Жил-был вор (Владимир Кочерженко) / Проза.ру

- Блин малиновый! - прямо-таки восхищенно рявкнул Валерка:- Какой же это элтепе! Это ж зона! - он первым подхватился с лавки, едва милиционер успел открыть снаружи дверцу фургона. Долгую минуту торчал Валерка в дверном проеме, загораживая свет, затем хмыкнул удовлетворенно и подытожил:
-Живем, мужики! Родная хата...
- А то чего ж... - усмехнулся корявый росточком, но жилистый милиционер с продольными старшинскими лычками на погонах.- Тебе-то, уж точно, не привыкать.
- В натуре, командир! - фиксато осклабился Валерка: - Хрен, поди, какая контора сосчитает, сколь разочков ты меня встречал да провожал... Мы ведь с тобой, пап Слав, как родные должны теперь быть, а?.. Цинканул бы вчера, что здесь не фраерская шарашка, я б тогда, падлой быть, не возбухал...
Лихо подмигнув куда-то поверх фуражки старшины, Валерка спрыгнул на асфальтовую площадку. Довольный собой, подчеркнуто послушно шагнул в сторону, стал обочь машины, там, куда пренебрежительно отмахнул рукой курносый парнишка, запакованный в тесную ему, душную по июньской жаре, новенькую парадную форму.
   Федор Ведин выбрался из фургона последним. Затравленно огляделся, тяжко вздохнул, втянул голову в неширокие плечи и придвинулся ближе к Валерке. Не разумом, отравленным сивухой, нутром чуял он, что и впредь надо держаться этого нагловатого, бесшабашного человека, половину из своих сорока пяти лет отсидевшего в тюрьмах и на зонах. Веяло от Валерки злой, уверенной силой, способной запросто раздавить, но одновременно также и защитить, обогреть при случае.
Старшина заученно приложил сухонькую ладошку ребром к носу и козырьку фуражки. Убедившись, что центр козырька приходится аккурат по линии переносицы, тихонько кхекнул, одернул китель и засеменил мелким скорым шажком к двухэтажному зданию лечебно-трудового профилактория.
   В районном городке Белеве, откуда привезли в ЛТП алкоголиков, жители издавна прозвали старшину папой Славой. По фамилии его знало, пожалуй, лишь милицейское начальство. Прославился старшина на весь район тем, что наплодил за свои полсотни с хвостиком одиннадцать детей, да все сплошь девок. А еще был известен он людям своей жалостливостью к бездомным собакам, кошкам и прочей живности. Во дворе его зеленого финского домика находили приют выброшенные хозяевами за ненадобностью разнопородные животины. Кормились там, множились и жили, кому сколько на роду написано…
   Валерка уважительным взглядом проводил старшину до самого подъезда конторы ЛТП, а когда тот потерялся за дверной вертушкой, оценивающе зыркнул на курносого охранника, пыжащегося от приобретенной вместе с мундиром власти, сплюнул ему под    - Падай, мужики! Не хрена солнце бестолковками загораживать. Покуда папа Слава там, - Валерка кивнул в сторону конторы, - на вахте, нас усватает, соплями изойдешь...
   Федор мешком плюхнулся прямо на прогретый асфальт и с наслаждением вытянул словно чужие, ватные с похмелья ноги. Но через минуту-другую и эта, чуточная, нечаянная крупинка удовольствия, приятно щекотнувшая было душу, улетучилась безвозвратно. Тяжелыми, налитыми мутной кровью глазами уперся Федор в кирпичную стену, опоясывающую ЛТП. По верху забора через равные промежутки торчали железные гусаки, на которых в четыре струны щерилась иголками колючая проволока. Значит - прощай свобода! Ладно бы, суток десять-пятнадцать, а то ведь на целый год? На год!.. Лева Политура, по третьему уже заходу осужденный на принудительное лечение, радовался вчера, что мало дали. Идиот припадочный ...
Валерка чувствовал себя в камере предварительного задержания по домашнему уверенно. Первым делом показал Федору полустертую в углу на стене надпись, выцарапанную, как сам объяснил, гвоздем из каблука.
"Упрятали надолго." - прочитал Ведин: - "Седьмая ходка. Прощай, надежда, и любовь, на зону путь лежит мой вновь. Колыма".
   - За что сидел-то, Колыма? - спросил он Валерку.
   - За то что не успел вовремя смыться...- усмешливо хмыкнул тот и в упор посмотрел на Федора. Прищурился оценивающе, снова хмыкнул, легонько хлопнул. Ведина по плечу:
   - Вот что, землячок! Прими кликуху от меня, вора в законе. Нарекаю тебя Студентом. Цени!
   Поначалу Федор не оценил. Даже обиделся, хотя обиду свою постарался упрятать поглубже. Настоящую цену данной ему Валеркой клички он узнал позже, когда немного обтолкался среди спецконтингента. Назвав Федора Студентом, Валерка поставил его, оказывается, в ряд с блатными, теми, кто верховодит, «держит» зону. Народец этот аховый: сильный, грубый, пронырливый, но, как правило, малограмотный, а потому страсть уважающий водить снисходительную, покровительственную дружбу с человеком ученым, много чего знающим. Федор для них, с его высшим полиграфическом, как раз и стал отдушиной, позволяющей хоть изредка высунуться из волчьего мрака неписанных законов кодлы на свет Божий. Валерка знал, что делал...
Как только усталые, сморщенные, подобно выжатым лимонам, издерганные вконец переживаниями в суде мужики умостились на дощатых нарах, Валерка со скуки затеял плевать в лампочку, что тускло подмигивала из ниши над дверью. Помаленьку увлеклись вслед за ним и остальные.
   Нарочно, нет ли, но в момент, когда противно всхрюкнула железная дверь, Валеркин плевок вмазался возникшему на пороге Леве Политуре точнехонько в переносицу.
   Леву судили отдельно от других алкоголиков. Поутру милиция так и не смогла его отыскать; поймали ближе к обеду на станции, когда он пытался удрать из города на сборном товарном поезде.
   - Ну ты и страшон, землячок! Как гад! - мигом нашелся Валерка. - Во, рожа!.. Об такое мурло только лягушек бить. Пап Слав, ты кого это к нам подсаживаешь? Он же, демонюга, поди, детей ест! - Валерка ткнул пальцем в Леву. - А, землячок, кушаешь детишек-то?
   Лева обалдело лупал круглыми поросячьими глазками и молча пришмыгивал фиолетовым, пупырчатым носом-хоботом. Страхолюден он, и вправду, был до мерзости. Студенистые щеки его оплыли книзу и по-бульдожьи обвисали почти до плеч, хороня в синюшных складках острый подбородок. Вывернутые слюнявые губы смахивали на жирных, судорожно дергающихся дождевых червей.
