Чередуя черные и белые, чуть сильнее нажимая при крещендо и затихая на диминуэндо, по клавишам легко и невесомо, словно только что опавшие лепестки вишни, порхают тонкие мотыльки-пальцы. Кисти рук приподнимаются и плавно расходятся в стороны, словно сине-зеленые морские волны, которые убаюкивают огромные тихоокеанские лайнеры. А выше, там, где заканчивается запястье, вверх тянутся вздутые от напряжения синие реки вен, отчетливо просвечивающиеся сквозь белую, будто только что выстиранные простыни, кожу.
По желтым обоям в мелкий зеленый цветочек скользит солнечный луч, прорвавшийся сквозь тяжелые сдвинутые шторы бардового бархата. Выхватывает из полумрака классной комнаты то парту с корявыми надписями шариковой ручкой, то старый проигрыватель со стопкой пластинок рядом, то суровое лицо женщины лет пятидесяти, пристроившейся в уголке на деревянном стуле.
Лакированные бока старого фортепиано отдают густым цветом только что собранного меда, а сам рояль тужится, нервничает и старается как можно тише скрипеть педалью.
Кажется, эти стены никогда не слышали такого блестящего Рахманинова, да и сам Сергей Васильевич смотрит с холста, затянутого в простую деревянную рамку, почти одобрительно. А вот Глинка, тот нет: лицо все такое же суровое, густые брови так же сдвинуты над носом. Не проймешь его, как ни пытайся.
Борисову тоже не проймешь. Она устало закатывает глаза, прикрывает их тяжелыми, словно из свинца вылитыми, веками, а плечи – весящей тут же, на спинке стула, шалью. Она раздраженно вздыхает, и взмахивает костлявой рукой, при чем сотни браслетов громко взвякивают, словно они тоже раздраженные и усталые.
- Достаточно.
Пианино замолкает, удивленно крякнув напоследок фальшивым аккордом. Мальчик, сидящий за инструментом, резко встряхивает белокурой головой, словно не понимая, что произошло. Он все еще там, в огромном концертном зале, который щурится бликами из-за неровного света огромной хрустальной люстры и хрусталя в ушах и на шеях слушателей, завернутых в меха и затянутых галстуками. Он все еще Рахманинов, с его силой, волной сметающей с ног, и оставляющей беспомощно разводить руками и смахивать слезы с длинных светлых ресниц. Как это достаточно?
- Спасибо, но мы бы хотели послушать других детей.
У него веснушки разбросаны по всему лицу, словно веселый и легкомысленный художник забрызгал его рыжей краской. На его тощих плечах огромный серый пиджак висит нелепо и неуместно. Дайте ему старую футболку и джинсовый жилет, снимите с него бабочку! У него такой растерянный вид, словно у ребенка, которому на шумном празднике не досталось воздушного шарика.
Он – концентрированное искусство, талант в чистом виде, да такой, который встретишь не в каждой консерватории. Самородок с немного неправильным положением локтей во время игры и незнанием того, в каком году образовалась «Могучая кучка».
А она – густые каштановые волосы и глаза, как у спаниеля под проливным дождем. Она стоит, положив острый подбородок на фортепиано, заваленное папками, распечатками нот и огрызками карандашей всех цветов и размеров. Она сжимает рукой огромную школьную сумку, из раздутых боков которой выглядывает розовая пластмассовая линейка.
Она говорит: «Играй еще, Сеня. Играй дальше».
И он играет.