«Может быть, жизнь должна быть чем то большим, чем просто выживанием».
Кларк Гриффин.
Я не помню, как в тот вечер добралась до дома, но зато отлично помню нежелание жить. Полная опустошенность внутри, даже боли больше не было, и слезы высохли, как в пустыне. Не смей в меня влюбляться, лишь раздавалось в голове ехидно. Дома я набрала полную ванну и долго лежала в ней, пытаясь смыть все страдания. При каждом завывании сердца я зарывалась лицом в пену и лежала так, пока не проходило. После я достала из серванта бутылку шампанского, припрятанную на черный день, и выпила ее в компании плюшевого медведя и горы шоколада. Я пыталась убедить себя, что не нуждаюсь в любви Саши, что он мерзавец и грубиян, непочтительно ведущий себя с дамами. Что он через чур резок и отвратителен в выборе литературы, отчаянный экстримал и эгоист, когда это касается его личных вкусов. Я могла бы так продолжать вечность, становясь все пьянее и пьянее, но внезапно вспомнила слова Саши и поняла, что он прав. Мы совершенно с ним разные, и хорошо, что это выяснилось так рано. Спать я упала прямо на застеленную кровать, прямо в рваных джинсах и бирюзовом джемпере, испачканном снегом и землей. Я совсем забыла и про разбросанные по всей квартире бокалы, и про обертки, и про включенный свет, и про сумки, поспешно кинутые возле дверей. Ночью мне снился Саша, бьющий меня кнутом и кричащий, что из-за меня ему пришлось сделать аборт. Все в моей голове перемешалось, и не высказанные страхи и мысли нашли выход в ночных кошмарах.
Проснулась я от голода и запредельной боли в голове. Я приняла душ, собрала влажные волосы в хвост, кинула одежду в стиральную машинку, разобрала вещи и кое-как привела квартиру в порядок. Я твердо решила съехать отсюда и взять с собой только свое, чтобы больше никогда не нуждаться в Саше и не видеться с ним. Куда я собиралась, пока не знала, неизвестность меня больше не пугала. Пока кипел чайник и жарился омлет, в дверь позвонили. Едва я повернула замок, как влетела Марина, принося с собой пряной аромат летних духов. На ней был ярко-оранжевый костюм с черным блестящим кушаком. Девушка тут же кинулась обнимать меня и чуть не удушила.
- Жива! Жива, значит! Когда же ты перестанешь так рисковать своей жизнью? Я все знаю, мне Саша написал... Эй, ты чего? Рос? - я разрыдалась прямо тут при звуках его имени и повисла на подруге.
Уже через пятнадцать минут я все ей рассказала. Марина наливала мне чай и хранила мне молчание, я же усердно сморкалась в бумажную салфетку.
- И ты представляешь, - повторяла я между всхлипами, - я ему говорю, что люблю, а он читает мне поэмы о несхожести душ. А потом поднимает и говорить, мол, тебе пора, у меня тут Тамара. Ревнует она, видите ли, а я ему мешаю идти дальше, торможу!
- Но он же прав, - совершенно спокойно сказала Марина и села напротив меня, протягивая еще одну салфетку. - И не смотри на меня так возмущенно, тебе это неприятно, потому что ты согласна. Во-первых, вы действительно очень разные, а во-вторых, не будь эгоистичной, Рос. Ты упустила свой шанс, когда он готов был сложить весь мир к твоим ногам: и морские виллы, и коттеджи, и автомобили с откидным верхом, и любую работу, и одежду, и украшения. Тихо, посмотри лучше кругом, он все тебе предоставил. И не забрал, когда ваши даже дружеские отношения сошли на нет.
- Подожди, подожди, - прервала я ее, теребя волосы. - О чем ты? Нет, я, конечно, благодарна ему за все, это и не оговаривается. Но какие виллы, какие коттеджи, какие автомобили?
- Ты что, не знала? - побледнела Марина, прикрыв рот ладошкой, и наклонилась ко мне с доверительным видом. - Наш Саша, вообще-то, богат намного больше, чем это показывает. Просто, как однажды он сказал мне, с таким состоянием ему никогда не женится по любви. А у него, скажу по секрету, было немало отношений, вот взять хотя бы прошлый год: целых три девушки! И все трое как-то узнавали о его деньгах и питали только к ним теплые чувства, а он, горяченький, узнав об этом, всех выкидывал взашей из дома. И еще, - она перешла на шепот, - только не смейся, он наследник великой царской династии - Романовых. Что ты так странно смотришь на меня, не веришь?
- Не могу не поверить, потому что знаю о том же. Мне Саша однажды точь-в-точь такое же сказал и показал перстень изумрудный. Говорит, единственное, что досталось от его прабабки, царевны Анастасии.
- Как, - ее глаза округлились, - неужели он тебе показывал тот самый перстень? Невероятно! Саша сказал, что покажет его только избраннице своего сердца, то есть невесте, и оденет его в качестве обручального жене. Он даже мне никогда его не показывал, пришлось лазить по всему интернету и нашла я лишь черно-белые фотографии и блеклые зарисовки.
