Бабай

Ирина Басова-Новикова
Тётка Валентина выла на завалинке.
 Проходивший мимо Игнат остановился послушать бабий плач. Очень уж занятные страдания выходили у сорочинских баб: с причитаниями и переливами, с завываниями на все лады, словно песня какая. Особенно жалостливое получалось вытьё у тётки Валентины – безутешная вдова лучше других знала толк в плачах и голос имела мягкий, задушевный.
- Чего голосишь,  Степановна? – спросил Игнат, когда тётка Валентина затихла.
- Игнатушка, ты мужик аль нет?
- Ну вроде того… А чего надо?
- Поросёнка зарезать.
- Не-е, в этом я тебе не помощник, - испуганно замотал головой Игнат. -  Забор поправить, траву подкосить не откажу, а поросёнка – уволь! Не могу. Я  двадцать лет в колхозе ветеринаром оттрубил, и всякую скотинку выхаживал, да не абы как, а как детушек малых, на а такое дело рука не поднимается.
- Как же быть-то? Дочка из Питера письмо прислала. Пишет, уволили с работы, денег нема… Я и надумала мясца да сала послать. И соседские мужики как на грех в город подались.
- Не горюй, Степановна. А насчёт поросёнка ты того…. сходи к Бабаю. У него рука - что надо. Мужицкая, крепкая. Долго мучиться не будет твоя животина.
- И то верно! Алексей Петрович - мужик безотказный. 
 Валентина повязала на голову платок, нацепила  вдовью юбку и пошла на конец деревни.
  Жил Бабай, то бишь Алексей Петрович, за околицей –  поближе к лесу, подальше от людей. Откуда он взялся в здешних краях – неведомо. Пришёл и занял опустевший дом. Поправил забор, подлатал крышу, сам поставил  дровяник и  баню. Говорили о нём на селе вполголоса, с почтением и страхом. Бабы пугали Бабаем непослушных детей, и на то имелась причина: со всеми погаными нуждами шли жители Сорочи к Бабаеву дому за околицей. Котят утопить, пристрелить кусачую собаку,  прогнать разудалых пьянчуг, понаехавших  из соседней Малаховки, – на всё соглашался Алексей Петрович, причём исполнял  работу старательно, с особым тщанием, чем  пугал даже отпетых сорочинских мужиков. 
 Был Бабай не шибко красив, но и дурным его назвать язык не поворачивался. Волосом тёмно-рус, широк в плечах. Из-под косматых бровей сверкали молодые разбойничьи глаза. Высоченный, заросший щетиной, неулыбчивый. «Другие мужики ребятишек  приласкают, а этот – мимо пройдёт и слова доброго не скажет», - ворчали старухи. Мужики  отзывались о новом жителе Сорочи с почтением; девки - тайком от матерей и бабок – вздыхали о грозном  великане,  ударом тесака валившего молодые деревья.
  Кто-то разнёс по деревне слух, будто   Бабай  вернулся из Чечни, где много душ загубил; сам Бабай о прошлом помалкивал, но  чувствовалась в нём какая-то затаённая, грозная сила, оттого и обращались к нему жители Сорочи не иначе как по имени-отчеству, хоть и было Бабаю на вид не больше тридцати.
 Боязно было Валентине идти в одиночку на окраину села: всеведущая бабка Анисья поговаривала о том, что зарится на неё, честную вдову, молодой разбойник. Смешной и глупой сплетней показались сперва эти слова Валентине. Разве мало девок на селе - разбитных, весёлых да румяных, чтобы заглядываться на невзрачную вдову? Двадцатый годок уж её дочери шёл. Тут впору не себе, а дочке жениха присматривать! Но горькие слова Анисьи, как заноза,  саднили  сердце Валентины. Скажи кто другой - подивилась бы вдова пересудам, посмеялась бы с бабами на завалинке. Но  не простой деревенской сплетницей   была Анисья. Древняя, прозорливая, слыла она в округе знахаркой и помыслы людские чуяла за версту. Оттого-то и поселилась в душе Валентины смутная тревога.  А ну как взаправду приглянулась она лихому человеку? Такой просто  не отступится, а защитить её от разбойничьих домогательств некому.
