Глава вторая
Дом у поскотины
В бабой Катей (Екатериной Никитовной Урезаловой) связаны самые светлые воспоминания моего детства.
Помню большой бревенчатый бабушкин дом на самом краю Утузилки, у поскотины. За ним шли только небольшой уже заброшенный домишко Анны Сербиянкиной (в то время его уже заселила семья Перфильевых) и изба соседки Лукерьи Тукаленкиной и её дочери Веры. Их огороды были обнесены лёгкой изгородью из кольев и жердей, чтобы на пашню не попала жадная деревенская скотина и не потравила посадки.
Далее простиралась поскотина, а за ней тянулся нескончаемый лес, поросший густым с одуряющим запахом багульником. Ранней весной его кусты сплошь покрывались бледно – розовыми пахучими цветками.
Обрывистые песчано-глинистые берега Ии в этом месте были сплошь изрешечены бесчисленными гнёздами-норами стрижей — баловнями короткого сибирского лета. Они дружно, с пронзительным криком стремительно носились над рекой. Как я любил наблюдать за полетом этих чудных птиц — жизнерадостных питомцев высокого голубого неба! Любовь и интерес к этим птицам живут во мне до сей поры. Стрижи не способны жить в неволе. Всю свою жизнь они проводят в воздухе, в полёте: на лету ловят себе и подрастающим птенцам в пищу насекомых, на лету пьют воду из реки, порой даже засыпают в воздухе. Клевать и передвигаться по земле они не умеют. Поэтому на землю, на ветки деревьев они никогда не садятся. Поранив крыло, потеряв способность к полёту, стриж в природе неизбежно погибает. Всего три месяца в году стрижи радовали меня своим присутствием: прилетали в мае, чтобы вывести и вскормить своих птенцов, и дружно, буквально в один день, покидали наши места во второй половине августа, возвращаясь на юг. После их отлёта в моей детской душе на какое-то время возникало ощущение пустоты, тоски и лёгкой печали.
А вдали, у самой стрелки Ии и Оки, зеленел большой остров, который так и манил к себе деревенских ребятишек своими таинственными зарослями ивняка и серебристого тальника, густыми, непроходимыми ягодниками дикой малины и красной смородины (кислицы).
На противоположном низменном берегу речной долины в летнюю пору вся земля покрывалась сплошным, радующим глаз розовым ковром вездесущего цветущего кипрея (Иван–чая).
От дома вниз к реке трактором-бульдозером был прорыт пологий взвоз, по которому на коромыслах таскали речную воду в дом, в баню, на огород для полива овощных грядок, женщины спускались к реке полоскать белье, а в зимнее время дети использовали его как каток, скатываясь с кручи на санках до самой проруби во льду .
Наискосок от дома, на самом краю речного яра – закоптелая деревенская банька без кровли, с засыпанным землею потолочным перекрытием, густо поросшим полынью, с каменкой, сложенной из местного дикого камня-булыжника, с грудой гладких речных камней поверху. Каменка топилась « по-чёрному». От этого неоштукатуренные брёвна бани были черны от копоти, потолок тоже прокопчён до черноты. От стен пахло дымом и смолой. В каменку, перед тем как растопить, закладывали до десятка округлых каменных окатышей. Когда огонь прогорал, их захватывали банными железными щипцами и опускали в кадку с холодной водой. От раскаленных камней вода в бочке быстро превращалась в кипяток. Парились, плеская воду прямо на раскаленные окатыши каменки. Жар в бане был нестерпимым. Распаренные мужики и подростки голыми кубарем выскакивали из бань на воздух и с шумом с разбегу кидались в освежающую воду Ии летом, а зимой катались в снегу. Вдоволь наполоскавшись в реке, досыта нагоготавшись в сугробе, возвращались назад, взбирались на полок и снова до изнеможения хлестали себя березовыми вениками.
Бабушкин дом, просторный, срубленный из массивных прямых сосновых бревен , с незабранным доской фронтоном, тремя окнами обращенными к реке, был обнесен со стороны дороги глухим заплотом из тёсаных топором плах, набранных в пазы толстых лиственничных столбов; имел тесовые ворота и тесовую калитку, сбитую в «ёлочку». Внутренняя сторона двора была огорожена высоким тесным частоколом из тонких сосновых жердей, за которым тянулся обширный огород, к пряслам которого вплотную подступал лес.