От мысли, что это чудесное кольцо будет напялено на пухлый палец рыжеволосой, все внутри скручивало. Я готова была всюду брызгать ядовитой слюной и с удивлением сознавала, что ревную. На фоне этого меркло даже предательство Славы и Апрелины и смерть Риммы.
- Надоело! - вскочила я. - Больше не буду жить тут, все стены напоминают о Саше и как мы вместе делали здесь ремонт!
- И где же, позволь узнать, ты собираешься жить? - ехидно изогнула бровь Марина. - В Первоуральске не так много съемочных квартир, сама понимаешь, приезжих немного. А для рабочих есть пансионат.
- Я полюбила Первоуральск, даже очень, он стал мне дороже родной Калуги. Но надо двигаться дальше, у меня есть свои планы, - и я посвятила ее в рассказы о Мече Победы. Но подруга лишь рассмеялась в ответ, ни на секунду не приняв это всерьез.
- Подруга, не сходи с ума! - сердечно, с полуусмешкой на губах посоветовала она. - Лучше продолжай жить тут, не звони Саше, как он и просил, закончи школу, поступи куда-нибудь. Тебе вроде бы нравилась химия, вся эта фармацевтика, и числа; у нас есть экономический университет. К тому же, в арт-ателье твоя карьера только пошла в гору. Неужели ты хочешь все бросить из-за какой-то неудачи, любовной чепухи? Да ни один парень не стоит того, чтобы из-за него ломали жизнь. Не будь трусихой, Россия Добрева, не беги от тени одной ошибки! Ты знаешь, я плохого тебе не посоветую, вот и послушай меня. Есть только сильные и слабые, золотой середины не существует. Либо ты слабая и помыкаемая всеми, либо сильная и сама повеливающая. Что тебе нравится больше: быть в самом низу социальной лестницы или вверху? Слугой или госпожой? Жертвой или охотником?
В изнеможении я закрыла глаза ладонями. Конечно, же мне хотелось повеливать и быть госпожой, но никак не жертвой, однако в глубине души понимала, что права именно я.
- Прости, Марина, я высоко тебя ценю, но... - на моих глазах против воли заблестели слезы.
- Нет, Рос, я ничего не хочу слышать! Ты остаешься здесь, и точка! Я не допущу, чтобы ты сломала себе жизнь по глупости и излишней эмоциональности подростка! Если надо я, как подруга, применю силу.
Сердце упало в пятки, интуицией я что-то ощутила и замерла с недоброй улыбкой на лице. Марина схватила меня за руку и больно сжала запястье, ногти полумесяцем впились в кожу, ее глаза воинственно блестели.
- Ну что ты, Мариночка, - нарочито ласково проговорила я. - Конечно, же я понимаю, что ты желаешь мне только добра, и буду послушной девочкой, - и прежде, чем она поняла, что такой ответ не в моем духе, я со всей силы дала ей кулаком в лицо, освобождаясь.
Марина побежала за мной в комнату, уверяя, что мне же во благо, я заперлась, придвинув комод к двери. Какое счастье, что она открывалась вовнутрь. Непохоже было, что Марина работает против семерки, но тем туманнее становились ее мотивы. Я понятия не имела, чем она руководствуется, и это приводило меня в ужас и ступор, но мой мозг по-прежнему работал с невероятной скоростью и ясностью. После последних трех дней я уже не могла ни удивляться, ни пугаться. Марина колотила в дверь кулаками и пыталась ломиться бедром, но все тщетно.
- Рос, открой немедленно! - требовала она нетерпеливо. - Ты маленький непослушный ребенок и должна слушаться старших и умных!
Я сползла на пол по стенке и зарылась лицом в волосы. Этот экстремальный темп жизни угнетал меня. Одно предательство за другим, но я отказывалась верить в последнее. Через пять минут Марина начала уже умолять открыть дверь, но я продолжала хранить молчание. Ирония судьбы: я даже не могла позвонить в полицию и сказать, что подвергаюсь насилию в собственной же квартире! Вдруг все затихло, и эта тишина показалась подозрительной мне. Подумав, что она может взять дверь тараном, я схватила медную статуэтку, купленную подешевке на зимней ярмарке, и на цыпочках подкралась к двери. Лишь немного я отодвинула комод, как он с грохотом отлетел в сторону, и дверь слетела с петель. Прежде чем Марина успела хоть что-то предпринять, я ударила ее по голове фигуркой. Девушка без чувств упала на пол, и я кинулась к ее сумке. Во мне словно поселился дух, и он руководил мною, наверное, это и есть мой истинный дар. Мои семьдесят пять процентов.
В сумке я нашла зеркальце и паспорт. Из его страниц на меня смотрела молодая Марина, с короткой стрижкой и курчавой челкой. Зорге Розмари Омаровна, уроженка Киргизии, тысяча девятьсот девяносто седьмого года рождения. Видимо, имя она переделала на русский лад. Мать умерла при родах. На других страницах я нашла прописку в Первоуральске, печать брака с каким-то Кареном Барси и бессчетное количество таможенных печатей, что означало, что она не раз пересекала границу. Я захлопнула паспорт, достала ее телефон и нашла переписку с Сашей.
Он: Марина, ты же умная девушка и понимаешь что к чему. Ее нельзя ни на секунду оставлять одну. Я повел себя очень грубо и теперь сгораю от стыда и волнения. Будь добра, сходи к ней и проследи, чтобы она не натворила глупости. На крайний, истинно крайний, случай - наручники в банке, в твоей ячейке.