 Но лишь только остался за спиной Валентины  последний деревенский дом,   заговорило в ней  другое - сладкое и томительное - чувство. Хоть и не таила вдова  своих лет, а всё ж понимала: кончается её плодоносная пора, увядает красота, и не за горами  время, когда никто  уж не скажет  ей заветных слов, от которых воспламеняется страстью ранимое   женское сердце.  Оттого приятно было узнать Валентине, что есть на свете неприкаянная, жаждущая её симпатии душа. Приятно и страшно. Что люди скажут?
 А люди в Сорочи любили посудачить. Мужики, снисходительные ко всяческим  грехам, судили о любви по-мужицки просто: ежели приглянулась не девка, а бабонька в годах - значит, не иссякло в той  женское начало; жива в ней  настоящая, сильная  страсть, не ведомая стыдливым девицам и юным жёнам. Зато старухи, чей сладостный век миновал,  частенько смаковали  непонятную их разуму любовь, вымарывали в грязи чувства незадачливых влюблённых, пуская по округе невероятные слухи.
 Этих злых пересудов пуще огня опасалась Валентина. Они  затмевали в ней симпатию к  суровому пришлому человеку и заставляли  хорониться от его жадных, пронзитель-ных глаз.
Но сегодня  безысходность и  нужда всё же вынудили вдову поспешить  к  Бабаеву логову. И Валентина пошла – неохотно,  с плачем,  боязливо поглядывая на дремучий лес.

 Миновав овраг, Валентина вышла за околицу.
 Крепкий забор встал на её пути.
 "И птица не пролетит", - вспомнилось вдове старинное предание.
 Отыскав калитку,  Валентина перекрестилась и вошла в неприветливый двор.
 Во дворе было сумрачно несмотря на  солнечный день. Разлапистые ели, как могучие великаны, стояли на страже у задних ворот. В огороде на высоких грядах топорщился лук, ботва моркови была густа и здорова. Земля благоухала после утреннего полива. И это – в засушливый год, когда пересохли колодцы! А картофельное поле? Сколько же силищи нужно  иметь, чтобы в одиночку вскопать столько земли?! И борозды  - загляденье:  ровные, глубокие, будто трактор прошёл! Картофель, высоко и заботливо окученный, уже начинал цвести.
 Валентина подивилась на аккуратное холостяцкое хозяйство и робко побрела по тропинке.
 Старый дом, сложенный из крепкого бруса, казался неприветливым, но у крыльца цвели незабудки, и это ободрило Валентину: не скосил их Алексей Петрович, оставил у порога; значит, добрая у него душа, что бы ни говорили на деревне люди.
 Бабай отбивал  в сарае косу. Увидав Валентину, приветливо кивнул: проходи, мол, не стесняйся.
 Валентина несмело подошла ближе. Рядом с ним она казалась невеличкой – ровно как молодая берёза возле дуба-исполина. И ей вдруг отчего-то захотелось  поклониться хозяину – так, как когда-то кланялась покойному деду её  бабка: низко, благого-вейно и от души.
- Как живёшь,  Степановна?
- Помаленьку, - гостья немного помолчала и, наконец, выдохнула: -  Выручай, мил человек! Дело есть для тебя. Рублём не обижу.
- Чего надо?
- Поросёнка зарезать. Не откажи, Алексей Петрович! Наши-то мужики больно жалостливые. А в этом деле верная рука нужна, чтоб животину не мучить.
- Поросёнка зарезать? Это можно, - Бабай весело полоснул точилом по лезвию косы. – Когда приходить?
- После обеда.
- Приду, - пообещал Бабай, переведя  жгучий, разбойничий глаз с  точила на моложавое лицо Валентины.
- А сколько   тебе лет, Степановна?  - неожиданно спросил он.
- Сорок пять. Десятый годок уж безмужняя! - ответила, помолчав, Валентина.
- Рановато ты вдовью юбку нацепила! Ходишь, будто монашенка. А ведь признайся: надоело, небось, от мужиков хорониться?
 - А на кой они мне? Хозяйство пока тяну, хоть и тошнёхонько  бывает.   Про Пашку моего слыхал, поди? Дельный мужик был, да рано помер.
 Валентина всхлипнула.
- Полно тебе! В сорок пять баба  ягодка опять! В самом соку, - усмехнулся Бабай. – Замуж хочешь? – спросил он уже серьёзно.
- Уж не за тебя ли? - горько усмехнулась вдова.
- А чем я других мужиков хуже?  Выходи за меня. Не обижу!
