Труднее всего Пиульскому было преодолеть эти четыреста метров от дома до улицы. Дорога шла огородами и поэтому изобиловала всевозможными неожиданностями, и каждый ее метр таил в себе множество тайн и загадок. Пиульский старался вести машину точно посредине тропинки, где трава была частью прибита, а частью вообще вытоптана многочисленными владельцами огородов.
Когда грузовик наезжал на высокий пучок травы или на разметанный в разные стороны куст пырея, то переворачивался вверх колесами. Пиульский останавливался, ставил грузовик на середину тропинки и, пятясь назад, тянул его за бечевку.
Слева от межи уходили в небо зеленые блестящие стволы кукурузы; справа в канаве журчала мутная, с коричневым оттенком, под кофе с молоком, вода.
Кое-где кукурузные листья нависают над тропой. Пиульский проходит эти места особенно осторожно. Он склоняет покрытую белой панамкой голову, чуть-чуть сгибает в коленях ноги и так пролезает под листьями.
Этот маршрут показал однажды Пиульскому папа, и теперь он пользуется им постоянно, хотя это и запрещено строго-настрого. Если понимать под этим постоянно те счастливые моменты, когда зазевается мама и не крикнет в открытое окно через положенный интервал: «Пиульский, ты здесь?» На что Пиульский должен издать какой-нибудь трубный звук. А вообще Пиульский говорит мало. Он редко улыбается, потому что по природе своей — натура серьезная, философского склада. Случилось так, что в нескольких домах, построенных на отшибе, не оказалось у него сверстников, и поэтому играл он сам с собою.
Вверху над кукурузными зарослями было солнце. Лучи его иногда пробивались сквозь зеленую путаницу листьев и падали на траву, от которой шел мягкий аромат, уже знакомый Пиульскому по прошлым прогулкам. Временами на кукурузу опускаются стаи воробьев. От стокрылого шума Пиульскому делается страшно. Он смотрит испуганно вверх, и большие глаза его становятся голубее неба. На повороте, где в кукурузу вклиниваются бахчи, Пиульский замечает в траве муравьев. Он садится на корточки и с интересом наблюдает за черными точками, взбирающимися по сандалиям и белым чулкам. Пиульский трогает пальцем муравья, и тот немедля впивается в розовую кожицу. Пиульский с ревом кидается в сторону. Грузовичок летит в воду. Пробежав метров пять, Пиульский прячется в кукурузу и оттуда осторожно выглядывает на тропу. Потом вылезает из укрытия, стремительно бросается к муравейнику, хватает бечевку и бежит без оглядки к бахче, а сзади скачет по тропе красный грузовик. Огороды вскоре кончаются, и Пиульский выезжает на шумную городскую улицу и едет по выложенному плитками тротуару. В самом оживленном месте он пересекает улицу, останавливая на минуту все движение, подъезжает к знакомым воротам.
Через проходную он проходит незаметно, так как гораздо ниже окна, в котором сидит сторож Семен.
Первым Пиульского замечает механик Славкин.
— О! Пиульский приехал! — кричит он.
И тотчас из гаража, из смотровых ям, из кабин грузовиков показываются чумазые улыбающиеся лица.
— Пиульский приехал! Приехал Пиульский!
Ремонтники откладывают работу и объявляют перекур.
— Здорово, Пиульский! — говорит Славкин и, наклонившись, протягивает руку.
— Как мотор? Не барахлит? Хорошо?
Пиульский, смущаясь, опускает глаза на сапоги Славкина.
— Да ты не робей, брат. Что ж, нужно ТО-1.
Славкин выпрямляется, поднимает над головой руку и кричит на весь гараж:
— ТО-I! Пиульскому вне очереди.
Потом он подает Пиульскому черный указательный палец и ведет к мойке.
— Петровна! — кричит Славкин, подходя к мойке.— Пиульский приехал. Обработай-ка вне очереди. Загоняй на яму,— говорит он Пиульскому.
Из мойки выходит улыбающаяся Петровна. Она в черном блестящем от воды фартуке и резиновых сапогах.
— Ах ты, господи, приехал работничек,— бормочет она, суетясь.— Сейчас помоем.
Она берет в руки шланг, отвинчивает кран и направляет упругую струю воды на крохотный грузовичок, сиротливо стоящий на полу пустой мойки. Струя опрокидывает грузовик набок и толкает его к стене.
— Полегче, полегче! — кричит Славкин и приворачивает слегка кран.
Грузовик вымыт, но Пиульский смотрит вопросительно на Славкина. И тот понимает.
— Давай автомойку,— говорит Славкин Петровне и ведет Пиульского за стеклянный щит.
