Парящий, белый как иней

1.

Ему хотелось расширить обзор, увидеть эти странные скалы снизу. Запомнить и дать точные ориентиры Егору. Сюрприз художнику, какой сюрприз! Но сможет ли Малыш   вытерпеть до утра? Дмитрий далеко за полдень обнаружил эти петроглифы, - неожиданные, сказочные, непредсказуемые, способные поразить воображение любого человека. Пять часов, пока разглядывал и фотографировал, пролетели мгновением. Понял, что припозднился, по изменившемуся освещению. Лучи низкого солнца падали под острым углом к поверхности скалы, усиливая контрасты рельефных линий лошадей.

Засунув в необъятный карман штормовки полароид, блокнот и лупу, осторожно лавируя между остроугольными глыбами, он стал спускаться к берегу Лены. Запнулся о камень и испытал острую боль. Хромая, добрался до поваленного сухого ствола древовидной ивы, отполированного дождем и ветрами. Сел спиной к реке, тихо шуршащей мелкой волной по песчаному откосу. Перед глазами вздымалась красная стена, сверху обрамленная зеленью тайги и синью бездонного неба. Пытался определить место, которое только что покинул. Пожалуй, там, между двумя расщелинами.

Смотрел вверх, отдыхая и глубоко задумавшись. Неуклюжий Мумуня из каменного века и через 100 метров – кони-лебеди, кони-птицы! Озарение пришло внезапно, вдруг, и Дмитрий даже вздрогнул. Память – его счастливый дар и вечное проклятие, услужливо открыла страницы документа: «В 647 году, в 21-й год правления чжэнгуань Танской династии, летом, в 5-ю луну курыканские послы прибыли в Китай и представили императору своих лошадей, посланных главным старейшиной Сынгинем. Император выбрал из них десять самых лучших, «тысячелийных», и дал им прекрасные имена: «Парящий белый, как иней», «Пегий, блестящий, как снег», «Пегий, как застывшая роса», «Пегий, как висящий свет», «Прекрасный, как конь, разрезающий волну», «Желтый конь, как летающая заря», «Красный, как стремительная молния», «Желтый конь с черной мордой, как текучее золото», «Темно-красный, как реющий цилинь», «Красный, как убегающая радуга». Так вот они, те самые, тысячелийные! Тринадцать веков скачут по красной стене! И он смог их найти – случайно, по наитию, и увидеть воочию! Нет, путешествие к Шишкинским писаницам нельзя считать неудачным!

Спрятанную в глуши Сибири вертикальную плоскость, испещренную неразгаданными до конца символами, Дмитрий называл Книгой Времени становления человечества. Последняя страница написана задолго до его рождения, но, казалось, заложенная в ней мудрость тысячелетий внесет ясность в смятенную душу, обнажит истинный смысл жизни простой, безыскусной в согласии с природой и самим собой. Долгие годы он мечтал «прочитать» Каменную книгу. В иные времена мысли о ней стирались, бледнели в суете повседневных забот. И вдруг – ни с того, ни с сего, являлись подспудно, с неотвязным упорством призывая к действию. Словно он кому-то очень значимому для себя дал обещание, и, к стыду, выполняет его так запоздало.

Информационная лавина, необузданность в познании тайн мироздания, когда человек приблизился к последним пределам, полагал он, влечет планетарную катастрофу. Катастрофу, в которой люди, забыв о прелестях первородного существования, не осознавая опасности научных открытий, неудержимо катятся к гибели. Дмитрий завидовал курыканам, людям железного века. Их не тревожила ломкость первозданного мира, столь милого и дорогого, созвучного душе. Они ушли, но оставили его нетронутым на десятки грядущих тысячелетий. Сколько же времени он, их мир, еще не до конца преображенный цивилизацией, устоит после Дмитрия? Будут ли впереди для раскачивающихся под ветром лесов, алмазной прозрачности озер, небесной синевы с парящими орлами эти тысячелетия?

Дмитрий понимал, почему Егор налегке, с карандашами и папкой, коробкой акварели или обвешанный тяжелым этюдником, рюкзаком с тентом и нехитрыми припасами на день, пропадает на стене долгими часами, уходя с рассветом и возвращаясь с закатом. То, что можно получить на палитре, - вариации цвета и его оттенков, здесь жило само собой и переливалось, вибрировало размытыми и контрастными тенями. Буйство красного – заполненные кровавиком фигуры на красноцветных верхнекембрийских песчаниках, завораживало и нервировало Егора, с одержимостью пытавшегося запечатлеть и унести в свою жизнь творения древних художников.

Спасаясь в звериных шкурах от холодного дыхания ледников, они охотились на мамонтов, спали в пещерах и полуземлянках. Но заточив острие кремневых орудий, один из них, ищущий драйва, приходил сюда выполнить не менее трудную работу. Он висел над бездной, рискуя сорваться в любой момент, но вдохновенно творил, почти священнодействовал, создавая историю племени, обращая безмолвную речь в неизвестность грядущих времен. К людям, Дмитрию, или иным разумным существам, пусть и пришельцам с других планет. Минуло восемь, а, быть может, десять или двадцать тысяч лет, и следом за этим, первым экстремалом, вскарабкался по красной стене человек железного века, уже трудно отличимый от современника. Ку-ры-кан! Два десятилетия Дмитрий идет, образно говоря, по его следам.

В твердой руке курыкана не каменное зубило, но резцы из металла, а в поясной сумке - доставшийся по наследству прочный кусок кремния для шлифовки. Уверенная четкость, изящество линий, заполненные кровавиком овалы. Удивительные образы множились на гладкой твердой поверхности, восхищали и радовали соплеменников, поднимавшихся сюда по узким опасным тропам. Жертвоприношения, обращения к богам, вера в их могущество и покровительство юной, недавно – в сравнении с возрастом планеты, родившейся человеческой поросли. Не более пяти веков история отвела курыканам, а затем безжалостно смахнула, как сметают пыль. Они сгинули в неизвестности, оставив напоминанием картинную галерею, которую нельзя ни унести, ни сдвинуть с места.

Научные дискуссии об этнической принадлежности курыкан могли завести в глухие дебри даже специалистов. Дмитрий, проштудировав источники от позднего палеолита до раннего средневековья, считал их тюркоязычными, хотя достаточно аргументов приводилось в пользу монгольских корней, либо племенного союза тюрков, тунгусов и протобурят. В китайских летописях курыкан, или «гулигань»,- учитывая специфику замены звука «р» на «эль», считали относительно небольшим народом, признавая самобытную развитую культуру.

Удивляло и казалось невероятным, что в окрестностях Каменной книги нет курыканских могильников, поселений и городищ. Они значительно южнее – в степях и лесостепи, где есть пастбища для скота, удобные для земледелия пространства. Это долины Ангары и ее притоков -Унги, Осы, Куды, верховья Лены, берега Анги и Байкала, Ольхон - самый крупный байкальский остров, горбатой рыбкой прижавшейся к западному побережью. Почему и зачем, размышлял Дмитрий, именно сюда, в чужую и пугающую тайгу, за сотни и десятки сотен километров приходили курыканские рисовальщики?

Еще тогда, по молодости, в последний год аспирантуры, со своей первой женой Ларой они бродили по развалинам курыканских становищ. Видели заросшие, еле заметные, а прежде глубокие валы и рвы, защищавшие от враждебных племен. Прямые длинные и мелкие углубления, предположительно - оросительные каналы, тянулись вдоль рек. Фотографировали все подряд широкоформатным пленочным «Горизонтом». Объектив с легким жужжанием поворачивался на 180 градусов и охватывал панораму степи с долинами и падями, сопками и хребтами. Стояло сухое жаркое лето. Ветер гнул сизые ковыли, Раскаленная каменистая степь как будто дымилась, и в воздухе висело дрожащее знойное марево. К вечеру огнедышащее багровое солнце клонилось к горизонту, обещая короткую ночную передышку от беспощадной жары.

Три дня они прожили в палатке среди черемуховых зарослей на берегу Куды. Обыгрывали, шутя, название реки.
- Митя, ты куда? - кричала вслед Лара, когда он с эмалированной белой кружкой шел собирать дикую клубнику.
- Я – не Куда, а туда, а там – Куда, - смеялся, кивая на реку.
Горланили на всю степь: «Уч-Куда – три колодца, защити, защити нас от солнца», и лезли в реку. Целыми днями барахтались в теплой, но не сравнить с горячим воздухом, медленно текущей воде. Дождавшись уже в сумерках прохлады, разглядывали и сортировали найденные черепки глиняных сосудов с характерным курыканским орнаментом, костяные наконечники стрел – среди них попался один железный. Истлевший кусок бересты с почти невидимым рисунком, подобие обоев из внутренней обшивки жилищ. Все документировали, надежно упаковывали, чтобы передать специалистам в Краеведческий музей. Большую часть «богатств» Лара обнаружила в береговом обнажении Куды.

Однажды ранним утром поднялись вверх по ручью Идыге и неожиданно наткнулись на обломки толстостенного сосуда с двумя отверстиями. Вокруг лежали глинистые охристые кучки, уголь и шлак. Дмитрий сразу догадался – это горн. Курыканы выплавляли железо – ковкое, прочное, с содержанием металла до 99,4 %, как пишет археолог Окладников. И как это им удавалось? Потом зарядили августовские дожди, и они вернулись в Иркутск. Как давно это было! И Дмитрий нынешний – с отяжелевшей походкой, усталым взглядом вовсе не тот честолюбивый и влюбленный по уши молодой ученый. Удивляться нечему – через год ему стукнет шестьдесят! Он не хотел запоминать юбилейные даты.

2.

В Качуге, откуда начинался старинный водный путь по Лене из Прибайкалья в Якутию, к путешественникам присоединился местный бурят Сокто. Точнее, они прибились к нему. Хозяин старой, залатанной во многих местах байды, отправлялся на север, и они, не смотря на мелькнувшую тень неудовольствия на аскетичном темном лице, все же смогли договориться. Невысокий тщедушный мужчина в поношенных, замасленных брюках, старом пиджаке и кирзовых сапогах был полной противоположностью своему имени, на языке его народа означавшему радость, живость, энергию. Сдавалось, их вовсе не было в его характере. Молчаливый и даже раздражительный Сокто, пряча узкие щелочки глаз, пренебрежительно махнул рукой, услышав о деньгах, и кивнул в сторону лодки.

Было около девяти утра. Солнце давно встало, яркие лучи острым лезвием пронизывали прямые стволы мачтовых сосен, как струны арфы Чюрлениса, и уходили ввысь, в белые рыхлые облака. Туман легкой паутиной клубился по долине Лены, растворялся, растекался, открывая серебристую гладь воды. Егор в оранжево-голубой куртке Haglofs, с хвостиком перетянутых резинкой светлых волос, выглядел настоящим суперменом с обложки модного журнала. Обычно веселый и даже чуть бесшабашный, он нерешительно потоптался по берегу, еще раз критически оглядел низкие борта байды, взявший за правило чихать и глохнуть, когда ему вздумается, мотор «Вихрь». Сомневаясь в безопасности плавсредства, хотел тайком осенить его крестным знамением, но под угрюмым взглядом Сокто подумал, что это неуместно и может не понравиться хозяину. Кто он – буддист, шаманист или вообще атеист? Незаметно притронувшись к крестику под одеждой, Егор застегнул молнию, улыбнулся и чуть иронично произнес:
- Семь футов под килем!
Дмитрий, про себя усмехнувшись, подумал: «Отчего художники часто ждут помощи Всевышнего?» И решил – специфика профессии, импульсивность вкупе с неуверенностью – смог ли кистью выразить мысленный образ, «все сущее увековечить, все вещее очеловечить». Вспомнил Блока. Старое карманное издание с клееной-переклееной обложкой забыл положить в рюкзак, оставив в последний момент дома на журнальном столике.

Байда осела под тяжестью трех мужчин и груза, медленно развернулась, вышла на фарватер. Сокто выключил мотор, и лодка, согласуясь с течением, поплыла на север. После впадения Анги и Манзурки Лена разлилась, пока еще не обещая силу и мощь самой длинной реки России, полноводного царства, стремящегося в Северный Ледовитый океан.

Унылая фигура Сокто в необъятном брезентовом дождевике слилась с носом байды и неподвижностью напоминала деревянные резные изображения на древних галерах. Егор, примостившись на средней банке, пристально следил за очертанием берегов, не обращая внимания на правую руку, словно она не принадлежала ему, а была инструментом, выполняющим телепатические указания мозга. Остро заточенный карандаш то плавно, то стремительно с короткими задержками двигался по листу на планшете.

Неподалеку, в распадке небольшого притока возникли контуры странного сооружения: к одиноко стоящему трехэтажному зданию примыкала высокая башня.
- Не хилый домик! Вот бы мне такой! – засмеялся Егор, недавний выпускник Училища Искусств, все студенчество проживший в шумной, безалаберной общаге. – Сокто, не знаешь – чей?
- Ничей, - усмехнулся Сокто. – Старая мельница это.
Он снова развернулся к рулю и через минуту, испытав, по-видимому, неловкость от сдержанности и скупости слов, которые могут быть истолкованы как неприязнь, пояснил, что строили в двадцатые годы. Зерно везли со всего Качугского района, муку по Лене сплавляли в Бодайбо, там пекли хлеб и отправляли на Витимские золотодобывающие прииски. Забросили в шестидесятые, когда проложили дорогу на север. Длинная тирада утомила Сокто, и он снова надолго умолк.
 

Дмитрия, прикорнувшего на корме, пробирала сырость. Накинув поверх свитера зимнюю аляску, по старости не пригодную для цивильной жизни, согрелся, даже задремал после суетливой бессонной ночи. Уже с пяти утра к причаленной в кустах байде они переносили рюкзаки, спальники, палатки. К удивлению, набрался немалый скарб с расчетом на месяц полевой жизни. В  предрассветной белесой мути тропа плохо просматривалась, местами терялась в заболоченных низинках. Под ногами и в обуви глухо хлюпала вода.

3.


В полусне вернулось гадкое ощущение затянувшегося внутреннего дискомфорта, отвратительное чувство вины. Грызущее недовольство собой. Лодка подпрыгнула на перекате как телега на булыжной мостовой, и Дмитрий, встряхнувшись, открыл глаза. Мимо проплывали безлюдные пустынные берега, напомнившие о раннем студенчестве, когда уходил налегке – практически без запасов пищи, только с ружьем, спичками и фотоаппаратом в таежную глухомань. Неделями пропадал в заброшенных зимовьях, охотился, собирал ягоды и грибы. Заваривал в котелке коричневый березовый гриб чагу, приправляя брусникой со смородиновым листом, и каждой клеточкой чувствовал вливающуюся в организм энергию тайги. Одиночество, синие всполохи исходящих жаром обугленных сучьев, шум ветра в кронах кедра, струящийся по лицу теплый дождь доставляли неизмеримое наслаждение. Нехотя возвращался в шумный город, где улицы и тротуары казались тесными, и, ступая по ним свободной раскачивающейся походкой моряка, вернувшегося из долгого плавания, он чувствовал себя Гулливером в стране лилипутов. Опасался столкнуться с прохожими, ненароком сшибить газетный киоск или тележку мороженщицы. Встречая знакомых, смущенно улыбался, не знал, о чем говорить.

Нерасплесканная таежная радость глубоко пряталась внутри и никому не была интересной. Его увлечения считали странными, и, может быть, на границе психической нормы. Дмитрий это понимал и потому еще больше стеснялся, краснел, покашливая, прятал голову в приподнятое плечо. И безумно страдал, что мог показаться невеждой, не нашелся ответить с легким юмором на шутку, не знал и не хотел принимать общепринятых правил этикета.

Еще в далеком детстве Джек Лондон поразил воображение, и Дмитрий примерял образ суровых золотоискателей, упрямо идущих к цели. Тренировал дух и волю, мысленно покоряя белое безмолвие Аляски, переплывая в одиночку океан, жил вместо Шульца простой архаической жизнью в племени индейцев, затерянных в джунглях Амазонки. За спиной шла, не отставая, через горные перевалы, заснеженные равнины, вместе с ним сплавлялась на плотах по бурным рекам отважная и кроткая с длинными смоляными волосами и глазами карибу скво, дочь вождя.

К началу занятий он обычно запаздывал, но в деканате не искали, не наводили справок. Для географов это было почти нормой – задержка в экспедициях, невозможность выбраться с полигонов из-за транспорта, разлива рек или нелетной погоды. Именно тогда Дмитрий открыл подземный мир пещер с их глухой тишиной, за границами солнечного света и людских забот. Фонарь на каске выхватывал сказочную реальность – свисавшие с потолка блистающие всеми цветами радуги гроздья кальцитовых сталактитов, поднимающиеся с пола навстречу им гладкие бугристые сталагмиты. Вот они соединились пока еще тонкой перемычкой и превратились в колонны-сталагнаты, рассекающие пространство. Стены с причудливыми пилястрами, покрытые кораллитами и застывшими ледяными водопадами, черные немые озера и пещерный жемчуг - шершавые шарики пизолитов, на дне. Сияние бриллиантов в непроглядном тяжелом мраке. Подземная мастерская, где невидимые миру архитекторы под гулкий, отдающий эхом звон капели творят дивные дворцы с волшебными дарами. И они принадлежат только ему, Дмитрию, по крайней мере, на то время, которое он может здесь оставаться. Сказка Бажова о каменном цветке, которую читал в детстве, теперь уже не была вымыслом. Данила ушел вглубь Медной горы, как и он, Дмитрий - в подземелья, не в силах противиться Красоте.