- Чего надумал! Лишнего, чай, на душу принял. Гляди – протрезвеешь, самому совестно станет.
- Да ты не бойся, Валя. Я – мужик смирный…
 Бабай подошёл к ней совсем близко и крепко взял  за запястья. Валентина почувствовала, как сладостная дрожь пробежала по  её телу, истосковавшемуся по  мужской ласке. Это было странное ощущение затаённой радости и стыда. Но отчего он, совсем ещё молодой и здоровый парень, польстился на неё, горемычную вдову? Не шутит ли, не насмехается ль над однолюбкой, как прочие сорочинские мужики?
 От этой мысли у Валентины защемило сердце.
- Ну, так как, Валентина? Пойдёшь за меня?
- Не пойду, Алексей Петрович, потому как грешно в мои годы за молодого идти.
- Не люб, или на примете кто есть?
- Никого нет. Да и незачем мне  шашни крутить. Всё равно из теперешних мужиков никто  моему Пашке не ровня!
- А ты всё ж с  ответом не торопись. Подумай денёк-два. Может, и решишься.
- Да ты сам рассуди, Алексей Петрович, как нам с тобою жить? Сраму не оберёшься. Дочура  моя по возрасту тебе ровня!
- Всё-то ты о других думаешь! О себе  подумать некогда.  А время идёт. Годков через пять и хозяйство не в радость станет! Маринка, поди, в городе захочет остаться. Некому будет помогать.
-   От сохи наш род ведётся, Алексей Петрович. Работой меня не пужай. Я сызмала к тяжкому труду приучена. Не белоручка.
 Бабай усмехнулся и бережно погладил её грубоватые, потемневшие от загара руки.
 Валентина не шелохнулась. Она почувствовала лишь, как к горлу подкатывает ком, и едва сдержала горькие вдовьи слёзы. Рано, слишком рано убрался в могилу её Павел Андреевич. Дитёнка - Маринку, единственную  радость  - только и оставил  в утешение. С тех пор много воды утекло. Сватались к Валентине  разные мужики, польстившись на её богатое, исправное хозяйство, оставленное в наследство Павлом Андреевичем. Всех осмеивала вдова и выпроваживала, не желая осквернять память о покойном супруге. Недалёкие умишком, пьяненькие, разве могли они потянуть хозяйство, в котором одних только овец было пятнадцать голов, да поросята, да куры?
"Своё добро пропили, а теперь на чужое заритесь! - насмехалась над незадачливыми женихами Валентина. - И не надейтесь! Всё дочери оставлю"...
 А вот теперь и над нею  посмеялась лиходейка-судьба! И ладный мужик, и хозяйственный, и  пригожий, да летами не вышел.  Распишутся – на смех поднимет Сорочь новоиспечённых молодых; не распишутся - пойдут по деревне пересуды, смешает недобрая молва с грязью её честное вдовье имя. А как жить на селе без доброго имени, без уважения?
- Ну, а тебе какая корысть меня в жёны брать? Неужто на Маринкино приданое польстился? - бросила в сердцах Валентина и сама  испугалась своих слов.
 Бабай не обиделся.
- Хорошая ты, Валя. Я   тебя давно заприметил. Память о муже бережёшь, повода для сплетен не даёшь. Самая языкастая баба супротив тебя  слова не скажет.
- Как узнают про нас, так  и заговорят.
- Пускай говорят.
 Бабай полоснул её взглядом   и…  поцеловал в  лоб.
 Валентину обдало жаром. От близости сильного мужского тела у неё подкосились ноги. Кабы не спасительный стыд, бросилась бы в объятия, прижалась бы сладко к богатырской груди...
- Если законным браком жить, плохого не скажут. А мы с тобой хорошо заживём, Валя, вот тебе крест!
  Валентина отвела глаза, стараясь не выдать смущения. Очень уж неожиданно и прямо обрушилась на неё эта странная Бабаева любовь.
 Над незабудками, кустившимися  возле  поленницы, порхали мотыльки.
 Бабай вернулся в сарай и снова принялся отбивать косу.
 Странное чувство овладело Валентиной. Ей то хотелось бежать со двора без оглядки, то броситься на шею Алексею Петровичу,  говорить жаркие, сладкие слова. Но вместо этого она повернулась и медленно пошла  обратно к калитке.
