Морские глаза. Спокойные и глубокие. Интересно, что не могу описать их "настроение". Их можно только пережить. И бороться с желанием заплакать от оголившейся щели в сердце.
Начну, как принято, с самого начала, но рисовать буду пятнами.
* * *
13.08.15.
Ждала момента, когда песня польется. Не понимала отчего ее нет, когда сердце все в пчелином воске, а глаза хотят закрыться, превратившись в единый слух. Прошел уже четвертый день, а я только сейчас, разболевшаяся и ослабевшая, нашла в себе силы все описать.
Можно ли видеть душу ярче, чем человека? Полюбить ее, заведомо проиграв времени? Не имея на это права. Вопреки телесному. И только изредка просыпаться с тоскливым осознанием изменчивости своего места, с почему-то горькой надеждой на возвращение.
В прошлый раз я остановилась на глазах и все никак не получалось пройти дальше. С самого своего начала сегодняшнее утро казалось другим, сменившим запах усталости на запах пчелиного воска, такого теплого и родного. А я все о нем. Потому что он отчего-то важен.
Нас встретили глаза, говорю я. Плавно переходящие в человека. Высокого. Статного. Однако стоящего где-то вдали от этой высоты и стати. Глубоко улыбнувшись, он спросил наши имена. Тогда и посмотрел впервые. До деталей помню этот момент. Уже тогда я поняла, что нашла осколок своей души. Но пока это было скорее предчувствие. Но навело оно такой переполох внутри, что просырели глаза. Почему так произошло я и сейчас не понимаю. Это был человек лет пятидесяти, наверное, с хвостом (сильная приблизительность, я понятия не имею о том, сколько ему лет, да и кому это нужно). С длинной белой бородой и аккуратными дредами на голове. В высоких резиновых сапогах и спокойной твердой поступью. Он подвел нас к своему дому. И вот уже здесь пролог сказки переходит в ее начало. Жил был дед. В небольшой согнувшейся избушке, в глубине двора, заросшего коноплей. И что-то говорило о том, что здесь живет покой. Что-то делало это место раем в сорняках и скрюченных скамейках, пиратской бочкой вместо стола ("хо-хо, мой дед был пиратом"), но без сомненья раем. Шло время или оно стояло, старели мы или становились моложе, я не знаю и того, была ли я там или сразу стала слухом, сердцем и душой. Я помню только тихий голос, грустные, но светлые глаза, смотрящие куда-то сквозь, но при этом такие теплые и будто бы свои. Не удержалась. Завела разговор о музыке. Странно, только тогда я поняла, что этот человек мне кого-то напоминает. Это скользнуло тонкой линией, но, испугавшись, поежилось и тут же исчезло.
Мы неизменно возвращаемся к тому, что делает нас собой, что дарит нам ощущение нахождения части расколовшейся и потерянной души. Кто знал, что я найду это здесь. Что возвращение осуществится в глубине этого заросшего двора, под конопляными стеблями, у седого старца, пропитанного запахом пчелиного воска, выстроившего невидимый забор из стеблей борщевика, превратив их в свои голоса. Музыка оказалась сердцем этого человека, голосом бога, находящегося внутри, жизнью прожитой и возвращающейся с каждым звуком. Он играл на флейте, а мне казалось, что чем-то внутри меня. Я тонула. И мне уже было совсем не стыдно своих слез, когда он взял в руки гусли. Тело мое неловко задрожало. Я не знала куда девать то, что проснулось в тот момент внутри, потянулось и заколотилось наружу. Это был вечер и вечер был вечен.
Очнулась я уже в сыром сарае, набитом спальниками и целым неразобранным космосом во все еще холодных руках. Сейчас только поняла, что пишу это холодными руками во все том же сыром сарае, да только за окном дождь, внутри никого, кроме меня, а внутри меня - сжимающееся, тоскующее сердце.
