Такое не приснится...

               
      То, что еще каких-нибудь три года назад было таким близким и родным,знакомым до каждого кустика узнавалось с трудом. Приходилось то и дело оглядываться, отыскивать глазами оживавшие в памяти ориентиры: то одинокий, некогда раскидистый дуб на краю поредевшего старинного парка, то крыши соседней деревни, спрятавшейся за пригорком, то берег крохотной речушки со смешным названием Веенка.  Вся земля вокруг с оврагами, полями и перелесками была изрыта,  перекопана,  обезображена гигантскими оспинами воронок на мартовском снегу, словно выкрашена черной краской вперемешку с белым. Как в черно-белом кино. Начиналась весна.
      Невысокого роста старшина неторопливо пробирался между аккуратными, темнеющими на фоне случайно уцелевшего и уже начинающего подтаивать грязно-белого снега ямами с водой, останавливаясь и поправляя повязку, на которой покоилась сверкающая свежими бинтами рука. Наконец-то настало время, когда он смог, превозмогая не отступившие, но все же терпимые боли, покинуть  полумрак душной госпитальной  палатки и решиться на такую прогулку. С самого начала, как только их полк после двухдневного изнурительного перехода по бездорожью от станции Чихачево прибыл на фронт и занял свой участок почти на самом берегу еще покрытой льдом такой знакомой Великой - реки, Григорий  подумывал о том, как хорошо было бы заглянуть в свою небольшую деревушку. На немножко, хоть бы на часок всего - повидаться со стареющими матерью и отцом. Шлеги, так называлась эта деревушка, находились всего-то верстах в десяти от реки. Но на другой день, с утра, после непродолжительной артподготовки поступил приказ выдвинуться вперед и обеспечить огневую поддержку штурмовым группам их дивизии при форсировании этого водного рубежа. А вскоре началось такое... Третий год жил он на этой войне, всего, казалось бы, повидал, пять ранений имел уже и к мыслям о неминуемой смерти давно привык, но всякий раз, когда попадал под обвальный шквал огня, когда физически невозможно было подняться с земли и просто двигаться в пространстве, испытывал парализующий сознанье и волю тупой страх и ощущение обреченности. Командира убило еще на станции, при выгрузке из вагонов-теплушек. Старшим по званию оказался он, Григорий. Его неполный, поредевший взвод словно сросся со стенками вырытых в мерзлой земле окопов и, казалось ему, никакая сила не способна была оторвать бойцов от липких стен и заставить  их покинуть то ли укрытие, то ли будущую братскую могилу.  Снаряды и мины с той, немецкой  стороны реки ложились, казалось,  сплошным ковром по всей осязаемой площади прямо перед окопами и за ними,  справа и слева. Разрывы сливались в один нескончаемый  надрывный вой, переходящий в  монотонный гул. Надо скорее менять позицию, надо выполнять поставленную задачу, но как решиться выбраться из окопа посреди этого ада, какими словами убедить  бойцов  отделиться от грязных,  промерзших земляных стенок и заставить их подняться под град проносящихся со свистом сотен осколков вперемешку с комьями  черной земли? Как это сделать, когда все мысли только об одном: уцелеть! Или что бы сразу насмерть, без мучений или, не дай Бог, увечий... Нет, надо подождать, пусть немного поутихнет пальба. И как не устанут руки фашистов подносить, подавать, заряжать в пушки тяжелые смертоносные снаряды? Должен же когда-то наступить перерыв? Или снаряды закончатся... Но вот, кажется, затихают, словно удаляются редеющие взрывы... Теперь пора... Из-под каски через бруствер окопа впереди видна небольшая сопочка, на ней такие же окопы, вот  их и надо занять и уже оттуда вести огонь по фрицам. Метров сто до нее, всего-то!.. Надо успеть, смочь добежать... Пошли, ребята! Перебежками, не разбредаться, вперед, только