По какому-то тайному закону, созданному в далёкой старине,
требующему, чтобы во всякую любовь и особенно любовь к женщине,
входило чувство жалости, сострадающей нежности, и не только во сне,
я жестоко не любил – особенно на людях –
минут её веселости, оживления, желания нравиться, блистать, как брызги фонтанов в огнях –
и горячо любил её простоту, тишину, кротость, беспомощность, её лик судьбы,
её слёзы, от которых у неё тотчас же по-детски вспухали губы...
Я часто читал ей стихи, их особенно любя.
Послушай, это изумительно! – восклицал я.
"Уноси мою душу в звенящую даль,
где, как месяц над рощей, печаль!"
Но она изумления не испытывала вообще:
Да, это очень хорошо, – говорила она,
уютно лёжа на диване, как ей было удобней и проще,
подложив обе руки под щёку, глядя искоса, тихо и безразлично, – но почему "как месяц над рощей"?
Она слушала одобрительно, но, вероятно, только потому, что представляла себе тайком,
что это она сама сидит в саду, чертя по песку хорошеньким зонтиком.
Это, правда, прелестно, – говорила она, – но достаточно стихов, поди ко мне.
Мне долго казалось, что достаточно сказать: известны ли Тебе
«эти осенние накатанные дороги, с высокой травой по обочинам и росой,
тугие, похожие на лиловую резину, иссечённые шипами подков коней, что играют статью, красой,
и блестящие под низким Солнцем слепящей золотой полосой?» ,
чтобы вызвать её восторг.
Но в любви неуместен торг.
–––––––––
Иван Бунин. Жизнь Арсеньева.
КНИГА ПЯТАЯ. (Отрывок.)
VII
по какому-то тайному закону, требующему, чтобы во всякую любовь и особенно любовь к женщине, входило чувство жалости, сострадающей нежности, я жестоко не любил -- особенно на-людях -- минут ее веселости, оживления, желания нравиться, блистать -- и горячо любил ее простоту, тишину, кротость, беспомощность, слезы, от которых у нее тотчас же по-детски вспухали губы... Я часто читал ей стихи. -- Послушай, это изумительно! -- восклицал я. -- "Уноси мою душу в звенящую даль, где, как месяц над рощей, печаль!" Но она изумления не испытывала: -- Да, это очень хорошо, -- говорила она, уютно лежа на диване, подложив обе руки под щеку, глядя искоса, тихо и безразлично. -- Но почему "как месяц над рощей"? Она слушала одобрительно, но, вероятно, только потому, что представляла себе, что это она сама сидит в саду, чертя по песку хорошеньким зонтиком... -- Это, правда, прелестно, -- говорила она. -- Но достаточно стихов, поди ко мне... Мне долго казалось, что достаточно сказать: "знаешь эти осенние накатанные дороги, тугие, похожие на лиловую резину, иссеченные шипами подков и блестящие под низким солнцем слепящей золотой полосой?", чтобы вызвать ее восторг.