Встретив Лару, он открыл ей подземное царство. Два голоса гулко раздавались под каменными сводами, и лишь блуждающие лучики света помогали в кромешной тьме находить друг друга. Здесь замирало время, и световой день превращался под землей в минуты. Пещерный жемчуг Дмитрий старательно шлифовал, проявляя тонкие изящные овалы, не отличимые от годовых колец на спилах деревьев. Радовался, когда Лара, поражаясь сходству живой материи и камня, носила эти украшения. С бесшабашной удалью карабкался по горным осыпям, чтобы дотянуться до серебристо-серого пушистого эдельвейса и подарить его своей «прекрасной даме» - как принято в романах. Он безгранично доверял Ларе и раскрывался до самого донышка. Однажды протянул, смущаясь, толстую коричневую тетрадь в клеенчатом переплете - дневник с подростковых школьных времен. Ни один человек, кроме него, не касался взглядом страниц. В нем писал обо всем, что считал важным. Суждения о себе, своих недостатках и жизненных целях, изречения великих, перечень книг, необходимых для самообразования, и там же - о первых влюбленностях в одноклассниц, о друзьях и женщинах, встреченных на тридцатилетнем пути. Лара должна знать – у него нет от нее тайн, они - одно существо с двумя телами.

Сумасшедшая всепоглощающая любовь к Ларе развеяла в пыль грезы о скво. Короткие и долгие разлуки. И письма, письма, рвущие пространство, летящие через всю страну, друг за другом. Строчил днем и ночью, по три раза в сутки, чтобы чувствовать неразрывную связь, делиться каждым мигом жизни, тем, что бережно носил в себе и не доверял прежде никому на свете. «Город спит. Еще горят ночные фонари, все вокруг запорошено первым пушистым снегом. Он лежит нетронутым, такой первозданно чистый. Я прокладываю по нему первые следы, и они ведут к тебе». Синие почтовые ящики с облупленной краской и лязгающей створкой убогостью и общедоступностью – почти на каждом углу, могли осквернить его душевные тайны. Дмитрий проходил мимо. Письмо в нагрудном кармане как драгоценность нес через весь город в Главпочтамт. Опускал в щель сияющей лаком деревянной пирамиды, чтобы оно, минуя руки почтальонов, быстрее добралось до адресата. Ложась спать и просыпаясь, он думал о Ларе. Друзья переглядывались, видя на его лице растерянную, восторженно-стеснительную и глуповатую улыбку целиком ушедшего во внутренние грезы человека.
 
В одной из пещер у деревни Картухай, тоже на Лене, но значительно ниже по течению от писаниц, Дмитрий и Лара увидели изображения животных и людей, выполненные как будто детской рукой. Каменный век. И ниже – несомненно, курыканские, более поздние рисунки – Дмитрий не мог ошибиться. Внезапно луч фонарика выхватил из тьмы надпись, напоминавшую древнегерманские руны. Дмитрий смотрел, не отрываясь. Вдруг почувствовал странное волнение, почти восторг. Пронзила мысль - в этих неизвестных четырех знаках заключены какие-то очень важные лично для него вещи! Ощущая озноб по спине, он торопливо скопировал их в полевой дневник: смотрящая в обратную сторону единица, полураскрывшийся зонт, стилизованная "У" и перевернутая вверх ногами и вправо "Ч".
 
Расположенные под разными углами геометрические отрезки на годы лишили покоя, нежданно-негаданно замкнули круг интересов. Пещеры, курыканы, их послание. Он с жадностью набрасывался в те годы на работы археологов, ученых-лингвистов, графологов и палеографов, выискивал источники со страстью охотничьей собаки, идущей по следу зверя. Шифра, кода не удавалось обнаружить. И теперь, когда давно потеряна Лара, осталась эта найденная вместе с нею тревожащая таинственная надпись. В те минувшие годы они, как ни старались, не смогли выбраться к Шишкинским писаницам, где, возможно, таилась разгадка.

Постепенно жизнь входила в привычную колею. Диплом, аспирантура, семья. Родилась Манюня. Лару везли на каталке из родильного зала в палату. В ногах стояли две бутылки – одна с кефиром, в другой покачивались венчики нарциссов, тонким, восхитительно-нежным ароматом перебивая запахи лекарств. Санитар улыбался, поддерживая бутылки на поворотах в длинных белых коридорах. Где Дмитрий раздобыл эти цветы в трескучие морозы под старый Новый год – так и не признался. В замерзшем сибирском городе не было ни одной оранжереи, в магазинах продавались живые цветы только в горшках. Еленка, примчавшаяся из Новосибирска, рассказывала со смехом, как Дмитрий от радости напился «в хлам», она впервые видела трезвенника-родственника с глупой улыбкой и заплетающимся языком.

У Манюни была длинная черная челка. Внимательно и изучающе она смотрела вокруг удивительного цвета глазами – глубокой морской волны или вишнево-карими – в зависимости от освещения. Они никак не могли разобраться, да и не задумывались, светясь от счастья и безмерно восторгаясь дочерью. Два месяца она была просто «девочкой».
- Это же необыкновенный ребенок! – говорил, умиляясь, Дмитрий. – Вот увидишь, будет поэтессой!
- Нет, - отвечала Лара, - ученым с мировым именем!
Перетряхнув все перечни имен, они не могли найти достойного, пока детский врач при очередном патронаже не выдержала:
- Вы, дорогие родители, как хотите, можете еще год раздумывать, а в медкарте - я не могу больше тянуть, запишу вашу дочку Ирой!
И лишь тогда Ира превратилась в Манюню.

Перед отъездом на Лену Манюня забежала к нему в институт. Красивая, стройная, с сияющими глазами и распущенными по плечам длинными волосами. А он стеснялся, не мог быть искренним и открытым, каким она запомнила отца с детства.
- Как ты живешь? - спросила Манюня, с болью глядя на изможденное серое лицо.
- Нормально, - ответил Дмитрий. – Единственное мое счастье – дети.
И провожая к проходной, добавил:
- Спасибо тебе!
Словно дочь своим визитом оказала ему незаслуженную милость.

4.

Дмитрий не знал, с чего все началось. Особенно теперь, когда прошло столько лет. Память высвечивала события то целиком, то какими-то оборванными фрагментами, но гамма переживаний, эмоциональные всплески представлялись свежо и ярко, как во вчерашнем дне. Осенью, после его сорокалетия, который отмечали весело и шумно, вдруг навалилась опустошенность, ощущение бессмысленности жизни, безвозвратно утраченных возможностей. Все, что прежде находил важным, обесценилось. Хотелось уединения. Бросить когда-то целиком захватывающую работу, семью, обвинить близких в своих метаниях.
- Ты ведь не сможешь жить со мной в тайге! - говорил он жене, не спрашивая, а утверждая.
- Как Лыковы? - смеялась в ответ Лара, не принимая всерьез.

Кризис среднего, а теперь уже – далеко не среднего, возраста. «Земную жизнь, пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». И это Данте Алигьери, величайший мыслитель, поэт, богослов! Он знал, о чем говорил. Но Дмитрий никогда не задумывался о подобных вещах и считал - ни один из этих придуманных мозгоправами и эскулапами в белых халатах «кризисов» не отправят его в нокдаун. Его, со стальными мышцами бывшего боксера, непритязательностью в быту, фантастической выносливостью и жаждой преодоления препятствий. Оказалось, был слишком самоуверен.
«Не смог реализовать себя!» - думал, все глубже погружаясь в депрессию. Разве для этого жил, читал Лондона, Монтеня, Сент-Экзюпери, братьев Гонкуров и Аввакума, стремился к горным вершинам, к своим «снегам Килиманджаро», которые не суждено покорить? Каким трагическим и прекрасным было бы завершить жизнь, как в том сюжете Хемингуэя! Но сам Хемингуэй, - чуть больше шестидесяти, с разбрызганными по стенам мозгами. Какой уж тут взлет? Беспросветность. Крылья подрезаны, серость, серость…
 
Неожиданно появилось болезненное внимание к собственному здоровью и траволечению. Дмитрий стал собирать лекарственные растения, пользуясь справочниками, не всегда умными и надежными – «все от всего». Пахучие пучки тщательно растирал, взвешивал на аптекарских весах и составлял сборы. Покупал книжки по очищению организма, лечебному голоданию, раздельному питанию и неукоснительно следовал советам доморощенных целителей и магов. Но чаще всего оставались открытыми «Этюды о природе человека» и «Этюды оптимизма» ученого-микробиолога Ильи Ильича Мечникова, изданные в начале XX-го века. Дмитрия увлекала «теория ортобиоза», «правильной жизни, основанной на изучении человеческой природы и установлении средств к исправлению её дисгармоний». Он подчеркивал строки и целые абзацы, где говорилось, что старость и смерть наступают у человека преждевременно, их можно лечить, как и всякую болезнь, отдалить с помощью молодой спутницы жизни, можно подготовить себе счастливое существование и, при естественном переходе «инстинкта жизни» в «инстинкт смерти», — бесстрашный конец.

И все же философские труды Мечникова с его фагоцитарной теорией были сложны для восприятия и не приносили успокоения. Зеркало стало наваждением. Оно притягивало и наводило на грустные думы.
Каждый раз после бритья Дмитрий надолго застывал в ванной, разглядывая в тусклом отражении морщинки на лбу, усталое выражение глаз, опустившиеся уголки губ, причесывая так и эдак редеющие волосы. Залысины от висков делали его похожим на отца, и это было непривычно.

Жесткого по характеру майора, служившего в блокадном Ленинграде, он старался избегать с самого детства, пугаясь и робея строгих назиданий. Он помнил, как до упаду набегавшись во дворе, тихонько открывал дверь и, просунув голову, спрашивал:
- Папа дома?
 А мать отвечала:
- Еще не приехал. Быстро мой руки и садись есть!
 К возвращению отца мальчика уже не было в поле его зрения.

Митя всегда, и особенно в подростковом возрасте страдал от чувства вины, что не оправдывает ожидания отца, не может быть таким собранным, целеустремленным, каким хотел бы тот видеть старшего сына. Пытаясь отстоять самостоятельность и доказать зрелость, после службы в Молдавии не вернулся домой. Поехал со своими ребятами из танковой части в Казахстан – поднимать целину. Романтика путешествий звала в тайгу, и он отправился дальше - в Сибирь, к Байкалу. Поступил в Иркутский университет. Какое это было прекрасное время! Голодное, но с острым, волнующим предвосхищением будущего, воплощенной в реальность мечты. Горка бесплатного хлеба в студенческой столовке – ешь, не хочу, с собой прихвати. Полпорции жидкого супа – на три ложки, крошечный – с пятикопеечную монету серый биточек, по четвергам - минтай, минтай, минтай – и весь обед на тридцать копеек. И бежать, нестись в фундаменталку – Белый дом на берегу Ангары, чтобы до закрытия, углубившись в бесценные фолианты с буквой «ъ», обложкой из телячьей кожи и металлическими застежками, не поднимать головы, странствуя по пещерам с их первооткрывателями.

Прежде чем войти и закрыть за собой тяжелую дверь, Дмитрий, переведя дух, останавливался на противоположной стороне Вузовской Набережной, чтобы охватить восхищенным взглядом удивительное творение русского классицизма, спроектированное Джакомо  Кваренги. Подчеркнутую строгость и изысканную простоту фасадов, шестиколонный портик коринфского ордера, чугунные решетки балкона и ограды, столбы с литыми вазами, пилоны ворот со скульптурами лежащих львов. Дом построил купец и меценат Сибиряков, позже в нем была резиденция иркутских генерал-губернаторов, а теперь особой тишиной, нарушаемой шорохом страниц, он стал неотъемлемой частью жизни Дмитрия.

С Ларой расписались в начале мая. По народному поверью стоило подождать. Говорят, в мае – маяться всю жизнь. Но кто бы обращал внимание на суеверия! Он поразился трогательной заботе, доверию, привязанности, возникшими между невесткой и его родителями. Даже в самом смелом воображении Дмитрий не мог представить, что его почти деспотичный отец едет из Твери, тогдашнего Калинина, в Москву, почти три часа беспокоясь – как бы ни остыли в январский холод завернутые в салфетку блинчики, испеченные матерью для невестки. По выходным Лара, заканчивающая аспирантуру в МГУ, приезжала поздней электричкой к его родителям на проспект Победы. Они не ложились спать, ждали заполночь у накрытого стола, и нескончаемые разговоры продолжались до утра. Тогда и он, Дмитрий нежданно-негаданно почувствовал родительскую теплоту и уважение к себе. Возможно, потому, что в семье любили Лару как собственную дочь, а она любила его. Однажды он сказал жене: «Ты открыла мне моего отца». Пришедшее осознание принесло радость и легкость вместе с горечью запоздалой вины. Распахнулась в душе заржавевшая, наглухо запертая дверь, хлынуло и затопило все его существо чувство доверия и благодарности к отцу.

5.

Река спокойно и мощно несла байду, слегка покачивая в своем ритме, как колыбель. Она принимала ее за обычный предмет, оказавшийся в воде естественным путем. Ну, например, дерево с подмытыми корнями, упавшее с обрыва. Становилось жарко, от мокрой обуви поднимался пар. Сбросив дрему, Дмитрий увидел все в том же положении Сокто и Егора. По низменным берегам зеленели сочные луга, мимо проплывали бурятские улусы и русские деревни. Справа появился высокий скальный обрыв, рассеченный глубокими вертикальными трещинами. Каменные громады опускались прямо в воду, с противоположного берега подступали черные ельники, устремленные пиками в небо. Лена, зажатая в узкой долине, сердито забурлила, ускорила бег, стремительно понесла байду, мелко подрагивающую на быстрине. Сокто, стоя, орудовал багром. Показал на красную скалу:
- Кюбюлюр.
- Что? Что? - прокричал Егор, не услышав из-за шума реки.
- Кю-бю-люр, говорю… Через эту гору… якуты убегали на север от наших бурят.
Судя по тому, что Сокто обращался к попутчикам, отношение к ним заметно улучшилось. Или просто смирился с ситуацией – не выкинешь из лодки посреди реки! Как будто что-то вспомнив, улыбнулся Егору и, приложив рупором руку ко рту, громко, с расстановкой, добавил:
- Русские казаки… Кюбюлюр называли… Якутским… взвозом.
Художник кивнул в ответ, сюжет рисунка мысленно обрастал новыми персонажами – буряты, преследующие якутов, бородатые русские землепроходцы.

Лена снова вышла на простор, успокоилась в прибрежных лугах. Между ними и кромкой темно-зеленой тайги по горам потянулись контрастные пятна черных вспаханных паров на пологих террасах и желтые поля созревающих хлебов. Медленно скользящая лодка с людьми не нарушала царящей гармонии природы. Дмитрий с удивлением наблюдал, как мягкими и расслабленными становились лицо и осанка Сокто, уходили напряженность, зажатость, отчужденность. Егор, закрыв глаза и запрокинув лицо, с наслаждением вдыхал свежее дуновение ветра, запах воды и ласкающее солнечное тепло.

По правому берегу появилась большая деревня с рублеными домами, огородами, журавлями-колодцами. Под острым углом к земле в небо вздымались длинные жерди, с верхнего конца свисала веревка и раскачивающееся ведро. Гигантские взлетающие птицы с добычей в клюве.
- Сокто, что за деревня? – очнулся Егор, оглядывая мирную пастораль, и процитировал: «За околицей на поле пахли мёдом клевера». Эй, Сокто! Деревня как называется?
- Макарово. Раньше была Взвозной. Скоро снова скалы пойдут.

Стена кирпичного цвета возникла внезапно и будто ниоткуда, стеснив зеленое приволье. Лодка понеслась к скалам, к разбивающимся волнам у их подножья. Накренилась, хлебнув воды, на правый борт. Съехавшие к нему люди и поклажа нарушили центр тяжести. Егор стремительно выхватил весло, помогая Сокто преодолеть течение и править к середине реки. И вновь открылась спокойная, безмятежная ширь. «Кораблекрушение на сей раз отменяется», - засмеялся Егор, поднимая с мокрого дна на банку этюдник.

Миновали Кистенево. На берегу играли дети. Увидев лодку, что-то прокричали и помахали руками. Егор чуть привстал и приветственно поднял ковбойскую шляпу. Сокто как будто их не заметил и опять замкнулся в себе. Наконец пошевелился, хмуро взглянул на правый берег. Механическим голосом ночной электрички, называющей остановку и следующую станцию, произнес:
- Дальше – Шишкино.

Спутники оживились, и, как обычно перед пунктом назначения, проверили багаж. Егор сунул планшет в приоткрытую щель этюдника. Дмитрий свернул аляску и закрепил ремнем на рюкзаке. Они жадно смотрели по сторонам. Примерно через четверть часа после Кистенево справа начался обрывистый уступ, прорезанный узким и глубоким распадком. Когда-то в нем была вода, крутившая жернова старой Шишкинской мельницы. Теперь остались одни развалины.

Неожиданно за сухим устьем выросла отвесная темно-красная стена, уходящая вверх на сотню метров и вертикально падавшая в воду. Местами от берега ее отделяли нагромождения камней, заросшие травой и кустарниками бугристые осыпи. «Вот ты какая, Каменная книга!», - испытывая одновременно волнение и душевный подъем, Дмитрий ее сразу узнал по описаниям академика Окладникова. Егор встрепенулся:
- Это она?