Она: разумеется, Саш, я все понимаю и схожу. Успокойся и продолжай готовиться к свадьбе.
В негодовании я заскрипела зубами и глубоко вздохнула. Мобильник зазвенел в моих руках, пришло еще одно сообщение от Саши, краткое: ну, как там? Я нашла в сумке наручники, дотащила Марину или, как там ее, Розмари до батареи и пристегнула ее к трубам. На кухне я достала снотворные таблетки, растворила их в воде и залила в шприц. Разум тут же предоставил информацию о том, как делать укол, и подруга была вырублена на пару часов. По крайней мере, она не работает против семерки, отлегло у меня на сердце, а все остальное я могу простить. Простила же я однажды Саше его попытки, сдать меня в психическую клинику. На скорую руку я собрала сумку, кинула в нее распечатку о Мече Победе, достала деньги из кошелька Марины и отправила Саше сообщение, в котором от лица Марины говорилось, что все хорошо и она направляется домой. Телефон пришлось выключить и спрятать, чтобы Марина нескоро выбралась из квартиры и все рассказала. Но я же не зверь, поэтому поставила рядом с ней тарелки с едой. Я долго стояла в дверях и глядела на девушку. На самом деле, мне не хотелось никуда ехать и расставаться с уверенной, харизматичной подругой. Я не знала, что меня ждет, но точно знала, что оставляю: прах прежней дружбы, горечь подлости и обмана, неразделенную любовь и гнет ревности. Мне в тот же час вспомнились недавние слова Марины о золотой середине и значимом выборе.
Нет, твердо сказала я себе, я не имею права быть плаксой и нытиком, я не могу проявить даже малейшей слабости, за мной стоят Павлос и Джия, я за них в ответе. Если умру я, умрут и они, а вместе со мной канут в бездну и все напрасные смерти Катрин, Асены, Виолетты и Габриэля. Нет, слабость слишком большая роскошь в моей истории. Ключи от квартиры я положила в почтовый ящик и заспешила на вокзал. По пути я кинула монетку, - чтобы вернуться сюда навсегда. С детства я мечтала поселиться в огромном, кишащем людьми городе с неутихающим шумом и вечным светом. Я рассматривала такие, как Москва, Санкт-Петербург, быть может, что-то за границей. Но тогда, в Туле, во мне что-то сломалось, и не стало места милее Первоуральска. Хвойного леса, окружающего его со всех сторон, сквера под окнами, то цветущего изумрудной зеленью, то припорошенного жемчужным снегом. Мне будет не хватать благоухающего орешника и матово-синей голубики, душисто-сладкого можжевельника и шишковых тропинок. Воспоминания настойчиво возвращались к крышам заброшенных домов, горным ручьям, скалам, овитым бахромой мягкого мха, к березовым рощам с затерянным кленом, к холодно-зеркальным уральским рекам, полных рыбы и другой водной живности, к гранитно-статным массивным зданиям заводов и ярко-красным полосатым качелям.
Время текло непростительно быстро, я не успела даже погоревать ни из-за Саши, ни из-за Марины, ни из-за остальных. Я не собиралась отступать от своей цели и первым делом поехала в Смоленск. Город церквей и крепостей оказался красив и искусен, но в нем не было желаемого. Ни петербуржские разводные мосты, ни часовые башни столиц, ни Мамаев Курган солнечного Волгограда тоже не хранили тайного артефакта. Даже «старая подружка» Тула встретила меня довольно не дружелюбно: градом и серым небом. Я облазила все здания и перевернула каждый камешек, но блестела лишь подделка на городской площади. В Новороссийске деньги кончились, и мне пришлось жить в подвале. Наступило седьмое апреля, и было уже не так холодно, но каменные полы по-прежнему были не ласковы и не теплы. Моими и завтраком, и обедом, и ужином были полугорячие пирожки с капустой, ловко сворованные из-под носа рыночных матрон. Однажды я попалась, и за мной погнался доблестный гражданин, хранитель порядка, но я забежала за угол и, открыв канализацию, нырнула в люк. Противные характерные ароматы тут же начали вызывать тошноту, но я упорно пробиралась по тонким межам, вдоль грязных, сточных труб. После этого пришлось продать мобильник и золотые сережки, подаренные стилистом Саши; на вырученные деньги я купила сосисок, хлеба и пять коробок молока. По ночам я при блеклом свете лифта читала газеты, тря и тря глаза, а когда засыпала на жестком, импровизированном ложе, то мучилась кошмарами. Во сне я умирала от боли в животе и кричала от голода, мне снились румяные крабы с хрустящей корочкой, шоколадные муравейники, острое харчо и многое другое, что только может вообразить измученный желудок. В конце концов, у меня даже не осталось сил на слезы, я то и дело падала в голодные обмороки, не радовало даже первое весеннее солнце. Распределяя кусочки жалкой провизии, чтобы хватило надолго, я начинала ненавидеть богатеньких детишек, без дела слоняющихся по городу, и была готова убить любого за купюру или кусочек сахара или фрукта. Моя ненависть распостранялась и на Славу, я понимала, как ничтожна, мелочна и бессмысленна его жизнь. Я презирала себя за эти проявления слабости, но ничего не могла поделать. Моя вера в Меч Победы и его силу лишь крепла день ото дня, с каждым испытанием, физическим и моральным, с каждым кошмаром, ссадиной и сломанным ногтем из-за недостатка кальция.