   - Ну так что, хаваешь ты младенцев? - продолжал ерничать Валерка. - Держи ответ перед ворами. Ну!
   Лева вздрогнул, будто от щелчка пастушьего кнута, поджался и неожиданно тонким, бабьим голоском протянул плаксиво и заискивающе : - Не ха-а-ваю...
Валерка гыгыкнул раз, другой, толкнул в бок Федора, даже всхлипнул от избытка чувств и прорвался рыкающим гоготом.
   Катались со смеху по нарам мужики, сыпал за порогом бисерным хохотком старшина... Захихикал и Лева. Осторожненько, подобострастно, слегка повиливая мясистым задом: ни дать ни взять побитая собака, не знающая, чего ей ждать в следующий миг от хозяина - покаянной ласки или очередного пинка...
   Звякнула автоматическим замком дверь. Прошло несколько минут, и хохот в закупоренной камере начал душить алкоголиков. Теперь они не смеялись, а ржали взахлеб, истерически, выхаркивая в воздух ядовитый сивушный перегар. Разгоряченные немытые тела исходили вонючим аммиачным потом. Нечем становилось дышать.
   Валерка опомнился первым. Он прикусил губу, замотал головой, гася приступ смеха. Уставился на Федора, понял, что тот дергается уже в судорожной икоте, и вдруг коротко и резко выбросил перед собой кулак. От сильного удара в подбородок Федор упал на спину, больно саданулся затылком о шершавую стену. А Валерка подхватился с нар, оттер Леву от двери и принялся бухать что есть силы ногой в гулкое железо. Наконец снаружи приподнялся щиток наблюдательного глазка:
   - Чего грохочешь? - послышалось из-за двери.
   - Открой кормушку, мужики задыхаются!
   - Ишь ты, курортники какие... А может, и пивка вам на похмелку поднести?
   - Не блатуй, начальник! - на голос определил Валерка дежурного по райотделу.    - Я ж тебе не фраер мелкий... - И снова заколотил в дверь.
   - Уймись, не то повяжем!
   - Открывай! - взбеленился Валерка. - Вены вскрою, сука! Отвечать будешь!
Словно пробка из бутылки с шампанским чпокнула заслонка окошка, куда задержанным подавалась еда. В проеме возникло свекольно-пунцовое от возмущения лицо дежурного:
   - Доиграешься, Колыма! Давно не скручивали?! Могу устроить, если попросишь как сле...- милиционер поперхнулся хлынувшей в окошко вонью, закашлялся, отпрянул в сторону, хватил по коридору ядреным матюгом.
   - Дыши глубже, командир, не бери в голову! - довольно подковырнул Валерка. - Никак западло тебе этот аромат? А ты не расстраивайся. Какие твои годы - еще привыкнешь...
   В камере посвежело, алкоголики поутихли. Лева присел на край помоста, загорюнился. Валерка, улегшийся было на нарах, приподнялся, толкнул его в рыхлую спину ногой:
   - Политурки бы сейчас вмазать, а, землячок?
   - Ага...- встрепенулся Лева. - Это... с солюшкой... Менты поганые! Два пузыря замели…
   - Да... - сочувственно кивнул Валерка. - Давай лезь на нары. Побалдей малость…
   Разговор, не успев завязаться, иссяк. Каждый из шести этих пропитых, опустошенных людей, волею закона втиснутых в маленькую душную камеру, был до нутра потрясен случившимся. Всех их собрали сюда во спасение, но они этого не понимали. Они думать не хотели ни о каком спасении, ибо боялись трезвого бытия, как ножа, приставленного к горлу.
   Федор задремал. Сперва лежал, прикрыв глаза, и пытался связать воедино обрывки пережитого, но впустую. Стоило только ухватить какую-нибудь мысль, как голова начинала раскалываться от режущей боли. И Федор решил слушать тишину. Да, вот так: ни о чем не думать, а просто слушать жужжащую тишину. Помогло. Боль ушла в затылок, поворочалась там сколько-то и угомонилась до поры…
   Дикий звериный вой выхватил его из забытья и парализовал настолько, что онемели руки-ноги, а глаза, Федор ощутил явственно, полезли сами собой на лоб. Такого Ведину еще не доводилось видеть. Лева Политура стоял на четвереньках и заполошно выл. Из раззявленного рта его била желтая, похожая на гадючий яд, пена.
Ужас сковал всех. Даже Валерка поджался со страху в угол и, казалось, вот-вот растворится в стене, и останется от него, уркагана, одна собственноручная его надпись на шершавой штукатурке.
   Неожиданно Лева оборвал вой, бессмысленно повращал мутными глазами и, прежде чем кто-либо успел пошевелиться, прыгнул на ближнего к нему алкоголика, Ваську Гниду. Тот лежал бревном, ни жив ни мертв и лишь когда Лева цапнул его зубами за ухо и урча принялся жевать, заорал благим матом.
   Навалились на Леву все скопом, кроме Гниды, который плакал от боли и пережитого ужаса, придерживая пальцами разорванную мочку. Били ногами по чему придется, не глядя. Лева не кричал. Он не пытался даже свернуться, чтобы спрятать от ударов живот и голову. Лежал, вытянувшись на полу струной, и от каждого точного пинка скалился жуткой идиотской улыбкой. Он не кричал, не защищался, и потому его забили бы насмерть, не подоспей милицейская охрана.
Еще дважды за день трепала Политуру белая горячка. К ночи он наконец успокоился: дали себя знать полдесятка уколов, которые раз за разом понавтыкала ему медсестра из вытрезвителя.
   Лева уснул, но остальные не сомкнули глаз до утра. Бросая время от времени сторожкие взгляды на бескровное, будто у покойника, лицо натужно храпящего Политуры, мужики занудно и скучно, словно галошу жевали, тянули из себя по очереди старые анекдоты. Никто даже не улыбнулся ни разу, но просто так лежать и молчать было невмоготу, потому и продолжали бубнить. Федор, правда, анекдоты не рассказывал: такие - скабрезные, раздевающие - не принимал, однако и у него сна не было ни в одном глазу.
   Так же вот всю вчерашнюю ночь напролет промаялся Федор в своей разоренной, запущенной без ухода и пригляда квартире. И только на утренней зорьке, когда развиднелось немного в комнате и он поймал взглядом на подоконнике бутылку с недопитой вечером водкой, пришло успокоение, полегчало на душе. Тело стало легким, привычная похмельная тошнота отступила и Федор поплыл в тревожное дремотное забытье.
   Обрывками снились то жена, то дочка, то забегаловка на базаре, где буфетчица Люська который год вовсю охмуряла алкашей. Но жену и дочку Федор видел смутно, расплывчато, а жирная Люськина морда проявлялась до того четко, что от двух черных, маслянисто блестевших у нее под носом и на правой щеке бородавок опять затошнило. Алкаши промеж собой звали Люську пиявкой. Ее все ненавидели и терпели как неизбежное зло.