Сокто сохранял бесстрастный, равнодушный вид. Дмитрий, бросив взгляд на его лицо, подумал: «А ты ведь частенько бывал здесь и раньше».
Несмотря на нелюдимый характер и привычный для сельских мужиков небрежный внешний вид, в Сокто непонятным образом угадывался умный и образованный человек. Он ушел с третьего курса исторического факультета пединститута. Вернувшись домой, не имел определенных занятий. Какое-то время преподавал историю в местной школе. Но ученики и их родители, коллеги-учителя считали его «тронутым», «не в себе». Во время урока он мог неожиданно прервать объяснение, впасть в транс, застыть в каталепсии, не замечая, не реагируя на разразившийся в классе ураган – с диким воем, хохотом, скачками по партам и даже на столе учителя.

Сокто был неоценим как знаток местности, не бьющий по нервам наигранной эйфорией говорения и пересказывания баек, свойственных большинству гидов. Обращая взгляд к правой уключине, он сообщил, что скалы тянутся на три, три с половиной километра до деревни Шишкино, и на них две тысячи рисунков. Впервые их описал участник Великой Северной экспедиции Степан Крашенинников в 1736-м году. Но более детально - Мессершмидт, по заданию Петра I изучавший Сибирь и ее древности. Шведский пленный офицер Табберт, помощник исследователя, известный как Страленберг, стилизовал наскальные рисунки под готический шрифт, стремясь усилить их сходство с письменами. Дмитрий насторожился, он не знал о работе Страленберга.
- К сожалению, их не удалось расшифровать, о бесполезности такого подхода позже заявили Миллер и Гмелин, - пояснил, со знанием дела, Сокто. Он с гордостью, но довольно скупо, назвал имя Алексея Окладникова, академика, известного археолога и своего земляка, уроженца села Константиновка Верхоленского уезда, а теперь - Качугского района.
 Дмитрий уже не удивлялся осведомленности проводника.
- Окладников бывал здесь часто?
- Да, много раз, в экспедициях до и после войны.
Егор с изумлением слушал Сокто, и смотрел на него так, словно не верил своим глазам и ушам.
 
Около семи вечера похолодало. Лодка медленно скользила вдоль дугообразной излучины, и скалы, выстроившись амфитеатром, повторяли ее изгиб. Обращенные к западу «страницы» Каменной книги, мягко освещенные прямыми лучами заходящего солнца, выглядели единым рукотворным монолитом, гладким и блестящими от скального «загара». Исчезли контрастные тени от глубоких вертикальных трещин. Казалось, что выстроен гигантский красный бастион, в десятки раз превышающий высоту Великой Китайской стены, а за ним спряталась неведомая миру страна неземной цивилизации, страна великанов.
 
Еще в Качуге они сказали хозяину лодки, что им надо в Шишкино. Но Сокто загодя знал, что деревня им не к чему.
- Где пристать? - спросил, и сразу смутился – догадаются, что читает мысли.
- Надо где-то тут, посередине, чтобы поближе бегать в оба конца, - ответил Егор и взглянул на Дмитрия.
Тот согласно кивнул. Байда уткнулась в песчаный берег. Небольшой ровный участок террасы притулился к осыпи у подножья скалы. Рядом, в мелкой ложбинке журчал ручеек, густые заросли ольхи и ивы выше по склонам сменялись березняком с подлеском из рододендрона. Цветы облетели в июне, но кожистые коричневато-зеленые листочки в конце лета благоухали эфирными маслами.
- Чудно, чудно, - радовался, насвистывая веселый мотив и выгружая пожитки, Егор. – И вода, и дрова под рукой. А змеи водятся в камнях?
- Смотри под ноги, не наступи, и тебя не тронут, - улыбнулся Сокто.
«О, да он улыбаться умеет, и совсем парнишка», - подумал Дмитрий, заметив, как помолодело лицо Сокто, которому до этого момента можно было дать и сорок, и пятьдесят лет. Хозяин лодки при всей своей замкнутости и легкий в знакомствах Егор довольно быстро нашли общий язык. Дмитрий же не знал, о чем с ним говорить, старался - по непонятной для себя причине, избегать общения, чтобы не коснуться необычного, даже болезненного в натуре проводника. В то же время беглый, случайно брошенный на Дмитрия взгляд Сокто, казалось, просвечивает рентгеном, что вызывало неприятное чувство, желание закрыться, отгородиться барьером.

6.

Дмитрий и Егор, разминая ноги, затекшие от долгого сидения в лодке, обошли поляну, выбирая место стоянки. Пока не стемнело, притащили хворост, пару толстых стволов-сухостоин, обложили кострище камнями. Сокто, возился у лодки, закрепляя ее на берегу. Закинув на плечо почти пустой рюкзак, напоминающий старую брезентовую котомку, не попрощавшись, торопливо пошел мимо них вверх по распадку.
- Куда это он? - Егор растерянно взглянул на Дмитрия.
Но тот пожал плечами, провожая взглядом скрывшуюся за деревьями фигуру.

Расставив металлический каркас, мужчины натянули палатки – голубую яркую полусферу с тентом Егора и обычную, двускатную одноместку Дмитрия. Разожгли костер, и, первым делом повесили большой котелок для чая.
- Вот это жизнь! – восхищенно приговаривал Егор. – Воздух-то какой, медом дышим! А вода! Никакой тебе хлорки, никаких фильтров! Не дураки были наши предки, хоть у некоторых, может, и хвост не отпал! Спасибо тебе, Митя, что сманил меня!

Три банки белой жести – гречневая каша с тушенкой, вскрыли и поставили подальше от огня, где ровное однобокое тепло плавило затвердевший сверху жир.
- Слушай, по-моему, у него нет еды. Давай схожу, посмотрю – где он там. Приглашу к ужину, - поднялся Егор, натянув шляпу.
- Вряд ли придет. Не пойму, что за человек этот Сокто, - заметил, выкладывая из рюкзака соль в мешочке и пачку сахара, Дмитрий. - Может, чего прихватишь, пачку чая, тушенку?

Егор упругим спортивным шагом пересек луговинку и скрылся в лесу. Прошел почти час. Никто не появился. Котел наполовину выкипел, и Дмитрий, отчаявшись ждать, с удовольствием опорожнил банку с кашей, не спеша, растягивая удовольствие, прихлебывал крепкий чай – «с цейлонских плантаций», как рекламировала упаковка «Принцессу Нури». Быстро темнело, и Дмитрий беспокоился, что Егор не прихватил фонарик. «Ну и тип, - размышлял о Сокто в недоумении. – Может, неизлечимо болен, может, в семье что. Не рыбак, не охотник. Что ему здесь надо? Маньяк? Не угрожает ли им, а сейчас, конкретно Егору, опасность?»

Дмитрий любил Егора как сына - парень вырос у него на глазах. Порой забывая, что он взрослый двухметровый мужчина, называл Малышом. Егор привык с детства – Малыш так Малыш, и не возражал.
 Каждое лето Еленка, сестра Лары привозила сына в Иркутск. С головой ушедшая в науку, какую-то редкую гуманитарную область, она не признавала отпусков: конференции и симпозиумы, горящие сроки для статей в журналы, застопорившаяся очередная книга, престижные издания в Нью-Йорке. Егорка без сожаления покидал Новосибирск и друзей, рвался в Иркутск, к двоюродной сестре Манюне, к Ларе и Мите. Так он привык называть тетю и дядю, и им, похоже, нравилась фамильярность, означающая родственную близость и доверие.

С восторгом встречая брата, Манюня выдергивала из-под кровати клетчатый красный чемодан, вжикала молниями, и вываливала на ковер жителей страны «Барбигонии». Почти три десятка длинноногих с роскошными волосами девиц и значительно меньше – как и в реальной жизни, кавалеров, преимущественно, родом из Китая. Они не были просто Барби и Кенами, а имели собственные имена: Алиса Тимофеевна, Тамарка-санитарка, Аграфена и прочие Зойки, Варьки, Надьки, Люськи. Каждая с определенной профессией, характером, личной историей и проблемами. Мужская часть Барбигонии звалась незатейливо и просто: несколько Иванов, Вася, Андрей, всех не упомнить, и, наконец, самыми изысканными среди них были Худзин Тяо и персонажи вовсе не китайского племени – Алексис и Джек-американец. Дети, отчаянно споря, подбирали пары, выстраивали немые сцены: праздничные застолья в Дни рождения, танцы на дискотеке, сопровождаемые Манюниной игрой на скрипке и бренчанием Егора на фортепьяно. Но больше всего им нравилось устраивать семейную фотосессию, распределив роли ближних и дальних родственников. Манюне быстро надоедала игра, и она, сладкоежка, находя заделье, мчалась на кухню.

Егор, устроившись тут же за столом, напротив застывшего перед «объективом» семейства, принимался за коллективный портрет. Уже тогда, в раннем детстве, его рисунок был точным и гармоничным, с чувством перспективы и удачно выбранной композиции. Словно он обучался у талантливого учителя. Переходя к лицам, Егор пускался по волнам фантазии. Старательно высунув кончик языка, начисто разрушал безликость, равнодушие, заложенные создателями аморфных людских копий, когда все Барби, сложив губки бантиком, смотрели пустыми коровьими глазами презрительно и надменно, а Кены, сощурив по-китайски узкие глаза под густыми бровями и сжав в ниточку рот, по-видимому, выражали мужество и волю. Теперь, под карандашом Егора, они выглядели живыми, обычными людьми, с гаммой чувств и переживаний на лицах, - добрые, улыбчивые бабушки, любящие и строгие папы и мамы, лукавые, шаловливые ребятишки. При этом сохраняли поразительное сходство с моделями. Дмитрий и Лара удивлялись – как это получается у Егора? – и хранили рисунки, чтобы показать их Еленке.

Отец Егора ушел из семьи, когда мальчику исполнилось два года. Перед тем Виталий попал в жуткую аварию. Обездвиженный на полгода, не мог ни только ходить и обслуживать себя, но и поднести ложку ко рту. Еленка не отходила от мужа ни на шаг. Он был ее бедным больным ребенком, несчастным, безмерно любимым. Предупреждала любое желание. Накинув на худенькие плечи плащ, бросалась в ночь к ларьку за сигаретами или парой банок пива. Считала, что пережитая вместе трагедия сблизила и породнила их на всю оставшуюся жизнь. По наивности и доброте души не понимала, что иные, самовлюбленные эгоисты лишь талантливо играют роль брутальных, сильных мужчин, являясь на деле пластилиновыми маменькиными сынками. Нет, Виталий никогда не был и не мог быть беспомощным! Он выздоровел, и Еленка была на седьмом небе от счастья. Встал, пока еще опираясь на трость, по-тихому собрал вещи, закрыл за собой дверь, ни разу не напомнив о себе ни жене, ни сыну.

Сестры были очень дружны между собой. Их сходство – в высоком росте, стройности, гибкости, царственной осанке, густом шелке волос, выразительности темных глаз и мягкой улыбке было настолько полным, что нередко знакомые путались, принимая одну за другую. Внешнюю красоту дополняла открытость, сквозившая во взгляде. Обычно прохожие, пропустив несколько встречных, обращались с интуитивной уверенностью получить ответ, именно к одной из них – где нужная улица, дом, поликлиника или который час.

Своим детям Лара и Еленка передали не только физическую привлекательность, но, редкий случай, узнаваемую с первого взгляда внутреннюю душевную чистоту и цельность натуры. Как Егор, так и Манюня не выносили сцен унижения, грубости, предательства между людьми даже в фильмах, не говоря уж о реальной жизни. Еленка, видя гиперчувствительность сына, считала ее издержками женского воспитания. Заметила, с каким интересом и детской нескрываемой завистью он смотрит на мужчин, ведущих за руку или несущих на плече малышей. Винила себя, что сын растет без твердой руки отца. Не смогла удержать мужа. Не просила остаться ради сына, не умоляла. Ущербность, неполноценность, комплексы кроются в ней самой!
Общение с Дмитрием в чисто мужских занятиях – путешествия на Байкал, в пещеры Тофаларии, сплав по горным рекам на плотах, таежная охота были, по ее мнению, тем важным, что упущено в воспитании Егора, и что делает мальчика мужчиной. Поэтому, не смотря на страх одиночества, не возражала, когда после окончания школы он выбрал Иркутское училище искусств, а не Новосибирскую художку.

7.

В тот первый вечер у скал Дмитрий, ожидая Егора, ушедшего вслед за Сокто, решил записать впечатления дня. Когда-нибудь он напишет книгу о своих путешествиях, обретениях и потерях. Эта сжатая камнем река, налившаяся черным бархатом ночь должны стать облеченной в легкие и емкие фразы прелюдией к разгадке тайного смысла рун. Но тревога за парня не давала сосредоточиться. Сухие избитые слова складывались в безликие штампы и не имели ничего общего с волнующими ожиданиями открытий. Недовольный собой, Дмитрий бросил это занятие, отложив на завтра. Выдрал начатый лист, скомкал и швырнул в огонь. Стремительно поднялся и стал втискиваться, казалось, в несоизмеримо тесную для его атлетической фигуры палатку. Забравшись в спальный мешок, лежал с открытыми глазами, но сон не приходил. На двускатной брезентовой крыше шевелились под легким ветром, дрожали тени березовых листьев, подсвеченные неоновым лунным светом. Ежесекундно картина менялась. Темные пятна скучивались и расходились, просветы между ними приобретали то резкие, то неясные очертания конусов, трапеций, усеченных пирамид, растягивающихся во все стороны эллипсов. Почти как в школьном учебнике геометрии.

В конце концов, Егор не маленький, заблудиться тут негде, все тропы и распадки ведут к Лене – успокаивал себя Дмитрий, невольно следя за движением теней, и продолжал прислушиваться. Тихо шуршала по берегу вода, одиноким выстрелом разрывал тишину звук растрескивания каменной глыбы, нагревшейся за день и остывающей в ночи. Приглушенный горестный крик ночной птицы в густом ельнике на том берегу. Одиночество, которое он так любил в тайге у весело журчащего ручья, здесь было другим – смятенным и раздражающим. Понятно, все дело в этих исписанных скалах. Он чувствовал покрывшейся пупырышками кожей - вокруг палаток, от берега Лены и до скалы ночной воздух сгущается в тягучую, плотную массу. Призраки древних рисовальщиков, безымянных авторов Каменной книги толпятся в Броуновском беспорядочном танце, как лунные тени на крыше палатки. Уже слышались ему надоедливая, шелестящая гортанная речь, отдаленное ржание коней и скребущий звук трения камня о камень. Большая часть рисунков, которые он еще не видел на скалах, выполнена методом шлифовки: внутри линейного контура гладкая заливка вытиралась прочным скребком.

Пытаясь стряхнуть наваждение, Дмитрий расстегнул полы палатки, вылез к очагу. Бледный свет луны освещал безжизненную пустую поляну, серебрился в кронах берез. Угли еще тлели. Меркнущие звезды висели низко, почти над головой. Он не мог вернуться в замкнутое пространство. Вытянул спальный мешок и улегся у костра. Глядя на безмолвную черную стену, постепенно успокоился. Свежий легкий ветерок и не искаженное мраком знакомое, вполне объяснимое звучание реального окружения. Незаметно подкравшийся сон прервал ленивые раздумья о том, почему он так стремился к этой Каменной книге, что сможет прочесть в ней завтра. Каким загадочным образом она, такая огромная с двумя тысячами изображений может изменить его мироощущение, и бытие, как ему кажется, довольно бесцельное, приобретет смысл и значимость? Засыпая, вспомнил о семье.

Паломничество к писаницам отменило Израиль, нарушило планы на отдых в Эйлате, вызвав раздражение Тани и злые слезы Мишки. Только Славка был на седьмом небе, поддерживал и защищал в семейных баталиях отца. У него была Верунчик, однокурсница, планы покорить Мунку-Сардык в Саянах, и на фиг тащить как маленького на  Красное или в кишащее медузами Средиземное море, валять на пляжах – для здоро-о-вья! - в песке с сонмищем невидимых паразитов. Да хоть и Мертвое море, где нельзя утонуть! Что он – ради фотки с газетой, конечно, лежа на огуречном рассоле, попрется за тридевять земель? Да дома тыщу лет газет в руки не брал. Кто их теперь читает, кроме пенсионеров? Повезло, что отец такой упертый! Славка и виду не подал, что заранее спланировал бунт на корабле. А теперь он сам собой отменяется!

Было около семи утра, когда Дмитрий проснулся от шевеленья у костра и звяканья посуды. Егор, усталый, голодный и злой, скреб ложкой по дну жестяной банки.
- Ну что? - облегченно вздохнув, спросил Дмитрий.
- А ничего, - бросил Егор. – Вчера шел за ним километра два, а потом следы пропали. Как сквозь землю провалился. В темноте куда пойдешь? Хорошо, спички были. Разжег костер, да переночевал под елкой. Чуть медведь не сожрал!
- Что, и вправду видел?
- Ну, знаешь, кто-то топтался рядом, сопел, ветками хрустел. Так что пришлось быть в боевой готовности, - сыто потягиваясь, засмеялся Егор.
- А, может, Сокто ходил вокруг тебя, охранял?
 Дмитрий налил себе кружку горячего чая, сел напротив, успокаивая:
 - Да не волнуйся ты так! Бог с ним, с Сокто. Знает, наверное, зачем сюда приплыл. Все равно объявится. Лодка-то тут.
Егор зевнул и спросил:
- На стену пойдешь? – услышав «уже иду», добавил, - меня не жди. Посплю часок.
И вдруг передумал:
- А знаешь, Митя, подожди. Утреннее освещение хочу поймать.
Натянул поставленные на просушку кроссовки и бросился собирать свои рисовальные принадлежности.

