Картина

                Картина               

Недалеко от города Н, что находиться в дальней области России, в небольшом поселке затерявшимся в лесных ее трущобах праздновалось «событие»: пятилетие основания одного из еще немногих тогда фермерских хозяйств. Основанное пять лет назад бывшим председателем захудалого колхоза, а сейчас процветающим фермером – Аверьяном Ивановичем Довлатовым, а попросту Аверьянычем, как называли его все односельчане и знавшие близко в районном их городке. Это хозяйство тогда было первой ласточкой, новой и вдруг так неожиданно наступившей  жизни на их земле.
Хозяин, цветущий пятидесятилетний мужчина, с утра как угорелый бегал по дому, то заставлял доставать из нового погреба какие-то банки с солениями (припасы с собственного огорода), то ловить и самим рубить гусей. И все он норовил сделать сам или показать, как надо все это делать и ощипывать, окуная их в кипяток, и как потом шмалить гусей на огне, чтобы они не сгорели и еще и еще и еще кучу разных дел, порой по два-три кряду. Причем вся эта суета и беготня  его сопровождалась таким отборным словцом, а попросту матом, что можно было заслушаться и удивиться фантазии русского мужика. За ним неотступно следом повторяя не только движения, но и некоторые его слова бегал его приживал, для всех как бы приемный сын, и его помощник, Саша. Это был совсем молоденький мальчик лет таки пятнадцати-шестнадцати от роду. Он, уже живя здесь  в доме Аверьяныча два года, многому чему научившемуся от своего названного отца и благодетеля теперь полностью знал свое дело секретаря, а если по-старому говорить был просто у него ключником и на побегушках.
Саша попал в этот дом случайно. Аверьяныч последние несколько лет жил один, после того как умерла его любимая жена Варвара, он никого не брал из женщин в дом даже в уборщицы и поварихи, все это делали его престарелые мать и теща. Детей у него с Варварой  не было, и передавать кому-то и когда-то свое вот новое дело было некому. Вот почему он оставил Сашу забытого его другом и меценатом Леонидом-часовщиком (тайного педофила) гостившего у него на Пасху. Оставил с начало просто, чтобы откормить, уж больно было жалко смотреть на парня только что сбежавшего из детдома и тут же попавшего в жадные лапы очередного любителя голубой клубнички. Аверьяныч не любил вспоминать ту историю. Да и вид тогдашнего Саши был до того жалок и ничтожен, что сейчас смотря на это рослое, молодое, розовощекое, бойкое и все за ним повторяющее существо с виду похожее на веселого хорошо кушавшего подсвинка, хитрый и жадноватый Аверьяныч улыбался себе в усы с бородкой, иногда от удовольствия покачивая головой. Саша и правда сейчас стал походить на поросенка в лучшем так сказать понимании этого слова – он за это время подрос, округлился, поумнел и лицо его с начало некрасивое, угловатое с дикими и жадными зелеными глазами, стало сейчас чистым, свежим веселым и приятным. Теперь часто и в любую погоду звенел его бойкий и звонкий голос на дворе. Не портили его ни курносый носик, не конопушки, ни толстые губы над длинным ртом. Все это осталось в прошлом, как впрочем, и его вши, глисты и дурные привычки все, что не было не съедено за столом, прятать, себе под матрас – все это ушло прочь. 
Работникам, которых Аверьяныч нанимал на летнюю страду, был отдан сарай и, в нем летом в жару было очень неплохо отдыхать. А на зиму работники в большинстве своем, кроме скотниц и доярок, живших в поселке, расходились по своим деревням и, в сарай, до самой его крыши, набивали, душистое, луговое, сено.
За пять лет самостоятельного хозяйствования Аверьян добился многого – своей мягкостью и деликатностью в обращении с начальством, поначалу косо смотревшего на нового для них понятия сельского капиталиста-кулака. Но не за эти заслуги любили и уважали его многие односельчане – он много лет был их председателем колхоза, тогда захудалого и такого бедного, что сейчас и говорить, не поверят. При нем только сюда свет провели, что вы еще хотите. Что был скуповат и порой грубоват, но как еще, если не все его тогда понимали – ведь дело-то делать он умел.
И сейчас приехавшие к нему гости, впервые увидевшие его полностью отстроенный дом, с уважением и, конечно же, с завистью, задирали головы к верху, старались рассмотреть на третьем этаже или еще выше на самом коньке золотого петушка, гости улыбались и были все довольны. Они уже преподнесли ему ценный подарок – большую в дорогом окладе картину с видом изображения «Трех богатырей» в одном из которых, угадывался сам Аверьяныч.
Гостей набралось прилично, присутствовало все местное начальство: представитель власти в лице депутата местной думы с женой и дочерью, старой девой, которую ни как не могли выдать замуж, начальник милиции с супругой и сыном оболтусом-переростком, которому видимо и намечалась депутатская дева в невесты. Был здесь даже местный владыко, освещавший когда-то это смелое начинание, он прибыл сюда со своими иподьяконами - двадцатилетними красавцами, чего на халяву не поесть и не попеть здравицы щедрому хозяину. Сам же владыко любивший покушать, и сам еще пятидесятилетний красавец, похожий на раскидистый могучий дуб, недавно получил от патриарха чин архиепископа и был в новой рясе и со сверкающей огнями бриллиантов панагией на груди, у других же его свиты были только серебряные кресты и мантии победней. Не обошлось здесь и на этот раз без знаменитого их доктора-хирурга, худого старого холостяка, всегда вечно всем недовольного и очень, поэтому, скучного.  Хотя недовольным он был и тогда и сейчас и, наверное, будет и дальше, но он был фигурой в обществе и любил к тому поиграть в карты, и денежки у него водились.
Среди этих людей совершенно разных как полу, так и по возрасту, так и по их всех занятиям находился еще один человек. Он особо не выделялся среди всех. Это был человек небольшого роста, средних лет мужчина, скромно, но со вкусом одетый. Он как бы растворялся в толпе этих людей, но на самом деле это и была самая главная персона среди всех – это был их городской ювелир, владелец трех ломбардов и ссудной кассой, ну что-то типа их районного главного ростовщика. Нет не банкира! Банкиров-то здесь и не было.
После обхода все удовлетворенно и одобрительно с восхищением качая головами, встали у крыльца нового, больше похожего на боярский терем, дома, ожидая отставшего от них хозяина. Юбиляр, и сам очень довольный, веселый от такого количества гостей, оказавшему ему уважение, хвалебных речей, но и не замеченных им тайных и злобных взглядов начальника милиции с женой и сжавшего губы в зависти доктора и самое главное всегда просительно улыбающейся, но очень опасной своими интригами жены депутата, - наконец появился сам и пригласил всех в дом, отобедать, так сказать чем бог послал.
В больших и чистых залах трехэтажного дома царило праздничное оживление. В большой столовой, служившей сейчас и гостиной, собрались в стайку все приглашенные дамы: пышно разодетые, сверкающие друг перед другом бриллиантами и всеми цветами радуги от золотых украшениях на них и их платьях. Туалеты дам мало чем отличались от столичных, а может быть даже и превосходили их. Все это было куплено за границей за валюту и только вот в таких случаях одевалось. Особенно выделялась дочка депутата, - худая как доска, рыжая девица в веснушках и с длинным носом, с голыми костлявыми плечами, увешанная как в осень груша всевозможными драгоценностями. Её темно-фиолетовое платье с лиловым шлейфом, как у иноземной принцессы, томно волочилось за ней, по толстым коврам, неведомым шкурам и от картины к картине, в общем, куда следовала сама хозяйка. Понимая, что очень хороша сейчас в дали от всех, она и не старалась подойти поближе. Заметив напольную вазу с живыми цветами, срезанными этим утром в фермерской теплице специально, она подошла к ней и, выдернув самую красивую розу, оторвала ее от черенка и сейчас держала цветок в своих длинных пальцах. Она искоса наблюдала за женой начальника милиции, которая так же искоса незаметно наблюдала за ней. Полковницей же уже мысленно было все оценено: и стоимость ее платья, и драгоценности и норковая шубка, небрежно брошенная на диван – ведь как-никак её будущая сноха.
В дальнем зале служившим кабинетом хозяину собрались все мужчины. Кто курил, кто тихо разговаривал друг с другом. Все как будто чего-то ждали. Хозяин опять куда-то исчез и вот-вот должен был появиться. Ювелир сидел отдельно в роскошном кресле и курил дорогие сигареты. Ему было немного скучновато. Здесь не было его друга Леонида-часовщика. Тот как раз накануне запил и поехать не смог. Они дружили давно. Хоть и был его Леонид любителем мальчиков и всего того что происходит от этого, постоянные его влюбленности, какие-то интриги, возбуждающиеся уголовные дела и прочие исходные, он всегда приходил к нему на помощь и все кончалось благополучно. Ювелир любил женщин: ядреных с круглыми от набухших соками своих попок и грудей, любил старых и дешевых проституток, простую пищу и вино. Что же тогда их соединяло, таких разных людей? Это ум и преданность Леонида, а так же его почти собачье, его фантастическое чутье на прибыль. Он мог как настоящий шахматист (когда был трезв и не влюблен в очередной раз во что-то тощее и бледное) заранее сказать, где и что может принести прибыль. Он мог на глаз определить настоящая это вещь или подделка, золото это, и какого века и прочее, и прочее, и прочее. Хотя специального образования ни у того и у него не было.
Вдруг посередине тихой и неторопливой беседы раздался громкий вскрик владыки: -  « Многая, многая ле-е-е-е-та», и тут же подхваченная его иподьяконами и уже многоголосицей, красиво разнеслось по дому здравица хозяину. Владыке, давно посматривающему с вожделением на обширный стол уже готовому к обеду, надоело сидеть и жевать всухомятку, печенье и яблоки разложенными на столиках видимо для аперитива. Другие тоже томились в ожидании: очень уж умильно они посматривали в сторону стола. Все как бы изучали сей объект, окруженный резными венскими стульями, с какой стороны им лучше броситься за него как в битву.
 А тем временем хозяева готовили гостям сюрприз: всем и даже матери и теще, Саше и  самому Аверьянычу нужно было переодеться в русские костюмы. По задумке хозяина им нужно было встретить гостей в зале и посадить за стол в этих боярских видах. Ну, что-то из этого все же получилось. Это действо и её герои очень походили на персонажи «Сказке о царе Салтане»: здесь была и повариха, и злая Баба Бабариха и нянька и сам Салтан с сыном в виде Саши наряженного и больше похожего на полового из кабака. Вскоре вся эта процессия возглавляемая тещей самого Аверьяныча, которой вместо ее палки был вручен посох, появилась в зале. Кроме тещи все и даже мать несли на своих руках большие блюда с поросятами, с заливной щукой, холодцом и чем-то еще, вкусно пахнущем копченостями.
На звук открывающейся двери все гости повернули свои головы и с восхищением уставились на этот карнавал. Кто смеялся, кто просто улыбался, владыка опять загремел своей здравицей, а полковница от удивления и радости даже захлопала в ладоши. Вскоре все сидели на своих местах: во главе стола сам хозяин, в другом его конце его теща и так далее. Мать и Саша должны были подавать, к столу. Здесь не было предусмотрена церемония по рангам: кто как сел, тот так и съел. Не успел хозяин пожелать всем аппетита, как его гости уже загремели ложками, вилками, ножами и звоном хрусталя. Наконец первый аппетит был немного утолен и гости по очереди стали произносить тосты. Первым, конечно, выступил владыко, пожелавший хозяину еще кучу живности и, конечно же, многая лета. Потом говорили депутат, полковник, доктор и закончил весь этот церемониал ювелир.
Полковница, женщина полная и круглолицая, слегка толкнув в тощий бок депутатшу и показывая глазами на хозяина, тихо сквозь зубы, шепнула ей на ухо:
-  Не жениться что-то наш фермер и уже давно?
- Три года будет как вдовец! После смерти своей Варвары, царство ей небесное, не берет никого! – тихо ответила депутатша.
- Может он как этот наш Леонид тоже в его грех вошел? Видишь, какой у него и вдруг «сынок»  народился? – улыбаясь, спросила ее полковница, показывая глазами на Сашу бегавшего вокруг стола с графином вина.
- Да нет, я думаю! За Аверьянычем этот грех никогда не водился, мы бы все уже давно бы знали. Просто этот содомит по пьянке, забыл его здесь, а наш фермер и рад дармовщинке – вот как смотри, откормил его, одел в чучело и заставил служить себе как раба, -  тихо отвечала ей депутатша кивком головы принимая вино в свой фужер из графина от Саши.
 - Вот я и думаю, что бы вам не выдать вашу Анжелику за нашего фермера? Вот это была бы пара! – сказала полковница, делая глоток вина из своего фужера. При этом она нашла под столом ногу сына и слегка ее нажала. Это она сделала для того чтобы он обратил внимание на ее разговор с будущей его тещей. Услышав это, депутатша чуть не поперхнулась вином, которое она тоже решила сейчас пригубить:
- Да как это у вас такие мысли-то, приходят? Да вы что, чтобы моя Анжелика здесь с коровами и свиньями жила, да еще с этим старым содомитом?! Да вы знаете, сколько мы за Анжеликой приданого даем? – отставив свой фужер в сторону, гневно выговорила это все  ей депутатша и, хотела было назвать сумму дочкиного приданого, но сдержалась и, насупив брови смолчала.
- Сколько же? – вцепилась в нее полковница глазами. Ей так бы хотелось сейчас узнать все сразу и может быть здесь бы порешить это «дело», как она увидела, что губы депутатши сомкнулись и она, вдруг улыбаясь, как бы и ничего и не было до этого, мило сказала:
- Много! И так много, что пусть себе другие здесь горбатятся с его скотиной!
- Да и правда, чего в нем старом черте хорошего, сегодня богач, а завтра мор какой и он банкрот и пойдет кто-то с сумой! – ответила ей полковница, очень разочарованная, что пока не узнала, сколько приданого дадут за дочкой депутата.
Владыко уже принявший не одну рюмку, под шумок подставил Саше свой фужер и махнув его целиком, крякнул и чмокнув губами от удовольствия подцепил вилкой маринованный огурчик. Хрустнув им, он вилкой на котором еще оставался огрызок огурца ткнул им в сторону доктора и улыбнувшись сказал:
- Вот вы все лечите, лечите, разными там «пилилюлями» и толку мало! Самое лучшее лекарство, это хорошая рюмка водки, закусочка, да теплая женщина рядком, а?  - и он своими большими карими, в пьяной поволоке глазами усмехаясь, посмотрел на полковницу.
- Богохульствуете, владыко! По-вашему сану-то грех такие речи вести? – противным и писклявым голосом съязвил доктор, он только что смочил губы вином и от злости ткнул вилкой бок какого-то толстого гриба, аппетитно торчащего до этого из салатницы.
Владыка, еще раз подставив фужер под графин Саши и, взяв его в руку, чтобы все видели, громко произнес:
- Говорить – не значит еще делать! А самое лучшее лекарство как говорил мой дед, что на сто пятнадцатом годочке помер – это ром, кто здоровьем хром, а если чем-что плохо тебе – выпей как следует и хорошенько закуси. Вот хоть бы той куриной ножкой! Дай-ка мне, раб божий, вон того цыпленочка   - обращаясь к своему иподьякону, громко произнес уже достаточно выпивший священник.
- Владыко! Пост на дворе, а вы цыплят заглатываете, как варвар какой! – снова ему съязвил доктор все время ядовито щурившийся на забавы своего визави. Доктор сказал это тихо, как бы про себя прокашлял, но за этим последовал такой ответ владыки, что все разом повернули в их сторону головы, так и застыв с вилками в руках.
- Я не варвар и знаю, что пост, а грешу сейчас, может быть специально, чтобы вас, докторишек, позлить. Для того грех и существует, чтоб его делать! Но грех проглоченный – грех всепрощенный,  а вот твой, всеоглашенный – не прощенный! Как сказано в писании: «Прежде чем осудить ближнего своего за соломинку в его глазу – вытащи с начало бревно из своего!» Вот сейчас согрешим и тут же замолим, сейчас же и замолим! Сейчас вот здесь прямо в зале службу покаянную совершим с пением и слезами!
Все повскакивали со своих мест и стали наперебой его отговаривать, почти силой удерживая на стуле. Вот постепенно все успокоилось, и хозяин тактично постарался перевести беседу в другое русло.
- Кушайте, гости дорогие, кушайте! Мама, Саша поросят и гусей на стол! Сегодня специально для вас трех поросяток запекли и трех гусиков нафаршировали – и капустой, и гречневой кашкой, и антоновскими яблоками – все со своего сада и огорода. Кому чего? Владыко вот не отведаете ли вы с начало поросеночка, нежный как масло, а корочка – пальчики оближите, настоящей сметаной мазали и не один раз, а три. А потом и гуся  с капустой попробуйте! Владыко за это можно и все грехи нам простить! Я сам следил!  Кушайте, кушайте, гости дорогие!
- Ему только теперь поросенка и подавай! – зло шипел доктор, повернувшись к соседу депутату. – Нажрался сам, как свинья!
- Сейчас после гуся с капустой «многая лета» начнет орать или еще что похлеще, а потом же вы сами пойдете с ним в карты играть! – улыбаясь, отвечал ему депутат.
- В картишки-то бы хорошо, только куда теперь с ним играть, пьяный совсем, а когда пьяный, лучше с ним не садись, ему карта прет, как ангел на свечу летит! В прошлый раз, вы не поверите, миллион у меня выиграл! – умиротворенно ответил ему доктор, глядя поверх очков на владыку, который совсем расшалился и в очередной раз ущипнул Сашу за задницу. Бедный Саша, как только не изгибался, стараясь уберечь свой пухлый зад от пальцев владыки. В очередной раз, подойдя к нему с графином, он попадал, как меж двух огней: с одной стороны сидел владыка и постоянно щипал его, а с другой не меньше владыки пьяный иподьякон, которому тоже нравился Сашкин зад. Это было очень смешно и, кто это видел, тихо хихикали в свои салфетки. Наконец с этим было покончено. Аверьяныч перехватив графин из рук Саши и, оказавшись с ним позади владыки и иподьякона, протянул руку с ним, чтобы налить им обоим вина. Когда они оба хотели в очередной раз ущипнуть, как им казалось еще их Сашу за его пухлый зад, то тут произошла осечка – они увидели не только злое выражение на лице Аверьяныча, хоть он и улыбался им сквозь зубы, но еще и увесистый хрустальный графин в его сильных руках. Повернувшись к своим тарелкам, они оба уткнулись в них и еще долго, молча, краснели их уши – видимо от конфуза.
- Жалко, что ли пьянице проиграть?
- Нет, не жалко, все равно тут же и пропьет опять!
- Ну, а если не жалко, так что же переживать? Богачи, говорят, к вам в очередь стоят и еще бог даст, приедут! Вы доктор от бога! И не жалейте денег, один раз живем! Доктор, вы лучше скажите, как вам сегодня моя Анжелика? Нравиться, доктор?
- Хороша! Что тут говорить, молода, красива, богата!  Вы лучше скажите, сколько же вы полковнику за ней приданого даете? Небось, тысяч сто или все двести и все «зелененькими» да «зелененькими», а?
- Да будет вам! Где такие деньжищи-то теперь найти? Немножко бы дали! А то вы говорите, это астрономия какая-то!
- Ну, уж и астрономия? Вы там, в думе все уж переделили, а себя как же забыть? Ведь вы, если не ошибаюсь,  в депутатах третий срок сидите? Все и всех пересидели! Чего же грешить? А Анжелика твоя, конечно, хороша! Как вошла в зал, так прямо светло стало, хотя и платье у нее лиловое, а сверкает как звезда!
- Спасибо, спасибо, мой дорогой доктор! Не забуду при случае! – довольный, что понравилась его дочь или, скорей, ее наряды, пролепетал депутат, с умилением глядя на свое дитя, с большим аппетитом уплетающее поджаренную гусиную грудку.
- Не забудь голубчик, а то вы, как я погляжу, все владыку обхаживаете! Он уже третий храм в городе восстанавливает, а сейчас, я слышал, уже за монастырь в Слуховой Пустыне взялся и уже, вроде, как бы там и монахи его уже возятся и рабочие целым автобусом ездят? И где это только это животное деньги находит? Вот у нас в больнице уже третий месяц потолок течет, и ни кому мы не нужны! Вот только на нас частных практиков больница и выживает. Как сели на нас верхом, больничное начальство, так и не собираются слезать, все соки выжали.
- Уж и выжали из вас, если вы вот по миллиону в карты проигрываете? Не плачьте и не прибедняйтесь! Лежит в думе ваше письмо на ремонт больницы! Рассмотрим, рассмотрим в ближайшее время! – ответил ему, улыбаясь, депутат.
- Вот и хорошо! А что такое сейчас миллион рублей – двести долларов всего – тихо проворчал себе под нос доктор и вздохнул.