   Пиявка за стакан бормотухи скупала у городских пьяниц часы, тряпки там всякие, стянутые из дома, и перепродавала все это барахло. От того и жирела...
Вдруг Федору примнилось: стоит за дверью его жена Иринка, поправляет на голове каштановый свой водопад, а четырехлетняя курносушка Аленка теребит ее за подол, куксится : «Ма-а-ма, на ручки хочу...»
   Федор вздрогнул, с трудом разлепил гноящиеся веки. В дверь стучали.
"Неужто и впрямь Иринка?» - толкнула в сердце горячая волна. Он по привычке поджал ноги к животу и резко выпрямил их; бросил вправо-вниз. Запамятовал, что кровать пропил еще в прошлом месяце и вся постель его - матрац на полу.
Пятки саданули о дощатый настил, острая боль ударила в пах, окончательно вырвала из дремоты и... обозлила. « -Шалава!» - психанул Федор: - "Прибежала, мать твою?.. Петух жареный, видать, в ж... клюнул..."
   Откинул ударом кулака крючок, распахнул дверь. На пороге стоял папа Слава...
Федор посторонился, пропуская старшину в квартиру, вопросительно и тревожно прищурился на него.
Милиционер с минуту молчал, оглядывая комнату, где из мебели остался лишь старый кухонный стол, две табуретки, да вдоль глухой стены чуть не до потолка грудились книги, затем грустно крякнул и кивнул на них:
   - Чего ж не пропил-то вместе со шкафами?
   - Не могу… - глухо выдавил Федор, пряча глаза.
   - Д-да... Ну ладно, собирайся, давай. Поедем.
   Ведин похолодел:
   - Уже?
   - Ну а чего ж... Ты поторапливайся, пока другие не проснулись. Расползутся, так по всему городу придется отлавливать.
   - Куда там... - криво усмехнулся Федор. – Париж какой... Всех, небось, у Пиявки на базаре или на Улановой горе возьмете тепленькими...
   - Возьмем, - буркнул старшина: - Чего ж...
Федор качнулся к окну. Бутылка на подоконнике притягивала к себе, звала, и воспротивиться этому хроническому зову не достало сил. Помешай старшина сейчас - плохо будет и тому и другому!
   Милиционер не сдвинулся с места. Федор цапнул бутылку враз побелевшими пальцами, забился в угол, злобно затрясся. От холодного липкого пота засаднило все тело, горло забил тугой ком. Еще мгновение - и Федор закатился бы в истерике. Старшина понял это:
   - Эх, люди-человеки... - горестно махнул он рукой: - Пей уж, дурь вавилонская...
            Х Х Х
   Капрал, самый молодой из хронических алкоголиков, отправляемых на принудительное лечение, был уже пьяненьким. Успел надраться за те полчаса, покуда папа Слава разыскивал его в доме, развалюхе сарае и мокрых от росы кустах в саду.
Федор из окошка милицейского автофургона сразу же, как только подъехали, приметил Витину остренькую, конопатую физиономию, что время от времени появлялась в слуховом окошке, но даже и в голове не держал подсказать ментам схоронку. Пусть-ка поищут... Может, пока соберут всех, думал Федор, у судьи рабочий день закончится. Отпустят их тогда по домам до следующего раза. Федор успеет в магазин на Улановой горе, а там - хоть трава не расти... Папа Слава его не обыскивал: в ботинке за подкладкой неплохая заначка - почти полсотни рублей за проданные соседке два новых костюма. Этого вполне хватит дней на шесть-семь... Так хотелось еще чуток пожить без тоски, так хотелось залить водкой кошмарные, выматывающие душу страхи, что Ведин всерьез уверовал в пустую свою придумку и теперь, сидя у сталинитового окошка фургона, молил про себя рыжего Витю, чтобы тот не высовывался с чердака.
   Но сусломорденький Капрал не выдержал. Ему, видать, позарез понадобились свободные уши, дабы излить в них пьяные восторги, и он сам открылся ментам.
Когда папа Слава, в который уже раз, чертыхаясь, нырнул в сарай, Капрал выбрался из окошка, вскорячился на конек шиферной крыши, умостился там поудобней и вытащил из-за пазухи бутылку. Федор с болью глотал тягучую, горькую слюну, глядя, как Витя, запрокинув кудлатую голову, тянул вино прямо из горлышка.
Наконец бутылка опустела. Витя повертел ее в руках, примерился и запустил точнехонько в дыру на крыше сарая.
   Папа Слава выскочил во двор, заозирался, увидал Витю, погрозил ему сухоньким кулачком:
   - Слезай!
   - Не слезу, - ухмыльнулся рыжий, - Не имею такой возможности. Ласточкой, что ль, к тебе пикировать?
   - Мешком с говном!.. - озлился милиционер. – Слезай, паразит!
   Витя обиженно засопел, подполз к печной трубе и принялся отколупывать кирпич.
   - Упанешь, дурак! Шею сломаешь насовсем! - увещевал снизу папа Слава. - Отца с матерью в гроб вогнал, так себя хоть пожалей .
   - Не пож-жалею! Че лаешься? - Витя сплюнул и вдруг заверещал благим матом: - Поз-забыт, поз-заброшен с мал-ладых юн-ных-ых лет!.. - схватился обеими руками за кирпич, что есть силы дернул его на себя. Глиняная кладка треснула по самую хряпку, и труба вместе с рыжим рухнула вниз.
   Старшина успел подставиться, смягчить Витино падение, но и сам не удержался на ногах. Оба покатились в бурьян у калитки.
   Из кабины «воронка» неторопливо выбрался милицейский шофер. Вдвоем с полусонным увальнем сержантом, который неизвестно зачем стерег Федора, привалившись к стенке накрепко запертого фургона, они вытащили старшину и Витю из колючек.
   Папе Славе досталось изрядно. Он кое-как приладил под портупею полуоторванный лацкан кителя, тронул огромный синячище на лбу, отмахнулся, будто от ничего не значащей мелочишки, и долго сокрушенно причмокивал губами, вертя в руках смятую в блин фуражку. Рыжий, глядя на него, идиотски хихикал, выдирая из волос репьи, размазывая грязными руками сопли по щекам, и напевал не в лад:
   - …И никто не уз-знает, где мог-гилка ма-а-яа...
   Валерку Колыму искать не пришлось. Он сам остановил машину, когда та выкатилась на перекресток у базара. Специально привлекая внимание девчат-швейниц, спешащих на утреннюю смену, он поднял руки над головой и заблажил во все горло:
   - Сдаюсь, родимые! Сдаюсь! Эй, лапоньки-бабоньки, глядите, какого самца вяжут!