В квадратном дворе - добротный амбар, строение конюшни, соединенные дощатым навесом с многочисленными гнёздами ласточек, прилепившимися к деревянным балкам и стропилам.
Амбар был неотъемлемой частью деревенских усадьб Куватки и Утузилки. Ставился он на каменный фундамент и имел земляную завалинку, или возвышался на невысоких вертикальных столбах и продувался снизу. Такой амбар отличался сухостью и был защищён от мышей. Во дворе бабушки был именно такой амбар - с нижним продувом. Часть крыши амбара над входом в него широко выступала во двор и защищала от дождя территорию предамбарника. Амбар был срублен дедом Андреем столь же тщательно, как и дом, но не утеплён мхом. В сусеках амбара бабушка Катя хранила зерно. Здесь же держали лари с мукой, крупой, деревянные кадки с солениями, мешки с горохом, семенами конопли, выделанные, сложенные в стопку коровьи и овечьи шкуры, берестяные туески с дёгтем, мотки верёвок, огородные инструменты, запасную одежду и обувь.
Под навесом - глубокий, холодный погреб. Здесь же вдоль стены и по углам - многочисленный хозяйственный инвентарь: стальные и деревянные трёхрожковые вилы, грабли, косы-«литовки», насаженные на деревянные ручки с помощью металлических колец и деревянных клинышков, совковые и штыковые лопаты, мялки, трепала для конопли, берёзовые мётлы.
Прямо перед окнами дома - развесистый куст местной черёмухи, ветви которой переваливались через глухой заплот к дороге, нависали над скамеечкой у калитки и по весне сплошь покрывались тяжёлыми белыми гроздьями душистых соцветий.
Крутое крыльцо без перил вело в просторные сени. В сенях по левую руку - чулан с домашним скарбом: прялками, старыми кроснами, с челноками да веретёнами, со старым заржавелым безменом, с огромным деревянным гребнем для чесания льна и конопли, мотками желтой кудели, с высоким, узким деревянным бочонком-цилиндром с крестовиной на длинной ручке внутри для сбивания коровьего масла. С противоположной стороны сеней - выход в огород, по правую руку - вход в дом.
В доме - обширная зала с выскобленными косарём до желтизны деревянными половицами, налево - кухня с глинобитной русской печью, за ней спальня, отделённая от залы дощатой заборкой со встроенным в неё хозяйственным шкафиком. Справа от входа – бабушкина деревянная кровать, вдоль стены - длинные скамейки, обеденный стол.
На подоконниках в жестянках из-под консервов всегда цвели комнатные цветы: огненные бальзамины или «краснодудки» (так их называла баба Катя за розовые у основания полые стебли), разноцветные с пряным запахом герани и неизменные «петушинные гребешки» - целозии. Баба Катя обожала цветы, любовно за ними ухаживала и приобщала к этому меня.
На кухне за цветастой занавеской - стол-курятник, чело и широкий шесток русской печи, уставленный горшками, тряпка –«отымалка», висящая на гвозде, вбитом в косяк дверного проёма, окно с видом на картофельное поле и огород с высоким навозным огуречным парником, с грядками бобов и гороха, с капустой, вьющейся в тугие вилки. Вдалеке по меже, вдоль прясел - делянка конопли и желтые шляпки подсолнухов. За печью хранилась хозяйственная утварь: ухваты - надетые на длинную палку металлические рогатины для подхватывания глиняных горшков, чугунков, чтобы поставить их в раскаленную русскую печь; сковородники (чапельники) – металлические крюки с упором на деревянном черенке, предназначенные для захватывания горячей сковороды, не имеющей ручки; сосновое помело. В центре кухни на полу - западня, прикрывающая вместительное подполье для зимнего хранения овощей: картофеля, свеклы, моркови, брюквы.
Помню, бабушка усаживала меня за стол перед растопленной русской печью, обдававшей жаром и приятным теплом, и начинала печь блины. Вкусно пахло топлёным сливочным маслом, я с восхищением наблюдал за тлеющими в глубилне печи углями и с большим нетерпением пробовал первый, прямо со сковороды, блин. Затем Екатерина Никитовна принималась месить в квашонке тесто и выкатывать домашний хлеб, шаньги (или «шанички» – как называли их в доме бабушки).