После хорошей закуски, запеченных поросят и жареных гусей гости, дожидаясь чая, разбрелись по дому Аверьяныча. В той местности, как впрочем, и везде в России обязательно было положено заканчивать такие вот обеды чаем с пирогами, блинами, оладьями, вареньями, медами и другими разными премудростями хозяев. Здесь было так заведено, поминки обязательно заканчивались гречневой кашей с тушеной бараниной, а свадьбу встречали помимо хлеба с солью еще и огромной сковородкой яичницы - глазуньи, причем яиц туда разбивали столько, сколько желали новобрачным детей, до двенадцати доходило – обычно столько раньше и рожали.
Дамы собрались в гостиной, обсуждая стол и весь прием, посуду, блюда, хрусталь и сервизы, серебро приборов и всякое другое. А мужчины, вставши из-за стола, тут же пошли играть в карты, причем доктор и владыко сразу же примирились. Начали по маленькой, но скоро на кону разноцветно засветились крупные купюры. Здесь всегда играли на рубли «зеленью», то есть долларами дорожили и берегли.
- Меня интересует, кто же в наших краях мог такую картину нарисовать, ее ведь не стыдно и в столице показать! Чувствуется мастер, - проговорил владыко, сбрасывая карты на подбор. Мне четыре на подбор дайте! Что у нас козыри-то? Черви? Ну, на червях мне всегда везет! Вот и очень даже хорошо, я играю на черных «мальцах»!
- Да, картина хороша! – произнес депутат, и все посмотрели на полковника и его жену, которым стало, сразу очень приятно, что общество, наконец, обратило на них внимание и все заговорили об их привезенном подарке. Теперь подарок, то есть картина и они сами будут некоторое время центром внимания всего общества и, вот полковник глубоко вздохнув при этом, не забыв сжать локоть супруги, которая по обычаю хотела первой раскрыть рот, громко произнес:
- У нас в пересылочной тюрьме сидит художник, это он нарисовал, и не только ее одну, много еще у него есть работ. Все просил нас: «Дайте мне краски, дайте мне краски и холсты для картин. Я вам такое напишу, что ахните». И мы все в администрации ахнули! Представляете, сидит такая девица с распущенной косой на берегу нашей речки, и косы вьет, а вместо ног у нее рыбий хвост и сидит она как живая, так и кажется, что сейчас запоет или сказку начнет рассказывать. И речка-то, у которой она сидит, тоже, как настоящая, и на нашу речку Веселушку очень даже похожа. И где он только мог ее видеть, ведь не из наших мест, издалека!
Владыко, еще раз посмотрев на картину и толкнув увлеченного игрой ювелира в бок, прогремел своим басом:
- Не оскудела страна наша талантами, если даже в тюрьмах такое пишут! А что, если ему настоящую мастерскую дать и кормить как следует, - то это же второй Васнецов будет! Я вам без преувеличения говорю, сам когда-то писал, еще, когда в семинарии и академии учился. 
- Вы владыко, понимаете в этом толк, - тихим голосом и, вежливо улыбаясь, съязвил снова доктор. Вот взяли бы и помогли художнику, он, наверное, и иконы сможет писать, и храмы ваши бесчисленные расписывать! Я слышал, что вы за Пустынь взялись, и так бойко-то, что там и монахи ваши с хозяйством копошатся, и на главном соборе уже и купола красят.
- Много ты знаешь, эскулап несчастный, это тебе не клизмы ставить. Хозяйство вести - не портками трясти! Вот возьму и больничку твою в богадельню превращу, а впрочем, она и так богадельня! Мне наш плотник Василий сколько раз говорил: - Как не зайдешь в больницу, там одни старухи сидят, целый день с ними просидишь в приемной и толку от врача не добьешься!
Доктор от такой несправедливости вскипел весь и, уже не сдерживаясь и оставив свою ироническую и вежливую манеру говорить, закричал на весь зал:
- Это я-то богадельня! Ко мне на прием со всей страны едут! Да если бы не мы частные практики, то наша больница давно бы на дно канула! Это ты все в думе сидишь и все там просишь, уж и забыл, где в твоем соборе царские врата находятся!
Владыко, собравшись с духом, хотел было в ответ сказать ему что-то резкое, но тут к нему подошел его иподьякон и, склонившись в поклоне, тихо что-то ему сказал:
- Ваше высокопреосвященство, как прикажите быть с хором? Может быть их отправить назад?
- Отпусти и прикажи им прибыть завтра к ранней заутрене к семи часам! Сам буду регентствовать, - возбужденный спором с доктором, раздраженно ответил ему владыко.   
 - И то, правда, взяли бы вы, доктор, да и отдали бы больницу владыке, - скороговоркой пропел депутат и, сбросив карты, приготовился к получению «прикупа». – А мы в думе отдохнули бы от владыки, а то он действительно все просит и просит денег с бюджета на реставрацию! Надо ведь что-нибудь и для города сделать? А, владыко?
- Действительно! Больничкой бы нашей заняться надо, - задумчиво смотря в карты, произнес неразговорчивый ювелир. Он молча наблюдал за спором доктора со священником, думая про себя, что все равно они от него никуда не денутся, и надо ему решить – что сейчас выгодней для него, вложить деньги в ремонт больницы или для своего престижа помочь владыке. И то и другое было почетно, но прибыли не будет никакой, думал он, и потому молчал, с увлечением играя с ними обоими в карты.
Все после слов ювелира на миг замолчали, только слышались тихие шлепки карты о карту и сосредоточенное сопение подвыпивших играющих.

- Прошу всех к чаю! Пожалуйте, пожалуйте, к столу, - произнесла мать Аверьяныча, внезапно вынырнув из-за занавески, отделявшей сейчас их стол от гостиной. А там был уже накрыт чайный стол. Все снова сели на свои места к пузатому в два ведра медному самовару и, наливая заварку из большого заварочного чайника заварку в красивые и тонкие чашки, подставляли их под гнутый в лебединую шею носик самовара, передавали по цепочке, с начало дамам, рассевшимся по обоим краям стола, а потом уж и себе.
Чайный стол мало чем отличался от обеденного! Он так же был накрыт закусками, только середину его украшало большое блюдо пирога с клубничным вареньем. Пирог с загнутыми в мудреные и коричневые от печного огня кольцами по его краям так и звал попробовать его. Живописно разложенные блюда поменьше с разными по форме и размерам пирожков дополняли эту картину чаепития.
- Вот эти пирожки с капустой, вот эти с творогом, вот эти с яблоками, а эти с рисом и яйцами, - проведя по столу рукой как по какому-то богатству, широко и радушно улыбаясь, произнесла мать Аверьяныча. Она и сам хозяин теперь были очень рады, что все прошло очень хорошо и они теперь вместе с чайным заключительным столом стали полноценные хозяева этого их приема. Мать еще была рада, что ей хватило сил все это организовать и ее умение печь и варить были на высоте и такие высокие гости ее сына были довольны. Вставшая сегодня чуть свет и только сейчас увидевшая, какую огромную работу она выполнила, женщина устало обвела еще раз стол, улыбаясь, поклонилась гостям и вышла из гостиной. На кухне на стульях сидели все, кто сегодня принимал участие в этом приеме: ее очень старая и почти глухая свояченица, три монашки, что были накануне посланы ей владыкой в помощь и Саша. Они все вместе стали пить чай из стоящего на плите чугунного чайника, и хозяйка, вытащив из духовки тарелку с пирожками, которые не сгодились на стол гостям, немного подгорели или потеряли форму – поставила ее на стол.
После наставления и благодарности всем кто приехал с владыкой, хор отправили домой  на автобусе и они очень довольные уехали. С владыкой остался только его личный келейник иподьякон Савелий. 
А в гостиной за столом продолжалось пиршество. Там, так же как и за обедом пили, кто водку, кто наливку. Закусывали закусками и пирогами и, вели уже более, миротворческие разговоры. Гости стали уставать, и уже надо было заканчивать и прощаться, как вдруг владыко, раскрасневшийся от горячего чая и наливки, выпитого им не меньше чем чая, посмотрел еще раз на подаренную картину уже к тому времени красовавшуюся на стене гостиной и, отвалившись от стола, но еще держа кусок пирога в руке ткнул им в ее сторону и дружелюбно и даже как-то с грустью произнес:
- А ведь какой талант-то! За что же он сидит? – обращаясь к начальнику милиции, спросил его священник.
- Не знаю точно, но за что-то серьезное! Наркотики, наверное! За наркотики, сейчас многие сидят!
- И давно сидит?
- Уже больше полугода, и еще ему долго сидеть! Сейчас очень медленно идут следствия и суды, может, и год и два просидеть!
- Какая все же жалость! – Мне эта картина напоминает один случай из давних лет! Давно это было, в первые годы моей учебы в семинарии, в Одессе.
- Что же за случай, расскажите, ваше высокопреосвященство, - с просящей улыбкой к нему обратилась жена депутата. Ей очень не хотелось покидать этот гостеприимный дом, тем более что угощенья, а их еще оставалось много на столе, тоже ей и другим пришлись по вкусу.
-   Просим, просим, расскажите нам о том случае – наперебой стали просить все владыку.
- Ну, уж если вы все так хотите, то вот послушайте! И священник, немного помолчав мягко улыбнувшись, начал: « Случай очень интересный и даже поучительный кое-кому будет, тем более, что мы сейчас очень нуждаемся в хороших художниках, совсем ведь церкви расписывать некому. Это было давно, годочков так двадцать с лишним тому назад! Я, тогда заканчивал, последний курс в семинарии и готовился к поступлению в академию. Вот и послали меня, тогда как бы вам это сказать вроде бы как на практику, что ли, в глухой и дальний сельский приход   Владимирской области. Там у местного батюшки дочь-поповна на выданье была, а мне надо было обязательно жениться, чтобы получить хороший приход в городе. Можно было и в том глухом остаться, но уж очень он был беден, деревни в десяти-пятнадцати километрах от него, и за день к нам доползали три-четыре старухи. А что с них прибыли? Только что вот на праздники, да отпевание, да редкие крестины, а так скукотища-то несусветная.
Батюшка тот, он же и настоятель, и дьякон, и звонарь, и пономарь, сам все по службе делал, любил он служить, да еще у него на покое тогда старый епархиальный архимандрит, шустрый такой еще старикашка свой век доживал, так что мне приходилось дома сидеть, да все их поповну забавлять. Девушка она была хорошая, добрая, смешливая, все по хозяйству умела делать, и корову доить, и шить-вязать, и готовить, но мне в то время хотелось славы, шумной мужской компании, и выпить и покушать хорошо! Потом, конечно, я женился на ней, и дети у нас были и есть, и попадья она была что надо. Вот только что померла рано. Вот и стал я после ее смерти поначалу черным монахом и сейчас вот владыкой сижу перед вами, а вот только позови меня моя Настя, я бы все тут же бросил и пошел бы с нею снова на приход, хозяйство, скотинку, завел бы и жил бы не хуже чем наш вот Аверьяныч.
Вот один раз и говорит мне батюшка:
- Сходи ты в детский дом, давно меня их директор звал! С детишками пообщаешься, да и развлечешься немного. Сходи, да сходи!
- Ну, туда же отче ведь не меньше двадцати километров будет! – смиренно говорю я ему, а сам про себя думаю, что же это я по такой жарище, да в рясе, так ведь и помереть можно.
- А я тебе нашу кобылку Маруську дам! Она смирная, потихоньку тебя и доставит на место!
Что же делать? Запрягли мне кобылу в телегу, да такую старую, что, думаю не она меня, а я ее скорей доставлю или мы вместе с нею там костьми в бору ляжем. Но не чего – поехали и доехали. Ехали мы все через сосновый бор, а потом дорога пошла вдоль озера – красотища неописуемая, жарковато стало, когда из бора выехали. Подъехали к самому озеру и, так мне искупаться захотелось, да и кобылу попоить надо было. Остановились, и я, взяв ведро, пошел к воде, зачерпнул, а вода теплая как молоко. Попоил кобылку, разделся и сам бултых в воду, да совсем, как есть, голым и нырнул. Вынырнул я, и, набирая скорость, заплыл далеко. Вода теплая, ласковая, плывешь себе и плывешь, устанешь – на спину перевернешься и потихоньку так загребаешь одной рукой, лениво шевелишь ногами, прелесть просто летом-то на озере. Ну, пока я плавал, у меня на берегу кто-то одежду стащил, вылез я из воды, в чем мать родила и ни подрясника, ни старой скуфейки, подаренной мне батюшкой, ничего нет! Лежит в траве на берегу один мой старый портфель с Евангелием – и все! Кругом ни души! Что делать? Ближайшая деревня в пяти километрах и до интерната, куда я следовал столько же. Маруська, как ни в чем не бывало, пасется и ушла не далеко. Встал я и стою как есть голый с одним только Евангелием и старым портфелем в придачу. Вдруг из кустов раздается тихий такой смех, то ли детский, то ли девичий, - ну думаю, позор мне, девки за ягодами пришли, увидели мой странный скарб на берегу и решили надо мною пошутить! Прикрываясь кое-как  портфелем, бросился я в кусты и кричу им туда: «Отдайте одежду, что за шутки такие? Я – священник, в интернат к детям еду!». Тишина стоит мертвая! Бегал, я, бегал по кустам, устал наконец, сел на бугорок, и тихо так, и как можно жалостливей, говорю жуликам: «Отдай ради Христа, одежду, я тебе, что хочешь, сделаю, хочешь – вот Евангелие подарю?» Вытащил книгу из портфеля и кручу ею над головой! Это подействовало на шутника! Потому, как вдруг за моей спиной с совершенно ровного, лишь заросшего травой лужка послышался тонкий детский голос: «Ну, уж и подаришь? Обманешь ведь, все вы взрослые обманщики!» Оглянулся я назад, я-то все бегал впереди по кустам, а сзади ровный такой заросший травой лужок был. Не думал я, что там можно было спрятаться, а он, жулик мой, перебежал из кустов на него и там затаился, как перепелка.
«Ладно, - говорю, шутник, выходи! Если сказал - подарю, значит, подарю!» - устало попросил я. Опять стало тихо. Там видимо думали. Но вот из травы пока робко показалась выцветшая на солнце макушка головенки совсем маленького мальчика и, скоро, он и сам предстал передо мною. На вид это был лет семи-восьми, тщедушный, с круглым и курносым, в конопушках, как перепелиной яйцо, личиком мальчик, одетый в потрепанные и великоватые для него джинсы, старые китайские полукеды и в клетчатую байковую рубашонку. На рубашку одной лямкой было накинуто какое-то подобие рюкзака из школьного ранца для первоклашек. Он, хитро улыбаясь, протянул мне мою, больше похожую на странническую хламиду, одежду.
«Чей же ты такой разбойник?» - устало и по-доброму обратился я к мальчику. - « А куда вы едете?» - «В интернат, к детям!» - ответил я ему. «Их директор давно священника местного, вон оттуда, - я показал рукой в сторону бора, - к себе звал. Еду вот с детишками поговорить о боге, о его заповедях!» - «Нужна ему больно ваша книга! Ему, толстому, с кем бы выпить, да пожрать! В карты он еще очень любит играть вот и зовет всех подряд к себе! Вчера у него председатель колхоза был, они напились и песни орали на весь дом, спать нам не давали!».
Я понял, что передо мною стоит один из воспитанников интерната, в который я сейчас ехал и говорит он о своем директоре. Зная, как надо разговаривать с детьми, нас специально обучали этому в семинарии, я, как будто не догадавшись кто он, серьезно, как взрослого, спросил его: - « Откуда тебе это известно-то, откуда ты это все знаешь? И директор пьяница и картежник еще, а?» - « А как же мне не знать, если я оттуда сегодня утром сбежал!» - Как сбежал? Значит ты один из воспитанников этого интерната, в который я еду? И почему же ты сбежал?»
Мальчик сел на бугорок напротив меня и серьезно уже, как своему сверстнику, горестно вздохнув, сказал: «Надоело все! Наказали меня вчера! Я должен сегодня посуду мыть на кухне! А я мыть не буду и все, пусть ее девчонки моют, и полы они тоже пусть моют!» - «За что же тебя так жестоко наказали?» - с улыбкой спросил я его. – « А я директора нашего на стенке красным карандашом в подвале нарисовал! Он увидел и меня за ухо трепать начал, и так мне больно стало и обидно, что я его за палец укусил. Он потом так на меня орал и ногой ударил, вот сюда, - и мальчик пальцем показал на место ниже спины. – И еще он сказал Таньке Рыжей, нашей классной, чтобы я на кухне три дня мыл посуду и полы. Пусть он их сам моет, я больше туда все никогда не вернусь!» - «Грозный ты больно! За что же ты своего директора обидел? Рисуешь его на стенках, да и стены портишь, небось? Да еще и кусаешься при этом?» - «Пьяница он и вор – вот он кто! Все наши старшие ребята так о нем говорят! Я и сам видел, как ему из кухни жареную курицу несли, а мне тогда на ужин даже котлеты не досталось – вот! А стенки я не порчу, мне красок и бумаги не дают, вот я ни стенках и рисую углем или карандашом, а потом сам же я их и стираю. Рисую и стираю!» - «Что же они тебе красок и бумаги в волю не дают, художника они в тебе, не видят что ли, а?» - «А они говорят, что на меня не напасешься, что я их какой-то там лимит в один день использую, а он этот самый лимит им дается на целый месяц! А что это такое я не знаю!» - «Да парень обижают тебя там, притесняют! Но ладно! На тебе книгу, ежели я тебе ее обещал, и поедем-ка с тобой милок обратно в интернат! Там мы быстро с тобой разберемся и с директором и с Танькой и с ее лимитом тоже! Может они не видят в тебе художника? А может что и еще… - разберемся, а?» - «Нет, не вернусь я туда, раз сказал, что не вернусь, значит, не вернусь, и все, и книги мне твоей не надо, обойдусь без нее!» - «Смотри, как хочешь! Ты парень уже взрослый, тебя можно уже и в тюрьму сажать, вот что-нибудь украдешь, и посадят тебя, как миленького!» - «Я красть ничего не собираюсь и сажать меня в тюрьму не за что! Я к мамке в Сибирь поеду! Вот я приеду к ней и скажу, пусть хоть убивает, но снова я в этот интернат не пойду!» - «Да у тебя и мать есть?» - «Есть! Но очень далеко живет – в Сибири! К ней надо на автобусе ехать, потом на поезде, потом на корабле плыть!» - «Как же тебя зовут, художник?» - «Алеша!» - «Ну, а меня можешь звать отцом Саввой или просто батюшкой, как тебе больше нравиться!»
Мальчик задумался и, помолчав немного сказал: «Я буду звать тебя батей, ладно?»   Это был хороший знак. Он мне начал доверять и я, боясь упустить момент, снова обратился к нему – «Вот что я тебе скажу Алеша, чтобы доехать до Сибири надо много денег, паспорт, точный адрес и  еще кучу дел разных, которые, я думаю, что ты один не осилишь! Деньги-то хоть есть у тебя?» - «Конечно! Во сколько!» - и мальчик вытащил из кармана несколько смятых рублей. – «Ну, милый! Этих денег тебе хватит, только если доехать до города и на несколько пирожков, да мороженого, можно еще будет купить и… все!»  - этот довод все же смутил парня, и он задумался. Я что бы успеть его полностью убедить к возвращению продолжил: - « Так что ты зря не хочешь к своему директору вернуться, ты теперь не один, я вот буду с тобой, и мы вместе с ним будем бороться, тем более я знаю уже, что он пьяница и жулик!  Мы его вместе с тобой в раз поборем, и не будет он больше кур жаренных воровать и драться! Поехали что ли?» Все же мои убедительные доводы и мой ровный голос подействовали на мальчишку, он искоса и еще вполне недоверчиво посмотрел на меня и, тихо вздохнув, сказал: - «И чтобы Танька наша мне много бумаги дала и красок, и не орала на меня «когда я ….», - он, почему осекся и замолчал. – «Ну не хочешь пока всего рассказывать, значит это твой секрет, и не говори пока, потом скажешь, если захочешь! Поехали что ли, а то парит как, гроза будет».