   Грязно-синий "газик" прижался к тротуару. Валерка отвесил земной поклон хихикающим девчатам, дождался, пока милиционер откроет фургон, и сам себе предложил:
   - Ландо подано! Пожалте, Валерий Николаевич, в салон... - прищурился в полумрак будки, углядел сидящих на лавке алкоголиков, весело хмыкнул: - Граждане пассажиры, предъявите билетики! За безбилетный проезд штраф три… года!
   «Еще один тупой...» - подумал Федор. И ошибся...
   Часов до одиннадцати колесили по всему городу, останавливались у пивнушек, забегаловок, водочных магазинов, понатыканных на каждом шагу. (Пока сам не запил по-черному, Федор еще удивлялся несоответствию антиалкогольной пропаганды с поголовным спаиванием всего советского народа. Потом перестал удивляться, ибо несоответствия эти даже образованным умом постичь было невозможно). Разыскивали Леву, но тот как сквозь землю провалился. Наконец машина, покрутившись напоследок возле автостанции, загрохотала по деревянному настилу старенького моста через Оку.
            Х    Х    Х
   Валерка устроился поудобней у окошка, достал откуда-то из-за спины запечатанную "Столичную", взболтнул, посмотрел на свет, обронил негромко: - "На понт ментов взял..." - и принялся скручивать с горлышка бутылки золотистую головку, откупорил, глотнул с одного раза, как ножом отрезал, ровно половину и протянул бутылку Федору:
   - Тащи.
   Ведин недоверчиво, опасаясь подвоха, глянул Валерке в глаза, сжался. Непроизвольно дернулся кадык; в горле булькнул какой-то хлюпающий, жалобный звук.
   - Тащи, тащи... - посочувствовал Валерка, - до Железницы часа полтора трюхать, с тоски загнешься...
   Федор сделал несколько глотков, задобрел, показал глазами на Витю, смирненько притулившегося в углу перед кабиной.
   - Брось... - Валерка презрительно сощурился, цвикнул слюной сквозь щербинку между золотыми фиксами: - Добро на алкаша переводить. Молочка ему, фраеру мелкому!..
   - От бешеной коровы! - неожиданно взъерошился Капрал. С того момента, как впихнули его в фургон, рыжий не проронил ни слова. Теперь же, когда Федор принялся дотягивать из бутылки последние капли, Витя напрягся, завороженно проследил за ним жадными, побирушечьими глазами, с отчаянной обидой стукнул вдруг кулаком в гулкую железную стенку и взвизгнул:
   - Козлы паскудные!
   - Шшш-то! - прошипел, наливаясь злобой, Валерка. - Ты что вякнул, гнида? - заскрипел он зубами. Кончики тонких, бескровных губ обвисли у Колымы книзу, увесистые желваки желудями покатились под сухой кожей скул: -Отвечаешь за базар, погань?!
   "Убьет!" - Федор всполошился, кинул пустую бутылку под лавку, ухватил Валерку за рукав:
   - Не надо, Валер! Он ведь не понимает, чего плетет.
   -А ты! Ты понимаешь? Его за "козла" на зоне «машкой» могут сделать! Детский сад, мать вашу...
   Федор гадливо передернулся, сплюнул, отодвинулся подальше от Колымы...

   Витя плакал по-нищенски жалобно и безысходно, с невнятным, скулящим всхлипыванием. Федору тоже хотелось плакать. Ни утренняя опохмелка, ни щедрая Валеркина добавка не принесли ему вожделенного забытья. Как избавиться от тоски, боли, диких в последнее время, казалось бы, ничем не обоснованных страхов, способных - Федор чувствовал это - отнять разум и превратить в бешеного пса? Нервы были на пределе, совладать с ними становилось все труднее. Его вырвали из привычного мира, вырвали насильно, а насилия над собой за тридцать лет жизни Федор еще не допускал ни разу. Как быть теперь? Что делать? Как вообще-то жить без водки?
   Больное сознание не принимало мысли о возможности трезвого бытия, отпихивалосъ с ужасом от этой мысли. Появилось желание удавить Капрала. Федор по себе знал, что рыжему было сейчас хорошо. Он ведь, недоносок кудлатый, упивался пьяными слезами, и не требовалось ему ничьей жалости и сочувствия. Он сам себя жалел и тем оправдывал…
   От долгой тряски по разбитой, ухабистой дороге Федор начал терять последние остатки разума. Желание убить Витю заворочалось в мозгу, расползлось там по клеткам, вытесняя все другие мысли, и вдруг разом и напрочь вышибло из головы все те предохранители, что отличают человека от лютого зверя. Федор подбросился с лавки, коршуном рухнул на рыжего и вцепился ему в глотку.
   К счастью, сдавить вялые, податливые хрящики не успел. Машина резко затормозила, двигатель заглох. Федора мотнуло назад и, чтобы не упасть, он разлепил сведенные на Витином горле пальцы, цапнул того за ворот рубашки, разодрал ее почти до пупа, что и помогло ему удержаться на ногах.
   Рыжий закостенел в смертном ужасе. Минутная тишина оборвалась свистящим, с треском, звуком, и от Вити поплыл к двери непереносимо тошнотворный запах кошачьего помета.
   Валерка, с хищным интересом наблюдавший за происходящим, разочарованно дернул верхней губой, произнес сквозь зубы: - Эх ты, фуфло коцаное...
   В этих словах было такое холодное презрение, что Федор не выдержал и снова ринулся к Витиному горлу. Злой Валеркин окрик: "Сядь, фраер! Поезд ушел!.." - осадил его, заставил упасть на лавку.
   Дрожали колени, мелким противным стукотком постукивали зубы и не было сил унять зудящую нервную трясучку. Если бы мог Федор знать, что не пройдет и недели, как Витя помешается умом. Он тенью будет бродитъ по зоне, с ласковой улыбкой сообщая любому встречному, будь то свой брат алкоголик, мастер или охранник-надзиратель, что покойная его мать прислала письмо и на днях приедет на свиданку и привезет полный мешок сладкой ваты... А через три месяца сам Федор найдет Витю в сушилке упаковочной тары для ракет класса «земля-воздух». Найдет в петле из тонкой стальной проволоки. Если бы мог предвидеть, руки бы себе отгрыз…
            Х    Х Х
   Милиционеры погрузили еще одного «пассажира». Этот пожилой одноглазый мужичонка, которому Валерка определит потом кличку Пусто-Один, валялся в придорожной канаве у околицы деревни. Был он совершенно невменяем. Старшина с шофером умаялись, пока вытащили его из канавы. Румяный, как блин, юный милиционерик петушком крутился возле них, но помочь не решился, поскольку опасался испачкать наглаженную новехонькую форму.
   У самого фургона одноглазый неожиданно задергался, растопырил кривые ноги, не давая пропихнуть себя вовнутрь будки.