Для выпечки хлеба баба Катя с вечера готовила кислую закваску на дрожжах из хмеля или кусочка кислого теста, оставленного в квашне с прошлого замеса. Когда дрова в печи прогорали, она выгребала клюкой оставшиеся угли, тщательно выметала печной под смоченным водой помелом из сосновых веток и деревянной лопатой с длинной ручкой ловко забрасывала увеличивающиеся в объеме булки в печь. Чело печи закрывала жестяной заслонкой. Хлеб стряпали в деревне в каждом доме. В магазин хлеб никогда не завозили, деревенской пекарни не было. Домашний хлеб был очень ароматный, аппетитный, и я часто просил бабушку, чтобы она отрезала мне от булки тоненькую «скибочку» (ломтик). Как это было мило детскому сердцу, как вкусен был домашний, еще горячий, только что вынутый из печи хлеб с кружкой парного молока!
Надо сказать, что в рационе питания семьи бабушки во времена моего детства было много блюд из муки и разных круп. Кроме пшеничного, ржаного хлеба стряпали подовые пироги из кислого теста, пряники, варили молочные каши-крупени: ячмённую, пшённую. Пирожки начиняли свежей или квашеной тушёной капустой, свиной печенкой, творогом, яйцом с луком, грибами, вареньем из голубики, черники, дикой клубники и малины. Особенно в доме любили пироги с черёмуховой начинкой.
С конца октября с устойчивыми морозами после забоя домашней скотины тушили «свеженину»: говяжье и свиное мясо, жарили шкварки сала, готовили блюда из потрохов: из желудков, коровьего вымени, из кишок, почек, печени. Я с удовольствием лакомился шкурками от свежего свиного сала, играя при этом надутыми бычьими и свиными мочевыми пузырями, которые заменяли деревенской ребятне резиновые надувные шары.
Делали кровяную колбасу, набивая приготовленный фарш в кишки. Приготовленные колбаски обжаривали в сале.
Желанным блюдом на столе бабушки был студень (холодец) из свиных и коровьих голов, ножек, который ели непременно с крепкой, бьющей в нос, горчицей.
Часто варили щи из свежей и квашеной капусты и на столе в тарелке сдабривали сметаной. В большом количестве употребляли в пищу картофель. Его отваривали, жарили на сале, делали из него «товконицу» т.е. толкли и заправляли коровьим маслом. Меню разнообразили молочным супом с домашней лапшой или мучными галушками.
Ели рыбу, которую добывал в Ие или Оке, будучи уже подростком, дядя Толя: щуку, налима, окуней. Солили ельцов.
Летом частым блюдом была окрошка из свежих огурцов, редьки, зелёного лука, варёных рубленых яиц, отварного картофеля с квасом, с простоквашей, со сметаной.
В самом начале летнего сезона, когда ещё не было овощей, но обильно отрастало зелёное перо лука - батуна, готовили «мурцовку»: крошили зелёный лук, варёные яйца, заливали молоком-перегоном или просто водой, подсаливали и хлебали с хлебом. Но истинная «мурцовка» готовилась только из пера зелёного лука и подсоленной воды. Не зря же в народе говорят: «вдоволь нахлебался я в жизни «мурцовки», имея в виду трудную, полную лишений жизнь в бедности, в нищете, жизнь впроголодь.
Осенью, в период изобилия огородных овощей, готовили «паренки» из свеклы (бураков), моркови, брюквы, репы, тыквы.
С началом первых осенних заморозков рубили, шинковали и квасили на зиму капусту, бочками засаливали впрок огурцы, грибы: грузди, рыжики, варили варенье из диких ягод. Из конопли давили масло.
Так как в деревенском магазине практически никогда не было вина, к праздникам обязательно ставили в тёплое место, обычно на русскую печь, логушок с брагой. С десяток дней ждали, когда брага "отгуляется", успокоится и наберет свою максимальную крепость ( около 12-14 градусов, когда дальнейшее брожение прекращается, так как высокое содержание спирта убивает дрожжи). Выгонкой самогона никогда в семье бабушки не занимались, а с удовольствием пили в праздники лёгонькую бражку.