В тот первый день они отправились вместе к скале, взбираясь по крутой тропе над глубоким обрывом. Несмотря на усталость, Егор шел впереди легкой, стремительной походкой, балансируя на опасных участках. Дмитрий, глядя в удаляющуюся спину, довольно улыбался, стараясь не оступиться на камнях, и втайне завидовал молодости, беспечности, легкому характеру и таланту парня, радовался за Еленку, которую, как и Лару, не встречал много лет.

Увиденные в тот день рисунки на скалах, не удивили, не изумили - приковали магической силой. Теперь ежедневно, в любую погоду, они, не сговариваясь заранее, бросив дежурное «Пока», уходили поодиночке в разные стороны, ища уединения. А перед сном, сидя у догорающего костра, прихлебывая из алюминиевых кружек обжигающий чай, разговаривали мало, храня в душе впечатления дня, боясь спугнуть или умалить, упростить их неловким замечанием товарища. Словно Сокто, уходя, связал их обетом молчания. Егор, развернувшись боком к отсветам пламени, задумчиво перебирал эскизы, наброски, внося карандашные правки. Во вторник будет неделя, как они работают на писаницах. Все это время Сокто не появлялся. Решили подождать еще дня три и отправляться на поиски своего странного спутника.

Ствол ивы с иссохшей, отвалившейся корой, напоминал шелковисто-гладкой матовой белизной изысканную дворцовую банкетку штучной работы. В щиколотке не проходила боль. Дмитрий разулся, осмотрел, подвигал суставы. Ничего серьезного, просто ушиб. Погрузил ступни – широкие, устойчивые, неподатливые к новой обуви – наследие тверских крестьян, ступающих босиком по черной борозде, в желтый с непривычным красным оттенком теплый песок. Взгляд скользил от пологих осыпей подножья вверх по вертикальной гладкой стене. За прошедшие дни он осмотрел сотни изображений на разных уровнях и отдельных блоках, исходил вдоль и поперек десятки километров. Вот там, слева на высоте, как он полагал, примерно шестидесяти метров над рекой, движется еле видимая темная точка. Это Егор, поднявшийся с противоположной стороны к самому древнему, на первый взгляд, довольно нелепому рисунку, с которого они начали осмотр. Он сразу запал в душу художника, притягивая силой необычного, редкого, отклоняющегося от стандартных норм. Как все невероятно прекрасное или противоестественно вызывающее.

Изображение Егор назвал Мумуней. Эта кличка в Художке прилипла до самого выпуска к толстому, потному, неповоротливому однокурснику Маменко, не выпускающего жвачку изо рта. Он громко причмокивал даже во время первого сеанса с обнаженной натурой, очаровательной девушкой продавщицей Настей. Вся группа, кроме смачно чавкающего Мумуни, как рассказывал Егор, была от нее в отпаде. Парни сидели за мольбертами с румянцем во всю щеку, стыдливо опуская глаза, делали много ошибок, а профессор Галина Петровна тыкала указкой в проблемно трудные для рисования зоны модели и ругала будущих рембрандтов на чем свет стоит как последний сапожник. Если отсеять нецензурщину, то смысл выглядел примерно так:
- Ваша натура – проста как правда! Новые Рембрандты! Вам бы Саскию рисовать со всем ее целлюлитом! У Гойи – сложнейшая герцогиня Альба! Егор?
- Маха одетая, Маха раздетая!
- Верно, Егор! А у вас Настя раздетая! Надо стремиться стать Гойями, а не ге…, - тут она на секунду споткнулась, и снова войдя в раж, рявкнула, - этими самыми! Перестань жевать, Маменко!
Кстати, в прошлом году он стал призером на конкурсе художников-примитивистов.

Дмитрий мог представить, как точно в такой же день, но  многие тысячи лет до новой эры, вместо Егора у этой стены осторожно передвигался полуобнаженный с взлохмаченной головой человек, а его волосатая рука выбивала длинную линию туловища Мумуни. Достал большую кисть и стал покрывать контур кровавиком. Более ярким, в отличие от фона. Красная краска должна была заменить кровь — источник жизненной силы и вместилище души. В верхнепалеолитических погребениях мёртвые в могилах тоже обсыпаны кровавиком. Мастер спокойно выполнял свою работу. Внизу бежала река, высоко в небе парил орел, в кронах деревьев пели птицы, под ногами в траве стрекотали цикады.
 В том мире, где он жил, не было городов и ракет, межпланетных кораблей, ядерных и нейтронных бомб.

Песчаник выветрился, обшелушился и стал ноздреватым. После одного из землетрясений верхние напластования верхнекембрийских пород сдвинулись в горизонтальной плоскости, поперечной трещиной сместив верхнюю часть Мумуни относительно нижней. С трудом различались линии, понятно - почему Окладников не заметил его при беглом осмотре в 1929 году, и с радостью первооткрывателя обнаружил при тщательных экспедиционных работах только через двенадцать лет.

Несомненно, Мумуня - это лошадь. Но диковинная, с короткой горбоносой мордой, кокетливо сомкнутыми губами и непропорционально большим отвисшим брюхом. Если бы не длинный пушистый хвост, то вместе с короткой толстой шеей, жирными ляжками эта лошадь была бы похожа на откормленную хрюшку. Однако тщательно прорисованная под животом в нужном месте  линия с утолщением говорит о том, что художник изобразил именно лошадь, жеребца гигантских размеров – около трех метров в длину и полтора метра в высоту. Егор, засмеявшись, сказал, что именно так и выглядел их Маменко. Дмитрию никак не удавалось найти удачный ракурс и расстояние, чтобы сфотографировать Мумуню целиком. Скальная полка, по которой они передвигались, была очень узкой, и край опасно нависал над обрывом. В кадр никак не вписывался хвост.

Дмитрий, изредка поглядывая в бинокль на Егора, живо представил этот первый снимок. Громадное животное выделялась еле заметным сиреневым оттенком на бледно-розовой с желтыми потеками поверхности. Чем эта несуразная, примитивно выполненная и далекая от реальности лошадь так интересна Егору, что он уже несколько дней подряд карабкается по узкой тропе, спеша на свидание к Мумуне? И только отдав визит вежливости, отправляется к другим петроглифам. Но разве поймешь натуру художника, те образы, аллегории, метафоры, которые пробуждает в его воображении этот рисунок!

От реки повеяло прохладой, песок под ногами быстро остывал. Егор все еще на скале, но до лагеря ему значительно ближе. Дмитрий не стал спешить, его очередь готовить ужин была вчера. Он повернулся лицом к реке, против низкого солнца, чтобы еще раз взглянуть на сегодняшние снимки чудных, сказочных по красоте курыканских лошадей, ускакавших с хозяевами в неизвестное далеко. По сравнению с ними Мумуня - злая карикатура. Вот они, летящие по скалам, - с маленькой точеной головой, гордо поднятой на изогнутой лебединой шее, с сильной мускулистой грудью, удлиненным туловищем, плавной линией живота, высокими и сухими ногами. Несутся в бешеном аллюре, грациозно согнув ноги, пышные хвосты развеваются по ветру. Вздымается грива, яростно бьется пульс. Это лошади «горячей крови», боевые скакуны, выпестованные в сухих азиатских степях. Близкая к ним современная порода – ахал-текинцы. Но откуда такие лошади взялись в таежных местах на Лене? Либо в курыканское время здесь простирались травянистые ландшафты с обилием пастбищ, либо курыканы, убегая из южных степей от преследователей, задержались у Шишкинских скал оставить память о себе в Каменной книге: «Мы были здесь, мы – лихие наездники, воины, охотники, земледельцы. Наши кони – лучшие в мире на все времена!» Пожалуй, они вправе гордиться! Курыканские лошади с поэтическими именами описаны в поэме императора Тайцзуна, и именно они украшают его гробницу.

8.

Егор уже был на месте. Убрал в палатки вывернутые нутром к солнцу прогретые спальники, заготовил сушняк и пару толстых сухостоин. На плоском камне, заменяющем стол, остывал ужин.
- Где задержался? Уж не встретил ли красавицу Венеру?
- Да нет, она на Мальтинской стоянке осталась. К тому же ей 23 тысячи лет, слегка старовата даже для меня, - улыбнулся Дмитрий, сбросив у входа в свою палатку полевую сумку, куртку и тяжелые туристические ботинки. - А ты, прежде чем расспрашивать, накорми, напои, в баньке попарь, да спать уложи!
- Вот-вот, - заметил Егор, - спать его уложи, а утром и след простыл! Иди-ка ты, Митя, сам в баню!
 Дмитрий взял полотенце и отправился, ступая босыми ногами, к ручью. Они съели макароны с тушенкой, разломили пополам плитку шоколада.
- Ну, теперь смотри, парень, не упади! - и Дмитрий, наконец, показал курыканских лошадей.
- Ну-ка, ну-ка, дай-ка сюда свои снимочки!
Егор торопливо листал и пересматривал моментальные фото полароида, вдруг вскочил на ноги не в силах справиться с волнением. Блестя глазами и размахивая руками, он повторял:
- Нет, ты только подумай, Митя, чтобы так совершенствовался рисунок, умнела рука человека! От моего Мумуни - к этим чудным лошадям!
Он не мог усидеть на месте, ходил вокруг костра и восклицал:
- Это гениально! Не просто талантливо! Какой динамизм! А плавность линии, а пропорции! Реалистично и в то же время столько поэзии!
- Но ведь снимок не передает того, что я видел своими глазами, - пытался остудить пыл Егора Дмитрий. - Возможно, на скале эти кони покажутся тебе иными. Да еще мой фотик наловчился любому объекту отвешивать комплимент. Даже я выгляжу Шварцнеггером и Делоном.
- Ну, что ты! Ты всегда крут и выглядишь клево! Не веришь? А я завтра же мчусь к Желтому, летающему как заря коню с утра. И к его друганам. Надеюсь, Мумуня не обидится. А какое время их разделяет?
- Ну, допустим, по минимуму - восемь-девять тысяч лет.
- Не может быть! Мне казалось - меньше. В таком случае, рука художника ленилась умнеть! Четыреста пятьдесят поколений! Но все равно – потрясающе! Рядом, на одних и тех же скалах! Как если бы на одном полотне монах Айрардус с барельефами восьмого века, Феофан Грек, Леонардо, Ван Гог, Серов, Брюллов и наш Маменко!
- Так и есть, - усмехнулся Дмитрий. – Вон видишь – «Сдезь был Саня», и рядом – «Катя + Вова = любовь». Между прочим, от курыканов  до Сани полтора тысячелетия. По твоему - рука Сани «поумнела» за это время?
- Знаешь, я не задумывался, что человек эволюционирует черепашьими шажками. Но с другой стороны, представь, Митя, - с улыбкой, мечтательно сказал Егор, - пройдет еще тысяча лет, придут  другие народы с неизвестными нам языками, будут искать ключ к разгадке Саниной фразы.
- И не найдут, - быстро произнес, засмеявшись, Дмитрий. – Потому что Саня пишет буквы русского алфавита старогерманскими рунами! Вон они какие – кривые-горбатые, с переломанными спинами и ногами!
Положив в костер два толстых, прижатых друг к другу ствола – нодью, чтобы тлела всю ночь, он ушел спать, оставив Егора с курыканскими лошадями. В темноте палатки долго не мог найти фонарик. Не оставляли беспокойные мысли: современники – и местные жители, и туристы «украшают» нелепыми автографами петроглифы древности. Если дело пустить на самотек, то уникальная картинная галерея бесследно исчезнет через каких-нибудь сто лет.

Еще в Качуге, до знакомства с Сокто, Дмитрий показал Егору руническую надпись. Он попросил запомнить или скопировать, а при осмотре Шишкинских скал не пропустить, если встретятся подобные знаки, точно зафиксировать местоположение, отснять соседствующие рисунки. Он признался, что, собственно, ради этого задумал путешествие на Лену и надеется именно здесь понять их смысл:
- Они важны для меня лично.
Егора удивило откровение Дмитрия. Какое отношение к нему могут иметь древние письмена? Показалось, что стремление к разгадке рун сродни страсти, одержимости. Но Егор ничего не спросил, - на личных темах лежало табу, запрет, которого они никогда не нарушали. Сохраняя многолетнюю дружбу, он, по молодости лет и прерванному родству, считал не в праве даже упоминать Лару, сестру матери и бывшую жену Дмитрия. Не вникал в причины их развода, просто принял сложившиеся отношения как данность, как постулат, не требующий объяснений и доказательств.

Ночью шел дождь. Дмитрий проснулся от холодной струйки, стекавшей прямо на лицо. Одна из растяжек ослабла или с самого начала была плохо закреплена. Двускатная крыша палатки провисла под тяжестью скопившейся воды. Дмитрий приподнял изнутри брезент, чтобы слить влагу. Надо было закрутить потуже шнур на колышке, но выходить не хотелось. Он прислушался. Капли как будто стучали реже и тише. Если дождь кончается, можно еще раз стряхнуть водяной пузырь с крыши и подремать. Было около шести утра. Откинув одну полу над входом, впустил туманную, пахнущую тайгой свежесть, увидел мокрую траву, погасший костер. Накинул поверх спальника аляску, зарывшись головой в рыжий мех оторочки капюшона. Егор, конечно, в такую погоду не станет спешить. Тропа к курыканским лошадям должна подсохнуть, на скользких камнях легко оступиться.

В теплом коконе спального мешка было сухо и уютно, но заснуть не удавалось. Влажная озоновая прохлада оживила в памяти омытую летним дождиком кленовую аллею с густыми кронами, сомкнувшимися над головой. Тесно обнявшись, они возвращались из гостей. Профессор Ильхеев, коллега Лары по кафедре, отмечал выход из печати своей новой книги «Топонимы Восточной Сибири». Николаю Матвеевичу понравился их подарок - костяная, оправленная в серебро курительная трубка с замысловатой чашечкой для табака. Пили домашнее вино, ели сочное, по особенному бурятскому рецепту приготовленное мясо. Фирменный «Наполеон» хозяйки таял во рту, с неимоверной скоростью опустошалось блюдо.

С оплывшей фигурой, мелкой семенящей походкой, неторопливостью кабинетного ученого профессор, смущенно улыбаясь и наклоняя крупную с копной седых волос голову, по-детски наивно обращался к жене:
- Мама, налей-ка мне еще одну рюмочку!
А она, статная, уверенная и деятельная, брала графинчик унизанной дорогими кольцами рукой и строго говорила:
- Только последнюю, папа. Тебе больше нельзя. Давление поднимется.

Ильхеевы прожили вместе сорок лет и все еще смотрели друг на друга влюбленными, как в юности, глазами. Ирина Николаевна, дочь тайши-нойона, интеллигентного представителя улусной знати, с детства пристрастилась к чтению книг, которые отец выписывал из Москвы и Петербурга. Несколько раз девушку отчисляли из университета, когда доброхоты из родных мест сообщали об ее происхождении. Но Ира поступала снова и снова, все-таки получила высшее образование. Боготворила красоту и изящество Натальи Ланской, тайно примериваясь к ней, и хранила в особой папке вырезки из журналов с портретами жены Пушкина. В студенчестве встретила Николая, принятого в университет как сознательного, идейного председателя сельской коммуны.

Их жизнь не была легкой. В раннем детстве умерли от черной оспы двое малышей. Через несколько лет родилась дочь, умница и красавица, но с тяжелой формой пиелонефрита. Пятнадцать лет они возили ее в Крым на лечение, но спасти ребенка не удалось. Был еще сын, единственная теперь надежда и радость, окончил школу с золотой медалью и с отличием университет. Вскоре уехал в Алма-Ату, объяснив свой поступок:
- В Иркутске на меня, азиата, все обращают внимание. Я хочу не выделяться и жить среди казахов.
Родители удивились решению, но приняли странную логику сына. Если настолько важна для него расовая принадлежность, то ведь и Иркутск русско-азиатский город, в крайнем случае, рядом республика Бурятия. Сын не слушал доводов, и теперь они жили одни, любя и оберегая друг друга. Родительский потенциал не реализовался, и супруги трогательно называли друг друга так, как обращались бы к ним их дети: мама и папа.

Ирина Николаевна – умная, образованная, человек твердого характера и стальной воли могла бы как биолог сделать блестящую карьеру в интересовавшей ее генетике. Обстоятельства заставили об этом забыть. И тогда жена решила способствовать  карьере мужа. Все получилось, она гордилась научными достижениями Николая Матвеевича. На чествовании мужа, торжественных приемах, юбилеях и прочих публичных мероприятиях сидела рядом с ним, строго и дорого одетая, преисполненная значимости и важности, как если бы топонимика была ее или их общим делом. После смерти Николая Матвеевича многие годы Ирина Николаевна посвятила изданию его неопубликованных работ.