   -Тоже, видать сдаваться шел, - съязвил Валерка. – Ты, пап Слав, поаккуратней с ним, понежней. Поди ведь, кормилец, хлебороб… - и тут же расхохотался, заметив, как милиционер брезгливо выдернул из-под коленок одноглазого руку. Рукав кителя у старшины был мокрым.
   - Ну, блин, кино!.. Скажи мне, пап Слав, куда я, честный «вор в законе», попал, а?…Один кладет в портки, другой льет… - Валерка оборвал смех. – Западло мне, командир, такая малина! Лучше уж пару лишних пасох на хвост прицепить, чем с этими тухляками кантоваться.
   -Ладно, не пузырись, - отмахнулся старшина, - сам-то больно хорош…
            Х    Х Х
   В деревне машина подвернула к высокому кирпичному дому с лихо заломленным по фасаду деревянным балкончиком. Старшина вылез из кабины, задрал голову. Полюбовался, восхищено прицокнул языком. Балкончик и впрямь был хорош! Затейливое кружево плелось по дереву, словно изморозь по стеклу. Казалось, не топором и стамеской оно вытесано, а из тончайшей воздушной пряжи золотыми спицами связано.
Старшина скорым шагом поспешил к дому, толкнул легонько незапертую дверь и скрылся. Обратно на крыльцо он выскочил почти тут же, бледный, взъерошенный. Отыскал испуганными глазами своего юного подчиненного, который прихорашивался перед автомобильным зеркальцем, и единым духом выпалил :
   -Мартынов, давай в сельсовет! «Скорую» вызывай!
   Первыми во двор набежали доярки. Утреннюю дойку они уже закончили и всем гамузом толклись возле колхозного правления: ждали распределения покосов. Случившийся там же участковый, мясистый, страдающий одышкой пожилой капитан, подъехал на мотоцикле вслед за женщинами. Цыкнул на них, чтобы не гомонились зазря, а сам с тяжелой поспешностью протопал в дом.
   Валерка жадно приплюснулся лицом к мутноватому стеклу бокового окошка, поманил рукой Федора, но тот не откликнулся на приглашение. Ему в данный момент было начхать, что там творится во дворе. Схватись земля округ ясным пламенем, он и пальцем не шевельнул бы теперь. И не только из-за своей дикой выходки, поскольку не успел еще переварить ее, а потому что пронзила его страшная догадка. Он понял причину Иринкиного бегства от него.
   Когда это было? Лет пять тому назад. В институте, на последней перед защитой диплома сессии. Именно тогда познакомились они с Иринкой. Федор столкнулся с ней в коридоре. Спешил на автобус… Квартирная хозяйка, старая дева, не любила поздних возвращений своих постояльцев…
   На повороте к лестнице Федор буквально врезался в свою будущую жену. Уронил на пол «дипломат», успел обхватить девчонку руками, и уже вместе, вот так, в обнимку, отлетели они к стене.
   -Однако, дорогой товарищ…- ошарашенно протянула девушка. - Напорчик у вас.
   -Ага, как у танка… - вместо извинения бухнул Федор. И, отстраняя девушку от себя, невольно откровенно залюбовался ею. Вроде и ничего особенного: курносый, лохматый чертенок в джинсах, с зелеными глазищами на потешной от напускной серьезности мордашке, а вот поди ж ты…
   -Очница? _ спросил Федор, все еще не убирая рук с ее худеньких и узкеньких плеч.
   -Н – ну…
   -Какой курс?
   -Распоследний.
   -Замуж пойдешь за меня?
   Девчонка строго посмотрела ему прямо в глаза, наклонила голову вправо, крутанула у виска пальцем и, не выдержав, звонко, будто серебряные колокольчики на мраморные ступени лестницы сыпанула, расхохоталась:
   - Однако!
   -Чего «однако»?
   -Да так… - перестала она смеяться. – Пошли.
   -Куда?! – изумился Федор.
   -Замуж, куда ж еще…
   К большему изумлению Федора, ему не пришлось объясняться с квартирной хозяйкой. Откуда только у старухи прозорливость взялась. Она ведь, кажется , даже и не удивилась особо. Пропустила их в прихожую, затворила дверь и улыбнулась как-то душевно, по-матерински:
   -Какие вы, ребята, красивые. Дай вам Бог, дай Бог…
   А потом все пошло наперекосяк. Привез Федор молодую свою жену в Белев, в маленькую, оставшуюся от бабки квартиру. Только успела Иринка придать комнате божеский вид, как, неожиданно для самого Федора, его назначили директором типографии. Прежнего директора, Лидку Саушкину, выперли с треском. За пьянку! Шесть лет, что работал Федор верстальщиком, Лидку потихоньку журили, но сор из избы старались не выносить. Была она членом райкома партии. И надо ж такому случиться: облаяла с перепою первого секретаря обкома, когда тот приехал знакомиться с районом…
   Оказалось, из всего коллектива один только Федор подходил на пост директора по всем статьям: комсомольский секретарь, передовик производства, не пьющий, морально устойчивый и, в придачу, с дипломом инженера-полиграфиста.
Дальше все было до банальности просто. Без ликероводочного подогрева шла только печатная продукция райкома и райисполкома да заказ номер один – районная газета. Остальные заказы: бланки отчетной документации, справки, неимоверное количество инструкций, путевые листы, ведомости – все это проталкивалось с помощью коньяка, водки, спирта, бормотухи. Каждому заказчику хотелось проскочить вне очереди. Выдержки Федора хватило на полгода.
   Дома не буянил. Приплетется, бывало, на кухню, посидит молча за столом, поковыряется вилкой в тарелке, походит тенью за женой - и спать… В конце концов Иринка не выдержала. Ушла с дочкой на частную квартиру.
   « Дожрался… Лидку презирал…-ворочалось в мозгу у Федора. – Иринку упустил. Ей ведь ласки хотелось, а я, змей поганый, пузом к стенке… Родненькая ты моя, солнышко лохматенькое! – билось под сердцем рыдание. – На руках тебя носить буду! Все боли твои возьму на себя…»
            Х Х Х
   А Валерка смотрел в окошко. Взвизгнув сиреной, у палисадника затормозил больничный «рафик». Из кабины выпорхнула крохотная девчушка в белом фасонистом халатике. Доярки почтительно примолкли, в десятки пар глаз провожая медсестру до крыльца.
   Скоро она вновь появилась во дворе, испуганная и потому, видно, неприступно серьезная. За ней осторожно, нащупывая носами сапог порожки, спустился с высокого крыльца старшина. Он бережно прижимал к груди худенького белобрысого мальца лет пяти. Ребенок был без сознания. Нос у него заострился, тоненькая, с просинью, кожица век вот-вот, казалось, лопнет под натугой болезненно выпуклых, огромных глаз. Правая рука пряталась где-то в складках встопорщенного старшинского кителя, будто ее и вовсе не существовало, а левая плетью свисала вниз, пугая своей сухой желтизной.