Я думала, что та первая встреча будет последней. Нас было пятеро. Двор у него был маленьким. Вечность оказалась слишком короткой. В утешение моей воспарявшей надежде, оставили у него флеш карту. Попросила переписать на нее немного его музыки. Вернуться суждено было через несколько дней.
* * *
12.08.15.
Сумасшедшие дни. Усталость становится хронической, существующей вне зависимости от часов, проведенных во сне. Встала в десять. Никто за ноги из спальника не тянул. Пропал сон. Блаженных два часа просидела за дневником во дворе на резной лежанке. Людмила Ивановна подарила сборник духовных стихов с посланием на внутренней стороне обложки. Сказала, что по глазам видит мое разбитое сердце. Все что оставалось - утвердительно кивнуть.
Сейчас притихла и поняла, что совсем нет сил. Ни на чувства, ни на их описание.
Сегодня сходили к Хипу (будем считать, что за оставленной флеш картой). Хотя могли и вовсе не попасть. Живем в состоянии неоплаченного долга, перед другими, но отчего-то не перед собственной душой. Нужно было обойти, как минимум, двух информантов. Первое интервью в кармане. Начинает вечереть, а впереди еще одно. Начинаю переживать. Сегодня последний день, когда возможно повторить встречу. Завтра Уймон, а за ним Филаретка и отъезд. Как же надеялась, что беседа со знахаркой не состоится. Но просить не стала, подумала, будь что будет. Знала, что будет все правильно. На двери дома информанта висел замок. Что-то во мне в этот момент беззвучно и безэмоционально ликовало.
К Валере идти боялась, но чувствовала, что все будет хорошо. К тому же на этот раз нас было двое. Я и Маша. Еще не стемнело, но был уже поздний вечер. На всякий случай спросила у Людмилы Ивановной не поздно ли идти к в гости. Она махнула рукой и протянула уверенное "нет". "Он", - говорит, "дед ночной!". Дала гостинцем Хипу пакетик утренних оладушков. Не с пустыми руками. Но напрочь растерянная. Проплутали в поисках его заросшей избушки. Оказалось не так просто, как казалось. Но я доверилась обонянию. Запас воска во мне еще будил память. Из кустов показалась улыбающаяся борода. Мы волнистые от стеснения зашли во двор. Разговор пошел мягко, хоть и слегка растерянно. Выбежал его кот рыжик, забавное милейшее животное, которое запрыгало вдруг вокруг нас волчком. Он заулыбался и сказал: "Странно, обычно он прячется". Стало уютнее. И я вновь вошла в вечность, в которой нет ничего, кроме спокойствия и чего-то приятно щекочущего внутри. Не ожидала, что проговорим так долго. Удивительно. Вместо консервативного, консервированного старообрядчества, пропитанного косностью и затхлым ладаном я чувствовала рядом человека, делившегося живыми переживаниями: ощущением себя среди людей, опытом утешения и нахождения сердца в музыке. Это были знакомые слова про райское и потерянное детство, неприязнь людей, которые не слышат ничего, кроме собственных страстей, бегство в свой дом, который он называл земным раем, от той земли, которая находилась по ту сторону забора - как-то скованно и еще более тихим голосом прозвав ее адом. Этот старообрядец слушает king crimson и yes, делает флейты из борщевика, играет на гуслях Jetro Tull, пишет музыку по стилю напоминающую смесь эмбиента и пост рока, читает под нее китайскую и норвежскую поэзию, выращивает коноплю во дворе, говорит тихим голосом о переживаемых мною вещах и так ребячески и живо смеется над тем, что я понимаю и смеюсь вместе. Между нами не было возраста, разве что опыт прожитый и дороги исхоженные. Так казалось мне. Но в какой-то момент осознав, что человек напротив может чувствовать иначе, я засобиралась, тихим голосом пробормотав, что, наверное, мы вам надоели. Он остановил меня, сказав, что ему приятно с нами общаться. Еще более расщепившаяся села на прежнее место. Ситуация повторилась еще раз через некоторое время, когда в ответ на мои метания он сказал, что даст знать, когда мы ему наскучим, хмурым выражением лица или суровыми нотками в голосе. Все засмеялись и продолжили проживать то, что я бы назвала Жизнью.