Когда я поняла, что и в Новороссийске ничего нет, я решила двигаться в Керчь. Денег у меня, разумеется, не было, поэтому ночью я вышла на железнодорожную магистраль и со слабым нетерпением и радостным возбуждением от нового путешествия стала поджидать грузовой поезд. Я меряла шагами землю, считала пройденные рельсы, проходила по ним еще раз, вела счет от тысячи до единицы, повторяла в голове выученные когда-то стихотворения, словом, делала все, лишь бы не уснуть. Но гул я услышала лишь после полуночи - во сколько точно без телефона и часов я не знала, - но луна поднялась в самую высокую точку. Я спряталась в тени деревьев и вспрыгнула в вагон, ночь мне предстояло провести в маленькой нише, на неудобных ящиках с лекарствами. Чтобы не упасть, я привязала себя ремнем к ставням. Хорошо, что ночи на юге не такие холодные: около нуля градусов. Небо было чистым и ясным, с него светили звезды, освещая дорогу таким же одиноким и несчастным путникам, как я. А действительно, ведь я даже не успела заметить как стала путником. Меня нигде не ждут и не встречают, а я все равно прихожу и неспешно, в отличие от туристов, рассматриваю все, впитывая в себя дух города.
Через полтора часа поезд стал замедлять ход, и я спрыгнула с него. Подув на ободранную коленку, я прошла через лес к порту и спряталась в одном из катеров. На рассвете тот прошел залив и остановился в Керчи. Это город встретил меня лучше прежних, тут было теплее и солнечнее. Устроившись в одной из скал, я обследовала его и за один день побывала и возле памятника Пушкина, и в камнеломнях, и около грязевых вулканов. Так я узнала, что символом Керчи является грифон - мифическое животное с телом льва и головой и крыльями орла. Увидела я и обелиск детям, жертвам войн, и скульптуру «Дары моря», и статую Маркса, и памятник ликвидаторам Чернобольской АЭС. Я шла куда угодно, только не оставаться бы наедине со своими мыслями, не думать о Саше и Марине. Но скоро обнаружилось, что и Керчь не владеет настоящим Мечом Победы. Из-за отсутствия рейсов на Севастополь мне пришлось еще не надолго остаться здесь. Я продала серебряную цепочку и, каждое утро покупая свежий мягкий хлеб в местной пекарне, ходила на пляж и кормила чаек. Горбушку с аппетитом я съедала сама, сидя на каком-нибудь камне. Море было еще холодно и не ласково, но мне нравилось смотреть на пену и волны, которые разбивались о берег. Я строила песчаные замки и, вытряхнув песок из ботинок, проходила вдоль по побережью. По вечерам я разводила костер и, наслаждаясь его теплом и мягким светом, писала письма. Всякий раз они предназначались разным людям; впервые, например, адресатом был Саша.
«Прости меня, если сможешь. Это было эгоистично с моей стороны, ведь больше всех я желаю именно тебе счастья и не намерена ему мешать. Мне все равно от кого твое сердце будет биться чаще: от Тамары или какой-нибудь Светы; так что не сердись и не держи зла на меня. Право, я была такой не всегда и понятия не имею, куда делась так веселая и отзывчивая Россия. Ты должен понять меня, тем более лучше всех, потому что все это время был рядом и зряч. Жизненные испытания закалили меня, страх сгрыз сердце до крови. А кого могли не ожесточить происшествия в Туле, во Владивостоке, в Калуге; кого могли оставить равнодушным всемирное унижение и незаслуженное презрение, лютая ненависть, беспочвенная зависть, оскорбления и плевки? Разве у семнадцатилетней девчонки должна быть такая жизнь, полная побегов и сражений, отстаивания нравственной правды, защиты нации, которой она глубоко безразлична? Неужели я недостойна вечеринок, пышного выпускного, посиделок в баре, занятия любимым хобби, свободных прогулок? Ты же знаешь, я не могу выкладывать фотографии, жить под своим именем, смело глядеть в глаза прохожих. Иногда мне хочется только смерти, но от этого сдерживает твердая рука уязвленной гордости. Я думала, ты мне поможешь своей любовью, тревогою и вниманием, но раз я опоздала, то не буду рушить кропотливо построенные отношения. Видно, на сей раз судьба играет против меня, все-таки фортуна, как и карты, любит только новичков. Однако я скажу, даже если этот причинит нам обоим боль: я люблю тебя. Правду надо уметь принимать, иначе однажды она тебя безжалостно растопчет».