За столом говорили о разном, но в основном - о топонимике. Действительно ли гидроним «Иркут» означает «реку мужчин». Перешли к демографии Иркутска.
- А у нас все-равно больше женщин, чем мужчин. Правда, и живем мы дольше, - заметила Ирина Николаевна и рассказала о недавней поездке в деревню на столетний юбилей матери.
У бурят принято женщинам дарить штаны, и на этот раз они с Николаем Матвеевичем не нарушили традиций. Большой кованый сундук у печки был набит разнокалиберными изделиями дамского туалета невероятных расцветок, фасонов и теплосберегающих свойств. Получив подарок, бабуля подняла расписанную потускневшими красками крышку. Вывалила содержимое на кровать, стала заново сортировать вещи. Разглядывая, пробуя на ощупь, раскладывала в две кучки, приговаривая:
- Эта шатаны шахарна, давай сундук. Эта шатаны дамно приехал, надевать нада.
Ирина Николаевна так живо представила свою маму со штанами, что все покатывались со смеху.

Подходя к дому, Дмитрий, вспомнив идиллию в семье профессора, задумчиво проговорил:
- А все-таки ты меня не понимаешь.
Тогда он и сам не ясно сознавал, что имел в виду. Лара, озорно дернула его за ухо:
- Уже поняла. Ты хочешь рюмочку коньяка. Придем – получишь.
Тогда она всерьез не задумывалась, даже не могла представить, что рушится их устоявшийся мир.

9.

Вернувшись из командировки, Лара обнаружила брошенные в прихожей босоножки со следами грязи. Любимые, зеленые, на высоком каблуке. В ванной висела незнакомая рубашка Дмитрия, вероятно, недавно купленная кем-то, явно – не им. Соседка, подсторожив Лару во дворе, таинственно зашептала:
- А муж-то Ваш все с девушкой какой-то ходит. Вот вчера с пляжа шли. Дмитрий, пряча глаза, сказал, что к нему на практику прислали студентку, в общежитии шел ремонт, ей некуда было деваться, вот он и поселил ее у себя. - Ну как ты можешь верить всяким сплетницам! Это просто девочка из деревни, ей всего-то двадцать лет.
Лара смутилась, извинившись за нелепые подозрения.

Всю осень он приходил после работы в шесть вечера, ужинал, и снова уходил в институт до двенадцати ночи – шел эксперимент по скорости выщелачивания известняков, что дает ключ к образованию подземных полостей. Требовалось постоянно наблюдать процесс, наскоро перекусив прихваченными из дома бутербродами. Суть «эксперимента» вскоре раскрылась по случайно оставленному – рассеянность всегда была его непременной спутницей, открытому письму. Таня, с несвойственным юной особе натиском, спрашивала – когда же, наконец, он оформит обещанный развод с женой, писала о «существе», которое будет «нуждаться в их общей заботе».

Теперь он не знал, что отвечать Ларе. Сковал страх, упало, оборвалось сердце, лицо покрылось бледностью. Лара бросилась к нему со стаканом воды. Он пил из ее рук, а стекло мелко дребезжало о зубы. Придя в себя, спросил:
- Ты меня не простишь?
- Нет, - ответила жена, - А она, твоя Таня, красивая?
- Нет, - еле слышно произнес Дмитрий, - вовсе нет. Красивая – ты, но она меня понимает и согласна жить в тайге.
- В поселке?
- Нет, в зимовье.
- Ты ее любишь?
 Молчание длилось долго, наконец, ответил:
- Не знаю. Может быть.
«Все когда-то кончается», - думала Лара, еще не в силах осознать случившееся. – Вот она, самая лучшая в доме, по мнению соседей, семья. Как ей теперь жить, что будет с Манюней, с детства привыкшей шутливо называть отца «тятей». Это неправда, так не бывает. Этого не может быть». Собравшись с силами, Лара сказала, печально глядя на мужа:
- Знаешь, самое страшное неравенство – возрастное, но оно имеет обыкновение прятаться долгие годы, чтобы потом вырваться злобной гиеной. Но ведь жизнь у человека одна. Если ты считаешь, что выпал счастливый шанс, до самой смерти будешь жалеть, что не воспользовался.

В опустевшей после его ухода квартире она сидела долгими зимними вечерами над раскрытой книгой, не видя строк, и размышляла о случившемся. Дмитрию не нужен город. Он создан для тайги, мира зверей, птиц, деревьев и тишины. Сколько в нем мудрости, красоты, умений для такой жизни! По силам в одиночку срубить зимовье, добыть пропитание, быть надежной защитой. В нехоженых местах, где им пришлось побывать, Лара целиком полагалась на мужа, восхищалась и гордилась им. Пусть попробует осуществить свою мечту!

Они не понимали, что совершают огромную ошибку, сплетая воедино, без остатка, слишком тесно две своих жизни. Все общее - работа, интересы, друзья и знакомые. Носились по вернисажам непризнанных художников, читали в самиздате запрещенных авторов, записывали друг для друга лекции заезжих диссидентов. В тесном кругу он, чувствуя робость, никогда не решался - из боязни быть тривиальным, примитивным первым высказать свое мнение.
- Что ты об этом думаешь? - спрашивала Лара.
- А ты? - отвечал он вопросом на вопрос.
При вынужденных расставаниях держали друг друга на «длинном поводке», как говорил он жене, на мысленном прицеле. Три-четыре письма в сутки, не различая дня и ночи, по сотне писем в месяц.

В науке Дмитрий был тонким и умным наблюдателем. По уровню профессионализма в спелеологии ему не было равных. Объективно и непредвзято создавал фактографическую базу, но не осмеливался развернуть ее в стройную и убедительную теорию. Тогда за дело принималась Лара. Вдвоем в жаркой дискуссии за пару суток выдавали статью, привлекавшую внимание специалистов. Дмитрий обвинял себя в научной несостоятельности - не смог справиться сам.

Каждый из них незаметно, по капле, терял личное пространство и себя - с индивидуальными склонностями, привычками, особенностями характера. Они становились, не осознавая грозящих перемен, менее интересными друг другу. А на подходе был мужской кризис среднего возраста. Лара долго не замечала депрессивного состояния мужа. Проснувшись, с закрытыми глазами протягивала руку к ночному столику и удивлялась, что он пуст. Значит, Митя не вернулся с утренней пробежки? Но в ванной шумит вода. Митя дома. Он стал забывать сложившийся годами ритуал. Лара по утрам должна угадывать цветы. По запаху, на ощупь. Бархатистую медуницу, водосбор, подснежник или желтую фиалку, ирис, распустившийся багульник, лилию-красоднев в конце весны и начале лета. На пике жары появлялись горошек, иван-чай, донник, горечавки - такой разнобой растений, что трудно сразу догадаться. До самого снега она просыпалась с веточкой или маленьким букетиком полевых цветов. Зимой находила у себя на столике сосновую или лиственничную шишку, гриб-трутовик, причудливо изогнутый сучок – то необычное, что привлекло внимание мужа в ближнем лесу.

Дмитрий становился все более замкнутым и отчужденным. Смотрел на Лару другим - отстраненным, оценивающим, взглядом; тепло и нежность вытекали из него словно ручеек из озерка. Поведение в семье, необъяснимые в своей странности поступки ставили ее в тупик. Они жили тогда в частном доме с тремя печами. Дровяной склад находился далеко за городом. Надо было добираться на перекладных, искать грузовую машину, договариваться о доставке и погрузке. Дмитрий все тянул, стыдливо пряча глаза, говорил о занятости в институте, неотложных делах даже в выходные дни. И Лара ехала одна добывать эти дрова.
- Видно, мужа-то у тебя нет, - сочувствовали грузчики, - бабы одни к нам сюда не ездят, нас боятся. – И разражались гомерическим хохотом.
Сама покупала ему одежду, и он примерял ее дома, - стеснялся продавщиц. А потом она снова шла в магазин - поменять купленные рубашки, брюки, пиджаки и куртки – не тот рост, цвет, фасон. Без Лары он не решался сходить на родительское собрание в школу:
- Я сегодня очень занят.
- Может, выкроишь часок, и пойдем вместе?
- Хорошо, пойдем.
Прятался в спальне от гостей, прикинувшись больным.

Стало еще хуже, когда обнаружился скелет в шкафу. Повидаться с отцом приехал с Урала неожиданно объявившийся восемнадцатилетний сын. Тайно Дмитрий встретился с ним, и на следующий день мальчик уехал домой. Многие, кроме Лары, знали о той связи. Дмитрий учился на третьем курсе. Забеременевшая студентка была в панике. Приехали из Бодайбо с золотодобывающих приисков ее родители. Просили признать ребенка, чтобы в Свидетельстве о рождении не было прочерка в строке «отец», обещали никогда не беспокоить, не взыскивать алиментов. Дмитрий, опустив глаза, вышел из деканата и спешно укатил в экспедицию. О встрече с сыном доложила подруга. Лара, взвинченная происшедшим, жалела мальчика, считала трусливым и не порядочным поведение мужа. Привычными стали частые ссоры. Она злилась и придиралась по мелочам, не понимая причины странных метаморфоз.

Дмитрий чувствовал - Лара уже не находила в нем опоры, защиты, и на каком-то краешке сознания, была готова к разрыву. Он еще надеялся обрести внутренний стержень, вернуть личное пространство, отгородив его стеной даже от жены. Интимным увлечением стали роящиеся вокруг женщины – молодые и не очень, красивые и дурнушки. Располагающий внешний облик, смущенная улыбка на волевом лице, он казался им привлекательной и легкой добычей. Каждая готовила гнездышко и торопила с разводом. Для него это было лишь тайным приключением, он не рассчитывал терять семью, пока не встретил Таню и решил, что именно она его скво.


10.

В палатке становилось душно. Дмитрий с трудом выкарабкался наружу. Принес сухих веток, разворошил угли костра. С котелком спустился к ручью, бурлящему и мутному после дождя. Раздвинул камни, отгородив заводь, сразу наполнившуюся водой. Надо подождать, пока осядут на дно взвеси, и Дмитрий опустился на подсохший трухлявый пень. Память острым шилом продолжала сверлить мозг, воскрешая дни, наполненные любовью и предательством, чувством вины. Родители так и не примирились с его поступком. Они теряли невестку и любимую внучку, стыд за сына надолго прервал переписку между ними. Отец Дмитрия с горечью вспоминал, как наряжал Манюню маленькой принцессой и, склонившись, брал ее ручку. Они подолгу гуляли в цветущем яблоневом саду. Высокий статный военный в отставке, сохранивший офицерскую выправку, и вся в розовом, в широкополой шляпке, с кружевной сумочкой трехлетняя внучка. Уже в годик, когда бабушка убегала на работу, он был заботливой няней. С гордостью рассказывал, как кормил Манюню манной кашей, и обе физиономии – внучки и деда, оказались в густом «манном гриме». Патронажный врач, заставший «няню» в таком виде, укоризненно покачала головой и сказала:
- Ну, папочка, что же Вы такой неловкий!
- Она приняла меня за папу! - гордился дед, довольно улыбаясь и расправляя плечи.
В новую семью Дмитрия они не приезжали и не приглашали к себе в Калинин. Вскоре после травмирующих событий Манюнин дедушка умер.

В заводи между камней вода отстоялась и стала прозрачной. Дмитрий встал, зачерпнул полный котелок и по примятой своими следами осоке поднялся на террасу. Туманное марево все еще висело над долиной, и было непонятно, какой за ним прячется день. Дмитрий повесил над огнем котелок и пошел будить Егора. Заглянув в палатку, обнаружил, что она пуста. Парень уже умчался к «парящим как иней», «висящим как свет», «убегающим радугой» коням, и, по-видимому, довольно рано, не потревожив сон Дмитрия. Завтра последний день их экспедиции. Вместе они отправятся в сторону деревни, к «заставляющей вздрогнуть скале», Шаманскому камню. И уже послезавтра пойдут искать Сокто.

Случаются особые дни, когда твоя физическая суть вдруг предъявляет свои права, и ты ничего не можешь с этим сделать. Усталая голова и натруженные ноги, сонные глаза и ленивые руки подают сигналы мозгу: сегодня у нас выходной, мы перемещаемся в радиусе десяти метров, и никаких козьих троп, гор и скал, даже если это Каменная книга. Сегодня был такой день, и Дмитрий отменил маршруты. Удобно расположившись за каменным столом, внимательно изучал снимки наскальных изображений в надежде разглядеть тайные знаки-символы. Древний Мумуня, курыканские чудо-лошади – свободно парящие на красной стене, в богатом убранстве – с султанами на головах, зубчатой гривой, подшейной кистью. Знамена на длинных древках. Лихие всадники-воины. Один из них попал на герб и знамя Саха-Якутии. Как сказано в источниках, курыканы славились отвагой, готовностью в любой момент представить пять тысяч конного войска. Охотники – с арканом, стрелами, булавами. Олени, лоси, косули и даже верблюд. Гуси-лебеди, уставшие при перелете из теплых стран, присели у озера. Вон там, наверное, на округлой старице в пойме Лены. Художник-курыкан мог рисовать их прямо с натуры. Люрсениус в XVIII-м веке изобразил очень точную копию. С тех пор контуры неплохо сохранились, лишь вертикальные линии стали шире, и разрыхлились края. Выше, на горизонтальной полосе снова всадник на лошади. Перед ним - крупное животное, напоминающее восточно-европейскую овчарку. Возможно, курыканы приручали волков, но, скорее всего это тоже лошадь.

Серия антропоморфных фигур: люди на лошадях, бредущие пешком друг за другом. Вот они выстроились полукругом - ритуальное богослужение. В позах, наклоне голов, положении рук сквозит обреченность, подавленность. Курыканы в изгнании, перед бегством в неведомые края? Но где же руны? Под отдельными изображениями нечеткие и неодинаковые по размерам, наклону штрихи, овалы. Может быть, это числа, относящиеся к датам или счет животных, но ничего похожего на старую надпись.

Глаза устали от напряжения – моментальные снимки низкого качества, плохая резкость. Хорошо, что хватило кассет. Откинувшись на спину, Дмитрий решил расслабиться и отдохнуть. И снова жесткие стрелы памяти пронзили мозг. С возрастом они все чаще вырывали из глухих туннелей куски прожитой жизни. Произвольно или по чьему-то необъяснимому умыслу. Давно преданные забвению и неожиданно обрушенные нежеланным «подарком», заставляли вновь мучиться, испытывать вину, стыд, искать оправдания поступкам или пережить забытые мгновения счастья.
 
Тогда, два десятилетия назад, после обнаруженных в пещере рун, Дмитрий хотел узнать, кто эти древние обитатели, знавшие письменность.
Из Картухая они отправились на Байкал. С ним была Лара. И снова – Лара. Дмитрий пытался выбросить это воспоминание. Слишком яркими и безоблачными казались ему теперь те дни, которые больше не повторились. Они были молоды, переполнены любовью, и будущее представлялось бесконечно прекрасным. Попутный грузовик на частых ухабах гремел, подскакивал, макушками они бились в жесткую крышу кабины. Шофер, рыжий деревенский парнишка непроизвольно выстреливал жуткими короткими матами и, отрывая руку от руля, испуганно закрывал себе рот. Вытаращив круглые глаза, виновато смотрел на Лару. Она тихо смеялась, прикрываясь рукой Дмитрия, которую он держал навесу, чтобы смягчить удары.

В безымянной бухте погрузились с рюкзаками и палаткой на «Ракету», плывуще-летящую на подводных крыльях. Спустились в салон, где у буфета толпилась очередь за пирожками и напитками в зеленых стеклянных бутылках – «Буратино» и «Крем-сода». На сиденьях из деревянных планок, в проходах сгрудился народ – семьи с детьми, спящие туристы, вернее – не опознаваемая масса переплетенных тел, рук, ног и голов, сваленная на походное снаряжение. Дмитрий в свободный уголок пристроил вещи, и они с Ларой поднялись на палубу. Ветер швырял холодными брызгами в лицо, за кормой кипел белопенными бурунами встревоженный Байкал, а им было весело от бешеной скорости, от какой-то особой чистоты, прозрачности воздуха, воды и неба, от неповторимости и чарующего великолепия подернутых голубой дымкой дальних гор.

Ольхон их встретил скалами, чудными ароматами степей. Буйно цвели ковры мяты, превратившие окрестности в синие марсианские горы. По пути к курыканской стене остановились близ маленькой бурятской деревни. В крайнем доме попросили продать омуля. Меднолицая неторопливая хозяйка в цветном ситцевом фартуке, повязанная красной шелковой косынкой, достала из подполья большого – в полторы ладони шириной соленого омуля. Он серебрился чешуей, истекал жиром с прозрачного брюшка. В трехлитровую банку налила парное молоко, плотное и тягучее как сливки.
- Там за огородами ваша палатка? Ну, смотрите, если что – приходите ночевать, места всем хватит.
Отказалась от денег, что в сибирских глухих углах не редкость. Лара предусмотрительно взяла с собой гостинцы, оставила на кухонном столе тушенку, плитку черного байхового чая, насыпала горку карамелек. Женщина поблагодарила, ласково, с материнской нежностью и грустью – и у нее была юность и такая же любовь – искрится, сияет в их глазах, как ни старайся – не спрячешь! – и проводила за калитку. Утром, снявшись с лагеря, Дмитрий занес банку из-под молока.