Каждый шаг давался Валентине с трудом. Ноги налились свинцом, как будто сама земля пыталась удержать её  в зачарованном месте. А может, это душа-бесстыдница рвётся обратно, в  разбойничьи объятия; может, это грешное тело жаждет насытиться нечаянной лаской, просит заветной, такой простой и понятной  любви?
Валентине, ходившей к причастию в сельский храм, стало совестно. Отец Севастьян, вечно глядящий исподлобья на прихожан, исповедовал долго, с пристрастием. Особенно тяжко  на исповеди приходилось бабам: желал батюшка выведать всю подноготную; выпытывал о проступках так искусно, что ни одного смертного греха не оставалось на совести у самой озорной бабы.
 Краткой исповеди удостаивалась лишь Валентина. Чисто, почтительно любила она прежнего супруга. Никогда не билась, не кипела в ней кровь от мужниных объятий, а тут - лихой человек, неведомо кто и откуда, разбудил в ней адский огонь, смутил привычный покой. Валентина охнула.
 А может, и вправду зажили б они ладно? Ведь живёт же кривой Кондрат с тёткой Дарьей, которая старше его на десять лет! И ничего - хорошо живут. Дарья  мужем не нахвалится,  и Кондрат ни разу в измене замечен не был. Трезвый мужик, работящий. С таким хоть до скончания века живи -  и старость в радость.
 Валентина взбодрилась и мысленно поругала себя за  сомнения. Чего испугалась, глупая? За таким мужиком, как Алексей Петрович,  жить - всё равно что за каменной стеной хорониться. Отчего неласкова была, отчего не призналась, что клокочет в ней кровь от одного его имени, от одного взгляда? И его, и себя обманула. А люди? Поговорят, поахают, да успокоятся. Кто подобрей - счастья пожелает, кто недобр - позавидует. Хороших людей больше,  и с милым – рай в шалаше. Кому худо сделается от того, что найдёт она своё выстраданное, долгожданное счастье?..
  Валентина вышла на большак. Глядя на трубы, попыхивающие дымком, на золотые облака и мирно пасущихся овец, она успокоилась и бодро зашагала к дому с голубыми ставнями.

 Старая Анисья нутром почуяла, с какою нуждой пришла к ней Валентина.
"Садись, дитятко, - проскрипела она с печи. - Пожалься"...
 Валентина грузно опустилась на лавку и, как на духу,  выплеснула всё, что тяготило её несчастное сердце. Подслеповатыми  старческими глазами разглядела Анисья  пунцовые от стыда щёки и вздымающуюся от волнения грудь. Заприметила и то, как светлело лицо Валентины, когда вдова рассказывала о том, как неумело признавался ей в любви Алексей Петрович.
- Бестия дурноголовая! Беды ищешь на свою голову, - наконец изрекла Анисья. - Не можно окаянной свадьбе быть. Не пара вы друг другу.
- Чем не пара? - удивилась Валентина. - Мужик хоть куда. Лучше мне не найти. Устала я одна, Анисья Петровна...
- Послушай старуху, Валюша. Слюбитесь - не будет  в твоём доме ни мира, ни радости. Человек с войны пришёл. А какие они возвращаются оттуда,  знаешь? Вспомни хоть наше поколение - Ваську моего. Деда Трофима вспомни. Кольку Сазонова, Борьку Иванова. Какие парни до войны были и какими вернулись оттудова! Вот что война с людьми делает!
 Анисья распричиталась. Заливисто, нараспев, как все сорочинские бабы. О минувшей войне. О том, какой след она оставила в душах простых солдат. О том, как трудно было фронтовикам возвращаться  к мирной жизни.
 Сама Анисья в предвоенные годы славилась на всё село красотой и природным бабьим умом. Жениха захомутала самого пригожего, работящего. Всю войну ждала и молилась, как и прочие невесты, у которых война увела любимых из-под венца.
 Но напрасно надеялись сорочинские девки на то, что с окончанием войны настанут безмятежные деньки. Думали  -  воротятся женихи, и восстанут из пепла дворы, веселей закипит колхозная жизнь, радостней и звонче зазвенят  детские голоса. Куда там! Пришла беда, которой не ждали, и  которую не по силам оказалось  одолеть даже лихим  сорочинским бабам.
   Звали беду мудрёно - "поствоенный синдром".