вперед! Один, три, пять шагов... падение... И снова поднялся, и опять несколько быстрых  движений прямо, и вот еще десяток метров остались за спиной... Упал боец справа, кажется, отвоевался... Без остановок, дальше быстрее! Только бы добраться, там — спасение для всех. Оглянулся: где остальные его бойцы? Новички есть среди них, необстрелянные, совсем мальчишки... День, а словно в сумерках едва просматривается тот бугорок сквозь серую пелену из дыма и грязной, висящей в воздухе  раздробленной на мелкие клочки земли... Такой близкой, родимой земли! Воевал и не думал, что фронтовая дорога приведет его в родные места... И вот он дома, почти дома. Погнали немчуру, оттеснили на запад, к Великой прижали. И хоть далеко еще до Германии, чрева этой чумы коричневой, но все же  по солнцу пошли, в ту сторону, на запад...  Еще одна фигура бойца распласталась на грязном снегу, приняв неестественную позу... «И этот готов... Кто же?». Григорий выпрямился, что бы получше рассмотреть  упавшего, на ходу краем глаза заметил взметнувшийся метрах в двадцати правее столб земли, мелькнувшие на его фоне сошники с колесами от пушки, (почему сошники вверху?). В этот момент рука, державшая автомат, вдруг обмякла, повисла, обессилев, выронила цевье автомата и тупая, оглушающая боль стала наползать, давить на левую сторону, начиная от плеча... Свет вспыхнул яркой вспышкой и погас...
          Очнулся он в палатке медсанбата на жесткой деревянной койке. Из дальнего угла слышались перебивающие друг друга стоны, кто-то негромко разговаривал за приоткрытой матерчатой перегородкой. Сознание вернулось к нему   вместе с болью. Рука была прибинтована к груди, на свежей марле, укутавшей в несколько слоев обнаженное до пояса тело, проступили бурые пятна. «Цела», - подумалось про руку. Попробовал вспомнить, что с ним произошло, но в памяти всплывала лишь  летящая по воздуху в его сторону искореженная прямым попаданием пушка, освещенная яркой, как весеннее солнце, вспышкой. Ни бежавших и падавших рядом с ним бойцов, ни самого взрыва, ни того, что было с ним потом, он не помнил... Приставленная к раненым  нянька заметила слабые движения и подошла к нему. «Где мы?», - спросил. «Какое-то Батово, сказывают. Барин, слышала от людей, здесь жил до революции, а теперь  вот   вы в палатках лежите», - услышал в ответ.  «Не вставай, рано тебе еще»...
         Прошло несколько дней.  Уже подсыхала на проталинах прошлогодняя трава, когда гвардии старшина Васильев вышел из пропитавшейся запахами йода и прочими медикаментами палатки, опираясь для равновесия на суковатую деревянную палку, приготовленную для него нянькой. Хирург, оперировавший бойца, заверил, что еще через недельку можно будет возвращаться в строй. «А главный осколок останется  с тобой, на память. У самого сердца остановился, теперь объект неприкосновенный», - пошутил. В груди, с левой стороны ныло и свербило от не зарубцевавшихся  операционных разрезов и ран, нанесенных осколками, но от ощущения возможности свободно передвигаться, от весеннего, пахнувшего ручьями и прелыми листьями воздуха  в душе проснулась какая-то затаенная робкая радость и от этой радости или от чего-то другого приятно кружилась голова. Постепенно прогулки становились все продолжительнее, круги, которые «нарезал» один за другим выздоравливающий вокруг «барского курорта», как шутили раненые, становились все больше и больше.  И вот наступил день, когда он решился, наконец, навестить родных и, получив разрешение отсутствовать у дежурной сестры, взял курс на свою деревню. Не знал и не мог знать Григорий, что все гражданское население  давно выселено из фронтовой полосы, где быть ему, населению, не позволялось ни той, ни другой из воюющих сторон. А куда, в какие края выселено– неизвестно.