На мыс Хорогой они добрались к вечеру, но до конца не были уверены, что достигли цели. Западный берег Ольхона изрезан глубоко вдающимися в сушу похожими на фьорды извилистыми заливами. Их разделяют почти однотипные каменистые крутосклонные мысы, уходящие в Малое море Байкала, одиночные островки и их группы.
- Если это не Хорогой, я дальше не иду. Давай спустимся к Байкалу, пить хочется, - Лара, раскинув руки и ноги, растянулась на тропе.
Дмитрий присел рядом на гранитную плоскую глыбу, пристально глядя на гребень горы.
- Лара, ты права, это не Хорогой. Мы попали на остров Пасхи!
- А где маои?
- Смотри сюда, - и Дмитрий показал на каменные столбы, разбросанные по склону.
Как выжившие в бою раненные гренадеры, они «брели» к Байкалу. Забыв про усталость, жару и жажду – целый день в безводной степи, Дмитрий с Ларой кинулись к первому гиганту с гладкими гранями. Он воздвигнут чьими-то руками! Полосы метаморфизма шли сверху вниз, в естественном состоянии глыба должна лежать, и рисунок линий шел бы параллельно земле. Каким образом можно было поднять многотонную пирамиду, поставить строго вертикально, подперев основание плитами? На самом верху сбоку четко обозначалась остроугольная выпуклость, напоминающая поднятое ухо гигантской собаки. Сходство с собакой или волком дополняли подпорки основания, похожие на согнутые задние лапы сидящего животного. Справа на расстоянии около пятидесяти метров два столба одинаковой высоты стояли рядом под прямым углом к поверхности - ворота к заливу. Чуть ниже по склону они увидели огромных близнецов, склонившихся друг к другу. На гладкой поверхности столбов-пирамид сизые, ярко-красные и черные лишайники создавали неповторимый замысловатый узор. Между камней в мелкоземе светились желтой серединкой с лиловыми лепестками альпийские астры, куртинками гнездились выпуклые голубые и желто-белые «грибки»-скабиозы, розовые гвоздики с зубчатыми лепестками. В каменных бордюрах полевые цветы смотрелись как творение лучшего декоратора мира, непревзойденного дизайнера-флориста.


- Что все это значит, Митя? - оглядываясь вокруг, спросила Лара, не выпуская его руки, чувствуя робость от грандиозного и непонятного зрелища.- Тебе не кажется, что это Байкальский Стоунхендж? Те же пирамидальные камни, возможно сверху на них лежали поперечные блоки.
- Не совсем те. Эти намного прочнее и тяжелее, они из мрамора и гранита, а не из песчаника. А где же, по-твоему, перемычки? Где арки Стоунхенджа?
-  Упали, времени-то сколько прошло. Но согласись, Митя, сходство удивительное! Мегалит Англии – и Сибирь!
- Говорят, что где-то здесь «место силы». Они, - он махнул рукой в сторону палаточного лагеря на берегу с крошечными перемещающимися фигурками, - приезжают сюда на эзотерические семинары. Вот бы этим продвинутым еще и мусор за собой убирать!
Ногой он придвинул к куче отбросов консервную банку, обрывки газет.
- Слушай, а может это сделали не люди, а инопланетяне, - как в Стоунхендже? Наворотили дел, а мы – ломай голову! - чуть иронично улыбнулась Лара.
- В Стоунхендже постарались как будто друиды. Или древние римляне. А тут, скорее всего – курыканы. Воздвигли идолов, да не успели сделать лица и шляпы надеть своим маои! - засмеялся Дмитрий, взваливая на плечи рюкзаки.

Вспоминая тот день, он улыбнулся: Рюкзаки тогда казались легкими. В придачу к ним он мог перенести на руках Лару через речку, буераки, болото и не чувствовал тяжести. Но сегодня твердо решил не подниматься на стену, хотя пропустил целый блок на противоположном конце от деревни Шишкино. Еще поднывала ушибленная лодыжка, - он перетянул ее эластичным бинтом, давала о себе знать натруженная спина. Она, вероятно, ошиблась по срокам. Приступы радикулита случались обычно по весне, когда, скрипя зубами, не мог разогнуться. Однажды умудрился, благо - дома был один, ползти в туалет на четвереньках, а потом со стоном цеплялся за дверную колоду, чтобы приобрести вертикальное, или хотя бы близкое к нему положение. Боль сейчас была лишь легким напоминанием. Достал тюбик – «Фастум-гель – жить без боли – наша цель», растер кулаками поясницу. Расстегнул, раздвинул брезент над входом и растянулся на спальнике, подложив под спину валик из свитера.

Красная стена, черный ельник на том берегу, низко нависшая и набрякшая влагой серая туча, пасмурный неприютный день вызывали ощущение мрачного, закрытого и давящего пространства с застоявшимся тяжелым воздухом. Словно по контрасту тотчас возникла перед глазами широкая, открытая во все стороны ольхонская степь, убегающая к дымчато-голубому хребту, крутыми ступенями падающая в сине-зеленый Байкал. Как легко там дышалось разбросанными среди раскаленных камней травами с глянцевыми и мохнато-опушенными листьями. Насыщенность и глубина цвета доходила в ультрафиолетовой прозрачности эфира до крайних пределов возможного и почти невообразимого. Синий впитал все оттенки июльского неба до беспроглядной черноты ночи; красный пылал жаром жерла вулкана, розовый – сама трепещущая нежность зари, желтый был абсолютно желтым одеяний японских императоров - чистый, сияющий светом и теплом солнца.

Они ночевали на берегу рядом с палаточным лагерем. Устроились, и перед ужином пошли купаться. Залив оказался теплым для обычных восьми градусов летнего Байкала.
- Буду плавать всю ночь как Ихтиандр! - кричал Дмитрий, ныряя и утягивая под воду Лару.
- А я хотела бы превратиться в большую древнюю рыбину с острыми плавниками и вот такими, – Лара широко раздвинула руки, - острыми шипами на спине. Плавала бы все двадцать пять миллионов лет, как появился Байкал. Представляешь, как здорово бы я смотрелась среди каменных башен на дне и длинных водорослей!
- А кто бы на тебя смотрел? А? Большой серьезный динозавр, маленькая голомянка и ни одного человека! Его еще не было на Земле!
Он ринулся за Ларой, догнал, и они поплыли к берегу.

Всю ночь туристы-паломники, человек восемь, среди них семейная пара голландцев, один пожилой хорошо упитанный немец, сидели у костра, разводили в унисон руками и пели протяжные мантры. Пришел познакомиться руководитель семинара. Мужчина за сорок, в джинсах и майке со странным логотипом. Поговорили с четверть часа, и он потерял к ним всякий интерес. По холодку Дмитрий и Лара, свернув палатку и собрав рюкзаки, отправились к курыканской стене. Эзотерические ночные уроки утомили соседей, во сне они, возможно, уже левитировали к «месту силы».

Преодолели довольно крутой подъем почти на сотню метров. Увидели издали стену из плитняка, перегораживающую узкую горловину мыса. Вышли к началу у южной оконечности, и отправились вдоль стены на север, через гребень до противоположного конца у соседнего залива. Кладка из довольно плоских, не везде плотно пригнанных плит, в полуразрушенном за тысячи лет состоянии была почти два метра высотой, и не позволяла одновременно видеть обе стороны – уходящую к оси Ольхона степь и обращенный к Байкалу треугольник мыса. Дмитрий взобрался на стену и подал руку Ларе. Теперь они шли по плитам, оглядывая круглый горизонт, удивляясь гигантской работе, проделанной курыканами, рукотворной каменной преграде в триста метров длиной. С востока - неприступная для вражеского набега стена, с запада, севера и юга - скальные обрывы в Байкал. От берега вверх лишь несколько троп, их легко могли контролировать курыканы. Поднялись на вершину, откуда видны два залива и стекающая по склонам в обе стороны стена.
- Лара, кучи мусора. Здесь не может быть «места силы».
- Нет-нет. Их гуру или наставник – не знаю, как его назвать правильно…
- Говори - «проводник в иные миры», - перебил Дмитрий, воздев руки над головой.
- Ладно, пусть – проводник. Ты забыл? Он же сказал, что «место силы» в верхней точке, самой высокой точке курыканской стены. Оттуда, то есть – отсюда напрямую можно говорить с богами. Это здесь, Митя!

Дмитрий предложил сделать привал. Уселись спиной к спине, свесив ноги по разные стороны стены. Погрызли печенье «Мария» - белые, истыканные точками кругляши.
- Что за глупость – еда с именами людей! Мить, ты съел Марию! – Лара с ужасом округлила глаза и прижала к щекам ладони.
- Конечно! Я же каннибал!
Она не поддержала шутку, притихла, о чем-то задумалась. Просительно взглянула на Дмитрия:
- А давай, мы тоже помолимся курыканским богам!
- Нет-нет! Я же атеист, у меня по научному коммунизму пятерка!
- Ну, Митя, что тебе стоит! И откуда курыканам знать про твой научный коммунизм? Эти все люди здесь с эзотерическими прибамбасами, не просто же так! Не случайно. Они же стремились именно сюда!
Дмитрий не мог устоять. Спрятав ироническую улыбку, сказал:
- Хорошо, давай помолимся. Только не будем говорить друг другу – о чем. Согласна? Кстати, а как молиться?
- Давай, как в буддийских монастырях!

Дмитрий спрыгнул со стены, снял Лару. Они встали на колени лицом к стене, сложили ладони и поднесли их к лицу. Долго молчали, поклонились, припав к земле. По всей вероятности, обряд подсмотрели в каком-нибудь фильме. Не вставая с колен, повернулись друг к другу, и Лара спросила с лукавой улыбкой:
- Мить, а ты о чем молился?
- Не скажу, мы же договорились.
- Я помню. А все-таки, о чем? Скажешь, и я тебе скажу! - допытывалась Лара, хитро поблескивая глазами.
- Хорошо, - ответил Дмитрий. – Ни о чем, а о ком.
- О ком же? - не отставала она.
- О тебе. Чтоб ты была.
- Да я и так есть, - засмеялась, и легонько поцеловала его в щеку.
- Признавайся, о чем ты сама просила богов? - с напускной строгостью Дмитрий возвысил голос.
- О тебе. Чтоб ты был… всегда, - еле слышно, опустив глаза, произнесла Лара.
Дмитрий ее обнял, крепко прижал к себе и, заглянув в глаза, тихо сказал:
- Всегда, наверное, не получится. Если доведется умереть, пусть это случится на твоих руках.
Он задумчиво посмотрел на курыканскую стену:
- Вон видишь, тот большой камень. Такой же грубый и неотесанный, как я. Поставь такой мне на могилу.
Тема смерти, обычно не обсуждаемая, возникла неожиданно, быть может, навеянная творением ушедших за границы времени курыкан, и как естественное продолжение их истории.
- А теперь отвернись, - тихо произнес Дмитрий, - и не бойся!
Взял ее руку, и вдруг острая мгновенная боль пронзила запястье. Лара дернулась, вскрикнула и с ужасом посмотрела на мужа. У обоих на руках выступили капельки крови. Он сильно прижал порезы, кровь смешалась одним пятном.
- Что ты делаешь, Митя? Мне больно!
Лара возмущенно вырывала руку. Дмитрий, все еще удерживая ее, серьезно и торжественно ответил:
- Мы поклялись кровью. Навсегда.
Она улыбнулась, прижалась к нему. Его штормовка пахла дымом костра и сосновой смолой. С притворным недовольством заметила:
 - Вечно ты все придумываешь!
Он помнил об этой клятве у курыканской стены, когда уходил от Лары. Ему хотелось плакать.

11.

С «вернисажа» красных лошадей Егор – оживленный, довольный, вернулся перед заходом солнца. Дождь давно прекратился, но низкие тучи обложили небо. Не ощущалось движения воздуха, даже слабого ветерка. Духоту и высокую влажность Дмитрий переносил тяжело. Тайком от Егора, опасаясь прыжка давления, глотал таблетки. Решили, если к утру разъяснится, идти к Шаманскому Камню. Дмитрий не испытывал к нему особого интереса. Священные скалы на Лене в большинстве не расписаны петроглифами, но, возможно, именно на той, ожидающей их, есть размытое изображение человека, известное по рисунку Люрсениуса. Егор, выспросив у Дмитрия все, что тому было известно, загорелся желанием увидеть священную скалу - во что бы то ни стало!

О ее местонахождении существовало довольно много сведений, иногда противоречивых. После Миллера в «Словаре географическом Российского государства» о Шаманском Камне писал Афанасий Щекатов, позже упоминал иркутский краевед Лосев. К 1818 году относятся материалы Спасского, и наиболее подробные – архиепископа Нила. Следуя его описанию, надо было отсчитать двадцатую версту. Но, пробираясь по болотам, кустарникам вдоль берега Лены, вряд ли кому бы удалось избежать ошибки. Поэтому они внимательно смотрели на скалы, стараясь обнаружить усеченную четырехгранную пирамиду из красного песчаника, торчащую как зубец на крепостной стене, «как указующий в небо перст».

- Митя, смотри вверх по склону! Левее смотри! Вот же он! Мы его проскочили.
- Точно, он и есть, «указующий перст». Не подумали, что напрямую не увидишь. А боковой ракурс – самое то.
- Слушай, а вдруг не он? - засомневался Егор.
- Нет, это и есть тот Шаманский камень. Видишь справа лесину?
Огромный полузасыпанный песком и обломками ствол лиственницы с обрубленными сучьями несомненно был лестницей, ведущей вверх к священной пирамиде.
- Сюда приводили людей, обвиняемых в серьезных проступках. Человек должен подняться на вершину, обхватить Камень, жертвенник стихийных духов, и громко заявить о своей невиновности. Но если он клятвопреступник, - Дмитрий как бы нехотя произносил слова, - то не доберется до верха, или не сможет там удержаться, и духи низринут его, лишив жизни. Так написал Нил.

Они стояли, подняв головы, разглядывая скалу, и прикидывали удобное направление подъема. А надо ли вообще туда взбираться – высота не шуточная, крутизна под пятьдесят-семьдесят градусов. Сможет ли осилить Дмитрий? - думал Егор. Трава еще не просохла. Северо-западный ветер разгонял облака, они таяли на глазах, голубой просвет между ними становился шире. Дождя в ближайшие часы как будто не предвиделось.
 
- Как думаешь, сейчас буряты устраивают испытание скалой?
- Трудно сказать наверняка, - усмехнулся Дмитрий. - Посмотри, если есть свежие следы крови на камнях и не обглоданные волками кости, то да. Считай, нынешние лжецы не выдержали экзамена.
Егор всерьез принял слова Дмитрия и побрел по узкой полосе берега с нагромождением обвалившихся блоков красного песчаника. Внимательно смотрел под ноги и переводил взгляд вверх, на край нависавшей над Леной скалы, определяя возможную траекторию падающего тела.
- Все трупы сбежали, Митя, следов не оставили. А сверху даже окурками не плевались. Тут, кстати, и быть ничего не должно. С этого карниза улетишь не на берег, а прямо в воду!
Дмитрий сидел на плоской глыбе в позе роденовского мыслителя, подперев подбородок тыльной стороной ладони. О чем-то думал, и, услышав только последнюю фразу Егора, ответил:
- А может никто никогда и не падал. Все были праведниками. Знаешь, доверяй, но проверяй. Это - к местным легендам и мифам.
Он поднялся, - смотреть тут не на что, надел на одно плечо рюкзак.
- А, правда, Митя, давай проверим! – принялся уговаривать Егор. - Заставит она нас вздрогнуть? Думаю – слабо ей, этой скале! Мы же ничего не натворили в жизни плохого. Хочется испытать – как там стоять на вершине, знать, что ты во всем прав и бояться – а вдруг она, эта паршивая скала не поверит, будет гудеть в уши: врун, подлый трус! Полезли, а?
И Егор, не оборачиваясь на Дмитрия, не двигавшегося с места, пошел по берегу вправо от карниза, ступил на заросшую колючим кустарником еле заметную тропу и стал карабкаться по крутому склону.

Егора нельзя отпускать одного. Дмитрий, против воли, медленно отправился за ним. Было неприятно и тревожно идти по скрипящей щебенке, по остывшим следам смертников и представлять то отчаяние, ужас, что несли они в гору на подгибающихся ногах. Капли пота выступили на лбу, на губах чувствовался соленый вкус, спина взмокла – слишком крут подъем, но отчего дрожат руки и шевелятся волосы на голове? Вжившееся чувство вечной вины, недовольства собой за долгие годы превратилось в особую субстанцию, которая наряду с кровью и лимфой циркулировала в организме, отравляя мозг, а теперь, у этой священной скалы, взметнулось фонтаном страха и самобичевания. Он предал самых близких людей, которые любили его и которых любил он.


Тревога родителей, считавших сына неопытным идеалистом со странными увлечениями, улеглась лишь с появлением Лары. Нерастраченную нежность, любовь и заботу без остатка отдавали Манюне. Но Дмитрий, ищущий на стороне романов, ушел от нее к Тане, осознавая, что своими разрастающимися комплексами, несостоятельностью он умышленно отталкивал жену, и Лара не заслужила отношений, пропитанных обманом и фарисейством. Как тяжело переживала Манюня распад семьи! И Дмитрий не знал, чем помочь дочери-подростку. А сын? Почему Дмитрий не хотел его признавать? Лара бы поняла. Взрослый мужчина, должно быть, за тридцать, плоть от плоти, кровь от крови. Сколько же пришлось ему, с прочерком в строке «отец», вытерпеть от сверстников!