   В нескольких шагах от машины «скорой помощи» ребенок вдруг сжался тугой пружиной и чуть не выскользнул из рук милиционера. Дорогу старшине тут же заступила пожилая грузная женщина. Склонилась к мальчонке, глянула, откачнулась неловко и закричала впричет:
   -Ой, бабоньки-и-и, ой, милыя-а-а! Отходит же парнишечка, душенька безгрешная-а-а!
   -Замолчь, дура! – оборвал ее причитания старшинский окрик.
   Женщина испуганно зажала рот пухлыми ладонями. Она с надеждой, глаза в глаза, уставилась на старшину, и во взгляде ее были мольба и приказ: « Ну сделай же что-нибудь! Ты – власть! Ты обязан!».
   Старшина опустился на колени. Медсестричка совсем потерялась. Клушкой раскрылетилась она рядом с милиционером, не обращая внимания на задранный едва не до пояса, шелковый халатик. « Щас, щас…» – бормотала она невнятно, пытаясь открыть чемоданчик. В замке что- ли заело, пальцы ли свело у молоденькой фельдшерицы со страху, только чемоданчик не поддавался:
   -Кризис у него? – прорвалась девчонка радужными на солнце горошинами слез. – Дифтерия!..
   -Не реви! Дифтерия, говоришь?
   -Дифтерия…
   Старшина нахмурил лоб, боднул перед собой воздух, просветлел вдруг лицом, упер коленки в землю:
   -Держи голову! – бросил отрывисто фельдшерице. – Крепче держи!
   Та поспешно обхватила ребенка растопыренными ладошками за виски. Старшина сунул в рот мальчику палец, нащупал горло и резко надавил вглубь.
   Дальнейшее произошло так быстро, что люди пропустили, не успели углядеть, когда мальчишка принялся вдруг глотать сладкий от скошенных трав воздух. А воздух-то и вправду был до опьянения сладким. Это даже Валерка ощутил, хотя сидел взаперти в душной железной будке. Он широко и как-то удивительно добродушно распялил в улыбке тонкие губы, хлопнул ладонью по коленке… Очень уж вкусно дышал мальчишка.
   Пожилая доярка, минуту назад причитавшая над мальчишкой, по-своему оценила поступок старшины. Отвесила ему истовый, земной поклон, сошла с дорожки и украдкой осенила неумелым крестом и милиционера, и спасенного им ребенка, и заодно медсестричку, срамотно выставившую на люди спелые, налитые голяшки.
   Девчонка наконец поняла, что теперь, когда старшина прорвал дифтеритную пленку, ребенок уже будет жить. Поняла. Подскочила тугим мячиком, и то ли от обиды за беспардонный командирский тон милиционера, то ли с досады, что сама не догадалась снять удушливую преграду, накинулась на папу Славу с упреками. Нельзя, дескать, совать грязные пальцы в рот пациенту, инфекцию заносить, микробов там разных. И понесла, и понесла… Чем больше строжилась, тем сильнее смущался старшина. Он так и продолжал стоять на коленях, машинально тетешкая ожившего мальца. Из-под фуражки по глубоким продольным морщинам, взбороздившим щеки, будто по руслам ручейков, стекал к подбородку обильный пот. Едучая влага скапливалась в ямочке под нижней губой и увесистыми каплями срывалась за широкий, не по размеру, ворот форменной рубашки.
   Валерка стукнул кулаком в гулкую стенку фургона. Охраняющий машину сержант обернулся, вопросительно глянул в окно.
   -Чего варежку раззявил? Кишки простудишь! – крикнул Валерка. – Помоги командиру, снегирь расписной.
   Сержант бегом, будто ему только и не доставало этих грубых, язвительных слов алкоголика, кинулся к старшине, легко подхватил ребенка, понес его в машину «скорой помощи».
   У старшины освободились руки. Он кряхтя поднялся с земли, снял фуражку, полез в карман за платком, намереваясь, видимо, смахнуть пот с лица. Платка не нашел, опять было засмущался, да выручила все та же грузная доярка. Проворно, на удивление легко подскочила к милиционеру, застиранным фартуком промокнула ему лоб и щеки и, не дав опомниться, звонко, смачно поцеловала папу Славу прямо в губы.
   -Давай, тетка Вера! – раздался из толпы задорный женский голосок : - Дуй за всех, покуда доверяем!..
   -Годится! – подвел Валерка черту. – Эй, Студент! Дай-ка, что ль, пшеничную засмолить!
   Федор встрепенулся, вяло охлопал руками карманы, наверняка зная, что сигарет там не найдет, и виновато понурился. Курить хотелось до чертиков…
   -Что, голь-моль?...- благодушно проворчал Валерка. – Хреново живешь, землячок… На, отравись за компанию. – протянул он Федору пачку « Космоса».
   Хоть и туго соображал Ведин в это сумасшедшее утро, все же - в который раз! – чувство благодарности к отпетому шаромыге согрело душу.
   «Скорая» развернулась и умчалась в больницу, что пряталась на сосновом холме у реки, километра за три от деревни. А во дворе, где только-только утихли страсти, опять затеялся какой-то шум. Валерка торопливо загасил окурок, снова прилепился к окошку.
   Участковый, оказывается, нашел родителей мальчишки. Он отворил калитку с огородов, пропустил во двор гладкого, усадистого мужика лет сорока с хвостиком и неловко протиснулся сам, волоча под мышки пьяную в дым женщину.
   -Ну вот и хозяин, - тихонько проскрипела из кучки доярок древняя старушонка в обрыжелых латаных валенках и выцветшей до седины телогрейке. – Здрасте вам, погулямши…
Мужик был в основательном подпитиии, однако, на ногах держался довольно справно. Остановился в двух шагах от старшины, гонористо вскинул голову и устремил взгляд куда-то на макушку пылящего пухом тополя, будто интерес свой видел там, а не во дворе.
   Хозяйка, не придерживай участковый ее за шиворот, как пить дать, ухнула б на землю мешком. Бессмысленная идиотическая улыбка блуждала у женщины по лицу, крупные, чуть раскосые глаза то и дело закатывались под лоб. Умыть бы ее, расчесать патлатые, разбросанные по узеньким плечам цыганисто-черные волосы, тронуть щеки и губы какими-нибудь помадками - нипочем бы не уступила она нахально красивой своей юностью девчонке-фельдшерице. Да и по возрасту пьяная до омерзения женщина приходилась той девчонке почти вровень. . .
   - Так это и есть Старостин? - почтительно спросил у капитана папа Слава, кивнув в сторону мужика. - Василий, кажись… Степанович?
   - Он самый... - подтвердил участковый инспектор – Васька Гнида!