«Дорогая Апрелина, я возненавидела тебя после случившегося, но не моя память. Я волнуюсь, тебе не следовало вступать в эту игру. Она не стоит свеч и жизни ребят, это очень большая жертва для мести. Мне искренне жаль твоего ребенка, но прощения я просить не стану, и тщеславие тут не при чем. Как я уже сказала, ты сама виновата, зависть - грех, а ты, в отличие от меня, верующая. К тому же, не надо все утрировать и переворачивать с ног на голову: тебя никто силой не тащил под нож хирурга. Уверенна, об этом даже не знали твои родители, а уж мы со Славой и подавно. Будь я рядом, не позволила бы тебе совершить такую ошибку, мне не нужен такой дар, как ты это называешь. Тебе просто надо было сесть и все спокойно обдумать. Но по-настоящему меня огорчило другое: я всегда считала тебя святой и неподкупной, а ты при первой же возможности переспала с моим парнем. Ты была для меня объектом подражания, а теперь мне стыдно даже вспоминать, что ты была когда-то моей подругой».
«Станислав, можешь вновь называть себя Стасом, ты мне противен и мерзок. Молю космос, чтобы больше никогда не увидеть тебя. Не думай, что всю вину можно свалить на Апрелину. Ты уверял, что она тебе нравится, а сам не смог вовремя разглядеть в ней признаки стервозности и беременности. Видимо, тебя не учили, что нельзя обнадежить и подло бросить, стать холодно-учтивым и официальным. Надеюсь, тебе кто-нибудь отплатит той же монетой. Быть может, я могла бы еще простить тебе измену, сославшись на свое поведение перед разрывом, но я никогда не забуду то, как быстро ты посчитал меня покойницей на похоронах Риммы, неделю до этого клявшись в верности и любви до гроба. Иногда очень даже полезно подслушивать, узнаешь много нового и содержательного. Одно радует точно, что не все мужчины на свете такие же отморозки и подонки. Со мной ты претворялся, и я, к своему огромному стыду, поняла это довольно поздно; надеюсь же, что мои преемницы будут проницательнее».
«Вика, знаю, я подвергаю вас опасности, отправляя это, но я обязана с вами попрощаться. Согласись, за время нашей дружбы я стала вам второй мамой также, как школа - вторым домом. Вам было также комфортно на уроках, как и в своей комнате, вы могли смело прийти ко мне за советом и излить душу, зная, что я сохраню все в секрете. Даже сейчас, когда вы так нагадили мне в душу, я по-прежнему не раскрою ваши «скелеты в шкафу». Передай привет всем и обязательно скажи Кире, что в этом году в Москве открывается новая школа визажистов под руководством известных иностранных деятелей. Я посмотрела, она может пройти, пусть запишется на конкурс. Напомни Теме, чтобы ел меньше фастфуда, а то никакие тренажеры не помогут. Я видела, как он заедал свое горе чипсами и сэндвичем, это не выход. Будь ему хорошей девушкой и контролируй. Я это пишу, потому что как ты знаешь, он был долго в меня влюблен, и теперь я чувствую свою ответственность. Помогите там Егору, ему сейчас тяжело, отвлеките, найдите какое-нибудь занятие. Навестите мою маму с Аськой и не забудьте про могилы Игоря и Риммы. А ты продолжай рисовать и не слушай никого: у тебя замечательно получается. Особенно, портреты, и в глубине души ты это знаешь. Попробуй ввести в свой стиль другие тона; конечно, лучше постепенно. Разумеется, твои фиолетовые волосы прекрасны, но жизнь настолько ярка, многоцветна и разнообразна, что не стоит зацикливаться на чем-то одном. Это тебе говорят мои семьдесят пять процентов».
«Розмари! Кстати, у тебя прекрасное имя, но если хочешь, я буду и дальше называть тебя Мариной. Знаю, ты хотела как лучше, но я никогда не позволю кому-либо управлять собой. Слишком много я вынесла и добилась, что стать послушной марионеткой в чьих-то руках. Как только вернусь, мы сходим погулять, обещаю. Как там наши, Саша? Кстати, о нем, больше не слушай его приказы и не говорите обо мне. Становится от одной мысли тошно, когда представляю, что вы жалеете меня».
Я вкладывала в письма всю душу, изливая все то, что не успела или не смогла сказать в лицо, но разумеется, ни одно письмо не отправлялось. У меня не было ни денег, ни желания. Я просто складывала лист вдвое и кидала его в огонь, а потом меланхолично следила за тем, как языки пламени пожирали бумагу и небрежные, неровные строки, превращая потом все это в горстку угля. С непониманием и горечью я сознавала, что мне не хватало Саши, насмешливости и ироничности в его голосе, снисходительности в поведении, словах и усмешках, словно я была капризным ребенком. Не хватало даже его издевок, больно коловших, вызывающих злобные реплики в ответ.