Через час мы уже подъезжали к детскому дому.
Расположенный в каменном доме с колоннами, бывшем когда-то барском имении, дом был не первой молодости. С обшарпанными стенами, покрашенными когда-то в розовый цвет, из-за своей кособокой крыши похожей на старушкин чепец и с раскинутыми, как в какой-то неведомой просьбе руками флигелей, служившим когда-то видимо для бесчисленной барской челяди, а сейчас оборудованные под комнаты воспитанников интерната, дом сей походил на обедневшую старую дворянку просящей о помощи.
На низком гранитном крыльце с выбитыми ступеньками нас уже поджидали. Тут суетился, бегая взад и вперед, небольшого роста пожилой человек и стояла, как статуя, большая и дородная, выше его на две головы красивая, в белом халате женщина с рыжими волосами. Я поздоровался и, представившись, вынул из кармана подрясника записку, данную мне батюшкой. Я ее вручил маленькому человечку и стал ждать, когда он ее прочтет. Он прочитал ее с серьезным  лицом дважды и наконец, поняв кто я, заулыбался. – «Добро пожаловать, добро пожаловать! Заждались мы вас, заждались! Мы же, как-никак, соседи, и единственная здесь в этой глуши интеллигенция, как же нам и не пообщаться-то? Проходите, пожалуйста, проходите в зал! Очень рад, очень рад знакомству!»  - кланяясь и вежливо улыбаясь, склонился он в поклоне, пропуская меня вперед. – «А с тобой Ферапонтов, я после разберусь! Это наше наказание, батюшка! Если захотите после вам расскажу о нем. Где же вы его нашли? Вот наше наказание, истинный бог наказание!»
Это был он директор интерната – «жулик и пьяница», как про него говорил Алеша. Женщина в белом халате оказалась старшим воспитателем – Татьяной Ивановной. Она довольно настороженно смотрела на меня во время нашего с директором знакомства и, когда я уже входил в зал, молча повернулась, взяла за руку мальчика и повела его в сторону флигеля.
Обернувшись, я встретился с ним взглядом и, когда он еще раз умоляюще посмотрел на меня, я подмигнул ему, говоря этим, что не оставлю его в беде. Мальчик, видя меня в хорошем и веселом настроении, улыбнулся и кивнул мне в знак того, что он меня понял.
Директор оказался человеком занятым, уставшим от проблем, с которыми он по долгу службы сталкивался: не хватало денег на ремонт здания, на полноценное питание воспитанников и ему приходилось выкручиваться, просить у всех, у кого только можно. Вот отсюда и банкеты с председателями колхозов, совхозов, фермеров, секретарями всех рангов и игра с ними в карты и прочее, и прочее и прочее. Это конечно вызывало у детей отрицательное к нему отношение, и они воспринимали его как пьяницу и мошенника. Но на самом деле он оказался человеком добрым, образованным, начитанным, и, самое главное добрым к детям. К нему с уважением относился весь персонал детского дома, понимая с какими трудностями ему приходиться сталкиваться.
После разговора о бедах и трудностях его работы он предложил мне пройтись по учреждению, поговорить с детьми, с воспитателями, учителями.
- А после обхода и знакомства с детьми, прошу вас отобедать с нами, - проговорил директор и, встав со своего кресла, направился к двери. Действительно, как и все здание интерната снаружи, так и внутри него, как и классы, и комнаты для воспитанников все было в запущенном виде. Все было старым, потрепанным от времени в плачевном состоянии, какая-то казенная, салатового, когда цвета краска на стенах коридора и комнат вызывали чувства тоски, холода не уюта и бедности. Мы медленно обходили залы, комнаты и классы интерната вот там и возник у нас с директором разговор об Алеше, - «Мальчик сказал, он вас нарисовал на какой-то стене и вы его за это наказали, заставили мыть посуду и полы?» - «Ох! мне этот Ферапонтов! Это, ведь батюшка, наше горе! Мать привезла его к нам шестилетним, умирающим от истощения. Мы могли его не принять в интернат, так как она была не из нашей области, да и мест уже тогда не было. Ну, как нам не принять ребенка, если он истощен до крайности, вот-вот умрет, на грани смерти? Приняли, выходили на свою голову! Алеша растет каким-то просто отщепенцем, не дружит ни с кем из своих товарищей-сверстников по комнате, считается у них «домашним», так как у него есть мать, а это вы знаете у них самое обидное прозвище. Да и болеет он, энурез у него – писается он каждый день ночью! Что мы только не делали и врачей вызывали из города и сами пробовали лечить, но, увы – говорят это все пройдет с возрастом. Вот и представляете себе, как к нему относятся в группе, травят его, дразнят все «зассыхой». Это часто с детьми бывает и даже девочки этим болеют, но там как-то все тихо, а здесь вот…так получается. Вот он и бежит от нас уже в третий раз. Все к матери своей хочет, а мать его сидит сейчас в тюрьме, а он этого не знает и, что нам делать? – «Я пока не знаю, как тут можно помочь мальчику, но очень хочется ему помочь!» - ответил я директору. Мы уже заканчивали осмотр интерната, как директор, улыбаясь, спросил меня: - «Он, наверное, и про курицу вам рассказал? Да была здесь такая история! Бегала по нашему двору одна курица, откуда она взялась, никто не знает, стали дети ее подкармливать со стола и со временем это стало им как бы в радость и забаву – вроде бы как живой уголок появился. А тут ко мне один председатель совхоза с визитом приехал, чем угощать нашего шефа, он нам очень сильно помогает, - ну я и приказал зарубить эту самую курицу, поджарить ее и подать нам к столу. Ну, так и сделали. А когда ее несли с кухни, то дети как раз шли обедать  увидели ее на тарелке и вот целая трагедия. Пришлось мне им самому заводить «живой уголок» - теперь у них там и ворона, и кролик, и куры с петухом, старый индюк и целая коза с козлятами – вот как! Все утихло постепенно, но вот Ферапонтов все помнит!» - директор вздохнул и замолчал. Мы стояли у лестницы ведущий в подвал, я так же улыбаясь, спросил его: - «А что это за история с Алешиными рисунками в подвале?» - «Он и это вам рассказал? Ну что же пойдемте, если хотите посмотреть на его так сказать творчество!» - и директор повел меня в подвал. Мы спустились в подвал, где когда-то видимо, хранили барские припасы. Вот на одной стене покрашенной когда-то в серый цвет прямо под лампочкой начинались рисунки Алеши. Стены и все вокруг как бы оживали – здесь были черти с хвостами и лицами ребят, в дальнем углу высвечивалось лицо сопровождавшей меня воспитательницы, а на самом видном месте, в виде царя чертей, с короной на голове, похожей на ведро, красовалась фигура директора. Все здесь было схвачено, четко прописано и эти наброски рисунков вызывали восхищение и смех. Я, наконец, не выдержав, расхохотался.
- «Смейтесь, смейтесь!» - раздался голос директора у меня за спиной – «Он и вас в черта превратит с ведром на голове!»
Уговорил я тогда директора и забрал мальчика к нам на приход. Как раз в интернате были каникулы, и дети немного скучали. Алеша был очень рад, и поначалу еще толком не владея, как следует карандашом, все рисовал на стене нашей приходской церкви. Конечно не чертей и конечно еще не иконы, но его рисунки уже тогда носили жизненный характер, были очень талантливы и напоминали сцены из Евангелия. Все тогда говорили, что он самородок, талант и его рисунки выставлялись даже в Москве, но… приехала его мамаша, освободившись из тюрьмы и… забрала его к себе в Сибирь. Потом ходили слухи, что посадили за воровство, мать его умерла от водки и, так вот… получилось… Его высокопреосвященство  грустно замолк.
Грусть и усталость отражались и на лицах гостей, с вниманием все же слушавших его, а доктор нервно сняв очки и протирая их носовым платком, тихо сказал:
- Грустно все это слышать, вызывает недоумение, почему гибнет молодость, да еще и талантливая к тому же?
- На это нет ответа! Это судьба, карма! Она у всех разная и ничего тут не поделаешь – знал бы, где упадешь, соломки бы постелил, - вторил ему ювелир.
Вдруг полковница, как бы что-то вспоминая, резко поднялась со своего места и направилась к картине, подойдя к ней, она обернулась и, посмотрев на своего сына, строго приказала ему:
- Подойди сюда, помоги мне! Ваше высокопреосвященство, как вы говорил, была фамилия того мальчика-художника?
- Алеша Ферапонтов! – произнес удивленным голосом священник.
- Нате, вот владыко, читайте! – и, показав ему мелкую неразборчивую подпись на задней стороне картины, она, не выдержав, громко сама прочитала вслух:   
- А. Ферапонтов! – так здесь подписана картина.
- Господи, воля твоя! Вот странная судьба, неужели мне снова суждено встретиться с ним, - устало, тихо проговорил священник и, уже обращаясь к полковнику, спросил его:
- Разрешите мне завтра навестить его в вашем заведении?
- Да, да было бы очень хорошо, если бы вы ваше высокопреосвященство навестили бы нас! Мы все для этого подготовим, и ваш визит был бы для нас как дар с неба! – мило улыбаясь, говорил ему в ответ начальник милиции.
- Вот и хорошо! Я сам у вас отслужу обедню и если кто из ваших так сказать «клиентов» захочет исповедоваться и причаститься, то все это будет сделано для них!
Тут все время почти всегда молчавший ювелир встал с места и, подойдя к владыке немного волнуясь, сказал:
- А давайте владыко мы сейчас, не откладывая до завтра, поедим в тюрьму и, вы сами поговорите с художником? – волнуясь, видимо рассказ священника тронул его душу, в ней появилось желание сделать что-нибудь доброе.
- А что, я сейчас все могу устроить, - находясь под впечатлением от слов владыки и ювелира, бойко вступила в их диалог полковница.
- Да! Это было бы интересно! – задумчиво проговорил доктор и посмотрел на священника.
На лице владыки заиграли скулы, мышцы лица напряглись и, вот он, поднявшись с места волнуясь и краснея громко сказал:
- Тогда, поехали, поехали все! – и, обращаясь к полковнику, с нетерпением сказал – звоните в тюрьму, что мы сейчас все выезжаем! Я там сам облачусь в рясы и, вот мой иподьякон Савелий мне во всем поможет, да!
Так и сделали, позвонили, послали для верности гонца в тюрьму, и вся компания стала лихорадочно собираться в дорогу.
На этом вечер в доме Аверьяныча был закончен и, все гости, довольные собой и тем, что так счастливо закончилась эта грустная история рассказанная владыкой, история про маленького мальчика-сироту, и что они сейчас и вот сразу смогут кому-то помочь, уселись по своим машинам и, помчались в ночь вслед курьеру.
В двенадцатом часу ночи к воротам пересылочной тюрьмы на сумасшедшей скорости подлетели четыре большие красивые машины. Из первой вышел сам местный владыка в полном облачении в сопровождении своего личного иподьякона и священника одной из церквей встреченной им по дороге. Его естественно сопровождала и вся компания, только что отмечавшая юбилей Аверьяныча. С решительностью и нетерпением они все проследовали в тюремные ворота тут же перед ними раскрывшиеся настежь. В тюрьме их всех уже ждали, но владыко, махнув рукой всем в общем благословлении, тихо сказал:
- Хочу в первую очередь говорить с художником, и говорить с ним с глазу на глаз!

В казенной, холодной, покрашенной в какой-то нелепый темно-синий цвет приемной его уже ждал заспанный заключенный. Это был худой, сутулый парень в потертых джинсах и в старой клетчатой рубахе. Он хмуро смотрел на цветущего в своем переливающемся парчой облачении первосвященника. Ему этот внезапный среди ночи визит видимо был безразличен. Посмотрев исподлобья еще раз на священника, он молча отвернулся в сторону, сплюнул и стал ждать, что будет дальше. Видимо он ждал к себе вопросов.
- Алеша! Это ты? Неужели не узнаешь меня, я же твой отец Савва, помнишь, как ты у меня на берегу озера подрясник стащил? А нашу церковь, художественную школу? – с большим волнением, почти шепотом произнес владыко. Он узнал в этом парне своего Алешу.
- Да! Это я! – угрюмо произнес Алеша. – Я сразу тебя узнал, как ты вошел сюда!
- Что ты сделал? За что тебя сюда посадили?

Алеша молчал, нагнув голову. Потом он выпрямился и с яростью выкрикнул прямо в лицо священника:
- Я человека убил и не жалею об этом, нисколько не жалею эту суку! Каяться я тебе не буду и помощи мне твоей не надо, ничего мне от вас не надо, понял?
- Алеша! Алеша, что же ты так ко мне, за что? Я никогда не хотел тебе зла! Я сейчас тебе, может быть это все ошибка, я тебе самого лучшего адвоката…
- Я, я убил! Я уже дал показания! Ничего уже здесь не поделаешь, ничего мне от тебя не надо! – все еще находясь в большом возбуждении, закричал парень и, вдруг, отвернувшись к стенке замолчал.  С него постепенно сходила накопившаяся на весь мир злость, и через некоторое время он смог уже спокойно, тихо сказать:
- Это правда! Я убил, по пьянке, не везет мне что-то в жизни, как уехал от вас!

Архиепископ в полном облачении и имеющий огромную власть сейчас стоял перед этим парнем, когда-то очень дорогим для него мальчиком и жалость к нему, к себе, ко всем и всему прошедшему, настоящему, всему, как слезами заливало его душу. Он уже ничего здесь поделать не может, он не может этого уже предотвратить, исправить, уберечь. Слезы, как два тонких ручейка молча полились из глаз владыки на щеки в миг постаревшие, серые, обрюзгшие  и, он, стирая их ладонью, молча вышел из комнаты. Он вышел с чувством глубокой скорби ко всем и сознанием чего-то очень важного, не законченного дела в своей жизни…

А поздно вечером еще долго в доме фермера горел свет, две старые женщины убирали со стола, убирали весь дом ставшим почему-то вдруг пустым и холодным. Аверьяныч сидя в мягком кресле своего кабинета и глядя на Сашу, сидящего напротив его с грустными, усталыми глазами и в уме подсчитывал уже – во сколько ему обошлась эта вся «презентация», а Саша все глядел и глядел на него, подперев свою розовую щечку кулаком…












