  Валентина знала об этой напасти не понаслышке. Жил по соседству с её семьей дед Трофим -  орденоносец, стахановец. Вернулся  с войны в родное село раньше других парней, женился на хорошей девушке. Да только недолго их счастье  продолжалось.
 Призрак войны неотступно преследовал  Трофима. Чудились ему за каждым кустом фрицы; спьяну хватался он за вилы и за топор - тогда молодуха хватала детей и отсиживалась у соседей. Ночью, захлёбываясь храпом, видел Трофим  во сне сожжённые танки, разорённые деревни, убитых боевых товарищей; его громовое "В атаку!" будило чутких стариков и малолеток, спросонок заливавшихся безудержным плачем. Наконец жена Трофима - Наталья -  не выдержала. Забрав детей, ушла в родительский дом, да там навсегда и осталась.
 Селяне не осудили Наталью. Шутка ли - жить в постоянном страхе за себя, детей, беспомощных стариков? Тем паче что в соседней Малаховке подвыпивший фронтовик  жестоко расправился с  женой, заподозрив ту в сердечной привязанности к соседу.
 Неудавшаяся семейная жизнь и упрёки матери, тосковавшей по работящей невестке и внукам, надломили Трофима. С горя начал он прикладываться к бутылке, окончательно превратив в ад жизнь престарелых родителей. Однажды зимой,  пропустив "для сугрева" стакан  самогонки, поплёлся Трофим в лес. Не дойдя до опушки, упал в сугроб и замёрз насмерть.
 А ещё припомнила старая Анисья колхозного сторожа Ефима, которого, как заговоренного, не брали ни пуля, ни вражеский штык. Сгубила удалого мужика горькая,  в которой  топил бывший артиллерист воспоминания о страшной войне.
 Валентина рассеянно слушала витиеватые причитания Анисьи.
- Худо будет, Валенька, ой худо! По первости-то оно красиво бывает. Мой Васька  охапками ромашки носил  и песни певал под гармонь. Ну, а после  приелась ему любовь. Да и жизнь послевоенная  несладкой была - нищета, разруха. Совсем как теперь. Ясное дело, попивать мужик начал. Сначала - по праздникам, а после - каждый божий день. Хорошо, хоть руки не распускал. Борька  Иванов свою Дарью раз  по голове поленом тяпнул - та и  оглохла. Так ведь он мужичонка ледащий. А уж коли твой Алексей Петрович шандарахнет,  не оклемаешься. Он с войны пришёл; много крови на нём, мне дед Михай сказывал.  Таким ни любовь, ни мирная жизнь не в радость...
- А откуда Михаю ведомо? - встрепенулась Валентина.
- На боры однажды ходили. По грибы. Потом, как водится, выпили малость, разговорились... Не пара он тебе, Валя. Не отошёл человек от войны. Обычные радости  таким людям особенно  в тягость.
- Как же быть-то? - рассеянно спросила вдова.
- Живи, как жила. Запри душу на замок, о любви не думай. Через пяток лет тебе пятьдесят стукнет - какая уж тут любовь! Само забудется. Мне ещё спасибо скажешь за науку.
- Люб он мне, - залилась слезами Валентина.
- Дурка ты! - сердито буркнула Анисья, - О своём благополучии не думаешь, о Маришке подумай - как девахе с таким отчимом жить? Отвадит он дочуру от дома, от матери - пропадёт девка в городе одна. Не будет ей ни приданого, ни свадьбы, ни доброго имени.
- Твоя правда, - смахнув слёзы, сказала Валентина. - О дочери буду думать.
- Ну, добро, - похвалила Анисья. - Помечтала маленько, и будет с тебя!  А про любовь и не думай даже. Нету её, любви. Выдумка мужицкая, чтобы девок портить. Счастье,  говоришь? Какого тебе ещё счастья надобно? Хозяйство исправное, дочура здоровая. Дурка ты, Валя, ей-богу, дурка...
 Анисья ещё долго разглагольствовала на печи о прежних временах и нравах. О минувшей войне, о прежних жителях Сорочи, не сумевших оправиться от выпавших на их долю тягот. Всё это - по мнению Анисьи - должно было вразумить ополоумевшую вдову. Но - как ни странно - от  страшных Анисьиных воспоминаний Валентине не  становилось легче. Горючими ручьями текли и текли по её лицу крупные слёзы, а сердце, словно придавленное камнем, ныло.  Не судьба ей быть счастливой на своём веку, не судьба…


В послеобеденный час в Сорочи наступало затишье. Мужики и бабы по старинному обычаю ложились подремать часок-другой. Даже в поле смолкали два уцелевших колхозных трактора, ныне принадлежащих бывшему председателю - деду Анфиму.