Когда же пришло время уезжать, мне было больно прощаться с криком чаек и шумом морских всплесков. Керчь провожала меня прекрасным закатом и теплым ветерком. Поезд мчал меня в Севастополь, и я смотрела вперед, как всегда готовая к переменам. Через три часа меня встречали ряды портовых кораблей и гул людских голосов. Я шла к площадям и мрачно глядела на неоновые витрины, за которыми блестели наряды. Каких тут только не было: и пышные парчовые, и клетчатые шелковые с глубокими лифами, и чопорные бархатные, инкрустированные серебром, и алые атласные, расшитые каскадом кружев. Я останавливалась возле каждого и молча сгорала от зависти: никогда еще мне так не хотелось иметь платье и какое-нибудь украшение, как сейчас, пускай даже это будут простой школьный сарафан и резинка для волос. Как давно мои ресницы не знали туши, волосы - шампуни, ногти - пилочки, а кожа - нежного шелковистого крема. Как мне вновь хотелось ощутить себя девушкой, привлекательной и уверенной в этом. К чему мне красота, как это назвала Апрелина, если я в бегах и едва свожу концы с концами? О, если бы только на пять минут ощутить гладкость юбки на своих ногах и усталость в ступнях от каблуков, подвести мои ореховые глаза и накрасить губы, застегнуть элегантную блузку и перетянуть ее на талии классическим ремешком с блестящей брошкой. Но на мне были лишь потертые, во многих местах рваные джинсы, стоптанные кроссовки и мятая грязная толстовка. Жаль, я не догадалась взять с собой побольше вещей и что-нибудь дорогое, например, то бежевое платье, подаренное арт-ателье. За него я выручила бы много денег, а так лишь морская соль в полуспутанных волосах, грязь под ногтями и пустота в желудке. На минуту в моей голове мелькнула мысль украсть какой-нибудь наряд или, допустим, вон те туфли на небольшом подъеме, с кокетливой сверкающей брошью на носке.
Ну нет, мысленно одернула я себя, не стану я воровать. У кражи пирожков было оправдание, мне надо было что-то есть, как-то выживать. А это платье мне вовсе ни к чему и проку от него никакого. На глазах тут же навернулись слезы обиды, но я продолжала себя убеждать. Хоть я и не верую в Бога, но воровство поистине плохое дело. Кто-то старался, работал над этими платьями день и ночь, а я лишу его зарплаты и любимых творений. Но злой голосок ехидно шептал, мол, все эти люди желают тебе смерти, и благородно и справедливо обобрать их до последней нитки. Таких платьев у них миллион, они даже не заметят пропажи; гнилые и червствые люди не достойны благодарности и денег. Нет, нет, я не стану воровать, не уподоблюсь тем, кого презираю и ненавижу, не опущусь до их уровня. Пусть меня заживо закопают в землю, я все равно буду ценить то, что ценила раньше, и любить то, что любила много лет назад. Пускай меня топят, бьют, сжигают, унижают, прогоняют, я все равно останусь прежней.
Весь это месяц я была в каком-то лихорадочном волнении, всегда куда-то бежала и что-то делала, чего-то искала. Теперь же меня снова охватила апатия, и в уныние опустилась на скамейку. Мелкие камешки насыпались в кеды, и я застонала, когда наступила волдырем на них. Все мои ноги, как и руки, были покрыты ссадинами и мазолями, на них не осталось ни одного живого места. Такое ощущение, словно их опустили в мясорубку. Зачем я здесь? Зачем я, такая хорошенькая и румяная, гордость России со своими процентами, тащусь по этой грязи, чуть ли не голая? Я же вся дрожу, как осенний лист на ветру. Сейчас только апрель, а я одета не по погоде, так и заболеть не долго. Меня должны холить и лелеять, нежить во всеобщем внимании и роскоши, оберегать как хрустальную вазу, а вместо этого я, подгоняемая голодом, пришла сюда рыскать в поисках несуществовавшего. Согласись, Россия, сказала я себе, у каждого есть мечта, сказка, в которую они время от времени убегают, вот и ты создала себе такую же иллюзию. Горечь и обида сковали меня, породив усталость, и чтобы не заплакать, я встала и скорее пошла оттуда прочь. Я также спала в подвалах и также мучилась от голода, но все оказалось напрасно. И здесь не было так желаемого Меча Победы.
Поняв это, я издала крик муки и принялась куда-то бежать, сама ведая дороги. Я бежала, как обезумевшая, словно за мной гнался бес. Я ничего видела кругом, мне было все равно. Я корила себя за бессмысленные и бестолковые поиски, лишения, страх, меня же предупреждали, просили остановиться. А я была упрямой и глупой и теперь сама же страдаю по своей воле. Споткнувшись о какой-то камень, я потеряла равновесие и кубарем покатилась по жухлой, прошлогодней мертвенно-желтой траве. Я катилась так вниз минут пять, не имея ни сил, ни желания, ни возможности зацепиться. Когда же я наконец мешком развалилась на земле, на меня снизошло такое отупение, что я могла лишь дышать и глядеть на небо стеклянными глазами. Я вновь все испортила, надоедливо жужжало в моей голове, мне хотелось сжать ее и послать всех к черту. Но чтобы надо мной не посмеялись, а и вправду испугались, нужны деньги, которых у меня ни копейки. Апрелина в тысячный раз была права: все в этом мире сводится к деньгам. Пошел снег. Мокрые хлопья, жестко стегающие по лицу, и боль в подвернутой ноге отрезвили меня, и я, не хотя и кряхтя, поднялась. Снегопад усиливался, поэтому я быстрее стала взбираться по склонам. Еще эта погода, ругалась я про себя, снег в середине апреля, тьфу! В городе я зашла в какое-то кафе и села за свободный столик, провожаемая подозрительными взглядами. Официанту я сказала, что сделаю заказ позже, и он презрительно на меня посмотрел, сразу поняв правду. Конечно, такая оборванка не может позволить себе такие цены!