   - Вона как... - поморщился старшина, упрекнув глазами офицера. – Ну тогда в машину его. Чего ж…
   -Никак лечить?! - выскочила поперед разом зашумевших женщин ладная востроносенькая молодайка. – На пышки с маслом коровьим повезете! Мурло наедать! Дык у Васьки и так-то ряха подходящая. Будто задница у бегемота... - она запнулась, набрала в грудь воздуху. – Им же лечение ваше – что мертвому припарки.    – И вдруг завизжала пронзительно: - Скастрировать его, паразита, да в телегу заместо мерина. Пущай навоз с фермы возит.
   Старшина промолчал. Нахмурившись, подтолкнул мужика в спину и повел его к фургону. Сержант-охранник распахнул дверцу.
   – Ну все что ли, пап Слав, – высунулся Валерка в проем. – Теперь-то хоть полный комплект?
Старшина, неожиданно для всех и, похоже, для самого себя побагровев лицом, выпалил хлестко, оглушительно, как из ружья:
   - Мразь!
   - Закидон, командир… - огорошенно протянул Валерка. - Какого же ты хрена тогда с нами валандаешься?
   Милиционер глянул на Ваську Гниду, понуро, без прежнего гонора стоявшего у машины, перевел взгляд на кружевной балкончик его дома, затем внимательно посмотрел на Валерку и тихо произнес:
   -Тебе не понять.
   - Куда уж нам, отбросам... - так же тихо буркнул Валерка, убирая голову из дверного проема.

   Старшина вернулся во двор. Минут пять еще толковал с участковым, изредка кивая при этом на дом, куда женщины увели хозяйку. Слышалось, как участковый время от времени басил глухо и увесисто, будто пробки в бочку забивал:
   - Ничего, ничего... Тут разберемся... Порядок будет...
   - Ну ладно, чего ж... - папа Слава сунул в огромную ладонь капитана свою сухонькую, почти детскую ладошку: - Бывайте, коли так…
   И пошел к машине. Около доярок остановился, посмотрел на востроносенькую, кашлянул, спросил:
   - Почем знаешь насчет пышек-то?
   - А-а… - махнула та рукой, - Свой два раза лечился.
   - Не пьет?
   - Отпился. Захлестнулся по весне...
   - Да... - старшина отвел глаза, покраснел. - Сама-то как же теперь?
   - А что сама?.. Живу вот... Отнесла на погост, да и… - молодайка всхлипнула и опустила голову.
   - Чего ж... - буркнул старшина, - Понятное дело... Где ему было взять слова. Да и кто ж их знает, такие слова, которыми бы можно было враз утишить боль человеческую.
            Х Х Х
   ...Федор Андреевич Ведин вдруг подхватился из кресла и принялся мерять шагами свой роскошный столичный кабинет, «бить тусовку», как выразился бы Колыма. Дав десятка два кругов вдоль стен, он нажал кнопку вызова секретарши:
   - Аллочка, будь любезна, машину с ребятками к подъезду. На три дня я пропал: ушел в туман, моль съела, в общем, придумай что-нибудь, ты же умница... - скороговоркой выпалил он.
   Почти двадцать пять лет минуло с того июньского утра, когда папа Слава собирал алкоголиков на так называемое лечение в ЛТП. Канули уже в нети и сами эти концлагеря, отличавшиеся от исправительных колоний тем, что там можно было обращаться к надзирателям с приставкой «товарищ», как на воле, а не «гражданин», как на зонах. Да еще кормежка было не на 14 рублей 50 копеек в месяц, а на целую тридцатку. Повесился Витя Капрал; сожгли в котельной записного стукача Леву Политуру его же собутыльники; утонул в навозной жиже на скотном дворе в своей деревне Пусто-Один, безобидный и тихий мужичок; помер, захлебнувшись собственной блевотиной, столяр-краснодеревщик Васька Гнида. В родном городке Федора остался один Колыма, которого к семидесяти его годам не брали ни застарелый тюремный туберкулез, ни милицейские кованые ботинки, регулярно охаживавшие рецидивиста по ребрам просто так для профилактики, ни кровавые алкогольные разборки.
   И вот спонтанно, ни с того, в общем-то, ни с сего восхотелось генеральному директору одного из крупнейших российских книжных издательств, известному писателю Федору Андреевичу Ведину посетить родные места, пообщаться со своим лучшим другом, старым вором Валеркой Колымой. С позапрошлого ведь лета, шпана костлявая не подавал о себе весточки. Видно, в лоскуты спился.
   Тогда, в 1977 году, Колыма, в отличие от других осужденных на принудительное лечение и от самого Федора, вовсе не был хроническим алкоголиком. Его замели, как говорится, "до кучи", дабы не портил своей бандитской рожей социалистическую действительность районного центра, претендующего на звание города высокой культуры и быта.
   Спиваться Колыма начал уже во время разгула перестройки, когда милиция от растерянности стала на какой-то момент доброй и вежливой, а народ пугливо, с оглядкой и замиранием сердца принялся потихоньку осваивать рухнувшую на него демократию. Именно тогда Валерка понял: пришло его время. Как захотел понять, так и понял, безо всяких там «воспитательных мер принудительного характера» и прочих отеческих наставлений дубинкой по почкам. Понял и напрочь "завязал" с криминалом, набравшим, кстати дотоле невиданные и немыслимые обороты. Но это был уже не его криминал. В такой вот криминал, "без понятий", оголтелый и дикий он, профессиональный вор, абсолютно не вписывался.
   В девяностом году Колыма прибился к семидесятишестилетней вдове Антонине Мартыновне, имевшей собственный домик и огромный сад с двумя теплицами и внушительной плантацией клубники. Вдова оказалась дюже охочей до любви, несмотря на свои преклонные годы. Федор, выпустивший к тому времени уже три собственных книги и перебравшийся в Москву, ни в жизнь бы не поверил, какие страсти могут бушевать в душе старушки Антонины Мартыновны, коли бы сам не убедился в этом, наезжая к другу в поисках сюжетов, да и просто ради отдохновения.
   Колыма продолжал чудить по жизни напропалую, как привык с малолетства. Трудовая книжка у него имелась, но рабочего стажа за пятьдесят восемь лет существования Валерки на земле набиралось ровно семь месяцев и четыре дня. Он и сам любил повторять о себе: "Эти люди работать не будут, они солнце балдою зовут…» В саду и огороде Антонины Мартыновны, правда, ковырялся. Но это так, для души. В основном же таскал на рынок и по знакомым поспевшую раннюю клубнику, огурчики-помидорчики, прочую зелень. Яблок не продавал: этого добра у горожан водилось и у самих выше крыши. Сплошь и рядом бывало: не уследит Мартыновна, не упасет момент - Колымы и след простыл!. Уж она его и бутылочкой завлекала и одежку-обувку ему модную покупала, и сигаретки дорогие и консервы всякие, колбаску, грудинку копчененькую (сама готовить почти ни хрена не умела). Но все не впрок. В городе знали: летит Мартыновна – рубаха пузырем – по центральной улице имени основоположника научного коммунизма, - значит Колыма в загуле, значит, опять упер из дому дары сада-огорода на стартовую раскрутку. Дело-то известное: пьющему мужику только разговеться стаканчиком-другим, а там, как говорится, само пойдет. И дружки вмиг сыщутся, и подружки - и гуляй асоциальный элемент!