                Картина               

Недалеко от города Н, что находиться в дальней области России, в небольшом поселке затерявшимся в лесных ее трущобах праздновалось «событие»: пятилетие основания одного из еще немногих тогда фермерских хозяйств. Основанное пять лет назад бывшим председателем захудалого колхоза, а сейчас процветающим фермером – Аверьяном Ивановичем Довлатовым, а попросту Аверьянычем, как называли его все односельчане и знавшие близко в районном их городке. Это хозяйство тогда было первой ласточкой, новой и вдруг так неожиданно наступившей  жизни на их земле.
Хозяин, цветущий пятидесятилетний мужчина, с утра как угорелый бегал по дому, то заставлял доставать из нового погреба какие-то банки с солениями (припасы с собственного огорода), то ловить и самим рубить гусей. И все он норовил сделать сам или показать, как надо все это делать и ощипывать, окуная их в кипяток, и как потом шмалить гусей на огне, чтобы они не сгорели и еще и еще и еще кучу разных дел, порой по два-три кряду. Причем вся эта суета и беготня  его сопровождалась таким отборным словцом, а попросту матом, что можно было заслушаться и удивиться фантазии русского мужика. За ним неотступно следом повторяя не только движения, но и некоторые его слова бегал его приживал, для всех как бы приемный сын, и его помощник, Саша. Это был совсем молоденький мальчик лет таки пятнадцати-шестнадцати от роду. Он, уже живя здесь  в доме Аверьяныча два года, многому чему научившемуся от своего названного отца и благодетеля теперь полностью знал свое дело секретаря, а если по-старому говорить был просто у него ключником и на побегушках.
Саша попал в этот дом случайно. Аверьяныч последние несколько лет жил один, после того как умерла его любимая жена Варвара, он никого не брал из женщин в дом даже в уборщицы и поварихи, все это делали его престарелые мать и теща. Детей у него с Варварой  не было, и передавать кому-то и когда-то свое вот новое дело было некому. Вот почему он оставил Сашу забытого его другом и меценатом Леонидом-часовщиком (тайного педофила) гостившего у него на Пасху. Оставил с начало просто, чтобы откормить, уж больно было жалко смотреть на парня только что сбежавшего из детдома и тут же попавшего в жадные лапы очередного любителя голубой клубнички. Аверьяныч не любил вспоминать ту историю. Да и вид тогдашнего Саши был до того жалок и ничтожен, что сейчас смотря на это рослое, молодое, розовощекое, бойкое и все за ним повторяющее существо с виду похожее на веселого хорошо кушавшего подсвинка, хитрый и жадноватый Аверьяныч улыбался себе в усы с бородкой, иногда от удовольствия покачивая головой. Саша и правда сейчас стал походить на поросенка в лучшем так сказать понимании этого слова – он за это время подрос, округлился, поумнел и лицо его с начало некрасивое, угловатое с дикими и жадными зелеными глазами, стало сейчас чистым, свежим веселым и приятным. Теперь часто и в любую погоду звенел его бойкий и звонкий голос на дворе. Не портили его ни курносый носик, не конопушки, ни толстые губы над длинным ртом. Все это осталось в прошлом, как впрочем, и его вши, глисты и дурные привычки все, что не было не съедено за столом, прятать, себе под матрас – все это ушло прочь. 
Работникам, которых Аверьяныч нанимал на летнюю страду, был отдан сарай и, в нем летом в жару было очень неплохо отдыхать. А на зиму работники в большинстве своем, кроме скотниц и доярок, живших в поселке, расходились по своим деревням и, в сарай, до самой его крыши, набивали, душистое, луговое, сено.
За пять лет самостоятельного хозяйствования Аверьян добился многого – своей мягкостью и деликатностью в обращении с начальством, поначалу косо смотревшего на нового для них понятия сельского капиталиста-кулака. Но не за эти заслуги любили и уважали его многие односельчане – он много лет был их председателем колхоза, тогда захудалого и такого бедного, что сейчас и говорить, не поверят. При нем только сюда свет провели, что вы еще хотите. Что был скуповат и порой грубоват, но как еще, если не все его тогда понимали – ведь дело-то делать он умел.
И сейчас приехавшие к нему гости, впервые увидевшие его полностью отстроенный дом, с уважением и, конечно же, с завистью, задирали головы к верху, старались рассмотреть на третьем этаже или еще выше на самом коньке золотого петушка, гости улыбались и были все довольны. Они уже преподнесли ему ценный подарок – большую в дорогом окладе картину с видом изображения «Трех богатырей» в одном из которых, угадывался сам Аверьяныч.
Гостей набралось прилично, присутствовало все местное начальство: представитель власти в лице депутата местной думы с женой и дочерью, старой девой, которую ни как не могли выдать замуж, начальник милиции с супругой и сыном оболтусом-переростком, которому видимо и намечалась депутатская дева в невесты. Был здесь даже местный владыко, освещавший когда-то это смелое начинание, он прибыл сюда со своими иподьяконами - двадцатилетними красавцами, чего на халяву не поесть и не попеть здравицы щедрому хозяину. Сам же владыко любивший покушать, и сам еще пятидесятилетний красавец, похожий на раскидистый могучий дуб, недавно получил от патриарха чин архиепископа и был в новой рясе и со сверкающей огнями бриллиантов панагией на груди, у других же его свиты были только серебряные кресты и мантии победней. Не обошлось здесь и на этот раз без знаменитого их доктора-хирурга, худого старого холостяка, всегда вечно всем недовольного и очень, поэтому, скучного.  Хотя недовольным он был и тогда и сейчас и, наверное, будет и дальше, но он был фигурой в обществе и любил к тому поиграть в карты, и денежки у него водились.
Среди этих людей совершенно разных как полу, так и по возрасту, так и по их всех занятиям находился еще один человек. Он особо не выделялся среди всех. Это был человек небольшого роста, средних лет мужчина, скромно, но со вкусом одетый. Он как бы растворялся в толпе этих людей, но на самом деле это и была самая главная персона среди всех – это был их городской ювелир, владелец трех ломбардов и ссудной кассой, ну что-то типа их районного главного ростовщика. Нет не банкира! Банкиров-то здесь и не было.
После обхода все удовлетворенно и одобрительно с восхищением качая головами, встали у крыльца нового, больше похожего на боярский терем, дома, ожидая отставшего от них хозяина. Юбиляр, и сам очень довольный, веселый от такого количества гостей, оказавшему ему уважение, хвалебных речей, но и не замеченных им тайных и злобных взглядов начальника милиции с женой и сжавшего губы в зависти доктора и самое главное всегда просительно улыбающейся, но очень опасной своими интригами жены депутата, - наконец появился сам и пригласил всех в дом, отобедать, так сказать чем бог послал.
В больших и чистых залах трехэтажного дома царило праздничное оживление. В большой столовой, служившей сейчас и гостиной, собрались в стайку все приглашенные дамы: пышно разодетые, сверкающие друг перед другом бриллиантами и всеми цветами радуги от золотых украшениях на них и их платьях. Туалеты дам мало чем отличались от столичных, а может быть даже и превосходили их. Все это было куплено за границей за валюту и только вот в таких случаях одевалось. Особенно выделялась дочка депутата, - худая как доска, рыжая девица в веснушках и с длинным носом, с голыми костлявыми плечами, увешанная как в осень груша всевозможными драгоценностями. Её темно-фиолетовое платье с лиловым шлейфом, как у иноземной принцессы, томно волочилось за ней, по толстым коврам, неведомым шкурам и от картины к картине, в общем, куда следовала сама хозяйка. Понимая, что очень хороша сейчас в дали от всех, она и не старалась подойти поближе. Заметив напольную вазу с живыми цветами, срезанными этим утром в фермерской теплице специально, она подошла к ней и, выдернув самую красивую розу, оторвала ее от черенка и сейчас держала цветок в своих длинных пальцах. Она искоса наблюдала за женой начальника милиции, которая так же искоса незаметно наблюдала за ней. Полковницей же уже мысленно было все оценено: и стоимость ее платья, и драгоценности и норковая шубка, небрежно брошенная на диван – ведь как-никак её будущая сноха.
В дальнем зале служившим кабинетом хозяину собрались все мужчины. Кто курил, кто тихо разговаривал друг с другом. Все как будто чего-то ждали. Хозяин опять куда-то исчез и вот-вот должен был появиться. Ювелир сидел отдельно в роскошном кресле и курил дорогие сигареты. Ему было немного скучновато. Здесь не было его друга Леонида-часовщика. Тот как раз накануне запил и поехать не смог. Они дружили давно. Хоть и был его Леонид любителем мальчиков и всего того что происходит от этого, постоянные его влюбленности, какие-то интриги, возбуждающиеся уголовные дела и прочие исходные, он всегда приходил к нему на помощь и все кончалось благополучно. Ювелир любил женщин: ядреных с круглыми от набухших соками своих попок и грудей, любил старых и дешевых проституток, простую пищу и вино. Что же тогда их соединяло, таких разных людей? Это ум и преданность Леонида, а так же его почти собачье, его фантастическое чутье на прибыль. Он мог как настоящий шахматист (когда был трезв и не влюблен в очередной раз во что-то тощее и бледное) заранее сказать, где и что может принести прибыль. Он мог на глаз определить настоящая это вещь или подделка, золото это, и какого века и прочее, и прочее, и прочее. Хотя специального образования ни у того и у него не было.
Вдруг посередине тихой и неторопливой беседы раздался громкий вскрик владыки: -  « Многая, многая ле-е-е-е-та», и тут же подхваченная его иподьяконами и уже многоголосицей, красиво разнеслось по дому здравица хозяину. Владыке, давно посматривающему с вожделением на обширный стол уже готовому к обеду, надоело сидеть и жевать всухомятку, печенье и яблоки разложенными на столиках видимо для аперитива. Другие тоже томились в ожидании: очень уж умильно они посматривали в сторону стола. Все как бы изучали сей объект, окруженный резными венскими стульями, с какой стороны им лучше броситься за него как в битву.
 А тем временем хозяева готовили гостям сюрприз: всем и даже матери и теще, Саше и  самому Аверьянычу нужно было переодеться в русские костюмы. По задумке хозяина им нужно было встретить гостей в зале и посадить за стол в этих боярских видах. Ну, что-то из этого все же получилось. Это действо и её герои очень походили на персонажи «Сказке о царе Салтане»: здесь была и повариха, и злая Баба Бабариха и нянька и сам Салтан с сыном в виде Саши наряженного и больше похожего на полового из кабака. Вскоре вся эта процессия возглавляемая тещей самого Аверьяныча, которой вместо ее палки был вручен посох, появилась в зале. Кроме тещи все и даже мать несли на своих руках большие блюда с поросятами, с заливной щукой, холодцом и чем-то еще, вкусно пахнущем копченостями.
На звук открывающейся двери все гости повернули свои головы и с восхищением уставились на этот карнавал. Кто смеялся, кто просто улыбался, владыка опять загремел своей здравицей, а полковница от удивления и радости даже захлопала в ладоши. Вскоре все сидели на своих местах: во главе стола сам хозяин, в другом его конце его теща и так далее. Мать и Саша должны были подавать, к столу. Здесь не было предусмотрена церемония по рангам: кто как сел, тот так и съел. Не успел хозяин пожелать всем аппетита, как его гости уже загремели ложками, вилками, ножами и звоном хрусталя. Наконец первый аппетит был немного утолен и гости по очереди стали произносить тосты. Первым, конечно, выступил владыко, пожелавший хозяину еще кучу живности и, конечно же, многая лета. Потом говорили депутат, полковник, доктор и закончил весь этот церемониал ювелир.
Полковница, женщина полная и круглолицая, слегка толкнув в тощий бок депутатшу и показывая глазами на хозяина, тихо сквозь зубы, шепнула ей на ухо:
-  Не жениться что-то наш фермер и уже давно?
- Три года будет как вдовец! После смерти своей Варвары, царство ей небесное, не берет никого! – тихо ответила депутатша.
- Может он как этот наш Леонид тоже в его грех вошел? Видишь, какой у него и вдруг «сынок»  народился? – улыбаясь, спросила ее полковница, показывая глазами на Сашу бегавшего вокруг стола с графином вина.
- Да нет, я думаю! За Аверьянычем этот грех никогда не водился, мы бы все уже давно бы знали. Просто этот содомит по пьянке, забыл его здесь, а наш фермер и рад дармовщинке – вот как смотри, откормил его, одел в чучело и заставил служить себе как раба, -  тихо отвечала ей депутатша кивком головы принимая вино в свой фужер из графина от Саши.
 - Вот я и думаю, что бы вам не выдать вашу Анжелику за нашего фермера? Вот это была бы пара! – сказала полковница, делая глоток вина из своего фужера. При этом она нашла под столом ногу сына и слегка ее нажала. Это она сделала для того чтобы он обратил внимание на ее разговор с будущей его тещей. Услышав это, депутатша чуть не поперхнулась вином, которое она тоже решила сейчас пригубить:
- Да как это у вас такие мысли-то, приходят? Да вы что, чтобы моя Анжелика здесь с коровами и свиньями жила, да еще с этим старым содомитом?! Да вы знаете, сколько мы за Анжеликой приданого даем? – отставив свой фужер в сторону, гневно выговорила это все  ей депутатша и, хотела было назвать сумму дочкиного приданого, но сдержалась и, насупив брови смолчала.
- Сколько же? – вцепилась в нее полковница глазами. Ей так бы хотелось сейчас узнать все сразу и может быть здесь бы порешить это «дело», как она увидела, что губы депутатши сомкнулись и она, вдруг улыбаясь, как бы и ничего и не было до этого, мило сказала:
- Много! И так много, что пусть себе другие здесь горбатятся с его скотиной!
- Да и правда, чего в нем старом черте хорошего, сегодня богач, а завтра мор какой и он банкрот и пойдет кто-то с сумой! – ответила ей полковница, очень разочарованная, что пока не узнала, сколько приданого дадут за дочкой депутата.
Владыко уже принявший не одну рюмку, под шумок подставил Саше свой фужер и махнув его целиком, крякнул и чмокнув губами от удовольствия подцепил вилкой маринованный огурчик. Хрустнув им, он вилкой на котором еще оставался огрызок огурца ткнул им в сторону доктора и улыбнувшись сказал:
- Вот вы все лечите, лечите, разными там «пилилюлями» и толку мало! Самое лучшее лекарство, это хорошая рюмка водки, закусочка, да теплая женщина рядком, а?  - и он своими большими карими, в пьяной поволоке глазами усмехаясь, посмотрел на полковницу.
- Богохульствуете, владыко! По-вашему сану-то грех такие речи вести? – противным и писклявым голосом съязвил доктор, он только что смочил губы вином и от злости ткнул вилкой бок какого-то толстого гриба, аппетитно торчащего до этого из салатницы.
Владыка, еще раз подставив фужер под графин Саши и, взяв его в руку, чтобы все видели, громко произнес:
- Говорить – не значит еще делать! А самое лучшее лекарство как говорил мой дед, что на сто пятнадцатом годочке помер – это ром, кто здоровьем хром, а если чем-что плохо тебе – выпей как следует и хорошенько закуси. Вот хоть бы той куриной ножкой! Дай-ка мне, раб божий, вон того цыпленочка   - обращаясь к своему иподьякону, громко произнес уже достаточно выпивший священник.
- Владыко! Пост на дворе, а вы цыплят заглатываете, как варвар какой! – снова ему съязвил доктор все время ядовито щурившийся на забавы своего визави. Доктор сказал это тихо, как бы про себя прокашлял, но за этим последовал такой ответ владыки, что все разом повернули в их сторону головы, так и застыв с вилками в руках.
- Я не варвар и знаю, что пост, а грешу сейчас, может быть специально, чтобы вас, докторишек, позлить. Для того грех и существует, чтоб его делать! Но грех проглоченный – грех всепрощенный,  а вот твой, всеоглашенный – не прощенный! Как сказано в писании: «Прежде чем осудить ближнего своего за соломинку в его глазу – вытащи с начало бревно из своего!» Вот сейчас согрешим и тут же замолим, сейчас же и замолим! Сейчас вот здесь прямо в зале службу покаянную совершим с пением и слезами!
Все повскакивали со своих мест и стали наперебой его отговаривать, почти силой удерживая на стуле. Вот постепенно все успокоилось, и хозяин тактично постарался перевести беседу в другое русло.
- Кушайте, гости дорогие, кушайте! Мама, Саша поросят и гусей на стол! Сегодня специально для вас трех поросяток запекли и трех гусиков нафаршировали – и капустой, и гречневой кашкой, и антоновскими яблоками – все со своего сада и огорода. Кому чего? Владыко вот не отведаете ли вы с начало поросеночка, нежный как масло, а корочка – пальчики оближите, настоящей сметаной мазали и не один раз, а три. А потом и гуся  с капустой попробуйте! Владыко за это можно и все грехи нам простить! Я сам следил!  Кушайте, кушайте, гости дорогие!
- Ему только теперь поросенка и подавай! – зло шипел доктор, повернувшись к соседу депутату. – Нажрался сам, как свинья!
- Сейчас после гуся с капустой «многая лета» начнет орать или еще что похлеще, а потом же вы сами пойдете с ним в карты играть! – улыбаясь, отвечал ему депутат.
- В картишки-то бы хорошо, только куда теперь с ним играть, пьяный совсем, а когда пьяный, лучше с ним не садись, ему карта прет, как ангел на свечу летит! В прошлый раз, вы не поверите, миллион у меня выиграл! – умиротворенно ответил ему доктор, глядя поверх очков на владыку, который совсем расшалился и в очередной раз ущипнул Сашу за задницу. Бедный Саша, как только не изгибался, стараясь уберечь свой пухлый зад от пальцев владыки. В очередной раз, подойдя к нему с графином, он попадал, как меж двух огней: с одной стороны сидел владыка и постоянно щипал его, а с другой не меньше владыки пьяный иподьякон, которому тоже нравился Сашкин зад. Это было очень смешно и, кто это видел, тихо хихикали в свои салфетки. Наконец с этим было покончено. Аверьяныч перехватив графин из рук Саши и, оказавшись с ним позади владыки и иподьякона, протянул руку с ним, чтобы налить им обоим вина. Когда они оба хотели в очередной раз ущипнуть, как им казалось еще их Сашу за его пухлый зад, то тут произошла осечка – они увидели не только злое выражение на лице Аверьяныча, хоть он и улыбался им сквозь зубы, но еще и увесистый хрустальный графин в его сильных руках. Повернувшись к своим тарелкам, они оба уткнулись в них и еще долго, молча, краснели их уши – видимо от конфуза.
- Жалко, что ли пьянице проиграть?
- Нет, не жалко, все равно тут же и пропьет опять!
- Ну, а если не жалко, так что же переживать? Богачи, говорят, к вам в очередь стоят и еще бог даст, приедут! Вы доктор от бога! И не жалейте денег, один раз живем! Доктор, вы лучше скажите, как вам сегодня моя Анжелика? Нравиться, доктор?
- Хороша! Что тут говорить, молода, красива, богата!  Вы лучше скажите, сколько же вы полковнику за ней приданого даете? Небось, тысяч сто или все двести и все «зелененькими» да «зелененькими», а?
- Да будет вам! Где такие деньжищи-то теперь найти? Немножко бы дали! А то вы говорите, это астрономия какая-то!
- Ну, уж и астрономия? Вы там, в думе все уж переделили, а себя как же забыть? Ведь вы, если не ошибаюсь,  в депутатах третий срок сидите? Все и всех пересидели! Чего же грешить? А Анжелика твоя, конечно, хороша! Как вошла в зал, так прямо светло стало, хотя и платье у нее лиловое, а сверкает как звезда!
- Спасибо, спасибо, мой дорогой доктор! Не забуду при случае! – довольный, что понравилась его дочь или, скорей, ее наряды, пролепетал депутат, с умилением глядя на свое дитя, с большим аппетитом уплетающее поджаренную гусиную грудку.
- Не забудь голубчик, а то вы, как я погляжу, все владыку обхаживаете! Он уже третий храм в городе восстанавливает, а сейчас, я слышал, уже за монастырь в Слуховой Пустыне взялся и уже, вроде, как бы там и монахи его уже возятся и рабочие целым автобусом ездят? И где это только это животное деньги находит? Вот у нас в больнице уже третий месяц потолок течет, и ни кому мы не нужны! Вот только на нас частных практиков больница и выживает. Как сели на нас верхом, больничное начальство, так и не собираются слезать, все соки выжали.
- Уж и выжали из вас, если вы вот по миллиону в карты проигрываете? Не плачьте и не прибедняйтесь! Лежит в думе ваше письмо на ремонт больницы! Рассмотрим, рассмотрим в ближайшее время! – ответил ему, улыбаясь, депутат.
- Вот и хорошо! А что такое сейчас миллион рублей – двести долларов всего – тихо проворчал себе под нос доктор и вздохнул.

После хорошей закуски, запеченных поросят и жареных гусей гости, дожидаясь чая, разбрелись по дому Аверьяныча. В той местности, как впрочем, и везде в России обязательно было положено заканчивать такие вот обеды чаем с пирогами, блинами, оладьями, вареньями, медами и другими разными премудростями хозяев. Здесь было так заведено, поминки обязательно заканчивались гречневой кашей с тушеной бараниной, а свадьбу встречали помимо хлеба с солью еще и огромной сковородкой яичницы - глазуньи, причем яиц туда разбивали столько, сколько желали новобрачным детей, до двенадцати доходило – обычно столько раньше и рожали.
Дамы собрались в гостиной, обсуждая стол и весь прием, посуду, блюда, хрусталь и сервизы, серебро приборов и всякое другое. А мужчины, вставши из-за стола, тут же пошли играть в карты, причем доктор и владыко сразу же примирились. Начали по маленькой, но скоро на кону разноцветно засветились крупные купюры. Здесь всегда играли на рубли «зеленью», то есть долларами дорожили и берегли.
- Меня интересует, кто же в наших краях мог такую картину нарисовать, ее ведь не стыдно и в столице показать! Чувствуется мастер, - проговорил владыко, сбрасывая карты на подбор. Мне четыре на подбор дайте! Что у нас козыри-то? Черви? Ну, на червях мне всегда везет! Вот и очень даже хорошо, я играю на черных «мальцах»!
- Да, картина хороша! – произнес депутат, и все посмотрели на полковника и его жену, которым стало, сразу очень приятно, что общество, наконец, обратило на них внимание и все заговорили об их привезенном подарке. Теперь подарок, то есть картина и они сами будут некоторое время центром внимания всего общества и, вот полковник глубоко вздохнув при этом, не забыв сжать локоть супруги, которая по обычаю хотела первой раскрыть рот, громко произнес:
- У нас в пересылочной тюрьме сидит художник, это он нарисовал, и не только ее одну, много еще у него есть работ. Все просил нас: «Дайте мне краски, дайте мне краски и холсты для картин. Я вам такое напишу, что ахните». И мы все в администрации ахнули! Представляете, сидит такая девица с распущенной косой на берегу нашей речки, и косы вьет, а вместо ног у нее рыбий хвост и сидит она как живая, так и кажется, что сейчас запоет или сказку начнет рассказывать. И речка-то, у которой она сидит, тоже, как настоящая, и на нашу речку Веселушку очень даже похожа. И где он только мог ее видеть, ведь не из наших мест, издалека!
Владыко, еще раз посмотрев на картину и толкнув увлеченного игрой ювелира в бок, прогремел своим басом:
- Не оскудела страна наша талантами, если даже в тюрьмах такое пишут! А что, если ему настоящую мастерскую дать и кормить как следует, - то это же второй Васнецов будет! Я вам без преувеличения говорю, сам когда-то писал, еще, когда в семинарии и академии учился. 
- Вы владыко, понимаете в этом толк, - тихим голосом и, вежливо улыбаясь, съязвил снова доктор. Вот взяли бы и помогли художнику, он, наверное, и иконы сможет писать, и храмы ваши бесчисленные расписывать! Я слышал, что вы за Пустынь взялись, и так бойко-то, что там и монахи ваши с хозяйством копошатся, и на главном соборе уже и купола красят.
- Много ты знаешь, эскулап несчастный, это тебе не клизмы ставить. Хозяйство вести - не портками трясти! Вот возьму и больничку твою в богадельню превращу, а впрочем, она и так богадельня! Мне наш плотник Василий сколько раз говорил: - Как не зайдешь в больницу, там одни старухи сидят, целый день с ними просидишь в приемной и толку от врача не добьешься!
Доктор от такой несправедливости вскипел весь и, уже не сдерживаясь и оставив свою ироническую и вежливую манеру говорить, закричал на весь зал:
- Это я-то богадельня! Ко мне на прием со всей страны едут! Да если бы не мы частные практики, то наша больница давно бы на дно канула! Это ты все в думе сидишь и все там просишь, уж и забыл, где в твоем соборе царские врата находятся!
Владыко, собравшись с духом, хотел было в ответ сказать ему что-то резкое, но тут к нему подошел его иподьякон и, склонившись в поклоне, тихо что-то ему сказал:
- Ваше высокопреосвященство, как прикажите быть с хором? Может быть их отправить назад?
- Отпусти и прикажи им прибыть завтра к ранней заутрене к семи часам! Сам буду регентствовать, - возбужденный спором с доктором, раздраженно ответил ему владыко.   
 - И то, правда, взяли бы вы, доктор, да и отдали бы больницу владыке, - скороговоркой пропел депутат и, сбросив карты, приготовился к получению «прикупа». – А мы в думе отдохнули бы от владыки, а то он действительно все просит и просит денег с бюджета на реставрацию! Надо ведь что-нибудь и для города сделать? А, владыко?
- Действительно! Больничкой бы нашей заняться надо, - задумчиво смотря в карты, произнес неразговорчивый ювелир. Он молча наблюдал за спором доктора со священником, думая про себя, что все равно они от него никуда не денутся, и надо ему решить – что сейчас выгодней для него, вложить деньги в ремонт больницы или для своего престижа помочь владыке. И то и другое было почетно, но прибыли не будет никакой, думал он, и потому молчал, с увлечением играя с ними обоими в карты.
Все после слов ювелира на миг замолчали, только слышались тихие шлепки карты о карту и сосредоточенное сопение подвыпивших играющих.