От жары трескался асфальт. Овцы  жевали вялую траву. Собаки, забившись в тень, позёвывали, и только неугомонные мальчишки бегали с палками по дворам, изображая бравых солдат.
 Вихрастый Антошка - внук бабы Марьяны - не бегал по дворам и ни с кем не играл. Его сучкастая палка, похожая на автомат с магазином, сломанная, валялась в канаве. Он сам сломал её от злости, и на то у Антошки была причина.
К соседям приехала из города дальняя родня: тётка, дядька и долговязый, противный Антошкин сверстник Пашка, а вместе с ним приехала и чудесная игрушка -   черный новенький автомат.
В Сорочи не было магазина игрушек. Иногда в хозяйственный завозили летучих змеев и мыльные пузыри, но это были забавы для малышей. Увидав чудесный автомат, сорочинские мальчишки побросали палки и обступили  Пашку, противно скуля и прося пострелять пластиковыми пулями. Пашка обвёл новых знакомых орлиным взором и объявил, что играть с автоматом все будут по очереди.
 Антошка был гордый. Он никогда ни у кого ничего не выпрашивал. Даже  сладкого медового пряника у продавщицы тёти Шуры. Даже  тщательно выполов сорняки на грядах, набрав увесистый туесок малины и покормив кур, не просил у родной бабушки лишнюю конфету. Захочет - сама даст.  Поэтому, увидав, как пресмыкаются мальчишки перед Пашкой, буркнул товарищам, что играть больше не станет.
 Придя домой, Антошка выпил чашку молока, потрепал рыжего Ваську и, не зная, чем ещё заняться, полез к бабке на печку.
 Вскорости пришла к бабе Марьяне соседка - тётка Валентина. Антошка любил слушать бабьи  сплетни да пересуды. Какая девка в кого влюбилась; кто из мужиков упился и с кем в беспамятстве подрался; кто умер и какие новости в Малаховке, - всё это пересказывалось со смаком, с охами и ахами и  с  причитаниями на все лады.
 Но сегодня тётка Валентина явилась как будто не в себе. Пошептавшись с бабой Марьяной и убедившись, что нет дома никого, кроме несмышлёного внука, поведала Валентина о своей беде. О том, как признался ей в симпатии молодой разбойник; о страхе и тайной страсти, которыми полнилось всё её естество и о грозном предостережении бабки Анисьи.
Из всего разговора понял Антошка, что хочет Бабай утащить тётку Валентину в своё лесное логово, и что несладко придётся ей в плену у разбойника. Потому и не хочет встречаться с ним тётка  Валентина - принесла  деньги  бабе Марьяне, чтобы та  передала их Бабаю за исполнение какого-то грязного дела.
 Странными показались их разговоры Антошке. Свадьбы в Сорочи играли строго по старинному обряду: со сватами и свахами, с девичниками, с венчанием и обязательным разбиванием горшка. Перед сговором молодые на людях дичились друг друга, но вездесущие мальчишки напоминали им о скорой свадьбе визгливым "тили-тили-тесто". Невесте при этих словах  положено было краснеть, а жених улыбался, в шутку ловил ребятню, а после угощал  детей сладостями, чтобы те кричали ещё громче: пускай и в  глухой Малаховке, и в заречном Сорочкино  узнают люди о большой  любви и порадуются за соседей.
 Но никогда заплаканные невесты не прятались от любимых по чужим хатам. Никогда не ревели белугами, как тётка Валентина. И вообще в этой истории многое не укладывалось в Антошкиной голове. Если любишь - отчего плачешь? Если хочется замуж, почему непременно нужно идти за лихого человека? Ведь есть же на селе неженатые  хорошие мужчины: дядя Андрей - учитель, дядя Петя - печник. Выйдешь за доброго человека, тогда и плакать не придётся.
Впрочем, тётка Валентина никогда не жаловалась на судьбу и не плакала без крайней нужды. Стойкая  в горе была, как солдат. Поэтому дрожь пробежала по спине Антошки, когда вдова завыла,  оплакивая свою минувшую молодость и запоздалую любовь.