   Антонина Мартыновна назубок знала все схоронки Колымы, все места, где кучковались местные алкоголики. Милиция могла бы запросто у нее консультироваться... Знала любвеобильная старушка и всех наперечет «синеглазок», то бишь, дамочек, пардон, нетрадиционного поведения, к которым предположительно мог наведываться ненаглядный Колыма. Дамочки, кстати сказать, как огня боялись бабульку Тоньку и, коли не бывали до безобразия пьяными, когда и море по колено, и ураган по фигу, старались выпроводить Валерку побыстрей, от греха подальше, ибо дралась бабка Антонина в приступе ревности очень больно и славила при том соперницу благим матом на весь городок. Колыма на вопросы Федора о причинах сексуальной ненасытности Антонины Мартыновны отвечал коротко: "Оттаяла кошелка". Кто знает, может и так. С юности и до пенсии Мартыновна проработала на Крайнем Севере. Видать, там и заморозилась, сохранив тем самым свое либидо. Каких только чудес на белом свете не случается...
   Федора Антонина Мартыновна уважала и безмерно гордилась тем, что такой знаменитый человек водит дружбу с ее горячо и нежно любимым Валентином Николаевичем и с ней самой. (По паспорту Колыма прозывался Валентином, но терпеть не мог это имя, говорил: бабье оно).
   Жил Федоров друг легко, не признавая никаких условностей, правил, инструкций, накрепко вбитых фундаментальной коммунистической пропагандой и советскими, как теперь говорят, силовыми структурами в головы рядовых граждан. Единственный закон, которому, даже уйдя на покой, он неукоснительно следовал - это старые воровские понятия. Не самый, кстати, плохой закон в сравнении с вурдалачьими законами страны «развитого и победившего социализма».
   Это ведь именно благодаря Валерке Федор стал нынче тем, кто он есть: человеком, вхожим в самые высокие правительственные кабинеты и писателем, чьи книги издаются на трех десятках языков планеты. Год, проведенный в ЛТП, Валеркино покровительство и его авторитет среди спецконтингента позволили Федору еще за колючей проволокой начать писать роман, принесший впоследствии Ведину почти всемирную славу. Роман о жизни ненужных людей, не совершивших никакого преступления, однако упрятанных фактически в тюрьму, так и назывался: «Спецконтингент». Тема оказалась выигрышной, ибо вся неисчислимая рать Союза писателей СССР так и не удосужилась подступиться к ней. Скромничали корифеи, лауреаты, «инженеры человеческих душ», боялись, что по шапке дадут и из Переделкина выпрут.
   Телохранитель Федора Андреевича Витюша, как две капли воды похожий на Шварценеггера, и шофер Василий Алексеевич, бывший капитан спецназа, тоже были довольны поездкой. Они любили послушать Колыму, пополнить словарь воровской "фени", знатоком коей Валерка был отменным, подивиться обычаям и традициям преступного мира, справиться с которым еще ни одна страна на планете Земля не сумела. А что? Сотрудники у Ведина были умными, а умному человеку любое знание может сгодиться.
   У беленого известкой кирпичного дома Антонины Мартыновны (любила старушка белый цвет, напоминавший ей о молодости, проведенной на заснеженном Севере) у калитки, прорезанной в трехметровом заборе, тоже белом, скучал, зябко ежась, сержант милиции в грязно-мышиных бриджах, заправленных в высокие шнурованные солдатские ботинки-говноступы и такого же цвета несуразной телогрейке с погонами - новой форме постсоветского образца. «Опять Колыма чего-то натворил.» – подумал Федор Андреевич, выбираясь из своего роскошного броневика «Мерседес Г 500 Гуард». На сержанта крутая тачка, видимо, не произвела должного впечатления, так же, как и ее хозяин, одетый в костюм и плащ от Версаче, однако не броский в силу своего невысокого роста и сухощавой фигуры.
   - Чего надо? - начальственно прищурился милиционер и тут же осекся, вперив взгляд в возникшего перед ним гороподобного Витюшу в распахнутой куртке, из-под которой выглядывала кожаная наплечная кобура с торчащей из нее рифленой рукояткой «стечкина».
   Витюша легонько оттер грозного стража от калитки, не удостоив его ответом, и пропустил вперед Федора Андреевича, но на крыльцо в три приступочки он поднялся первым, открыл дверь, на удивление, при его-то могучей комплекции, неслышно прошел в летнюю кухню, замер, прислушиваясь, у другой двери, ведущей в любимую Федором уютную и теплую горницу, распахнул ее.
   Антонина Мартыновна сидела на стареньком продавленном складном диванчике «Пионер». Сидела угнувшись, вжавшись в спинку так, что худенькое ее тельце обрисовывалось, будто на плоском детском рисунке. За столом громоздился известный своей бестолковостью, заплывший жиром Михал Михалыч Здесенко, следователь районной прокуратуры.
   Увидев Федора, Мартыновна подхватилась с диванчика, кинулась ему на грудь и разрыдалась:
   - Нету больше Валентина, Федечка! Нету, родненький!… Говорят, я его отравила...
   - Одна из версий, одна из версий, уважаемый Федор Андреевич, - забубнил смущенно следователь, пытавшийся в свое время привлечь Федора за антисоветскую писанину: - Всего лишь одна из версий…
   А правда была такой. Колыма хоронил папу Славу. Жена старшины давно умерла, многочисленные дочки разъехались. Жил старшина одиноко, если не считать бабку Полю, дальнюю родственницу. Она-то и собрала поминки. Колыма, сам выкопавший могилу, с устатку и пережитых волнений быстро захмелел, а когда уходил домой, бабка Поля сунула ему сослепу в карман четвертинку на похмел, в которой вместо самогонки оказалась уксусная эссенция. Вернувшись домой, Колыма решил «догнаться»...
   Через полгода, когда усадилась земля на могиле, Василий Алексеевич и Витюша привезли из столицы и установили мраморный памятник с барельефом Валерки и выбитыми под ним словами: «Лунин Валентин Николаевич, друг и человек, который жил сам по себе». И две даты: 6.3.1932 - 6.4.2002.
   Так они теперь и покоятся рядышком - старый мент папа Слава и старый вор Колыма.