- Прошу всех к чаю! Пожалуйте, пожалуйте, к столу, - произнесла мать Аверьяныча, внезапно вынырнув из-за занавески, отделявшей сейчас их стол от гостиной. А там был уже накрыт чайный стол. Все снова сели на свои места к пузатому в два ведра медному самовару и, наливая заварку из большого заварочного чайника заварку в красивые и тонкие чашки, подставляли их под гнутый в лебединую шею носик самовара, передавали по цепочке, с начало дамам, рассевшимся по обоим краям стола, а потом уж и себе.
Чайный стол мало чем отличался от обеденного! Он так же был накрыт закусками, только середину его украшало большое блюдо пирога с клубничным вареньем. Пирог с загнутыми в мудреные и коричневые от печного огня кольцами по его краям так и звал попробовать его. Живописно разложенные блюда поменьше с разными по форме и размерам пирожков дополняли эту картину чаепития.
- Вот эти пирожки с капустой, вот эти с творогом, вот эти с яблоками, а эти с рисом и яйцами, - проведя по столу рукой как по какому-то богатству, широко и радушно улыбаясь, произнесла мать Аверьяныча. Она и сам хозяин теперь были очень рады, что все прошло очень хорошо и они теперь вместе с чайным заключительным столом стали полноценные хозяева этого их приема. Мать еще была рада, что ей хватило сил все это организовать и ее умение печь и варить были на высоте и такие высокие гости ее сына были довольны. Вставшая сегодня чуть свет и только сейчас увидевшая, какую огромную работу она выполнила, женщина устало обвела еще раз стол, улыбаясь, поклонилась гостям и вышла из гостиной. На кухне на стульях сидели все, кто сегодня принимал участие в этом приеме: ее очень старая и почти глухая свояченица, три монашки, что были накануне посланы ей владыкой в помощь и Саша. Они все вместе стали пить чай из стоящего на плите чугунного чайника, и хозяйка, вытащив из духовки тарелку с пирожками, которые не сгодились на стол гостям, немного подгорели или потеряли форму – поставила ее на стол.
После наставления и благодарности всем кто приехал с владыкой, хор отправили домой  на автобусе и они очень довольные уехали. С владыкой остался только его личный келейник иподьякон Савелий. 
А в гостиной за столом продолжалось пиршество. Там, так же как и за обедом пили, кто водку, кто наливку. Закусывали закусками и пирогами и, вели уже более, миротворческие разговоры. Гости стали уставать, и уже надо было заканчивать и прощаться, как вдруг владыко, раскрасневшийся от горячего чая и наливки, выпитого им не меньше чем чая, посмотрел еще раз на подаренную картину уже к тому времени красовавшуюся на стене гостиной и, отвалившись от стола, но еще держа кусок пирога в руке ткнул им в ее сторону и дружелюбно и даже как-то с грустью произнес:
- А ведь какой талант-то! За что же он сидит? – обращаясь к начальнику милиции, спросил его священник.
- Не знаю точно, но за что-то серьезное! Наркотики, наверное! За наркотики, сейчас многие сидят!
- И давно сидит?
- Уже больше полугода, и еще ему долго сидеть! Сейчас очень медленно идут следствия и суды, может, и год и два просидеть!
- Какая все же жалость! – Мне эта картина напоминает один случай из давних лет! Давно это было, в первые годы моей учебы в семинарии, в Одессе.
- Что же за случай, расскажите, ваше высокопреосвященство, - с просящей улыбкой к нему обратилась жена депутата. Ей очень не хотелось покидать этот гостеприимный дом, тем более что угощенья, а их еще оставалось много на столе, тоже ей и другим пришлись по вкусу.
-   Просим, просим, расскажите нам о том случае – наперебой стали просить все владыку.
- Ну, уж если вы все так хотите, то вот послушайте! И священник, немного помолчав мягко улыбнувшись, начал: « Случай очень интересный и даже поучительный кое-кому будет, тем более, что мы сейчас очень нуждаемся в хороших художниках, совсем ведь церкви расписывать некому. Это было давно, годочков так двадцать с лишним тому назад! Я, тогда заканчивал, последний курс в семинарии и готовился к поступлению в академию. Вот и послали меня, тогда как бы вам это сказать вроде бы как на практику, что ли, в глухой и дальний сельский приход   Владимирской области. Там у местного батюшки дочь-поповна на выданье была, а мне надо было обязательно жениться, чтобы получить хороший приход в городе. Можно было и в том глухом остаться, но уж очень он был беден, деревни в десяти-пятнадцати километрах от него, и за день к нам доползали три-четыре старухи. А что с них прибыли? Только что вот на праздники, да отпевание, да редкие крестины, а так скукотища-то несусветная.
Батюшка тот, он же и настоятель, и дьякон, и звонарь, и пономарь, сам все по службе делал, любил он служить, да еще у него на покое тогда старый епархиальный архимандрит, шустрый такой еще старикашка свой век доживал, так что мне приходилось дома сидеть, да все их поповну забавлять. Девушка она была хорошая, добрая, смешливая, все по хозяйству умела делать, и корову доить, и шить-вязать, и готовить, но мне в то время хотелось славы, шумной мужской компании, и выпить и покушать хорошо! Потом, конечно, я женился на ней, и дети у нас были и есть, и попадья она была что надо. Вот только что померла рано. Вот и стал я после ее смерти поначалу черным монахом и сейчас вот владыкой сижу перед вами, а вот только позови меня моя Настя, я бы все тут же бросил и пошел бы с нею снова на приход, хозяйство, скотинку, завел бы и жил бы не хуже чем наш вот Аверьяныч.
Вот один раз и говорит мне батюшка:
- Сходи ты в детский дом, давно меня их директор звал! С детишками пообщаешься, да и развлечешься немного. Сходи, да сходи!
- Ну, туда же отче ведь не меньше двадцати километров будет! – смиренно говорю я ему, а сам про себя думаю, что же это я по такой жарище, да в рясе, так ведь и помереть можно.
- А я тебе нашу кобылку Маруську дам! Она смирная, потихоньку тебя и доставит на место!
Что же делать? Запрягли мне кобылу в телегу, да такую старую, что, думаю не она меня, а я ее скорей доставлю или мы вместе с нею там костьми в бору ляжем. Но не чего – поехали и доехали. Ехали мы все через сосновый бор, а потом дорога пошла вдоль озера – красотища неописуемая, жарковато стало, когда из бора выехали. Подъехали к самому озеру и, так мне искупаться захотелось, да и кобылу попоить надо было. Остановились, и я, взяв ведро, пошел к воде, зачерпнул, а вода теплая как молоко. Попоил кобылку, разделся и сам бултых в воду, да совсем, как есть, голым и нырнул. Вынырнул я, и, набирая скорость, заплыл далеко. Вода теплая, ласковая, плывешь себе и плывешь, устанешь – на спину перевернешься и потихоньку так загребаешь одной рукой, лениво шевелишь ногами, прелесть просто летом-то на озере. Ну, пока я плавал, у меня на берегу кто-то одежду стащил, вылез я из воды, в чем мать родила и ни подрясника, ни старой скуфейки, подаренной мне батюшкой, ничего нет! Лежит в траве на берегу один мой старый портфель с Евангелием – и все! Кругом ни души! Что делать? Ближайшая деревня в пяти километрах и до интерната, куда я следовал столько же. Маруська, как ни в чем не бывало, пасется и ушла не далеко. Встал я и стою как есть голый с одним только Евангелием и старым портфелем в придачу. Вдруг из кустов раздается тихий такой смех, то ли детский, то ли девичий, - ну думаю, позор мне, девки за ягодами пришли, увидели мой странный скарб на берегу и решили надо мною пошутить! Прикрываясь кое-как  портфелем, бросился я в кусты и кричу им туда: «Отдайте одежду, что за шутки такие? Я – священник, в интернат к детям еду!». Тишина стоит мертвая! Бегал, я, бегал по кустам, устал наконец, сел на бугорок, и тихо так, и как можно жалостливей, говорю жуликам: «Отдай ради Христа, одежду, я тебе, что хочешь, сделаю, хочешь – вот Евангелие подарю?» Вытащил книгу из портфеля и кручу ею над головой! Это подействовало на шутника! Потому, как вдруг за моей спиной с совершенно ровного, лишь заросшего травой лужка послышался тонкий детский голос: «Ну, уж и подаришь? Обманешь ведь, все вы взрослые обманщики!» Оглянулся я назад, я-то все бегал впереди по кустам, а сзади ровный такой заросший травой лужок был. Не думал я, что там можно было спрятаться, а он, жулик мой, перебежал из кустов на него и там затаился, как перепелка.
«Ладно, - говорю, шутник, выходи! Если сказал - подарю, значит, подарю!» - устало попросил я. Опять стало тихо. Там видимо думали. Но вот из травы пока робко показалась выцветшая на солнце макушка головенки совсем маленького мальчика и, скоро, он и сам предстал передо мною. На вид это был лет семи-восьми, тщедушный, с круглым и курносым, в конопушках, как перепелиной яйцо, личиком мальчик, одетый в потрепанные и великоватые для него джинсы, старые китайские полукеды и в клетчатую байковую рубашонку. На рубашку одной лямкой было накинуто какое-то подобие рюкзака из школьного ранца для первоклашек. Он, хитро улыбаясь, протянул мне мою, больше похожую на странническую хламиду, одежду.
«Чей же ты такой разбойник?» - устало и по-доброму обратился я к мальчику. - « А куда вы едете?» - «В интернат, к детям!» - ответил я ему. «Их директор давно священника местного, вон оттуда, - я показал рукой в сторону бора, - к себе звал. Еду вот с детишками поговорить о боге, о его заповедях!» - «Нужна ему больно ваша книга! Ему, толстому, с кем бы выпить, да пожрать! В карты он еще очень любит играть вот и зовет всех подряд к себе! Вчера у него председатель колхоза был, они напились и песни орали на весь дом, спать нам не давали!».
Я понял, что передо мною стоит один из воспитанников интерната, в который я сейчас ехал и говорит он о своем директоре. Зная, как надо разговаривать с детьми, нас специально обучали этому в семинарии, я, как будто не догадавшись кто он, серьезно, как взрослого, спросил его: - « Откуда тебе это известно-то, откуда ты это все знаешь? И директор пьяница и картежник еще, а?» - « А как же мне не знать, если я оттуда сегодня утром сбежал!» - Как сбежал? Значит ты один из воспитанников этого интерната, в который я еду? И почему же ты сбежал?»
Мальчик сел на бугорок напротив меня и серьезно уже, как своему сверстнику, горестно вздохнув, сказал: «Надоело все! Наказали меня вчера! Я должен сегодня посуду мыть на кухне! А я мыть не буду и все, пусть ее девчонки моют, и полы они тоже пусть моют!» - «За что же тебя так жестоко наказали?» - с улыбкой спросил я его. – « А я директора нашего на стенке красным карандашом в подвале нарисовал! Он увидел и меня за ухо трепать начал, и так мне больно стало и обидно, что я его за палец укусил. Он потом так на меня орал и ногой ударил, вот сюда, - и мальчик пальцем показал на место ниже спины. – И еще он сказал Таньке Рыжей, нашей классной, чтобы я на кухне три дня мыл посуду и полы. Пусть он их сам моет, я больше туда все никогда не вернусь!» - «Грозный ты больно! За что же ты своего директора обидел? Рисуешь его на стенках, да и стены портишь, небось? Да еще и кусаешься при этом?» - «Пьяница он и вор – вот он кто! Все наши старшие ребята так о нем говорят! Я и сам видел, как ему из кухни жареную курицу несли, а мне тогда на ужин даже котлеты не досталось – вот! А стенки я не порчу, мне красок и бумаги не дают, вот я ни стенках и рисую углем или карандашом, а потом сам же я их и стираю. Рисую и стираю!» - «Что же они тебе красок и бумаги в волю не дают, художника они в тебе, не видят что ли, а?» - «А они говорят, что на меня не напасешься, что я их какой-то там лимит в один день использую, а он этот самый лимит им дается на целый месяц! А что это такое я не знаю!» - «Да парень обижают тебя там, притесняют! Но ладно! На тебе книгу, ежели я тебе ее обещал, и поедем-ка с тобой милок обратно в интернат! Там мы быстро с тобой разберемся и с директором и с Танькой и с ее лимитом тоже! Может они не видят в тебе художника? А может что и еще… - разберемся, а?» - «Нет, не вернусь я туда, раз сказал, что не вернусь, значит, не вернусь, и все, и книги мне твоей не надо, обойдусь без нее!» - «Смотри, как хочешь! Ты парень уже взрослый, тебя можно уже и в тюрьму сажать, вот что-нибудь украдешь, и посадят тебя, как миленького!» - «Я красть ничего не собираюсь и сажать меня в тюрьму не за что! Я к мамке в Сибирь поеду! Вот я приеду к ней и скажу, пусть хоть убивает, но снова я в этот интернат не пойду!» - «Да у тебя и мать есть?» - «Есть! Но очень далеко живет – в Сибири! К ней надо на автобусе ехать, потом на поезде, потом на корабле плыть!» - «Как же тебя зовут, художник?» - «Алеша!» - «Ну, а меня можешь звать отцом Саввой или просто батюшкой, как тебе больше нравиться!»
Мальчик задумался и, помолчав немного сказал: «Я буду звать тебя батей, ладно?»   Это был хороший знак. Он мне начал доверять и я, боясь упустить момент, снова обратился к нему – «Вот что я тебе скажу Алеша, чтобы доехать до Сибири надо много денег, паспорт, точный адрес и  еще кучу дел разных, которые, я думаю, что ты один не осилишь! Деньги-то хоть есть у тебя?» - «Конечно! Во сколько!» - и мальчик вытащил из кармана несколько смятых рублей. – «Ну, милый! Этих денег тебе хватит, только если доехать до города и на несколько пирожков, да мороженого, можно еще будет купить и… все!»  - этот довод все же смутил парня, и он задумался. Я что бы успеть его полностью убедить к возвращению продолжил: - « Так что ты зря не хочешь к своему директору вернуться, ты теперь не один, я вот буду с тобой, и мы вместе с ним будем бороться, тем более я знаю уже, что он пьяница и жулик!  Мы его вместе с тобой в раз поборем, и не будет он больше кур жаренных воровать и драться! Поехали что ли?» Все же мои убедительные доводы и мой ровный голос подействовали на мальчишку, он искоса и еще вполне недоверчиво посмотрел на меня и, тихо вздохнув, сказал: - «И чтобы Танька наша мне много бумаги дала и красок, и не орала на меня «когда я ….», - он, почему осекся и замолчал. – «Ну не хочешь пока всего рассказывать, значит это твой секрет, и не говори пока, потом скажешь, если захочешь! Поехали что ли, а то парит как, гроза будет».

Через час мы уже подъезжали к детскому дому.
Расположенный в каменном доме с колоннами, бывшем когда-то барском имении, дом был не первой молодости. С обшарпанными стенами, покрашенными когда-то в розовый цвет, из-за своей кособокой крыши похожей на старушкин чепец и с раскинутыми, как в какой-то неведомой просьбе руками флигелей, служившим когда-то видимо для бесчисленной барской челяди, а сейчас оборудованные под комнаты воспитанников интерната, дом сей походил на обедневшую старую дворянку просящей о помощи.
На низком гранитном крыльце с выбитыми ступеньками нас уже поджидали. Тут суетился, бегая взад и вперед, небольшого роста пожилой человек и стояла, как статуя, большая и дородная, выше его на две головы красивая, в белом халате женщина с рыжими волосами. Я поздоровался и, представившись, вынул из кармана подрясника записку, данную мне батюшкой. Я ее вручил маленькому человечку и стал ждать, когда он ее прочтет. Он прочитал ее с серьезным  лицом дважды и наконец, поняв кто я, заулыбался. – «Добро пожаловать, добро пожаловать! Заждались мы вас, заждались! Мы же, как-никак, соседи, и единственная здесь в этой глуши интеллигенция, как же нам и не пообщаться-то? Проходите, пожалуйста, проходите в зал! Очень рад, очень рад знакомству!»  - кланяясь и вежливо улыбаясь, склонился он в поклоне, пропуская меня вперед. – «А с тобой Ферапонтов, я после разберусь! Это наше наказание, батюшка! Если захотите после вам расскажу о нем. Где же вы его нашли? Вот наше наказание, истинный бог наказание!»
Это был он директор интерната – «жулик и пьяница», как про него говорил Алеша. Женщина в белом халате оказалась старшим воспитателем – Татьяной Ивановной. Она довольно настороженно смотрела на меня во время нашего с директором знакомства и, когда я уже входил в зал, молча повернулась, взяла за руку мальчика и повела его в сторону флигеля.
Обернувшись, я встретился с ним взглядом и, когда он еще раз умоляюще посмотрел на меня, я подмигнул ему, говоря этим, что не оставлю его в беде. Мальчик, видя меня в хорошем и веселом настроении, улыбнулся и кивнул мне в знак того, что он меня понял.
Директор оказался человеком занятым, уставшим от проблем, с которыми он по долгу службы сталкивался: не хватало денег на ремонт здания, на полноценное питание воспитанников и ему приходилось выкручиваться, просить у всех, у кого только можно. Вот отсюда и банкеты с председателями колхозов, совхозов, фермеров, секретарями всех рангов и игра с ними в карты и прочее, и прочее и прочее. Это конечно вызывало у детей отрицательное к нему отношение, и они воспринимали его как пьяницу и мошенника. Но на самом деле он оказался человеком добрым, образованным, начитанным, и, самое главное добрым к детям. К нему с уважением относился весь персонал детского дома, понимая с какими трудностями ему приходиться сталкиваться.
После разговора о бедах и трудностях его работы он предложил мне пройтись по учреждению, поговорить с детьми, с воспитателями, учителями.
- А после обхода и знакомства с детьми, прошу вас отобедать с нами, - проговорил директор и, встав со своего кресла, направился к двери. Действительно, как и все здание интерната снаружи, так и внутри него, как и классы, и комнаты для воспитанников все было в запущенном виде. Все было старым, потрепанным от времени в плачевном состоянии, какая-то казенная, салатового, когда цвета краска на стенах коридора и комнат вызывали чувства тоски, холода не уюта и бедности. Мы медленно обходили залы, комнаты и классы интерната вот там и возник у нас с директором разговор об Алеше, - «Мальчик сказал, он вас нарисовал на какой-то стене и вы его за это наказали, заставили мыть посуду и полы?» - «Ох! мне этот Ферапонтов! Это, ведь батюшка, наше горе! Мать привезла его к нам шестилетним, умирающим от истощения. Мы могли его не принять в интернат, так как она была не из нашей области, да и мест уже тогда не было. Ну, как нам не принять ребенка, если он истощен до крайности, вот-вот умрет, на грани смерти? Приняли, выходили на свою голову! Алеша растет каким-то просто отщепенцем, не дружит ни с кем из своих товарищей-сверстников по комнате, считается у них «домашним», так как у него есть мать, а это вы знаете у них самое обидное прозвище. Да и болеет он, энурез у него – писается он каждый день ночью! Что мы только не делали и врачей вызывали из города и сами пробовали лечить, но, увы – говорят это все пройдет с возрастом. Вот и представляете себе, как к нему относятся в группе, травят его, дразнят все «зассыхой». Это часто с детьми бывает и даже девочки этим болеют, но там как-то все тихо, а здесь вот…так получается. Вот он и бежит от нас уже в третий раз. Все к матери своей хочет, а мать его сидит сейчас в тюрьме, а он этого не знает и, что нам делать? – «Я пока не знаю, как тут можно помочь мальчику, но очень хочется ему помочь!» - ответил я директору. Мы уже заканчивали осмотр интерната, как директор, улыбаясь, спросил меня: - «Он, наверное, и про курицу вам рассказал? Да была здесь такая история! Бегала по нашему двору одна курица, откуда она взялась, никто не знает, стали дети ее подкармливать со стола и со временем это стало им как бы в радость и забаву – вроде бы как живой уголок появился. А тут ко мне один председатель совхоза с визитом приехал, чем угощать нашего шефа, он нам очень сильно помогает, - ну я и приказал зарубить эту самую курицу, поджарить ее и подать нам к столу. Ну, так и сделали. А когда ее несли с кухни, то дети как раз шли обедать  увидели ее на тарелке и вот целая трагедия. Пришлось мне им самому заводить «живой уголок» - теперь у них там и ворона, и кролик, и куры с петухом, старый индюк и целая коза с козлятами – вот как! Все утихло постепенно, но вот Ферапонтов все помнит!» - директор вздохнул и замолчал. Мы стояли у лестницы ведущий в подвал, я так же улыбаясь, спросил его: - «А что это за история с Алешиными рисунками в подвале?» - «Он и это вам рассказал? Ну что же пойдемте, если хотите посмотреть на его так сказать творчество!» - и директор повел меня в подвал. Мы спустились в подвал, где когда-то видимо, хранили барские припасы. Вот на одной стене покрашенной когда-то в серый цвет прямо под лампочкой начинались рисунки Алеши. Стены и все вокруг как бы оживали – здесь были черти с хвостами и лицами ребят, в дальнем углу высвечивалось лицо сопровождавшей меня воспитательницы, а на самом видном месте, в виде царя чертей, с короной на голове, похожей на ведро, красовалась фигура директора. Все здесь было схвачено, четко прописано и эти наброски рисунков вызывали восхищение и смех. Я, наконец, не выдержав, расхохотался.
- «Смейтесь, смейтесь!» - раздался голос директора у меня за спиной – «Он и вас в черта превратит с ведром на голове!»
Уговорил я тогда директора и забрал мальчика к нам на приход. Как раз в интернате были каникулы, и дети немного скучали. Алеша был очень рад, и поначалу еще толком не владея, как следует карандашом, все рисовал на стене нашей приходской церкви. Конечно не чертей и конечно еще не иконы, но его рисунки уже тогда носили жизненный характер, были очень талантливы и напоминали сцены из Евангелия. Все тогда говорили, что он самородок, талант и его рисунки выставлялись даже в Москве, но… приехала его мамаша, освободившись из тюрьмы и… забрала его к себе в Сибирь. Потом ходили слухи, что посадили за воровство, мать его умерла от водки и, так вот… получилось… Его высокопреосвященство  грустно замолк.
Грусть и усталость отражались и на лицах гостей, с вниманием все же слушавших его, а доктор нервно сняв очки и протирая их носовым платком, тихо сказал:
- Грустно все это слышать, вызывает недоумение, почему гибнет молодость, да еще и талантливая к тому же?
- На это нет ответа! Это судьба, карма! Она у всех разная и ничего тут не поделаешь – знал бы, где упадешь, соломки бы постелил, - вторил ему ювелир.
Вдруг полковница, как бы что-то вспоминая, резко поднялась со своего места и направилась к картине, подойдя к ней, она обернулась и, посмотрев на своего сына, строго приказала ему:
- Подойди сюда, помоги мне! Ваше высокопреосвященство, как вы говорил, была фамилия того мальчика-художника?
- Алеша Ферапонтов! – произнес удивленным голосом священник.
- Нате, вот владыко, читайте! – и, показав ему мелкую неразборчивую подпись на задней стороне картины, она, не выдержав, громко сама прочитала вслух:   
- А. Ферапонтов! – так здесь подписана картина.
- Господи, воля твоя! Вот странная судьба, неужели мне снова суждено встретиться с ним, - устало, тихо проговорил священник и, уже обращаясь к полковнику, спросил его:
- Разрешите мне завтра навестить его в вашем заведении?
- Да, да было бы очень хорошо, если бы вы ваше высокопреосвященство навестили бы нас! Мы все для этого подготовим, и ваш визит был бы для нас как дар с неба! – мило улыбаясь, говорил ему в ответ начальник милиции.
- Вот и хорошо! Я сам у вас отслужу обедню и если кто из ваших так сказать «клиентов» захочет исповедоваться и причаститься, то все это будет сделано для них!
Тут все время почти всегда молчавший ювелир встал с места и, подойдя к владыке немного волнуясь, сказал:
- А давайте владыко мы сейчас, не откладывая до завтра, поедим в тюрьму и, вы сами поговорите с художником? – волнуясь, видимо рассказ священника тронул его душу, в ней появилось желание сделать что-нибудь доброе.
- А что, я сейчас все могу устроить, - находясь под впечатлением от слов владыки и ювелира, бойко вступила в их диалог полковница.
- Да! Это было бы интересно! – задумчиво проговорил доктор и посмотрел на священника.
На лице владыки заиграли скулы, мышцы лица напряглись и, вот он, поднявшись с места волнуясь и краснея громко сказал:
- Тогда, поехали, поехали все! – и, обращаясь к полковнику, с нетерпением сказал – звоните в тюрьму, что мы сейчас все выезжаем! Я там сам облачусь в рясы и, вот мой иподьякон Савелий мне во всем поможет, да!
Так и сделали, позвонили, послали для верности гонца в тюрьму, и вся компания стала лихорадочно собираться в дорогу.
На этом вечер в доме Аверьяныча был закончен и, все гости, довольные собой и тем, что так счастливо закончилась эта грустная история рассказанная владыкой, история про маленького мальчика-сироту, и что они сейчас и вот сразу смогут кому-то помочь, уселись по своим машинам и, помчались в ночь вслед курьеру.
В двенадцатом часу ночи к воротам пересылочной тюрьмы на сумасшедшей скорости подлетели четыре большие красивые машины. Из первой вышел сам местный владыка в полном облачении в сопровождении своего личного иподьякона и священника одной из церквей встреченной им по дороге. Его естественно сопровождала и вся компания, только что отмечавшая юбилей Аверьяныча. С решительностью и нетерпением они все проследовали в тюремные ворота тут же перед ними раскрывшиеся настежь. В тюрьме их всех уже ждали, но владыко, махнув рукой всем в общем благословлении, тихо сказал:
- Хочу в первую очередь говорить с художником, и говорить с ним с глазу на глаз!