          Путь до отчего дома, около трех километров по прямой, дался ему, еще не набравшему сил, нелегко, не раз останавливался, что бы вытереть проступавший на лице пот и отдышаться да осмотреться. Но это была дорога домой! И как бы низко не летали фашистские самолеты, не пикировали на каждый движущийся объект, как бы не стрекотали их, казалось, не умолкающие пулеметы, желание прикоснуться к родному порогу было сильнее всех страхов и колебаний. Слышались звуки бомбежки где-то неподалеку, позади, а в перерывах между взрывами чудился голос кукушки. Дома никого не оказалось. Не было признаков жизни и в  деревне. Только старшина с солдатом на подводе проехали по узенькой улочке между избами, забрызгав грязью из-под «обутого» в резину тележного колеса. Из восьми изб уцелели пять, среди них и родительская. Сгорела только банька, стоявшая на самом берегу небольшого ручья «грязнухи», прозванного так за влажные вязкие берега,  которые  круглый год сочились струйками воды из многочисленных небольших родников.  По-хозяйски ревниво оглядев с детства знакомый проживший уже не малую жизнь домик, присел на крылечко, свернул «козью ножку»  и  закурил. Тотчас же вспомнились мирные, довоенные годы, все семейство Васильевых: престарелые родители, обе сестры, младший брат Василий восемнадцати лет… Где-то он сейчас?   Тяжело  вздохнул, снова вынул кисет, оторвал от свернутой в гармошку газеты крохотный листок с широким белым полем и, немного подумав, огрызком карандаша нацарапал несколько слов о себе. Свернул письмецо пополам и просунул его в тонкую щель  у самой двери  в сени. На виду что бы была. Родители были неграмотные, но это не беда: вернутся с выселок и покажут соседям, а те буквы знают, хоть по слогам, да прочтут.
          Возвращаться не хотелось, но приближалось время  делать перевязку и гвардеец-сержант, с детства приученный держать данное им слово, приподнялся с крыльца, привычным уже движением поправил засунутый под ремень свободный рукав шинели и не спеша пошел в сторону бывшей дворянской усадьбы. Подходя к Батову, еще издали заметил что-то неладное, что-то изменившееся там, где находился полевой госпиталь.  Собственно, самого госпиталя с палатками, сушилками для бинтов и белья и прочим необходимым хозяйством уже не было. За редкими стволами уцелевших тополей  и изрубленных осколками берез виднелись  разбитые дымящиеся сани и телеги. Вытянувшись во всю длину,  в кустах  неподвижно лежала неестественно-алого цвета обозная лошадь. А на редких, не срезанных осколками ветках, словно хаотично развешенные стяги, полоскались на весеннем ветру белые марлевые полоски ... Воздух был наполнен запахом гари и крови. Так пахла война... И ни одной живой души вокруг! Жуткая картина полного разгрома с трудом доходила до сознания повидавшего за годы войны всякое старшины.  Всего каких-нибудь три часа назад он находился здесь, на этом месте, в несуществующей теперь палатке... А сейчас перед ним зияли свежие, не остывшие еще от взрыва,  воронки, и в этих воронках находилось то, о чем напишут полковые писари, перечисляя потери очередного фронтового дня, указав место гибели,: «остались не извлеченными»...   То есть, невозможно извлечь, потому что нечего извлекать для похорон... Он вспомнил звуки бомбежки, догонявшие его по пути в  родную деревню, и все понял... От этих мыслей, от увиденного стало не по себе. Он смахнул с головы шапку, распахнул шинель, здоровой рукой рванул на себе ворот солдатской гимнастерки, почти не ощущая боли в потревоженной резкими движениями раненой груди, и, что бы не упасть,  опустился на оказавшийся поблизости  наполовину обгорелый березовый пенек.  Глаза затуманились выкатившимися  из-под век скупыми мужскими слезами... Подумал: сколько бы не виделось на войне смертей, а привыкнуть к ним все же невозможно...  Ему же оставалось только благодарить судьбу, оградившую солдата в очередной  раз от, казалось бы, неминуемой гибели. Судьбу, которая привела его дорогой войны к родному дому. А дома,  кто знает, может, и правда стены помогают?...