 Когда тётка Валентина ушла, бабка сползла с печи и послала Антошку за отцом - пускай-де "подсобит Лексею Петровичу порося зарезать".
 Антошка знал, что отец с дедом Никифором рыбачат у старой запруды. Со всех ног бросился он к реке, обжигая крапивой голые икры.
 Узнав о просьбе матери, Иван живо смотал удочку и поспешил домой. Как мать не уважить? Хоть и  противна его  душе грязная работёнка, а дело делать надо. Соседку выручить, служилому человеку подсобить.
 Иван, как и прочие мужики, говорил о Бабае вполголоса. Ему - весёлому и счастливому человеку - боязно было смотреть Бабаю в глаза. Чуял Иван перед ним непонятную вину за своё простецкое счастье: за беззаботную жизнь, за красавицу жену, за озорного сына. Встречая Бабая в лесу или у запруды, старался  первым заговорить - пожелать Алексею Петровичу здоровья, спросить, не нужно ли в чём помощи деревенских мужиков. В церкви  ставил за здравие четыре свечи - за мать, жену, сына и - тайком - за раба Божьего Алексия. Последняя свеча частенько гасла. Отец Севастьян не велел придавать этому значения, но Ивану становилось  тошно в такие минуты. Не принимает Господь в храме его маленькой жертвы за воина Алексия, что же станется на Страшном Суде  с несчастными русскими мужиками?
  Как птица, бьющаяся в силке, билась  в смятении душа Ивана и не находила покоя. 

 Поросёнок Борька копошился в траве  у забора - рыл землю, чтобы попасть в огород. Был Борька охоч до репы, до сладкой брюквы и крепкой, здоровой  моркови. Уж и била его Валентина, и запирала в сарае - всё тщетно. Дорвавшись до  чужих огородов, Борька превращался в настоящего Атиллу: разрывал гряды, выкапывал молодой картофель, выпивал или портил воду, заготовленную для полива.
 Сельчане не жаловали Борьку; советовали Валентине продать поросёнка или сдать на мясокомбинат. Та жалела - очень уж забавный  был: хвост крючком, рыльце влажное. В грязи возится, как дитё малое.
 Письмо из города поставило крест на жизни Борьки. "Надо выручать дочуру", - сетовала Валентина.
 Антошка не любил Борьку. Очень уж много хлопот причинял поросёнок его бабке. Разроет гряды - покряхтит Марьяна, поползает на коленках, да силы уже не те. Вот и приходилось Антошке бросать весёлые игры и помогать старухе в огороде.
Отец Антошки, вернувшись с рыбалки, хлебнул горькой ("штоб в нужный момент не опростоволоситься", то есть не пустить слезу, потому как был он в колхозе скотником, нежил и холил телят и жалел, когда молодых бычков стадами гнали на бойню). 
- Знатная у тебя, мать, водочка. За душу берёт, - похвалил он, крякнув от удовольствия.
- Пей, Ваня. Опосля ещё налью.
- Вот за это - спасибо. А то муторно на душе после этаких  дел. Хоть и тварь бессловесная, а жалко. 
 Иван вздохнул и, взяв кусок бечёвки, чтобы связать поросёнка,  вышел в сени.

 Антошка выстругивал из палки автомат. "Если покрыть его чёрным лаком, получится не хуже, чем у Пашки", - размышлял он. Даже лучше, потому как собственными руками сделано.
 В соседнем дворе грохотала война.  Пашкин отряд штурмовал сеновал, с которого отстреливались "фрицы". Антошка с удовольствием слушал, как "наши" побеждали. Нет, всё-таки зря он злился на Пашку. Тот оказался неплохим товарищем. Честно давал мальчишкам по очереди играть с автоматом; не стонал, когда упал с лестницы и разбил колено; не испугался гадюки и даже принял в игру одну девчонку, чтобы та изображала медсестру и лечила раненых. Но через неделю уедет Пашка и увезёт свой чудный автомат, и возьмутся мальчишки снова за сучкастые палки. Зато у него, Антошки, будет к тому времени собственный деревянный "калаш".