В казенной, холодной, покрашенной в какой-то нелепый темно-синий цвет приемной его уже ждал заспанный заключенный. Это был худой, сутулый парень в потертых джинсах и в старой клетчатой рубахе. Он хмуро смотрел на цветущего в своем переливающемся парчой облачении первосвященника. Ему этот внезапный среди ночи визит видимо был безразличен. Посмотрев исподлобья еще раз на священника, он молча отвернулся в сторону, сплюнул и стал ждать, что будет дальше. Видимо он ждал к себе вопросов.
- Алеша! Это ты? Неужели не узнаешь меня, я же твой отец Савва, помнишь, как ты у меня на берегу озера подрясник стащил? А нашу церковь, художественную школу? – с большим волнением, почти шепотом произнес владыко. Он узнал в этом парне своего Алешу.
- Да! Это я! – угрюмо произнес Алеша. – Я сразу тебя узнал, как ты вошел сюда!
- Что ты сделал? За что тебя сюда посадили?

Алеша молчал, нагнув голову. Потом он выпрямился и с яростью выкрикнул прямо в лицо священника:
- Я человека убил и не жалею об этом, нисколько не жалею эту суку! Каяться я тебе не буду и помощи мне твоей не надо, ничего мне от вас не надо, понял?
- Алеша! Алеша, что же ты так ко мне, за что? Я никогда не хотел тебе зла! Я сейчас тебе, может быть это все ошибка, я тебе самого лучшего адвоката…
- Я, я убил! Я уже дал показания! Ничего уже здесь не поделаешь, ничего мне от тебя не надо! – все еще находясь в большом возбуждении, закричал парень и, вдруг, отвернувшись к стенке замолчал.  С него постепенно сходила накопившаяся на весь мир злость, и через некоторое время он смог уже спокойно, тихо сказать:
- Это правда! Я убил, по пьянке, не везет мне что-то в жизни, как уехал от вас!

Архиепископ в полном облачении и имеющий огромную власть сейчас стоял перед этим парнем, когда-то очень дорогим для него мальчиком и жалость к нему, к себе, ко всем и всему прошедшему, настоящему, всему, как слезами заливало его душу. Он уже ничего здесь поделать не может, он не может этого уже предотвратить, исправить, уберечь. Слезы, как два тонких ручейка молча полились из глаз владыки на щеки в миг постаревшие, серые, обрюзгшие  и, он, стирая их ладонью, молча вышел из комнаты. Он вышел с чувством глубокой скорби ко всем и сознанием чего-то очень важного, не законченного дела в своей жизни…

А поздно вечером еще долго в доме фермера горел свет, две старые женщины убирали со стола, убирали весь дом ставшим почему-то вдруг пустым и холодным. Аверьяныч сидя в мягком кресле своего кабинета и глядя на Сашу, сидящего напротив его с грустными, усталыми глазами и в уме подсчитывал уже – во сколько ему обошлась эта вся «презентация», а Саша все глядел и глядел на него, подперев свою розовую щечку кулаком…













































                Картина               

Недалеко от города Н, что находиться в дальней области России, в небольшом поселке затерявшимся в лесных ее трущобах праздновалось «событие»: пятилетие основания одного из еще немногих тогда фермерских хозяйств. Основанное пять лет назад бывшим председателем захудалого колхоза, а сейчас процветающим фермером – Аверьяном Ивановичем Довлатовым, а попросту Аверьянычем, как называли его все односельчане и знавшие близко в районном их городке. Это хозяйство тогда было первой ласточкой, новой и вдруг так неожиданно наступившей  жизни на их земле.
Хозяин, цветущий пятидесятилетний мужчина, с утра как угорелый бегал по дому, то заставлял доставать из нового погреба какие-то банки с солениями (припасы с собственного огорода), то ловить и самим рубить гусей. И все он норовил сделать сам или показать, как надо все это делать и ощипывать, окуная их в кипяток, и как потом шмалить гусей на огне, чтобы они не сгорели и еще и еще и еще кучу разных дел, порой по два-три кряду. Причем вся эта суета и беготня  его сопровождалась таким отборным словцом, а попросту матом, что можно было заслушаться и удивиться фантазии русского мужика. За ним неотступно следом повторяя не только движения, но и некоторые его слова бегал его приживал, для всех как бы приемный сын, и его помощник, Саша. Это был совсем молоденький мальчик лет таки пятнадцати-шестнадцати от роду. Он, уже живя здесь  в доме Аверьяныча два года, многому чему научившемуся от своего названного отца и благодетеля теперь полностью знал свое дело секретаря, а если по-старому говорить был просто у него ключником и на побегушках.
Саша попал в этот дом случайно. Аверьяныч последние несколько лет жил один, после того как умерла его любимая жена Варвара, он никого не брал из женщин в дом даже в уборщицы и поварихи, все это делали его престарелые мать и теща. Детей у него с Варварой  не было, и передавать кому-то и когда-то свое вот новое дело было некому. Вот почему он оставил Сашу забытого его другом и меценатом Леонидом-часовщиком (тайного педофила) гостившего у него на Пасху. Оставил с начало просто, чтобы откормить, уж больно было жалко смотреть на парня только что сбежавшего из детдома и тут же попавшего в жадные лапы очередного любителя голубой клубнички. Аверьяныч не любил вспоминать ту историю. Да и вид тогдашнего Саши был до того жалок и ничтожен, что сейчас смотря на это рослое, молодое, розовощекое, бойкое и все за ним повторяющее существо с виду похожее на веселого хорошо кушавшего подсвинка, хитрый и жадноватый Аверьяныч улыбался себе в усы с бородкой, иногда от удовольствия покачивая головой. Саша и правда сейчас стал походить на поросенка в лучшем так сказать понимании этого слова – он за это время подрос, округлился, поумнел и лицо его с начало некрасивое, угловатое с дикими и жадными зелеными глазами, стало сейчас чистым, свежим веселым и приятным. Теперь часто и в любую погоду звенел его бойкий и звонкий голос на дворе. Не портили его ни курносый носик, не конопушки, ни толстые губы над длинным ртом. Все это осталось в прошлом, как впрочем, и его вши, глисты и дурные привычки все, что не было не съедено за столом, прятать, себе под матрас – все это ушло прочь. 
Работникам, которых Аверьяныч нанимал на летнюю страду, был отдан сарай и, в нем летом в жару было очень неплохо отдыхать. А на зиму работники в большинстве своем, кроме скотниц и доярок, живших в поселке, расходились по своим деревням и, в сарай, до самой его крыши, набивали, душистое, луговое, сено.
За пять лет самостоятельного хозяйствования Аверьян добился многого – своей мягкостью и деликатностью в обращении с начальством, поначалу косо смотревшего на нового для них понятия сельского капиталиста-кулака. Но не за эти заслуги любили и уважали его многие односельчане – он много лет был их председателем колхоза, тогда захудалого и такого бедного, что сейчас и говорить, не поверят. При нем только сюда свет провели, что вы еще хотите. Что был скуповат и порой грубоват, но как еще, если не все его тогда понимали – ведь дело-то делать он умел.
И сейчас приехавшие к нему гости, впервые увидевшие его полностью отстроенный дом, с уважением и, конечно же, с завистью, задирали головы к верху, старались рассмотреть на третьем этаже или еще выше на самом коньке золотого петушка, гости улыбались и были все довольны. Они уже преподнесли ему ценный подарок – большую в дорогом окладе картину с видом изображения «Трех богатырей» в одном из которых, угадывался сам Аверьяныч.
Гостей набралось прилично, присутствовало все местное начальство: представитель власти в лице депутата местной думы с женой и дочерью, старой девой, которую ни как не могли выдать замуж, начальник милиции с супругой и сыном оболтусом-переростком, которому видимо и намечалась депутатская дева в невесты. Был здесь даже местный владыко, освещавший когда-то это смелое начинание, он прибыл сюда со своими иподьяконами - двадцатилетними красавцами, чего на халяву не поесть и не попеть здравицы щедрому хозяину. Сам же владыко любивший покушать, и сам еще пятидесятилетний красавец, похожий на раскидистый могучий дуб, недавно получил от патриарха чин архиепископа и был в новой рясе и со сверкающей огнями бриллиантов панагией на груди, у других же его свиты были только серебряные кресты и мантии победней. Не обошлось здесь и на этот раз без знаменитого их доктора-хирурга, худого старого холостяка, всегда вечно всем недовольного и очень, поэтому, скучного.  Хотя недовольным он был и тогда и сейчас и, наверное, будет и дальше, но он был фигурой в обществе и любил к тому поиграть в карты, и денежки у него водились.
Среди этих людей совершенно разных как полу, так и по возрасту, так и по их всех занятиям находился еще один человек. Он особо не выделялся среди всех. Это был человек небольшого роста, средних лет мужчина, скромно, но со вкусом одетый. Он как бы растворялся в толпе этих людей, но на самом деле это и была самая главная персона среди всех – это был их городской ювелир, владелец трех ломбардов и ссудной кассой, ну что-то типа их районного главного ростовщика. Нет не банкира! Банкиров-то здесь и не было.
После обхода все удовлетворенно и одобрительно с восхищением качая головами, встали у крыльца нового, больше похожего на боярский терем, дома, ожидая отставшего от них хозяина. Юбиляр, и сам очень довольный, веселый от такого количества гостей, оказавшему ему уважение, хвалебных речей, но и не замеченных им тайных и злобных взглядов начальника милиции с женой и сжавшего губы в зависти доктора и самое главное всегда просительно улыбающейся, но очень опасной своими интригами жены депутата, - наконец появился сам и пригласил всех в дом, отобедать, так сказать чем бог послал.
В больших и чистых залах трехэтажного дома царило праздничное оживление. В большой столовой, служившей сейчас и гостиной, собрались в стайку все приглашенные дамы: пышно разодетые, сверкающие друг перед другом бриллиантами и всеми цветами радуги от золотых украшениях на них и их платьях. Туалеты дам мало чем отличались от столичных, а может быть даже и превосходили их. Все это было куплено за границей за валюту и только вот в таких случаях одевалось. Особенно выделялась дочка депутата, - худая как доска, рыжая девица в веснушках и с длинным носом, с голыми костлявыми плечами, увешанная как в осень груша всевозможными драгоценностями. Её темно-фиолетовое платье с лиловым шлейфом, как у иноземной принцессы, томно волочилось за ней, по толстым коврам, неведомым шкурам и от картины к картине, в общем, куда следовала сама хозяйка. Понимая, что очень хороша сейчас в дали от всех, она и не старалась подойти поближе. Заметив напольную вазу с живыми цветами, срезанными этим утром в фермерской теплице специально, она подошла к ней и, выдернув самую красивую розу, оторвала ее от черенка и сейчас держала цветок в своих длинных пальцах. Она искоса наблюдала за женой начальника милиции, которая так же искоса незаметно наблюдала за ней. Полковницей же уже мысленно было все оценено: и стоимость ее платья, и драгоценности и норковая шубка, небрежно брошенная на диван – ведь как-никак её будущая сноха.
В дальнем зале служившим кабинетом хозяину собрались все мужчины. Кто курил, кто тихо разговаривал друг с другом. Все как будто чего-то ждали. Хозяин опять куда-то исчез и вот-вот должен был появиться. Ювелир сидел отдельно в роскошном кресле и курил дорогие сигареты. Ему было немного скучновато. Здесь не было его друга Леонида-часовщика. Тот как раз накануне запил и поехать не смог. Они дружили давно. Хоть и был его Леонид любителем мальчиков и всего того что происходит от этого, постоянные его влюбленности, какие-то интриги, возбуждающиеся уголовные дела и прочие исходные, он всегда приходил к нему на помощь и все кончалось благополучно. Ювелир любил женщин: ядреных с круглыми от набухших соками своих попок и грудей, любил старых и дешевых проституток, простую пищу и вино. Что же тогда их соединяло, таких разных людей? Это ум и преданность Леонида, а так же его почти собачье, его фантастическое чутье на прибыль. Он мог как настоящий шахматист (когда был трезв и не влюблен в очередной раз во что-то тощее и бледное) заранее сказать, где и что может принести прибыль. Он мог на глаз определить настоящая это вещь или подделка, золото это, и какого века и прочее, и прочее, и прочее. Хотя специального образования ни у того и у него не было.
Вдруг посередине тихой и неторопливой беседы раздался громкий вскрик владыки: -  « Многая, многая ле-е-е-е-та», и тут же подхваченная его иподьяконами и уже многоголосицей, красиво разнеслось по дому здравица хозяину. Владыке, давно посматривающему с вожделением на обширный стол уже готовому к обеду, надоело сидеть и жевать всухомятку, печенье и яблоки разложенными на столиках видимо для аперитива. Другие тоже томились в ожидании: очень уж умильно они посматривали в сторону стола. Все как бы изучали сей объект, окруженный резными венскими стульями, с какой стороны им лучше броситься за него как в битву.
 А тем временем хозяева готовили гостям сюрприз: всем и даже матери и теще, Саше и  самому Аверьянычу нужно было переодеться в русские костюмы. По задумке хозяина им нужно было встретить гостей в зале и посадить за стол в этих боярских видах. Ну, что-то из этого все же получилось. Это действо и её герои очень походили на персонажи «Сказке о царе Салтане»: здесь была и повариха, и злая Баба Бабариха и нянька и сам Салтан с сыном в виде Саши наряженного и больше похожего на полового из кабака. Вскоре вся эта процессия возглавляемая тещей самого Аверьяныча, которой вместо ее палки был вручен посох, появилась в зале. Кроме тещи все и даже мать несли на своих руках большие блюда с поросятами, с заливной щукой, холодцом и чем-то еще, вкусно пахнущем копченостями.
На звук открывающейся двери все гости повернули свои головы и с восхищением уставились на этот карнавал. Кто смеялся, кто просто улыбался, владыка опять загремел своей здравицей, а полковница от удивления и радости даже захлопала в ладоши. Вскоре все сидели на своих местах: во главе стола сам хозяин, в другом его конце его теща и так далее. Мать и Саша должны были подавать, к столу. Здесь не было предусмотрена церемония по рангам: кто как сел, тот так и съел. Не успел хозяин пожелать всем аппетита, как его гости уже загремели ложками, вилками, ножами и звоном хрусталя. Наконец первый аппетит был немного утолен и гости по очереди стали произносить тосты. Первым, конечно, выступил владыко, пожелавший хозяину еще кучу живности и, конечно же, многая лета. Потом говорили депутат, полковник, доктор и закончил весь этот церемониал ювелир.
Полковница, женщина полная и круглолицая, слегка толкнув в тощий бок депутатшу и показывая глазами на хозяина, тихо сквозь зубы, шепнула ей на ухо:
-  Не жениться что-то наш фермер и уже давно?
- Три года будет как вдовец! После смерти своей Варвары, царство ей небесное, не берет никого! – тихо ответила депутатша.
- Может он как этот наш Леонид тоже в его грех вошел? Видишь, какой у него и вдруг «сынок»  народился? – улыбаясь, спросила ее полковница, показывая глазами на Сашу бегавшего вокруг стола с графином вина.
- Да нет, я думаю! За Аверьянычем этот грех никогда не водился, мы бы все уже давно бы знали. Просто этот содомит по пьянке, забыл его здесь, а наш фермер и рад дармовщинке – вот как смотри, откормил его, одел в чучело и заставил служить себе как раба, -  тихо отвечала ей депутатша кивком головы принимая вино в свой фужер из графина от Саши.
 - Вот я и думаю, что бы вам не выдать вашу Анжелику за нашего фермера? Вот это была бы пара! – сказала полковница, делая глоток вина из своего фужера. При этом она нашла под столом ногу сына и слегка ее нажала. Это она сделала для того чтобы он обратил внимание на ее разговор с будущей его тещей. Услышав это, депутатша чуть не поперхнулась вином, которое она тоже решила сейчас пригубить:
- Да как это у вас такие мысли-то, приходят? Да вы что, чтобы моя Анжелика здесь с коровами и свиньями жила, да еще с этим старым содомитом?! Да вы знаете, сколько мы за Анжеликой приданого даем? – отставив свой фужер в сторону, гневно выговорила это все  ей депутатша и, хотела было назвать сумму дочкиного приданого, но сдержалась и, насупив брови смолчала.
- Сколько же? – вцепилась в нее полковница глазами. Ей так бы хотелось сейчас узнать все сразу и может быть здесь бы порешить это «дело», как она увидела, что губы депутатши сомкнулись и она, вдруг улыбаясь, как бы и ничего и не было до этого, мило сказала:
- Много! И так много, что пусть себе другие здесь горбатятся с его скотиной!
- Да и правда, чего в нем старом черте хорошего, сегодня богач, а завтра мор какой и он банкрот и пойдет кто-то с сумой! – ответила ей полковница, очень разочарованная, что пока не узнала, сколько приданого дадут за дочкой депутата.
Владыко уже принявший не одну рюмку, под шумок подставил Саше свой фужер и махнув его целиком, крякнул и чмокнув губами от удовольствия подцепил вилкой маринованный огурчик. Хрустнув им, он вилкой на котором еще оставался огрызок огурца ткнул им в сторону доктора и улыбнувшись сказал:
- Вот вы все лечите, лечите, разными там «пилилюлями» и толку мало! Самое лучшее лекарство, это хорошая рюмка водки, закусочка, да теплая женщина рядком, а?  - и он своими большими карими, в пьяной поволоке глазами усмехаясь, посмотрел на полковницу.
- Богохульствуете, владыко! По-вашему сану-то грех такие речи вести? – противным и писклявым голосом съязвил доктор, он только что смочил губы вином и от злости ткнул вилкой бок какого-то толстого гриба, аппетитно торчащего до этого из салатницы.
Владыка, еще раз подставив фужер под графин Саши и, взяв его в руку, чтобы все видели, громко произнес:
- Говорить – не значит еще делать! А самое лучшее лекарство как говорил мой дед, что на сто пятнадцатом годочке помер – это ром, кто здоровьем хром, а если чем-что плохо тебе – выпей как следует и хорошенько закуси. Вот хоть бы той куриной ножкой! Дай-ка мне, раб божий, вон того цыпленочка   - обращаясь к своему иподьякону, громко произнес уже достаточно выпивший священник.
- Владыко! Пост на дворе, а вы цыплят заглатываете, как варвар какой! – снова ему съязвил доктор все время ядовито щурившийся на забавы своего визави. Доктор сказал это тихо, как бы про себя прокашлял, но за этим последовал такой ответ владыки, что все разом повернули в их сторону головы, так и застыв с вилками в руках.
- Я не варвар и знаю, что пост, а грешу сейчас, может быть специально, чтобы вас, докторишек, позлить. Для того грех и существует, чтоб его делать! Но грех проглоченный – грех всепрощенный,  а вот твой, всеоглашенный – не прощенный! Как сказано в писании: «Прежде чем осудить ближнего своего за соломинку в его глазу – вытащи с начало бревно из своего!» Вот сейчас согрешим и тут же замолим, сейчас же и замолим! Сейчас вот здесь прямо в зале службу покаянную совершим с пением и слезами!
Все повскакивали со своих мест и стали наперебой его отговаривать, почти силой удерживая на стуле. Вот постепенно все успокоилось, и хозяин тактично постарался перевести беседу в другое русло.
- Кушайте, гости дорогие, кушайте! Мама, Саша поросят и гусей на стол! Сегодня специально для вас трех поросяток запекли и трех гусиков нафаршировали – и капустой, и гречневой кашкой, и антоновскими яблоками – все со своего сада и огорода. Кому чего? Владыко вот не отведаете ли вы с начало поросеночка, нежный как масло, а корочка – пальчики оближите, настоящей сметаной мазали и не один раз, а три. А потом и гуся  с капустой попробуйте! Владыко за это можно и все грехи нам простить! Я сам следил!  Кушайте, кушайте, гости дорогие!
- Ему только теперь поросенка и подавай! – зло шипел доктор, повернувшись к соседу депутату. – Нажрался сам, как свинья!
- Сейчас после гуся с капустой «многая лета» начнет орать или еще что похлеще, а потом же вы сами пойдете с ним в карты играть! – улыбаясь, отвечал ему депутат.
- В картишки-то бы хорошо, только куда теперь с ним играть, пьяный совсем, а когда пьяный, лучше с ним не садись, ему карта прет, как ангел на свечу летит! В прошлый раз, вы не поверите, миллион у меня выиграл! – умиротворенно ответил ему доктор, глядя поверх очков на владыку, который совсем расшалился и в очередной раз ущипнул Сашу за задницу. Бедный Саша, как только не изгибался, стараясь уберечь свой пухлый зад от пальцев владыки. В очередной раз, подойдя к нему с графином, он попадал, как меж двух огней: с одной стороны сидел владыка и постоянно щипал его, а с другой не меньше владыки пьяный иподьякон, которому тоже нравился Сашкин зад. Это было очень смешно и, кто это видел, тихо хихикали в свои салфетки. Наконец с этим было покончено. Аверьяныч перехватив графин из рук Саши и, оказавшись с ним позади владыки и иподьякона, протянул руку с ним, чтобы налить им обоим вина. Когда они оба хотели в очередной раз ущипнуть, как им казалось еще их Сашу за его пухлый зад, то тут произошла осечка – они увидели не только злое выражение на лице Аверьяныча, хоть он и улыбался им сквозь зубы, но еще и увесистый хрустальный графин в его сильных руках. Повернувшись к своим тарелкам, они оба уткнулись в них и еще долго, молча, краснели их уши – видимо от конфуза.
- Жалко, что ли пьянице проиграть?
- Нет, не жалко, все равно тут же и пропьет опять!
- Ну, а если не жалко, так что же переживать? Богачи, говорят, к вам в очередь стоят и еще бог даст, приедут! Вы доктор от бога! И не жалейте денег, один раз живем! Доктор, вы лучше скажите, как вам сегодня моя Анжелика? Нравиться, доктор?
- Хороша! Что тут говорить, молода, красива, богата!  Вы лучше скажите, сколько же вы полковнику за ней приданого даете? Небось, тысяч сто или все двести и все «зелененькими» да «зелененькими», а?
- Да будет вам! Где такие деньжищи-то теперь найти? Немножко бы дали! А то вы говорите, это астрономия какая-то!
- Ну, уж и астрономия? Вы там, в думе все уж переделили, а себя как же забыть? Ведь вы, если не ошибаюсь,  в депутатах третий срок сидите? Все и всех пересидели! Чего же грешить? А Анжелика твоя, конечно, хороша! Как вошла в зал, так прямо светло стало, хотя и платье у нее лиловое, а сверкает как звезда!
- Спасибо, спасибо, мой дорогой доктор! Не забуду при случае! – довольный, что понравилась его дочь или, скорей, ее наряды, пролепетал депутат, с умилением глядя на свое дитя, с большим аппетитом уплетающее поджаренную гусиную грудку.
- Не забудь голубчик, а то вы, как я погляжу, все владыку обхаживаете! Он уже третий храм в городе восстанавливает, а сейчас, я слышал, уже за монастырь в Слуховой Пустыне взялся и уже, вроде, как бы там и монахи его уже возятся и рабочие целым автобусом ездят? И где это только это животное деньги находит? Вот у нас в больнице уже третий месяц потолок течет, и ни кому мы не нужны! Вот только на нас частных практиков больница и выживает. Как сели на нас верхом, больничное начальство, так и не собираются слезать, все соки выжали.
- Уж и выжали из вас, если вы вот по миллиону в карты проигрываете? Не плачьте и не прибедняйтесь! Лежит в думе ваше письмо на ремонт больницы! Рассмотрим, рассмотрим в ближайшее время! – ответил ему, улыбаясь, депутат.
- Вот и хорошо! А что такое сейчас миллион рублей – двести долларов всего – тихо проворчал себе под нос доктор и вздохнул.