Для оправдания поступков Дмитрий убеждал себя – все было ради Тани. С нею он мог жить вдали от людей в глухой тайге. Доказать, наконец, что сила духа и воли раздвигает границы человеческих возможностей. И это сделает он, Дмитрий! Но Таня отказалась покинуть город, как ему обещала вначале романтических отношений. Превратилась в рафинированную горожанку с телевизором и теплым туалетом. Ее «тюкали», как говорил разочарованный Дмитрий, все новые хлестаковские проекты необременительных занятий. Заботы о детях легли полностью на плечи мужа. Она уезжала куда-нибудь чему-нибудь учиться, а он, бросив недописанную статью, бежал к малышам, младший только научился ходить. Варил на воде кашу, заправляя маргарином, стряпал лепешки – заранее купленный мешок муки убывал на глазах. Уложив детей спать, разглядывал в полевом дневнике руны из пещеры Картухай. И, как ни странно, приходило желанное успокоение: чего же ты хотел, когда жена моложе в два раза? Сделал ли он счастливой Таню? Она встретила интересного зрелого мужчину с перспективой научной карьеры и материального благополучия, но теперь рядом с ней усталый пожилой человек с детскими неизжитыми комплексами. Он очень старался оправдать ее надежды. Выйдя из института научным сотрудником, спешил на разгрузку вагонов, копал ямы под гаражи вместе с такими же светилами науки, и возвращался домой с грубыми мозолистыми руками, засыпая на ногах. Память, мерзкое животное, ты когда-нибудь оставишь меня в покое? – думал Дмитрий, тяжело шагая по тропе.

Оставалась треть пути до вершины. Он чувствовал, как запрыгал в бешеном ритме пульс, сдавило сердце. Опустился на землю, чтобы отдышаться. Егор остановился, поджидая, но Дмитрий махнул ему рукой – все в порядке, и сделал вид, что зашнуровывает ботинки. Возможно, сегодня скала получит долгожданную жертву. На заклание идет один из тех, кто не возвратится обратно. Сердцебиение постепенно входило в нормальный ритм, и мысли плавно вернулись к семье. Он все-таки смог обеспечить благосостояние. И вот теперь они впервые могли поехать отдыхать, и ни куда-нибудь на Байкал, хотя для него не существовало лучшего места, а в Израиль. Их пригласила его бывшая сокурсница. И – на тебе! Теперь «тюкнули» Дмитрия Шишкинские писаницы. Таня с Мишкой купаются в Средиземном море, а Славка с Верунчиком сидят на Мунку-Сардыке выше облаков, клубящихся над пиками Восточного Саяна.

Егор уже на вершине, стоит, обдуваемый ветром как молодой Герцен во дворе Московского университета. Взглянул на побледневшее, чуть осунувшееся лицо и спросил:
- Ты в порядке, Митя? – выдержав паузу, нерешительно добавил. - Давай спускаться, забудем эту дурацкую затею! Что мы, маленькие?
Но Дмитрий, неопределенно пожав плечами, уверенно сказал:
- А все-таки человек когда-то должен узнать – настоящий он или так себе! К тому же у нас страховка. Ты сам-то готов?
- Ну, в общем, да. Но слететь могу – как пить дать. Помнишь, рассказывал тебе про Мумуню? Первый сеанс с обнаженной натурой. Так вот с этой Настей я был не совсем честен.
Егор покраснел, опустил глаза. Подумал – заигрались они с этой скалой. Дмитрий боится, но старается не показать виду. Казнится? Считает тяжкие провинности?

Егор вспомнил, как Манюня на своей свадьбе ждала Дмитрия. Лара, Еленка и он, двоюродный брат, видели - невеста расстроена, отец обещал не опаздывать. Но его все не было. Манюню в длинном атласном платье, с кружевной фатой на черных локонах, легкую и воздушную, вынес из подъезда на руках жених – счастливый и смущенный. Их окружила толпа родственников, соседей, когда они садились в машины. Вдруг краем глаза Егор заметил Дмитрия, выглядывающего из-за угла ближнего гаража. Он прятался, стесняясь старого залатанного костюма, неухоженности, рук с обломанными ногтями, не осмеливался показаться близким и давним знакомым в непривычном для них виде. Манюня еще раз окинула взглядом толпу провожающих, и кортеж тронулся к Дворцу бракосочетания. Егор чуть не заплакал от жалости к Манюне и Дмитрию, остро ощущая их взаимную боль. Проглотил подступивший к горлу комок и никому об этом не рассказал.

Здесь, на вершине, где горы в окрестности были одной с нею высоты, они сразу поняли, что испытание скалой, «заставляющей вздрогнуть», никакой не миф. Сбоку от карниза вниз, к узкой поперечной полке вели вырубленные в камне еле различимые ступени, обвалившиеся, выщербленные, засыпанные обломками. Нетрудно догадаться - эта полка и была лобным местом, Голгофой.
- Ну, что, пан или пропал. Рискнем? - спросил Егор. – Я - первый. Сколько будем стоять?
- Думаю, пяти минут хватит. За это время она может, если захочет, сбросить нас раз триста. Но ведь и одного достаточно!
 
Прицепив к поясу Егора страховочный трос, Дмитрий закрепил второй конец за остроугольную глыбу над обрывом. Спустившись вниз метров на пять, парень раскачивался под карнизом, пока не зацепился ногами за ту узкую, меньше ступни в ширину, полочку. Прижался спиной к «заставляющей вздрогнуть скале», раскинул широко руки, как бы обнимая ее, вцепившись ногтями в щели, возможно, выцарапанные неизвестными жертвами. Ноги только пятками опирались на приступок, носки висели в воздухе. По лицу, обращенному к разверзшейся пропасти, он чувствовал, катится струйками холодный пот. Скала вибрировала, - Егор мог поклясться в этом, и странная дрожь передавалась ослабевшим, подгибающимся коленям. Скрытая темная сила толкает вперед: прыгай, прыгай! Ты же хочешь летать? Давай, падай! Смотри - там, далеко внизу серебрится река. Плыви, плыви вместе с ней, плыви с облаками в небе.
- О, Господи! Помоги мне! - шептали губы, но нельзя пошевелиться, нарушить зыбкое равновесие.
Под правой ногой перекатился мелкий камушек, выскользнул и, описав дугу, поскакал в бездну. Закружилась голова, замутило. Егор закрыл глаза.

- Его-о-ор! – раздался спасительный голос сверху. – Пять минут прошли! Держись за веревку, поднимаю!
Егор в полубессознательном состоянии, по наитию оттолкнулся ногами и повис под карнизом. Дмитрий медленно выбирал туго натянутую страховку, пока не вывел Егора на вертикальную плоскость. По трещинам и выступам Егор самостоятельно, - альпинистский студенческий опыт, поднялся наверх и упал навзничь. Переведя дыхание, он попросил:
- Митя, не ходи! Там очень опасно! Я могу тебя не удержать!
- Ты молодец, Малыш! – Дмитрий тепло улыбнулся и похлопал Егора по плечу. – Не бойся, я не упаду. Знаешь, это мне надо. Только сейчас понял, когда ты там стоял.

Дмитрий застегнул карабин и пошел в обход карниза. Пробрался под него с правой стороны, где скала была сильно разрушена, иссечена рыхлыми трещинами и овальными выбоинами. Нашел узкую полку, встал и застыл, раскинув руки. Егор знал, что удержаться ему – тяжелому, немолодому, менее гибкому в несколько крат сложнее. Он клял себя самыми последними словами – только дебилу, уроду могла прийти в голову эта сумасшедшая идея. Ну зачем, к чему он его уговаривал? Минутная стрелка ползла как черепаха. Егор мысленно подталкивал ее по кругу, держа на прицеле Дмитрия. Но тот был неподвижен, застыл, как выступающая часть скалы, высеченный в ней горельеф. Вдруг камень, удерживающий конец страховки пошатнулся. Егор в панике бросился к нему, налег всем телом, набрасывая провисшую часть шнура на соседнюю глыбу. Посмотрел вниз. Дмитрий стоял на том же месте. Истекло условленное время.
- Митя, все! Приготовься. Дерни, когда тянуть!
 
Сигналов снизу, как показалось взволнованному Егору, не было целую вечность. Наконец, веревка слабо натянулась, и Дмитрий, скользя по стене, почти в горизонтальном положении поднялся на задернованный левый край карниза. Не разжимая стиснутых в кулаки рук с веревкой, он, странное дело, - улыбался широко и открыто – Егору, облачно-серому небу, «заставляющей вздрогнуть скале». Мысленно благодарил ее за бесценный подарок – возможность исторгнуть душой наболевшую исповедь и получить языческое отпущение прегрешений, без которых на самом деле не обходится ни одна человеческая жизнь. Только по собственному его разумению, а, скорее, непониманию, возведенные в абсолют, они заставляли его страдать, отравляя лучшие годы.

12.

Хотелось пить, но воды не было. Дмитрий предложил спуститься со скалы, «заставляющей вздрогнуть», но не убившей их, в обход, по залесенному гребню в надежде наткнуться на ручей или верховое болотце. Прошли через светлый, пронизанный солнцем сосняк с натеками янтарной камеди на красновато-желтых стволах в два обхвата. Стал более заметным уклон с кедровым подростом и влажным зеленым мхом. Дмитрий наклонился и позвал Егора:
- Видишь, кукушкин лен, а вот рядом - нравится тебе цветочек?
- Ничего, симпатяга. Золотая звездочка, только уж очень мелкая. Смотрится здорово в зелени. Что это?
- А это, - загадочно произнес Дмитрий, - страшный хищник. Росянка. Растение – убийца. Понаблюдай-ка.
Мелкий паучок опустился на венчик, и, приклеившись ножками, судорожно задергался. Лепестки тотчас захлопнулись. Через несколько секунд снова развернулись во всей красе, паучка и след простыл.
- Вот это да! – удивился Егор. – Так, выходит, она его проглотила, слопала! Первый раз вижу такое!
- Знаешь, Конфуций, древне-китайский философ, говорил: «Сиди спокойно на берегу реки, и мимо проплывёт труп твоего врага». Росянка не китаец, но тоже ждет, и пища сама - тут как тут. Понимаешь, о чем я?
- Честно говоря, нет. Сплошные загадки, Митя!
- Нет, Малыш! Речь о терпении. Мне его очень не хватало в жизни.

Они прошли еще с полкилометра, и попали в мрачную с буреломами и завалами тайгу: старые кедры и лиственницы затеняли свет, густой подлесок кустарников перегораживал тропу. Длинные бороды лишайников свисали с ветвей, омела сплетала стволы, усиливая сходство с непроходимыми тропическими лесами. Стояла мертвая тишина – ни пения, ни посвиста птиц. Дмитрий и Егор, следуя друг за другом, тоже молчали, подавленные угрюмостью и царящим безмолвием. Вдруг Егор резко остановился, подождал Дмитрия и прошептал:
- Прислушайся! Тут кто-то есть. Идет за нами.
Они постояли на месте. Вокруг по-прежнему было тихо.
- Тебе не показалось, Малыш?
 
Тронулись след в след. И тут оба явственно различили треск ветвей в трех-четырех метрах. Остановились, и звуки исчезли. Стоило двинуться, сделать несколько шагов, шорох возобновлялся. Дмитрий приложил палец к губам, подавая Егору знак не шевелиться, вгляделся в глубину леса и наступил несколько раз на сухие ветки и сучья. Огромная черная глыба кралась параллельно тропе одновременно с людьми.
- Медведь, здоровущий… Нет, не нападет. В конце лета они сытые, но любопытные. Егор, иди спокойно, молча, в прежнем режиме. Он прячется, и мы его не видели.
В течение часа медведь шел за ними, ломился по чащобе, пока тропа не привела к верховому сфагновому болотцу с куртинами клюквы, по краям – брусники и княженики. Хозяин тайги, тяжело вздыхая и позабыв осторожность, показался почти целиком – буро-коричневый, от крупной головы-башки и мощной горбатой спины до обрубка-хвоста над свалявшейся длинной шерстью «штанов». Потоптался на месте, издал низкий утробный рык и повернул к ягодным угодьям.
- Уф, - облегченно вздохнул Егор. – Что за счастливый день! Везет же нам с тобой, Митя! Добрая скала-эшафот. И Косолапый попался вежливый – даже попрощался!
- Что ж ты сам такой некультурный? Ответил бы!
- Да я все слова приличные забыл! Остались одни междометия – ненормативные. Кто знает – какое у него воспитание, вдруг бы обиделся!

В неглубокой ложбинке из-под земли бил тонкий чистый ключик. Вода высачивалась из под вечной мерзлоты, прикрытой сверху зеленой моховой подушкой. Обжигающим холодом ломила зубы. Вдруг Егор присел:
- Митя, подойди! - и показал на запутавшийся в осоке окурок. – «Золотая Прима». Знаешь, здесь был Сокто.
- Мне показалось – у него «Петро. Беломорканал».
- Нет, точно – «Прима». Оранжевая пачка с черной полосой, я заметил еще в лодке. Он был совсем недавно. Смотри, трава примята.
Следы шли по осоковому болотцу, из ложбинки вывели на пологий склон и потерялись в кустах свиного багульника. Решили идти в разные стороны, удаляясь зигзагообразно в пределах свиста и осматривая лес. Через час бесплодных блужданий Дмитрий услышал свист Егора и, как условились, ответил. Но Егор снова дважды повторил - коротким и длинным сигналом, что значило немедленно спешить к нему. Дмитрий побежал напрямик, через буреломы. Увидя впереди оранжево-голубую куртку, успокоился, остановился передохнуть и шагом приблизился к Егору. Тот молча показал глазами на застывшее под кедром тело. С трудом в нем признали Сокто.

Обнаженный по пояс, босой, он лежал, обратив безжизненное лицо к небу. Закрытые глаза и застывшая пена на губах. Обтянутый коричневой мумифицированной кожей скелет, выступающие ребра и кости черепа. Егор, боясь подойти ближе, внимательно разглядывал скомканный прорезиненный плащ, разбросанные в разные стороны сапоги, смятую пустую пачку «Примы».
- Митя, у него нет кострища, даже намеков на еду и воду. Что будем делать? Вертолет МЧС?
- Нас не найдут – ни с земли, ни с воздуха. Слишком однообразна тайга. Мы не знаем своих координат, не можем правильно сориентироваться и направить поиск в нужном направлении.
- Надо… похоронить здесь? - голос Егора осип, он старался унять волнение. – Как думаешь, давно умер?

Дмитрий опустился на колени и взял руку Сокто. Она была мягкой, податливой, ногти отливали синевой. Пульс не прощупывался. Тогда он, слегка повернув голову Сокто, зажал сонную артерию. Под пальцами ощутил слабое прерывистое биение.
- Егор, - закричал Дмитрий, он жив! Жив, ты понимаешь?! Сюда, немедленно сюда! Массаж сердца. Держи вот так его руки, по моей команде повторяй эти движения!
Через четверть часа Сокто открыл глаза, подернутые пеленой и обращенные куда-то внутрь себя.
- Сокто, ты узнаешь нас? - тихо произнес Дмитрий, но тот молчал. – Малыш, быстро к ручью по нашим следам! Фляжка у меня в рюкзаке. Одна нога здесь, другая там!
Отерев влажным мхом лицо Сокто, с трудом разжали стиснутые зубы. Каплю за каплей вливали в обезвоженный организм, и взгляд прояснялся. Но говорить он не мог – мешали распухший язык и синие непослушные губы. Егор чуть не приплясывал от радости и повторял как заведенный:
- Он жив, жив, жив! Сокто, ну зачем ты сюда приперся? Какой счастливый сегодня день! А если бы мы опоздали, Митя? Невозможно даже представить! А если бы пошли в другую сторону? Господи, спасибо! Спасибо, Господи! Не стесняясь Дмитрия, Егор размашисто и радостно перекрестился.

Они срезали две длинных жердины, перетянули страховочным шнуром, привязали неубиваемый плащ своего проводника. Его самого, по-прежнему безучастного, переложили на самодельные носилки и пошли вниз по ручью. Заболоченное устье открылось к горной каменистой речке. Неизвестно, сколько надо было следовать по запруженной валунами пойме, чтобы выйти к Лене, и дальше – к своей стоянке у Каменной книги. Сокто настолько исхудал, что детская тяжесть его тела не затрудняла переход, но идти с носилками было крайне неудобно, и шедший позади Егор часто оступался, падал на колени, боясь выронить ношу. Они решили заночевать, отдохнуть, и с утра пораньше продолжить путь. По очереди поили Сокто, пытались с ним разговаривать, но он лишь беззвучно шевелил губами. К полуночи дыхание больного стало ритмичным, и он заснул.

- Как мы пойдем по Лене – вверх или вниз? - спросил Егор.
- Ну, смотри. Мы шли на «заставляющую вздрогнуть» скалу к деревне Шишкино по течению. Потом сделали большой круг по тайге. Я думаю, что на Лену выйдем завтра, если не ошибаюсь. Сокто мы нашли, должно быть, южнее нашей стоянки. Значит, чтобы ее не пропустить, надо снова идти вниз.
Они помолчали. Достали из золы фляжку с кипятком, бросили кусочек чаги.
- Как тебе бальзам молодости и здоровья? Сможем дотащить Сокто? - улыбнулся Дмитрий.
- Домчим, я - «как стремительная молния Красный курыканский конь», подкрепивший силы волшебным напитком. А ты, Митя, какой конь? - Егор смешался, Дмитрий может обидеться сравнению с конем.
- С учетом моих ранних седин - «Парящий белый, как иней».
Они посмеялись, и решили до рассвета немного поспать.