Здесь было так тепло, что у меня даже закололо руки и ноги, долго пребывавшие в холоде. Читая меню, я ощущала, как у меня текут слюни, и от сильного напряжения сжимала кулаки под столом. Бой окончен, я это здраво понимала. Поехать в последний город, в Мурманск, и убедиться, что все это просто-напросто легенды, у меня не было денег. Из-за тепла я стала засыпать прямо тут, мои веки наливались свинцом и опускались. Я не могла не признать, что уже очень долго не спала и, даже, не дремала. Я упала бы на пол на злую потеху поварам и посетителям, если бы у меня резко и пронзительно не заболела бы голова. Перед глазами все вдруг поплыло, и, застонав, я потерла виски и закрыла глаза. Когда я вновь их открыла, случилось поистине невероятно. Кафе пропало, и я очень сомневалась, что вообще была в Крыму: все было иначе. Я стояла под бамбуком, спасаясь от палящего солнца. Я готова была поклясться, что и не Россия это вовсе.
- Джия! - окликнул мальчишеский голос, и я, к моему удивлению, отозвалась и обернулась. Словно во сне я опустила глаза вниз и с ужасом обнаружила, что нахожусь не в своем теле. Не успела я опомниться или ужаснуться, как Джия понесла меня куда-то. Похоже, она даже не подозревала обо мне в своем сознании.
- Мама! - она забежала в дом и обняла китаянку в джинсах и белой блузке. - Мама, мне так страшно, - всхлипнула она, уткнувшись в ее маленькую грудь. - Почему они ищут меня? Я ничего не сделала!
- Ты не должна бояться, доченька. Помни, что я тебе говорила, вспомни, какие сказки читала в детстве. Страх отравляет душу и озлобляет людей. Надо оставаться светлой чистой, и тогда ты в следующий раз родишься снова человеком. Будда справедливый и щедрый.
- Ах, мама, - девушка оттолкнула ее от себя, и ее личико перекосилось от ярости, - ты ничего не понимаешь! Как же вы мне надоели, все это пустое! Ни Будды, ни Христа, ни Иуды нет, это выдумки! И мне до дрожи надоели ваши кастовые разделения, еще два века назад буржуазия вытеснила аристократию! Сейчас все добиваются всего своими силами, и от рождения ничего не зависит. Ну, а что касается перерождения, то я как никогда в это не верила, так по-прежнему не верю и не буду верить. Черви это мерзкие членистоногие, но никак не грешники, понесшие кару! И в ад с чертями, огнем и кипящем маслом я тоже не поверю, даже, под пытками!
- Как ты можешь так говорить? - женщина в эмоциональном жесте приложила руки к груди. - Твои слова невероятно огорчают меня, доченька. Вспомни свою бабушку, вот она была настоящей леди и стойко и смиренно переносила все лишения и невзгоды! Она вела себя согласно своему положению в обществе, никогда не перечила старшим и мужчинам, была добра и внимательна ко всем. Лечила бедных больных бесплатно, давала милостыню, устраивала благотворительные балы, ездила в Хиросиму и Нагасаки. Ты должна восхищаться и гордиться ею, брать с нее пример! - она указала на портрет в позолоченной раме, висящей не стене, покрытой дешевыми драпировками. На нем была изображена красивая китаянка в желтом кимано. Ее лицо источало добродушие и участие, волосы были спрятаны под косынку в цветочек. В правой руке, необыкновенно белой и тонкой, она держала бронзовый медальон с часами.
Джия вздохнула и закатила глаза, нервно поежившись. Ей все это не нравилось также, как и мне, к тому же я испытывала страх приятельницы и не понимала, почему я здесь и как понимаю китайский язык.
- Говоришь, тебе надоела Родина? - продолжала женщина. - А откуда ты знаешь как там, за границей? Думаешь, съездила пару раз в качестве туриста и тебе уже все двери открыты? Или это все проклятые проценты? Но ты ведь клялась, что не изменишься!
- Ах, мама, конечно же, я не изменилась. Но мне страшно, так страшно, и я ничего не могу сделать! Мне претит претворяться и стилиться перед всеми. У меня плохое предчувствие, и тяжесть на душе такая огромная с утра! Обними меня мама, спрячь!
В эту же минуту Джия сложилась пополам, и из ее рта потекла кровь. Легкое девушки пробила сзади пуля, через секунду еще две пробили левое плечо и сердце. Я закричала: от боли и горя. Я все также чувствовала, и меня колотило от болевого шока, но крови не было. Мама Джия истошно завопила и упала на колени, в ее растянутом рте я прочла то же сожаление. Тут же все пропало и после короткого тумана вновь появилось. Теперь я была в незнакомой квартире, из раскрытых настежь окон доносились греческая речь и плеск морских волн. Я не успела отойти от происшедшего или хотя бы обдумать это, меня била мелкая дрожь, я ничего не соображала. Кинув взгляд на зеркало, я поняла, что на сей раз нахожусь в теле Павлоса, который, кстати, сейчас разговаривал по телефону.