После хорошей закуски, запеченных поросят и жареных гусей гости, дожидаясь чая, разбрелись по дому Аверьяныча. В той местности, как впрочем, и везде в России обязательно было положено заканчивать такие вот обеды чаем с пирогами, блинами, оладьями, вареньями, медами и другими разными премудростями хозяев. Здесь было так заведено, поминки обязательно заканчивались гречневой кашей с тушеной бараниной, а свадьбу встречали помимо хлеба с солью еще и огромной сковородкой яичницы - глазуньи, причем яиц туда разбивали столько, сколько желали новобрачным детей, до двенадцати доходило – обычно столько раньше и рожали.
Дамы собрались в гостиной, обсуждая стол и весь прием, посуду, блюда, хрусталь и сервизы, серебро приборов и всякое другое. А мужчины, вставши из-за стола, тут же пошли играть в карты, причем доктор и владыко сразу же примирились. Начали по маленькой, но скоро на кону разноцветно засветились крупные купюры. Здесь всегда играли на рубли «зеленью», то есть долларами дорожили и берегли.
- Меня интересует, кто же в наших краях мог такую картину нарисовать, ее ведь не стыдно и в столице показать! Чувствуется мастер, - проговорил владыко, сбрасывая карты на подбор. Мне четыре на подбор дайте! Что у нас козыри-то? Черви? Ну, на червях мне всегда везет! Вот и очень даже хорошо, я играю на черных «мальцах»!
- Да, картина хороша! – произнес депутат, и все посмотрели на полковника и его жену, которым стало, сразу очень приятно, что общество, наконец, обратило на них внимание и все заговорили об их привезенном подарке. Теперь подарок, то есть картина и они сами будут некоторое время центром внимания всего общества и, вот полковник глубоко вздохнув при этом, не забыв сжать локоть супруги, которая по обычаю хотела первой раскрыть рот, громко произнес:
- У нас в пересылочной тюрьме сидит художник, это он нарисовал, и не только ее одну, много еще у него есть работ. Все просил нас: «Дайте мне краски, дайте мне краски и холсты для картин. Я вам такое напишу, что ахните». И мы все в администрации ахнули! Представляете, сидит такая девица с распущенной косой на берегу нашей речки, и косы вьет, а вместо ног у нее рыбий хвост и сидит она как живая, так и кажется, что сейчас запоет или сказку начнет рассказывать. И речка-то, у которой она сидит, тоже, как настоящая, и на нашу речку Веселушку очень даже похожа. И где он только мог ее видеть, ведь не из наших мест, издалека!
Владыко, еще раз посмотрев на картину и толкнув увлеченного игрой ювелира в бок, прогремел своим басом:
- Не оскудела страна наша талантами, если даже в тюрьмах такое пишут! А что, если ему настоящую мастерскую дать и кормить как следует, - то это же второй Васнецов будет! Я вам без преувеличения говорю, сам когда-то писал, еще, когда в семинарии и академии учился. 
- Вы владыко, понимаете в этом толк, - тихим голосом и, вежливо улыбаясь, съязвил снова доктор. Вот взяли бы и помогли художнику, он, наверное, и иконы сможет писать, и храмы ваши бесчисленные расписывать! Я слышал, что вы за Пустынь взялись, и так бойко-то, что там и монахи ваши с хозяйством копошатся, и на главном соборе уже и купола красят.
- Много ты знаешь, эскулап несчастный, это тебе не клизмы ставить. Хозяйство вести - не портками трясти! Вот возьму и больничку твою в богадельню превращу, а впрочем, она и так богадельня! Мне наш плотник Василий сколько раз говорил: - Как не зайдешь в больницу, там одни старухи сидят, целый день с ними просидишь в приемной и толку от врача не добьешься!
Доктор от такой несправедливости вскипел весь и, уже не сдерживаясь и оставив свою ироническую и вежливую манеру говорить, закричал на весь зал:
- Это я-то богадельня! Ко мне на прием со всей страны едут! Да если бы не мы частные практики, то наша больница давно бы на дно канула! Это ты все в думе сидишь и все там просишь, уж и забыл, где в твоем соборе царские врата находятся!
Владыко, собравшись с духом, хотел было в ответ сказать ему что-то резкое, но тут к нему подошел его иподьякон и, склонившись в поклоне, тихо что-то ему сказал:
- Ваше высокопреосвященство, как прикажите быть с хором? Может быть их отправить назад?
- Отпусти и прикажи им прибыть завтра к ранней заутрене к семи часам! Сам буду регентствовать, - возбужденный спором с доктором, раздраженно ответил ему владыко.   
 - И то, правда, взяли бы вы, доктор, да и отдали бы больницу владыке, - скороговоркой пропел депутат и, сбросив карты, приготовился к получению «прикупа». – А мы в думе отдохнули бы от владыки, а то он действительно все просит и просит денег с бюджета на реставрацию! Надо ведь что-нибудь и для города сделать? А, владыко?
- Действительно! Больничкой бы нашей заняться надо, - задумчиво смотря в карты, произнес неразговорчивый ювелир. Он молча наблюдал за спором доктора со священником, думая про себя, что все равно они от него никуда не денутся, и надо ему решить – что сейчас выгодней для него, вложить деньги в ремонт больницы или для своего престижа помочь владыке. И то и другое было почетно, но прибыли не будет никакой, думал он, и потому молчал, с увлечением играя с ними обоими в карты.
Все после слов ювелира на миг замолчали, только слышались тихие шлепки карты о карту и сосредоточенное сопение подвыпивших играющих.