В полдень, до наступления жары, были на базе у Красной стены. Сокто положили в палатку Егора, а сам он перебрался к Дмитрию. Понемногу начали его кормить – киселем с размоченными сухарями, жижей от супов-концентратов, поили отваром зверобоя, курильского чая, водой с разбавленной сгущенкой. На третьи сутки взгляд Сокто стал осмысленным, он тихо спросил – где байда. Дмитрий его успокоил – все в порядке, она на месте.
- Ты еще здесь? –прошептал он с закрытыми глазами. – Я видел твоего отца.
- Нет, Сокто, ты не мог его видеть. Он умер.
- Я был в стране мертвых. Он просил хлеба, чтобы ты принес ему 22 июня. Запомни – 22 июня.
 
Там, где его отец, думал Дмитрий, не нужен хлеб, не нужна еда. Сокто бредит, он не совсем здоров, и был ли вообще нормальным? Но откуда ему знать, что зимой 1942 года в блокадные ленинградские дни отец жестоко страдал от голода, как и весь город. Тогда они сварили и съели ремень от кожаного офицерского планшета, он позже – без ремня, подарил его Ларе, не сыновьям. Отец пережил своих сослуживцев, избежав водянки: терпел и воздерживался от воды, когда многие пытались питьем подавить голодные спазмы. Только ей, Ларе, он рассказал о своем умирающем дяде. Перед смертью тот сказал жене: «Катя, пока меня не заберет похоронная бригада, отрежь мышцы плеча и предплечья. Вы с Васькой должны выжить. Надень на меня рубаху с длинными рукавами». За случаи трупоедения жестоко наказывали. Дмитрий, живя в неведении, узнал многие эпизоды жизни собственного отца только от Лары.

Они начали готовиться к отъезду – ждали выздоровления Сокто. Дмитрий пошел к реке осмотреть лодку, следом за ним отправился Егор. Дно было сухим, канистры полные. До Качуга должно хватить, хотя расход большой, - плыть надо теперь против течения.
- Ты не жалеешь об этой поездке, Малыш? - спросил Дмитрий, влезая в лодку.
- Что ты! Такой экстрим и море удовольствий! Думаю, у меня получится курыканский цикл. И эти лошади! Я сделаю их похожими на птиц! Гоголя помнишь? «Эх, тройка! Птица-тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться…»
- Я рад за тебя, Егорушка. А вот мне не удалось найти, что хотел.
Егор понял, что речь о рунах. Дмитрий задумался, и переменил тему. Он рассказал о странном разговоре с Сокто, о стране мертвых.

13.

Егор хлопнул себя по лбу, глаза его засияли.
- Митя, какой же я дурак! Безмозглый дурачина, валенок дырявый, курица на ножках!
- Ты о чем? - удивился Дмитрий.
- Митя, Сокто – шаман! Шаман, понимаешь? Как я сразу не догадался?
И Егор стал торопливо говорить, что у Еленки огромная литература по сибирскому шаманизму.
- Мама разрешала мне брать эти книги, там были цветные картинки, и я пытался их рисовать. Одежды, бубны, украшения, а пластика движений! С ума сойти! Сплошная экзотика, не надо никакой Африки. Я сам хотел стать шаманом.
И Егор стал рассказывать одну историю за другой.

Оказывается, молодые люди, на кого пал жребий стать шаманом, узнавали об этом неожиданно по проявившейся у них «шаманской болезни». Человек испытывал невероятные физические муки. Недуг мог длиться несколько лет, сопровождаясь страшными галлюцинациями. Страдания избранника внешне воспринимались как нервно-психическое заболевание.Только став шаманом, можно от него избавиться.   
 
Егор пересказал исповедь одного шамана, как в двадцать лет он сильно заболел, и стал «видеть очами, слышать ушами то, чего не видели и не слышали другие». Девять лет перемогался и никому не говорил, опасался, что люди не поверят и будут над ним смеяться. Наконец, разболелся до того, что угрожала ему неминуемая смерть. Когда же стал шаманить, выздоровел. Теперь, если долго не шаманит, «хворает».
 
Иногда кризис начинается в возрасте 10 и даже 7 лет. Ребенок испытывает тягу к самоубийству, видит странные сны. Он все чаще впадает в экстаз, заявляет, что побывал в Стране мертвых и ему велено стать шаманом. Повзрослев, уходит в тайгу, горы или степь и в одиночестве учится вызывать духов. Порой теряет сознание, может покончить с собой или погибнуть, но, чем интенсивнее идет  шаманское «самообразование», тем быстрее проходят симптомы болезни.

За несколько дней до обряда посвящения будущий шаман удаляется в лесной шалаш или пустынное место и здесь предается самому суровому посту в течение 3, 5 и даже 9 дней. Он ничего не ест и не пьет. Лежит с пеной на губах. Суставы вспухают и превращаются в сплошные синяки, по телу расползаются трупные пятна. Может превращаться в мумию, как Сокто. Заживо переживает свою смерть: видит, как духи рассекают его тело на куски и варят их в котле, выкалывают глаза и вставляют новые, пробивают уши, чтобы он смог слышать их голоса. Потом тело шамана духи собирают заново. «Смерть заживо» открывает способность погружаться в транс и управлять собой и людьми.
- Теперь ты понял, Митя, зачем приплыл сюда наш Сокто? Но мы помешали остановиться здесь, и он ушел в тайгу.
- Ты прав, Малыш, - задумчиво глядя на скалу, произнес Дмитрий. – Да, мне понятно многое из того, что настораживало и казалось странным в его поведении и облике. Но как хорошо, что мы его спасли.

На следующий день Сокто поднялся, был вполне вменяем. Вместе со всеми пил чай, ел общую еду, но мало, от силы две-три ложки. Втроем столкнули облегченную – со снаряжением, но уже без продовольствия, байду на воду. Завели мотор и поплыли вверх по Лене в Качуг. На носу по-прежнему сидел рулевой – сгорбленный, молчаливый, чуть не в два раза обернутый серым дождевиком. За кормой кипела белая гряда бурунов, прилепившаяся длинным хвостом к лодке. Мотор натужно ревел. Дмитрий и Егор равнодушно глядели на проплывающие мимо берега. Все мысли занимал Сокто. В Качуге выгрузились. Поблагодарили и попрощались с проводником. Взвалили рюкзаки, направляясь к автобусной станции.

Вдруг Дмитрий резко остановился и окликнул Сокто. Тот вытер соляру с рук ветошью, подошел к бывшим попутчикам. Дмитрий достал старый полевой дневник, открыл страницу с рунами.
- Сокто, ты не знаешь, что здесь написано? - спросил наугад, заранее предполагая отрицательный ответ.
 Сокто закрыл правой рукой надпись, на мгновение прикрыл глаза и тихо произнес:
- Тут указано имя Бога. Тенгри.
Дмитрий растерянно переводил ошеломленный взгляд с рун на бесстрастное лицо шамана, в душе бушевала буря. Хотя втайне и ожидал нечто необычное - сродни удару молнии, раскату грома. Единственно, что мог с трудом сказать, придя в себя, было «спасибо, спасибо за все». Взял обеими руками коричневую маленькую ладонь Сокто и крепко пожал:
- Быть может, еще встретимся.
- Нет, - ответил Сокто и вернулся на берег.

Дмитрия встретила пустая квартира, застоявшийся воздух, чахлые цветы в горшках на балконе. Семья не вернулась с отдыха. От отпуска оставалось еще несколько дней, и он провел их в библиотеке. Теперь был ключ – поразительная догадка Сокто, а, может, интуиция или что-то другое, чего Дмитрию не дано понять. Он выяснил, что изучение тюркской рунической эпиграфики началось с распознавания именно этого, первого слова - Тенгри (Бог). 25 ноября 1893 года тайную надпись, тревожащую Дмитрия долгие годы, прочитал датский лингвист Вильгельм Томсен.

Тенгрианство было древнейшей доисламской и добуддистской религией тюрко-монгольских кочевников евразийских степей. Тенгри распоряжался судьбами каждого человека и народов, он - обожествлённое небо и высшее божество, Бог-Отец, - творец мира, и сам - этот мир.

Тенгри видит всё, способен в любое время вмешаться в ход событий. Однако часто предоставляет человеку самостоятельно принимать решение. Но только от человека, от его дел и мыслей зависит, как бог отнесется к нему и его поступкам. До сих пор у потомков степных народов самые нерушимые клятвы начинаются со слов: «Пусть меня покарает Тенгри...».

Немецкий историк Г. Дерфер проследил эволюцию самого понятия «Тенгри» от раннего, шаманского представления этого образа до высших стадий в его религиозно-мифологическом развитии и пришел к выводу, что речь идёт об одной из первых (если не самой первой) монотеистических религий в мире. Дмитрий с удивлением находил в тенгрианстве концепцию единого бога, в которой Тенгри, создатель мира, являлся разными ипостасями в буддизме, мусульманстве и христианстве. Христианский крест на хоругвях Аттилы был символом Тенгри.

17.

Приближался конец августа. Сухое жаркое лето преждевременно высушило тополя и клены. Возвращаясь по вечерам домой, Дмитрий слушал шорох скрученных желто-коричневых листьев, ворохами лежащих на асфальте. Дворники не успевали сметать, а они все сыпались под порывами ветра на головы прохожих. Он заходил в гастроном на углу бывших Большой и Ланинской, покупал батон «Нарезной» и бутылку кефира. Но мысли крутились вокруг одной темы – для чего, с какими намерениями провидение подкинуло эти руны из Картухайской пещеры? Почему их тайна мучила много лет?

Однажды утром, еще в полусне, пришло озарение, скорее – несмелое, робкое предположение: в его жизни не было места Богу. Высшему разуму, Создателю всего, что он любил – бескрайних земных просторов, тишины бархатных ночей, тайн подземелий, слепящих горных снегов и бешеных водопадов. Впервые в жизни он, стыдясь самого себя, должен был признать – без Бога peccatum mortale, смертные грехи не обошли его стороной.
Дмитрий, не отдавая отчета, лелеял в себе и тщательно скрывал от окружающих гордыню и тщеславие, страсти, не поддающиеся разуму и воле. Зависел от мнения других, боялся осуждения, не находя мужества быть самим собой. Впадая в уныние, не мог преодолеть хандру. И вот – открытие! Оказывается, рядом с ним был чудом обретенный Тенгри – в записной книжке на пожелтевшем от времени листе.

Невидимая сила охраняла Дмитрия. На «заставляющей вздрогнуть» скале устоял, хотя нога соскользнула с полки, и мысленно уже летел в пропасть. Тенгри сохранил ему жизнь, чтобы сегодня пришло просветление - принять себя, осознать прегрешения и простить, избавившись от самоедства, забыть прошлое – ведь его уже нет! Быть свободным и открытым, творить добро – насколько хватит сил. Когда пробьет час, Дмитрий будет благодарить Бога за дарованное счастье - прийти в этот непростой и прекрасный мир, жить на изумительной красоты Земле. Тот, кому ведомо будущее каждого человека, возьмет за руку и поведет в иные пределы, чтобы уберечь от земных бед.

Снежные сугробы, наметенные вдоль тротуаров, чернели и съеживались на глазах, прячась от солнца в укромных узких переулках, в скверах за подстриженными рядами акаций. Дмитрий чувствовал необыкновенный подъем сил, прилив энергии, ищущий выхода. Он по-прежнему много работал – писал научные статьи о разных типах образования пещер, ловил подвернувшиеся дополнительные заработки. Случившийся дефолт, реформы младодемократов погнали «бюджетной облезшей метлой» ученых из академических институтов. Остались лишь энтузиасты и те из них, кто мог, как Дмитрий, совмещать исследования с трудом чернорабочего. Он был свидетелем - знакомый доктор наук, а ныне кондуктор троллейбуса, встретил коллегу и, забыв «обилечивать» пассажиров, со страстью кинулся обсуждать проблему Кантора о мощности континуума.

Многие женщины-коллеги превратились в «челноков», навьюченных безразмерными клетчатыми баулами и снующих в Турцию и Китай. Правительство Гайдара принялось за скоропалительное изготовление «класса богатых людей», новой буржуазии из «наиболее активной части населения» - бандитов, бывших спекулянтов, фарцовщиков, которые собрав ваучеры на приватизацию народного добра, должны «помочь бедным». Естественно, что Дмитрий не мог соответствовать новым веяниям. Но он впервые был доволен собой и счастлив. Ходил на лыжах по заснеженной тайге, купался в Байкале, как только тронется лед, много читал философской и богословской литературы. Виделся с дочерью, разыскал внебрачного сына и написал ему покаянное письмо. С наступлением лета ездил на дачу и с удовольствием копался в грядках. Таня оставалась дома, она боялась клещей – каждый из них мог оказаться энцефалитным, и не отпускала детей с отцом.

Летним солнечным утром, перед работой, он забежал к Манюне познакомиться с зятем.
- Береги себя. Когда я увижу мою внучку?- спросил, задержавшись в прихожей, с улыбкой оглядывая ее располневшую фигуру.
- Через четыре месяца, - ответила дочь. Засмеялась и обняла мужа.
Возвращаясь с работы, Дмитрий  случайно встретил на остановке Лару. Им было по пути. Ехали в полупустом троллейбусе, дребезжащем на дорожных выбоинах.
- Ты плохо выглядишь, – она с беспокойством вгляделась в бледное лицо. - Не болеешь? Много работаешь и мало отдыхаешь.
Он смотрел в окно на пустырь со строящимися гаражами.
- Вот там буду отдыхать, - кивнул на ближайшую к дороге вырытую яму-подвал.
Помолчали. Было отчего-то грустно. Вдруг Дмитрий, повернулся к Ларе, внимательно взглянул ей в глаза:
- Ты помнишь, какой сегодня день?
- Двадцать второе июня. Самый длинный день в году.
- А еще?
- Началась  война.
- В этот день умер дед, Лара, - сказал Дмитрий, глядя в окно. 
С рождением Манюни он называл отца дедом.
- Ой! А я совсем забыла, прости. Вечером мы его помянем.
Проехали молча еще две остановки. Никто не вошел.
- Летом я был в Шишкино.
- Да, знаю.
- От Егора?
- Конечно. От кого же еще? Он так тебе благодарен.
- Там я встретил шамана. Егор говорил о нем?
- Нет, не говорил. И что этот шаман?
- Ты помнишь курыканскую надпись из Картухайской пещеры? - Дмитрий полез в карман за полевым дневником.
- Не доставай. Я ее прекрасно помню. Там древнетюркские руны, да? Четыре знака, и первый – повернутая в обратную сторону единица. Ты ее разгадал?
- Я – нет, - заволновавшись, торопливо произнес Дмитрий. – Шаман, его звали Сокто, сказал, что там указано имя Бога – «Тенгри».
Лара пыталась осмыслить услышанное, найти разумное объяснение  - почему он думал об этом почти сорок лет.
- И еще Сокто говорил, я точно сейчас не припомню, о моем отце и сегодняшней дате.
 
Голос стал тихим, почти угас, и Лара вдруг почувствовала навалившуюся на ее плечо тяжесть. Дмитрий медленно сползал на пол. Два испуганных парня с заднего сидения помогли на остановке вывести, почти – вынести, ноги его не слушались, из троллейбуса и положить на скамейку. Водитель по рации вызывал Скорую. Лара, стоя на коленях, приподняла голову Дмитрия с жестких деревянных реек и положила на свою руку.
- Дыши, дыши глубже! Сейчас приедут, уже едут, сейчас помогут, дыши!
 Дмитрий прошептал:
- Поезжай. Тебя ждут … Дома …у меня таблетки…от давления…
Машина примчалась через пять минут.
- Укол! Адреналин в сердце! Скорее! - кричала Лара.
- Он умер, - ответил ей усталым голосом врач.

Прошло полгода, как Егор бросил свое рекламное агентство. Он «заболел» со всеми симптомами лихорадки по имени «курыканские писаницы». Мастерская на чердаке пятиэтажки не вмещала коней - белых, как иней, блестящих, как снег, как застывшая роса, висящий свет и текучее золото. Они птицами парили в воздухе на фоне синего неба, летели молниями и зарей, убегали радугой по красной скале. Яркие контрастные цвета чистых и резких плоскостей без светотени, простые, упрощенные очертания лошадей, как у древних курыканских рисовальщиков. В то же время мазок Егора был исполнен эмоциональной силы и динамизма. В картинной галерее Арт Диас, где проходила выставка, молодого художника поздравляли, хвалили, но больше - иронично улыбались, неодобрительно качали головой и разводили руками. Полотна с «дикой» выразительностью красок, с этими странными фантастично-реальными лошадями оставляли у зрителей, подолгу толпящихся в зале, ощущение энергии и страсти. К Егору – взволнованному, с бледным лицом и сияющими глазами, степенно подошел тучный, в свободной мятой куртке Маменко. К счастью, он еще не видел Мумуню, своего двойника.
- Так ты ударился в фовизм? Не ожидал, не ожидал! Постмодерн живописи «диких зверей»! Давно не в моде, скончался вместе с Матиссом и Дереном, - он развернул «Орбит», сунул в рот и ухмыльнулся, - сюжетики где надыбал?

«Парящий белый, как иней» был в центре экспозиции. Еленка, Лара и Манюня молча  разглядывали коня, более тяжелого и приземистого в сравнении с другими. Притягивало выражение какой-то давней, очень знакомой человеческой грусти и усталости в глазах. Оно обычно встречается на лицах серьезных и  умных людей с  трудной - в метаниях и сомнениях жизнью.

Сокто через неделю должен был отправляться к месту бывшей стоянки на Лене. Егор, с зимы планирующий встречу с шаманом в Качуге, поехать не смог, он спешил дописать портрет Насти к ее Дню Рождения.