И вот уже вся мойка беснуется от воды. Струи бьют вверх, вниз, они изгибаются в воздухе и, падая с высоты, разбиваются о цементный пол, превращаясь в белую водяную пыль.
Наконец моторы стихают.
— Готово! — кричит Славкин.
Петровна вынимает из кармана Пиульского крохотную, величиной с огурец, обгрызанную дыньку, бросает ее в сторону и сует в карман кулек с леденцами. Один леденец Пиульский тут же отправляет в рот.
Дальше грузовик поступает на заправку. Всегда хмурый инвалид дядя Федя ведет Пиульского сначала к маслоколонке, потом к бензоколонке. Он приставляет к колесу огромный заправочный пистолет, с которого капает несколько капель бензина.
— Каким заправляешь?! Каким заправляешь? — кричит вдруг слесарь Тимошкин. Он бежит из распахнутых ворот мастерских, размахивая большим ключом.— Машину угробишь! — кричит Тимошкин с таким неподдельным возмущением, что дядя Федя на мгновение теряется. Опешив, он смотрит удивленно на слесаря, но тут же до него «доходит» и он опять становится хмурым и, как всегда, озабоченным.
— Здорово! — говорит Тимошкин и сует Пиульскому вытертую о штаны руку.— Чего смотришь? За ними, жуками, смотреть нужно. Шестьдесят шестым заправляет, а ты молчишь. Такая, брат, компрессия покрепче бензина-то требует. Смотреть нужно.
Пиульский смотрит прищурившись на Тимошкина, потом опускает голову и начинает рассматривать на слесаре замазанные солидолом и грязью широченные штаны.
— Так что смотри уж тут, брат, в оба,— говорит уже мирно Тимошкин и, толкнув дядю Федю в бок, добавляет: — Дай-ка табаку, а то у нас спички кончились.
Дядя Федя достает из-под комбинезона пачку сигарет. Тимошкин серыми ногтями с черными ободками, зацепляет одну сигарету и, чуть зажав ее губами, шепеляво говорит:
— Ну, пошли, подкрасим технику. ]
Они медленно идут к мастерским, и Тимошкин объясняет Пиульскому:
— Техника, брат, уход любит. Масло в первую голову, своевременная окраска подверженных коррозии частей — во вторую.
Через некоторое время Пиульский выезжает из ворот мастерской. Грузовичок блестит, пахнет ацетоном.
А Тимошкин и еще несколько слесарей стоят в воротах и курят.
— Загрузите машину! Порожняком идет! — кричит кто-то.
Тимошкин бросается в мастерскую. Возвращается и кладет в кузов грузовичка пригоршню болтов и гаек.
— Полный вес,— говорит он.
Пиульский приближается к воротам, где его уже поджидает сидящий на скамеечке дед Семен. Голова деда Семена лыса и блестит на солнце, как мокрый асфальт. На носу у Семена очки в железной оправе. Вид у него серьезный и даже строгий. Он поднимается навстречу Пиульскому, одергивает рубаху и строгим голосом говорит:
— Попрошу путевку и накладную.
Пиульский бросает бечевку на землю, оттопыривает на рубашке карман и, заглянув в него, достает обрывок от папиросной пачки.
Дед Семен берет его, отставляет на вытянутую руку от глаз и пристально смотрит.
— Бе-ло-мор! — читает он по слогам и возвращает «путевку».— Все в порядке.
Пиульский прячет «путевку» в карман, наклоняется за бечевкой, и в это время происходит самое непредвиденное и неприятное: около сандалий Пиульского появляется безобразная асимметричная лужа. Пиульский смотрит на нее, поднимает виноватые глаза на деда Семена, снова опускает их на лужу. Он пытается прикрыть собою лужу, но лужа предательски растет. Из нее вытекает небольшой ручеек и начинает по-змеиному выгибаться. Пиульский становится на ручеек сандалиями.
— Да,— говорит дед Семен,— видишь, какая история.
Он поднимает Пиульского и ставит его на скамейку
— Видишь, какая история, мил человек,— говорит он, и по всему видно, что озадачен он случившимся не менее, чем сам Пиульский.— Вишь ты, какая история...— Он поворачивает Пиульского к себе задом, потом опять передом.— Да! — заключает он.— Факт! Надо звонить.
Через некоторое время из соседнего пятиэтажного здания выбегает Пиульский-старший. Пиджак на нем расстегнут, очки гневно блестят.
--Кто тебе разрешил сюда ходить? Я тебе разрешал сюда приходить? А? Скажи, разрешал?
Пиульский-старший хлопает Пиульского-младшего по мокрому заду, кладет его животом на руки и тор-жественно, как хлеб-соль, на вытянутых руках несет к служебной машине в гараж.