- Нет, Иренион, я ничего еще не написал. Не кричи, да, ни строчки. Кому как ни тебе знать, что стихотворение пишется не за секунду. Пусть у меня лучше будет всего десять поэм, но таких, которыми я буду гордиться, чем сотни пустых и, как говорится, высосанных из пальца... Ничего, как-нибудь да проживу, в конце концов, я умею работать с деревом... Ирана, повторяю, у меня совершенно нет сейчас вдохновения, ни одной креативной мысли в голове. Я не стану позорить ни тебя, ни себя, ни нашу страну. Ты же знаешь какой я патриот, особенно, сейчас. Кругом кризис, наши люди голодают, Европа требует свой долг, и теперь еще над нами нависла угроза необходимости продать свои острова. Воспользоваться этим?! Ты в своем уме, милочка? Я лучше пойду в поле работать!.. Ничего, научусь. Все, этот разговор стал глупым и ни к чему не приведет. Я по-прежнему настаиваю на продлении договора. Что ты... - он осекся и замер, услышав шум на кухне. Но парень был уверен в том, что он один дома, а питомцев у него не было. - Подожди, - сказал Павлос девушке и прокрался на кухню. Там было все, как всегда, но его смутило, что окна закрыты. Ведь он не мог забыть, какая духота сегодня и что нужно проветрить. Он открывал окно, и помнил это.
Парню стало страшно, но взяв нож, он храбро прокрался к окну и с удивлением обнаружил, что оно заперто снаружи. Я в панике билась внутри него, мне хотелось крикнуть, чтобы он бежал, но Павлос не услышал бы меня. Не успел он разобраться с окном, как дверь с хлопком закрылась. Парень кинулся к ней, забил по дереву кулаками и ногами, но все тщетно. Пронзенный резкой, неприятной, ужасной догадкой, он кинулся к телефону и заорал во весь голос в динамик так, что у меня заболела голова:
- Иренион! Иренион! Помоги мне, Иренион! - но связь вдруг оборвалась, и жутким ответом ему служили гудки. - Черт, - выругался Павлос и постарался взять себя в руки. - Я не боюсь вас! Вы мне противны, да, противны, вы не люди, мерзкие твари, жалкие человеческие подобия! Пусть я умру, мне не страшно! Пустяк даже то, что у меня есть славная младшая сестра, Елена, которая будет страдать и оплакивать меня! Пустяк даже то, что вы лишите мою красивую девушку, златоволосую Эвридику, жениха и опоры, разобьете ее хрупкое сердце! Пустяк даже то, что мои старые родители закончат свои дни в нищете и голоде, в грязи и бедности, считая сына изменником! Пустяк даже то, что я никогда не стану отцом, никогда не поддержу своего ребенка на руках, не убаюкаю его, никогда не стану мужем и поэтом, никогда не увижу новых земель! Пустяк даже то, что меня закопают в безымянной скупой могиле, подальше от солнца и людей, во мраке и невежестве, на поедание червям!
- Смотри, не наложи себе в штаны, храбрец! - прогнусавил кто-то из-за двери, и раздался отвратительный хохот, какой можно услышать только в кошмарах. Но Павлос не дрогнул, и его голос не стал тише или слабее.
- Действительно, это все пустяки. Вы можете как хотите издеваться над нами и нашими родными, шантажировать, пытать, убивать. Вам все равно не уничтожить всей нашей семерки, мы ловко ведь обвели вас вокруг пальца! Наши знания переходят к одной девушке, чье ДНК идеально для хранения. Ее мозг это сосуд, готовый без ограничения принимать и хранить информацию! Таким способом вы лишь помогли создать идеального человека. Мы знали, что нам придется рано или поздно умереть, но ради блага людской расы этого не жалко. Нечто надвигается на нашу планету, и они придут за нашими ресурсами, за нами! Инопланетяне! Мы не знаем, в каком виде они существуют, возможно, это вообще не поддается нашей логике, но они есть. Этот факт нельзя отрицать, это самоубийство! В космосе живет невероятная сила, энергия, которую мы не можем объяснить! Пропавшие корабли, рождение метеоритов, черные дыры, сила орбит. Там существует разум, намного сильнее нашего, даже самого идеального, и он, как главный компьютер, управляет всем. Возможно, не нами, но иначе невозможно объяснить зарождение планет и звезд, самого космоса. Я знаю, вы мерзавцы, но мне важно было передать кому-нибудь эти слова! Россия, ты тоже меня слышишь; теперь на кон поставлено все, и ты играешь один на один. Не проиграй! Ребятки, изначально нас должно было быть шестеро, но потом Он придумал гениальную деталь: добавить седьмого, обобщающего. Магнитизм, как и сила воли потрясающей русской девушки, спас нас, и мы достигли своей цели!
- Сукин сын! - прокричала из-за двери, и из вентиляционного люка на кухню проник удушающий ядовитый газ. Я могла бы даже поклясться, что это был всего лишь аммиак или хлор, но в закрытом помещении они оба действовали стремительно и бесповоротно.
- Мы достигли своей цели, - блаженно повторил Павлос, с улыбкой, как подобает греку, закрыв глаза, и упал на пол. Юноша уже больше никогда не вставал.
В тот же миг я словно стала следить откуда-то сверху и сбоку, легкая, как пушинка. Горе сдавило мое горло, и я захлебнулась криком. Перед моими глазами встало огненное «100%».