Попросила объяснить, как он делает флейты, предложил сделать мне ее сам. Счастливая согласилась.
Стало совсем темно. Вдруг со стороны дороги, через разряженные балки забора, стал проглядывать приближающийся свет. Все притихли. Во двор зашла оставшаяся часть экспедиции. Я почувствовала, что вечность вновь подходит к концу. Нас стало четверо. Уже тогда поняла, что начинает знобить и першить в горле. Несмотря на то, что сидела в теплом, пропахшем воском, тулупе хозяина, было уже холодно. и вовсе не потому, что замерзла, а потому, что вечер подходил к концу. Сказала ребятам, что заболеваю, все спохватились и начали прощаться. В голове держу обещанную флейту, но понимаю, что это было слишком вскользь и как-то между прочим для того, чтобы надеяться. Ухожу расстроенная и опять потерянная. Ухожу за забор, из места, которое за такой короткий срок и для меня стало раем. У нас есть только мы и то, что милостью судьбы нам дано найти. Жаль только, что не все находки мы в праве забрать с собой. Только в воспоминаниях. Наверное, и в этом есть смысл.
* * *
Вот и добралась до настоящего дня. Разболелась в хлам. Все ушли на интервью, осталась одна. Болезнь никогда не была так желанна. Людмила Ивановна сказала: "Ты думаешь, что случайно заболела. Нет. Это из тебя все плохое выходит".
Во время завтрака хозяйке дома позвонил Валера и сообщил, что флейты готовы и он придет их показать. Спросил о моем здоровье и обещал принести мед от своих пчелок. А я так хотела получить от него что-то с запахом воска на прощание.
Через некоторое время он уже стоял у Людмилы Ивановной во дворе с большим рюкзаком, набитым разного размера флейтами. Конечно, показал на что они способны. И, конечно, я следом за ним не смогла выдуть ни звука. Долго выбирала свой инструмент. Нашла, как мне кажется. Купила его за двадцать булок хлеба. Все разошлись кто куда, а мы остались сидеть с ним на крыльце под проливным дождем, он играл на гуслях, я не могла выдуть ни звука из флейты, чтобы подыграть, лишь изредка выпрыгивало из нее какое-то унылое и хриплое подобие музыки. Дал в руки гусли, взял в руки флейту, а я и тут оказалась крючковатой, бальцы делали свое подлое дело, не позволили двум инструментам сойтись вместе. Пожалуй, это самое неприятное разочарование экспедиции.
Зато опять приятно поговорили, теперь уже совсем наедине. Рассказывал, как ему сложно играть на людях, о том как ему иногда не хватает собственного дома и лавочки (та избушка, в которой он живет, оказывается, дана ему на хранение, на время отсутствия хозяев). Рассказал о планах сделать себе небольшой кочевой фургончик. Я почему-то внезапно призналась ему в доброй зависти ко всему тому, чем он живет. Я сидела и сглатывала последние минуты общения со своей потерянной душой. Я знала, что три подаренные мне встречи, это даже больше, чем я могла просить. Эта встреча последняя. И она подошла к концу.
* * *
Прошло около недели со времени последней встречи. Внутри снова становится тесно и начинает пахнуть сыростью. Два мира, между которыми больная и потерянная я стараюсь найти компромисс. Не выходит. Я предугадывала возвращение, спасалась мыслью о том, что у меня есть флейта и мед с сотами, который, как мне казалось, лечит не только тело.
* * *
Вспомнились слова.
Снег, которым вдвоем год назад любовались,
Выпал опять.
* * *
с. Мульта, 2015.