 Антошка уже заканчивал работу, когда увидал отца, выходившего из дома с верёвкой в руках. Тётка Валентина забыла запереть сарай, и голодный поросёнок сбежал гулять по чужим огородам. Отец пошёл искать Борьку, а Антошка притаился  за забором. Ему было интересно и страшно. Когда забивали  свиней, сорочинские бабы уходили со  двора и уводили детей куда подальше - в лес, на вырубку или в гости к малаховской родне.
 Где-то за домом послышался поросячий визг и отборный мат. Иван неумело тащил  Борьку за сарай.
 Антошку передёрнуло. Он бросился прятаться в баню, чтобы не слышать истошного визга, но в этот самый момент перед ним из ниоткуда выросла исполинская фигура в засаленном камуфляже. Сердце Антошки ёкнуло, ноги от страха приросли к земле.
 В руках Бабай держал   огромный, до блеска заточенный нож.
Увидав испуганного мальчонку, Бабай спрятал нож за спину.
- Здорово, солдат! - улыбнулся он, скосив глаза на Антошкин автомат. - Сам выстрогал?
 Антошка растерянно заморгал глазами.
- Иди поиграй с ребятами, - тихо сказал Бабай и, скинув куртку, погладил растрёпанную Антошкину голову.
 Антошка  спрятался в бане. Макушка, по которой Бабай провёл своей  шершавой ладонью, горела. Никто - ни отец, ни мать -   не гладили его по голове. Тумаки, подзатыльники - этого Антошка получал от родных сполна. Но  когда тяжёлая  рука Бабая, в которой он минуту назад держал разбойничий нож, ласково потрепала  лохматые волосы Антошки, тот вдруг почувствовал жалость к этому огромному неприкаянному человеку. 
 Бабай пошёл за сарай и вскоре оттуда послышался страшный, душераздирающий визг.
 Антошка вздрогнул, как от удара тока. Всю обиду на Борьку  как рукой сняло. Он вспомнил, как трогательно выпрашивал поросёнок смоченный в молоке хлеб; как забавно хрюкал, поедая молодую морковь на бабкиных грядках; как причитала тётка Маланья, когда Борька опрокинул пойло,  приготовленное для первотёлки. И вот теперь... Эх, Борька, Борька! Антошка  зажал уши ладонями и зарыдал.

 Первым  из-за сарая вышел отец. Скинув окровавленные сапоги, он босиком прошёл в дом.
 Следом появился Бабай. Его лицо было спокойно. Он вытер нож тряпицей, болтавшейся на бельевой верёвке, и осторожно вложил его в кожаный чехол. Завидев мокрые Антошкины глаза, криво усмехнулся.
- Ну что, солдат, жалко Борьку?  То-то... А ты на войну собрался!
- На войне - враги, - икая от слёз, попытался оправдаться Антошка. - Они злые. А Борьку жалко!
- Людей, брат, ещё жальче... А что Валентина Степановна? Чай, у твоей бабки отсиживается?
- Не-а... Она к Маринке в город собралась. А тебе велела деньги передать. За Борьку.
- Не нужно мне её денег, - тоскливо ответил, помолчав,  Бабай. - Пускай дочке отдаст, меня лихом не поминает.
 Бабай последний раз бросил взгляд на сарай и побрёл прочь.
 Антошка смотрел на его широкую, отчего-то ссутулившуюся  спину, на поникшие плечи и не понимал, кого же теперь ему больше жалеть - Борьку, Бабая или  тётку Валентину.
 В эту минуту он почувствовал, как кто-то тяжело дышит ему в затылок. Обернувшись, Антошка увидал Пашку - раскрасневшегося от азартной игры, взъерошенного,  с глубокой царапиной на щеке. Он протянул Антошке заветный автомат.
- Держи. Твоя очередь  отрядом командовать.
 В памяти Антошки вновь вспыхнули окровавленный нож и спокойное лицо Бабая, исподлобья глядевшего на дом тётки Валентины.
- Не хочу играть в войну, -   буркнул Антошка. Сквозь пелену слёз он плохо видел Пашкино лицо, но чувствовал, что у командира партизанского отряда глаза вылезли на лоб от удивления.
- Точно не будешь? А то смотри - я автомат Лёхе отдам. Потом не допросишься!
- Отдавай, кому хочешь.
- Как знаешь!
 Пашка ловко перемахнул через забор.
 Антошка с сожалением поглядел на свой деревянный "калаш", на который потратил полдня кропотливой работы, и, смахнув слёзы, отнёс его в дровяник.