Я любил бабу Катю и был с младенчества очень к ней привязан. До сих пор не стирается из моей памяти время, проведенное с ней в поле, на сенокосе, в лесу во время сбора ягод. Когда подходил бабушкин черёд пасти деревенский скот, она брала меня с собой, и мы с раннего утра и до сумерек проводили в лесу. И хотя никакого образования она не получила, баба Катя самостоятельно выучилась читать, умела при необходимости написать несколько слов, расписаться в документах.
Помню, с каким интересом она в середине 60-х годов сама по слогам вечерами читала роман Алексея Черкасова "Хмель". Прочитав на первых страницах книги "Напутное слово" о письме древней старухи Ефимии, дочери Аввакума из Юсковых, проживающей в деревне под Минусинском, которое начиналось словами: "Вижу, яко зима хощет быти лютой, сердце иззябло и ноги задрожали...", баба Катя уже не смогла оторваться от этого романа о конфликте веры и цивилизации, нового и старого, общественного и личного. Её покорили написанные рукой мастера подробности старинного сибирского быта, картины суровой сибирской природы, дремучей тайги, непростые судьбы героев Сказаний - крепчайших, непримиримых раскольников-старообрядцев, которых при всех царях гнали этапами в Сибирь. Баба Катя подробно потом пересказывала мне прочитанное. А рассказчик она была замечательный ! Жизнь ее была богата житейским опытом, интересными событиями и воспоминаниями. Каких только историй не хранила в своей памяти моя бабушка Катя!
Когда полуденное солнце начинало нещадно припекать, и разморенное жарой стадо устремлялось в ближайший березняк и мерно жевало там свою жвачку, мы с бабой Катей в тени развесистых берез разводили небольшой костер и садились обедать. Екатерина Никитовна, наколов куски сала на березовые рогатинки, жарила их над пламенем костра, нарезала большие ломти домашнего ржаного хлеба, откупоривала бутылки с молоком и мы начинали трапезу. Бывало, за обедом баба Катя расскажет мне что-нибудь «из старины», про далекое детство у приемных родителей, про свое девичество, про вольное житье старинное, сибирское, про крепкое единоличное хозяйство в первые годы замужества с дедом Андреем.
А то пропоет мне старинную сибирскую песню – тягучую, тоскливую о верной любви или о тяжелой женской доле. Мне нравились увлекательные рассказы, трогательные «истории из жизни» и задушевные песни бабы Кати. Они до сих пор живут в моей душе. Иногда я спрашивал ее:
- Баба, но ведь тяжело же вы жили в то время? Работали от зари до захода солнца в поле?
- Моя ты детка, - отвечала она, - да, жили крепким единоличным хозяйством. И пашни было вдоволь, и по две-три коровы держали, и лошадей. Робили мы много, что говорить! Вставали с первыми петухами и трудились до захода солнца, но знали, что работаем на себя, а своя ноша, как известно, не тянет. Пили-ели досыта. Сами шили себе и обутки, и полотно ткали, и шерсть пряли. Пряли и на самопряхах, и на веретёшках. Тонкая пряжа шла на холсты для белья, рубашек, полотенец. Из холстов грубой пряжи шили мешки для зерна и муки, кроили рукавицы, портянки. Ткали полотно и цветное, и в «клеточку», и в «полосочку», в «узор», и половички сами ткали, и дорожки для избы. Вязали много на спицах: носки, чулки и рукавицы из овечьей шерсти, шерстяные кофты, шали, платки. Крючком вязали кружева для украшения скатертей, простыней, накидок на подушки. Вышивали полотенца, рубахи, платки. Да, всё было своё. А когда коллективизация началась, когда советская власть людей в кучу сбивать стала, вот тогда жили трудно, в нужде. Все стало общее, колхозное. А, известно, что не своё – оно и есть не своё. Вроде бы и в колхозе на совесть робили, и приусадебное хозяйство вели, скотину, коровенок держали. Но молока вдоволь ни мы, ни наши детки не пили, сметаны да масла вволю никогда не едали. Все, бывало, на колхозную молоканку тащишь. Сильно давили нашего брата-крестьянина налогами.
Фото: моя бабушка Урезалова (Шишкина) Екатерина Никитовна (годы жизни: 1911 - 1993)
Фотографии к данным запискам смотри по ссылке https://ok.ru/profile/562064181842/album/908269638738
(продолжение следует)