- Прошу всех к чаю! Пожалуйте, пожалуйте, к столу, - произнесла мать Аверьяныча, внезапно вынырнув из-за занавески, отделявшей сейчас их стол от гостиной. А там был уже накрыт чайный стол. Все снова сели на свои места к пузатому в два ведра медному самовару и, наливая заварку из большого заварочного чайника заварку в красивые и тонкие чашки, подставляли их под гнутый в лебединую шею носик самовара, передавали по цепочке, с начало дамам, рассевшимся по обоим краям стола, а потом уж и себе.
Чайный стол мало чем отличался от обеденного! Он так же был накрыт закусками, только середину его украшало большое блюдо пирога с клубничным вареньем. Пирог с загнутыми в мудреные и коричневые от печного огня кольцами по его краям так и звал попробовать его. Живописно разложенные блюда поменьше с разными по форме и размерам пирожков дополняли эту картину чаепития.
- Вот эти пирожки с капустой, вот эти с творогом, вот эти с яблоками, а эти с рисом и яйцами, - проведя по столу рукой как по какому-то богатству, широко и радушно улыбаясь, произнесла мать Аверьяныча. Она и сам хозяин теперь были очень рады, что все прошло очень хорошо и они теперь вместе с чайным заключительным столом стали полноценные хозяева этого их приема. Мать еще была рада, что ей хватило сил все это организовать и ее умение печь и варить были на высоте и такие высокие гости ее сына были довольны. Вставшая сегодня чуть свет и только сейчас увидевшая, какую огромную работу она выполнила, женщина устало обвела еще раз стол, улыбаясь, поклонилась гостям и вышла из гостиной. На кухне на стульях сидели все, кто сегодня принимал участие в этом приеме: ее очень старая и почти глухая свояченица, три монашки, что были накануне посланы ей владыкой в помощь и Саша. Они все вместе стали пить чай из стоящего на плите чугунного чайника, и хозяйка, вытащив из духовки тарелку с пирожками, которые не сгодились на стол гостям, немного подгорели или потеряли форму – поставила ее на стол.
После наставления и благодарности всем кто приехал с владыкой, хор отправили домой  на автобусе и они очень довольные уехали. С владыкой остался только его личный келейник иподьякон Савелий. 
А в гостиной за столом продолжалось пиршество. Там, так же как и за обедом пили, кто водку, кто наливку. Закусывали закусками и пирогами и, вели уже более, миротворческие разговоры. Гости стали уставать, и уже надо было заканчивать и прощаться, как вдруг владыко, раскрасневшийся от горячего чая и наливки, выпитого им не меньше чем чая, посмотрел еще раз на подаренную картину уже к тому времени красовавшуюся на стене гостиной и, отвалившись от стола, но еще держа кусок пирога в руке ткнул им в ее сторону и дружелюбно и даже как-то с грустью произнес:
- А ведь какой талант-то! За что же он сидит? – обращаясь к начальнику милиции, спросил его священник.
- Не знаю точно, но за что-то серьезное! Наркотики, наверное! За наркотики, сейчас многие сидят!
- И давно сидит?
- Уже больше полугода, и еще ему долго сидеть! Сейчас очень медленно идут следствия и суды, может, и год и два просидеть!
- Какая все же жалость! – Мне эта картина напоминает один случай из давних лет! Давно это было, в первые годы моей учебы в семинарии, в Одессе.
- Что же за случай, расскажите, ваше высокопреосвященство, - с просящей улыбкой к нему обратилась жена депутата. Ей очень не хотелось покидать этот гостеприимный дом, тем более что угощенья, а их еще оставалось много на столе, тоже ей и другим пришлись по вкусу.
-   Просим, просим, расскажите нам о том случае – наперебой стали просить все владыку.
- Ну, уж если вы все так хотите, то вот послушайте! И священник, немного помолчав мягко улыбнувшись, начал: « Случай очень интересный и даже поучительный кое-кому будет, тем более, что мы сейчас очень нуждаемся в хороших художниках, совсем ведь церкви расписывать некому. Это было давно, годочков так двадцать с лишним тому назад! Я, тогда заканчивал, последний курс в семинарии и готовился к поступлению в академию. Вот и послали меня, тогда как бы вам это сказать вроде бы как на практику, что ли, в глухой и дальний сельский приход   Владимирской области. Там у местного батюшки дочь-поповна на выданье была, а мне надо было обязательно жениться, чтобы получить хороший приход в городе. Можно было и в том глухом остаться, но уж очень он был беден, деревни в десяти-пятнадцати километрах от него, и за день к нам доползали три-четыре старухи. А что с них прибыли? Только что вот на праздники, да отпевание, да редкие крестины, а так скукотища-то несусветная.
Батюшка тот, он же и настоятель, и дьякон, и звонарь, и пономарь, сам все по службе делал, любил он служить, да еще у него на покое тогда старый епархиальный архимандрит, шустрый такой еще старикашка свой век доживал, так что мне приходилось дома сидеть, да все их поповну забавлять. Девушка она была хорошая, добрая, смешливая, все по хозяйству умела делать, и корову доить, и шить-вязать, и готовить, но мне в то время хотелось славы, шумной мужской компании, и выпить и покушать хорошо! Потом, конечно, я женился на ней, и дети у нас были и есть, и попадья она была что надо. Вот только что померла рано. Вот и стал я после ее смерти поначалу черным монахом и сейчас вот владыкой сижу перед вами, а вот только позови меня моя Настя, я бы все тут же бросил и пошел бы с нею снова на приход, хозяйство, скотинку, завел бы и жил бы не хуже чем наш вот Аверьяныч.
Вот один раз и говорит мне батюшка:
- Сходи ты в детский дом, давно меня их директор звал! С детишками пообщаешься, да и развлечешься немного. Сходи, да сходи!
- Ну, туда же отче ведь не меньше двадцати километров будет! – смиренно говорю я ему, а сам про себя думаю, что же это я по такой жарище, да в рясе, так ведь и помереть можно.
- А я тебе нашу кобылку Маруську дам! Она смирная, потихоньку тебя и доставит на место!
Что же делать? Запрягли мне кобылу в телегу, да такую старую, что, думаю не она меня, а я ее скорей доставлю или мы вместе с нею там костьми в бору ляжем. Но не чего – поехали и доехали. Ехали мы все через сосновый бор, а потом дорога пошла вдоль озера – красотища неописуемая, жарковато стало, когда из бора выехали. Подъехали к самому озеру и, так мне искупаться захотелось, да и кобылу попоить надо было. Остановились, и я, взяв ведро, пошел к воде, зачерпнул, а вода теплая как молоко. Попоил кобылку, разделся и сам бултых в воду, да совсем, как есть, голым и нырнул. Вынырнул я, и, набирая скорость, заплыл далеко. Вода теплая, ласковая, плывешь себе и плывешь, устанешь – на спину перевернешься и потихоньку так загребаешь одной рукой, лениво шевелишь ногами, прелесть просто летом-то на озере. Ну, пока я плавал, у меня на берегу кто-то одежду стащил, вылез я из воды, в чем мать родила и ни подрясника, ни старой скуфейки, подаренной мне батюшкой, ничего нет! Лежит в траве на берегу один мой старый портфель с Евангелием – и все! Кругом ни души! Что делать? Ближайшая деревня в пяти километрах и до интерната, куда я следовал столько же. Маруська, как ни в чем не бывало, пасется и ушла не далеко. Встал я и стою как есть голый с одним только Евангелием и старым портфелем в придачу. Вдруг из кустов раздается тихий такой смех, то ли детский, то ли девичий, - ну думаю, позор мне, девки за ягодами пришли, увидели мой странный скарб на берегу и решили надо мною пошутить! Прикрываясь кое-как  портфелем, бросился я в кусты и кричу им туда: «Отдайте одежду, что за шутки такие? Я – священник, в интернат к детям еду!». Тишина стоит мертвая! Бегал, я, бегал по кустам, устал наконец, сел на бугорок, и тихо так, и как можно жалостливей, говорю жуликам: «Отдай ради Христа, одежду, я тебе, что хочешь, сделаю, хочешь – вот Евангелие подарю?» Вытащил книгу из портфеля и кручу ею над головой! Это подействовало на шутника! Потому, как вдруг за моей спиной с совершенно ровного, лишь заросшего травой лужка послышался тонкий детский голос: «Ну, уж и подаришь? Обманешь ведь, все вы взрослые обманщики!» Оглянулся я назад, я-то все бегал впереди по кустам, а сзади ровный такой заросший травой лужок был. Не думал я, что там можно было спрятаться, а он, жулик мой, перебежал из кустов на него и там затаился, как перепелка.
«Ладно, - говорю, шутник, выходи! Если сказал - подарю, значит, подарю!» - устало попросил я. Опять стало тихо. Там видимо думали. Но вот из травы пока робко показалась выцветшая на солнце макушка головенки совсем маленького мальчика и, скоро, он и сам предстал передо мною. На вид это был лет семи-восьми, тщедушный, с круглым и курносым, в конопушках, как перепелиной яйцо, личиком мальчик, одетый в потрепанные и великоватые для него джинсы, старые китайские полукеды и в клетчатую байковую рубашонку. На рубашку одной лямкой было накинуто какое-то подобие рюкзака из школьного ранца для первоклашек. Он, хитро улыбаясь, протянул мне мою, больше похожую на странническую хламиду, одежду.
«Чей же ты такой разбойник?» - устало и по-доброму обратился я к мальчику. - « А куда вы едете?» - «В интернат, к детям!» - ответил я ему. «Их директор давно священника местного, вон оттуда, - я показал рукой в сторону бора, - к себе звал. Еду вот с детишками поговорить о боге, о его заповедях!» - «Нужна ему больно ваша книга! Ему, толстому, с кем бы выпить, да пожрать! В карты он еще очень любит играть вот и зовет всех подряд к себе! Вчера у него председатель колхоза был, они напились и песни орали на весь дом, спать нам не давали!».
Я понял, что передо мною стоит один из воспитанников интерната, в который я сейчас ехал и говорит он о своем директоре. Зная, как надо разговаривать с детьми, нас специально обучали этому в семинарии, я, как будто не догадавшись кто он, серьезно, как взрослого, спросил его: - « Откуда тебе это известно-то, откуда ты это все знаешь? И директор пьяница и картежник еще, а?» - « А как же мне не знать, если я оттуда сегодня утром сбежал!» - Как сбежал? Значит ты один из воспитанников этого интерната, в который я еду? И почему же ты сбежал?»
Мальчик сел на бугорок напротив меня и серьезно уже, как своему сверстнику, горестно вздохнув, сказал: «Надоело все! Наказали меня вчера! Я должен сегодня посуду мыть на кухне! А я мыть не буду и все, пусть ее девчонки моют, и полы они тоже пусть моют!» - «За что же тебя так жестоко наказали?» - с улыбкой спросил я его. – « А я директора нашего на стенке красным карандашом в подвале нарисовал! Он увидел и меня за ухо трепать начал, и так мне больно стало и обидно, что я его за палец укусил. Он потом так на меня орал и ногой ударил, вот сюда, - и мальчик пальцем показал на место ниже спины. – И еще он сказал Таньке Рыжей, нашей классной, чтобы я на кухне три дня мыл посуду и полы. Пусть он их сам моет, я больше туда все никогда не вернусь!» - «Грозный ты больно! За что же ты своего директора обидел? Рисуешь его на стенках, да и стены портишь, небось? Да еще и кусаешься при этом?» - «Пьяница он и вор – вот он кто! Все наши старшие ребята так о нем говорят! Я и сам видел, как ему из кухни жареную курицу несли, а мне тогда на ужин даже котлеты не досталось – вот! А стенки я не порчу, мне красок и бумаги не дают, вот я ни стенках и рисую углем или карандашом, а потом сам же я их и стираю. Рисую и стираю!» - «Что же они тебе красок и бумаги в волю не дают, художника они в тебе, не видят что ли, а?» - «А они говорят, что на меня не напасешься, что я их какой-то там лимит в один день использую, а он этот самый лимит им дается на целый месяц! А что это такое я не знаю!» - «Да парень обижают тебя там, притесняют! Но ладно! На тебе книгу, ежели я тебе ее обещал, и поедем-ка с тобой милок обратно в интернат! Там мы быстро с тобой разберемся и с директором и с Танькой и с ее лимитом тоже! Может они не видят в тебе художника? А может что и еще… - разберемся, а?» - «Нет, не вернусь я туда, раз сказал, что не вернусь, значит, не вернусь, и все, и книги мне твоей не надо, обойдусь без нее!» - «Смотри, как хочешь! Ты парень уже взрослый, тебя можно уже и в тюрьму сажать, вот что-нибудь украдешь, и посадят тебя, как миленького!» - «Я красть ничего не собираюсь и сажать меня в тюрьму не за что! Я к мамке в Сибирь поеду! Вот я приеду к ней и скажу, пусть хоть убивает, но снова я в этот интернат не пойду!» - «Да у тебя и мать есть?» - «Есть! Но очень далеко живет – в Сибири! К ней надо на автобусе ехать, потом на поезде, потом на корабле плыть!» - «Как же тебя зовут, художник?» - «Алеша!» - «Ну, а меня можешь звать отцом Саввой или просто батюшкой, как тебе больше нравиться!»
Мальчик задумался и, помолчав немного сказал: «Я буду звать тебя батей, ладно?»   Это был хороший знак. Он мне начал доверять и я, боясь упустить момент, снова обратился к нему – «Вот что я тебе скажу Алеша, чтобы доехать до Сибири надо много денег, паспорт, точный адрес и  еще кучу дел разных, которые, я думаю, что ты один не осилишь! Деньги-то хоть есть у тебя?» - «Конечно! Во сколько!» - и мальчик вытащил из кармана несколько смятых рублей. – «Ну, милый! Этих денег тебе хватит, только если доехать до города и на несколько пирожков, да мороженого, можно еще будет купить и… все!»  - этот довод все же смутил парня, и он задумался. Я что бы успеть его полностью убедить к возвращению продолжил: - « Так что ты зря не хочешь к своему директору вернуться, ты теперь не один, я вот буду с тобой, и мы вместе с ним будем бороться, тем более я знаю уже, что он пьяница и жулик!  Мы его вместе с тобой в раз поборем, и не будет он больше кур жаренных воровать и драться! Поехали что ли?» Все же мои убедительные доводы и мой ровный голос подействовали на мальчишку, он искоса и еще вполне недоверчиво посмотрел на меня и, тихо вздохнув, сказал: - «И чтобы Танька наша мне много бумаги дала и красок, и не орала на меня «когда я ….», - он, почему осекся и замолчал. – «Ну не хочешь пока всего рассказывать, значит это твой секрет, и не говори пока, потом скажешь, если захочешь! Поехали что ли, а то парит как, гроза будет».

Через час мы уже подъезжали к детскому дому.
Расположенный в каменном доме с колоннами, бывшем когда-то барском имении, дом был не первой молодости. С обшарпанными стенами, покрашенными когда-то в розовый цвет, из-за своей кособокой крыши похожей на старушкин чепец и с раскинутыми, как в какой-то неведомой просьбе руками флигелей, служившим когда-то видимо для бесчисленной барской челяди, а сейчас оборудованные под комнаты воспитанников интерната, дом сей походил на обедневшую старую дворянку просящей о помощи.
На низком гранитном крыльце с выбитыми ступеньками нас уже поджидали. Тут суетился, бегая взад и вперед, небольшого роста пожилой человек и стояла, как статуя, большая и дородная, выше его на две головы красивая, в белом халате женщина с рыжими волосами. Я поздоровался и, представившись, вынул из кармана подрясника записку, данную мне батюшкой. Я ее вручил маленькому человечку и стал ждать, когда он ее прочтет. Он прочитал ее с серьезным  лицом дважды и наконец, поняв кто я, заулыбался. – «Добро пожаловать, добро пожаловать! Заждались мы вас, заждались! Мы же, как-никак, соседи, и единственная здесь в этой глуши интеллигенция, как же нам и не пообщаться-то? Проходите, пожалуйста, проходите в зал! Очень рад, очень рад знакомству!»  - кланяясь и вежливо улыбаясь, склонился он в поклоне, пропуская меня вперед. – «А с тобой Ферапонтов, я после разберусь! Это наше наказание, батюшка! Если захотите после вам расскажу о нем. Где же вы его нашли? Вот наше наказание, истинный бог наказание!»
Это был он директор интерната – «жулик и пьяница», как про него говорил Алеша. Женщина в белом халате оказалась старшим воспитателем – Татьяной Ивановной. Она довольно настороженно смотрела на меня во время нашего с директором знакомства и, когда я уже входил в зал, молча повернулась, взяла за руку мальчика и повела его в сторону флигеля.
Обернувшись, я встретился с ним взглядом и, когда он еще раз умоляюще посмотрел на меня, я подмигнул ему, говоря этим, что не оставлю его в беде. Мальчик, видя меня в хорошем и веселом настроении, улыбнулся и кивнул мне в знак того, что он меня понял.
Директор оказался человеком занятым, уставшим от проблем, с которыми он по долгу службы сталкивался: не хватало денег на ремонт здания, на полноценное питание воспитанников и ему приходилось выкручиваться, просить у всех, у кого только можно. Вот отсюда и банкеты с председателями колхозов, совхозов, фермеров, секретарями всех рангов и игра с ними в карты и прочее, и прочее и прочее. Это конечно вызывало у детей отрицательное к нему отношение, и они воспринимали его как пьяницу и мошенника. Но на самом деле он оказался человеком добрым, образованным, начитанным, и, самое главное добрым к детям. К нему с уважением относился весь персонал детского дома, понимая с какими трудностями ему приходиться сталкиваться.
После разговора о бедах и трудностях его работы он предложил мне пройтись по учреждению, поговорить с детьми, с воспитателями, учителями.
- А после обхода и знакомства с детьми, прошу вас отобедать с нами, - проговорил директор и, встав со своего кресла, направился к двери. Действительно, как и все здание интерната снаружи, так и внутри него, как и классы, и комнаты для воспитанников все было в запущенном виде. Все было старым, потрепанным от времени в плачевном состоянии, какая-то казенная, салатового, когда цвета краска на стенах коридора и комнат вызывали чувства тоски, холода не уюта и бедности. Мы медленно обходили залы, комнаты и классы интерната вот там и возник у нас с директором разговор об Алеше, - «Мальчик сказал, он вас нарисовал на какой-то стене и вы его за это наказали, заставили мыть посуду и полы?» - «Ох! мне этот Ферапонтов! Это, ведь батюшка, наше горе! Мать привезла его к нам шестилетним, умирающим от истощения. Мы могли его не принять в интернат, так как она была не из нашей области, да и мест уже тогда не было. Ну, как нам не принять ребенка, если он истощен до крайности, вот-вот умрет, на грани смерти? Приняли, выходили на свою голову! Алеша растет каким-то просто отщепенцем, не дружит ни с кем из своих товарищей-сверстников по комнате, считается у них «домашним», так как у него есть мать, а это вы знаете у них самое обидное прозвище. Да и болеет он, энурез у него – писается он каждый день ночью! Что мы только не делали и врачей вызывали из города и сами пробовали лечить, но, увы – говорят это все пройдет с возрастом. Вот и представляете себе, как к нему относятся в группе, травят его, дразнят все «зассыхой». Это часто с детьми бывает и даже девочки этим болеют, но там как-то все тихо, а здесь вот…так получается. Вот он и бежит от нас уже в третий раз. Все к матери своей хочет, а мать его сидит сейчас в тюрьме, а он этого не знает и, что нам делать? – «Я пока не знаю, как тут можно помочь мальчику, но очень хочется ему помочь!» - ответил я директору. Мы уже заканчивали осмотр интерната, как директор, улыбаясь, спросил меня: - «Он, наверное, и про курицу вам рассказал? Да была здесь такая история! Бегала по нашему двору одна курица, откуда она взялась, никто не знает, стали дети ее подкармливать со стола и со временем это стало им как бы в радость и забаву – вроде бы как живой уголок появился. А тут ко мне один председатель совхоза с визитом приехал, чем угощать нашего шефа, он нам очень сильно помогает, - ну я и приказал зарубить эту самую курицу, поджарить ее и подать нам к столу. Ну, так и сделали. А когда ее несли с кухни, то дети как раз шли обедать  увидели ее на тарелке и вот целая трагедия. Пришлось мне им самому заводить «живой уголок» - теперь у них там и ворона, и кролик, и куры с петухом, старый индюк и целая коза с козлятами – вот как! Все утихло постепенно, но вот Ферапонтов все помнит!» - директор вздохнул и замолчал. Мы стояли у лестницы ведущий в подвал, я так же улыбаясь, спросил его: - «А что это за история с Алешиными рисунками в подвале?» - «Он и это вам рассказал? Ну что же пойдемте, если хотите посмотреть на его так сказать творчество!» - и директор повел меня в подвал. Мы спустились в подвал, где когда-то видимо, хранили барские припасы. Вот на одной стене покрашенной когда-то в серый цвет прямо под лампочкой начинались рисунки Алеши. Стены и все вокруг как бы оживали – здесь были черти с хвостами и лицами ребят, в дальнем углу высвечивалось лицо сопровождавшей меня воспитательницы, а на самом видном месте, в виде царя чертей, с короной на голове, похожей на ведро, красовалась фигура директора. Все здесь было схвачено, четко прописано и эти наброски рисунков вызывали восхищение и смех. Я, наконец, не выдержав, расхохотался.
- «Смейтесь, смейтесь!» - раздался голос директора у меня за спиной – «Он и вас в черта превратит с ведром на голове!»
Уговорил я тогда директора и забрал мальчика к нам на приход. Как раз в интернате были каникулы, и дети немного скучали. Алеша был очень рад, и поначалу еще толком не владея, как следует карандашом, все рисовал на стене нашей приходской церкви. Конечно не чертей и конечно еще не иконы, но его рисунки уже тогда носили жизненный характер, были очень талантливы и напоминали сцены из Евангелия. Все тогда говорили, что он самородок, талант и его рисунки выставлялись даже в Москве, но… приехала его мамаша, освободившись из тюрьмы и… забрала его к себе в Сибирь. Потом ходили слухи, что посадили за воровство, мать его умерла от водки и, так вот… получилось… Его высокопреосвященство  грустно замолк.
Грусть и усталость отражались и на лицах гостей, с вниманием все же слушавших его, а доктор нервно сняв очки и протирая их носовым платком, тихо сказал:
- Грустно все это слышать, вызывает недоумение, почему гибнет молодость, да еще и талантливая к тому же?
- На это нет ответа! Это судьба, карма! Она у всех разная и ничего тут не поделаешь – знал бы, где упадешь, соломки бы постелил, - вторил ему ювелир.
Вдруг полковница, как бы что-то вспоминая, резко поднялась со своего места и направилась к картине, подойдя к ней, она обернулась и, посмотрев на своего сына, строго приказала ему:
- Подойди сюда, помоги мне! Ваше высокопреосвященство, как вы говорил, была фамилия того мальчика-художника?
- Алеша Ферапонтов! – произнес удивленным голосом священник.
- Нате, вот владыко, читайте! – и, показав ему мелкую неразборчивую подпись на задней стороне картины, она, не выдержав, громко сама прочитала вслух:   
- А. Ферапонтов! – так здесь подписана картина.
- Господи, воля твоя! Вот странная судьба, неужели мне снова суждено встретиться с ним, - устало, тихо проговорил священник и, уже обращаясь к полковнику, спросил его:
- Разрешите мне завтра навестить его в вашем заведении?
- Да, да было бы очень хорошо, если бы вы ваше высокопреосвященство навестили бы нас! Мы все для этого подготовим, и ваш визит был бы для нас как дар с неба! – мило улыбаясь, говорил ему в ответ начальник милиции.
- Вот и хорошо! Я сам у вас отслужу обедню и если кто из ваших так сказать «клиентов» захочет исповедоваться и причаститься, то все это будет сделано для них!
Тут все время почти всегда молчавший ювелир встал с места и, подойдя к владыке немного волнуясь, сказал:
- А давайте владыко мы сейчас, не откладывая до завтра, поедим в тюрьму и, вы сами поговорите с художником? – волнуясь, видимо рассказ священника тронул его душу, в ней появилось желание сделать что-нибудь доброе.
- А что, я сейчас все могу устроить, - находясь под впечатлением от слов владыки и ювелира, бойко вступила в их диалог полковница.
- Да! Это было бы интересно! – задумчиво проговорил доктор и посмотрел на священника.
На лице владыки заиграли скулы, мышцы лица напряглись и, вот он, поднявшись с места волнуясь и краснея громко сказал:
- Тогда, поехали, поехали все! – и, обращаясь к полковнику, с нетерпением сказал – звоните в тюрьму, что мы сейчас все выезжаем! Я там сам облачусь в рясы и, вот мой иподьякон Савелий мне во всем поможет, да!
Так и сделали, позвонили, послали для верности гонца в тюрьму, и вся компания стала лихорадочно собираться в дорогу.
На этом вечер в доме Аверьяныча был закончен и, все гости, довольные собой и тем, что так счастливо закончилась эта грустная история рассказанная владыкой, история про маленького мальчика-сироту, и что они сейчас и вот сразу смогут кому-то помочь, уселись по своим машинам и, помчались в ночь вслед курьеру.
В двенадцатом часу ночи к воротам пересылочной тюрьмы на сумасшедшей скорости подлетели четыре большие красивые машины. Из первой вышел сам местный владыка в полном облачении в сопровождении своего личного иподьякона и священника одной из церквей встреченной им по дороге. Его естественно сопровождала и вся компания, только что отмечавшая юбилей Аверьяныча. С решительностью и нетерпением они все проследовали в тюремные ворота тут же перед ними раскрывшиеся настежь. В тюрьме их всех уже ждали, но владыко, махнув рукой всем в общем благословлении, тихо сказал:
- Хочу в первую очередь говорить с художником, и говорить с ним с глазу на глаз!

В казенной, холодной, покрашенной в какой-то нелепый темно-синий цвет приемной его уже ждал заспанный заключенный. Это был худой, сутулый парень в потертых джинсах и в старой клетчатой рубахе. Он хмуро смотрел на цветущего в своем переливающемся парчой облачении первосвященника. Ему этот внезапный среди ночи визит видимо был безразличен. Посмотрев исподлобья еще раз на священника, он молча отвернулся в сторону, сплюнул и стал ждать, что будет дальше. Видимо он ждал к себе вопросов.
- Алеша! Это ты? Неужели не узнаешь меня, я же твой отец Савва, помнишь, как ты у меня на берегу озера подрясник стащил? А нашу церковь, художественную школу? – с большим волнением, почти шепотом произнес владыко. Он узнал в этом парне своего Алешу.
- Да! Это я! – угрюмо произнес Алеша. – Я сразу тебя узнал, как ты вошел сюда!
- Что ты сделал? За что тебя сюда посадили?

Алеша молчал, нагнув голову. Потом он выпрямился и с яростью выкрикнул прямо в лицо священника:
- Я человека убил и не жалею об этом, нисколько не жалею эту суку! Каяться я тебе не буду и помощи мне твоей не надо, ничего мне от вас не надо, понял?
- Алеша! Алеша, что же ты так ко мне, за что? Я никогда не хотел тебе зла! Я сейчас тебе, может быть это все ошибка, я тебе самого лучшего адвоката…
- Я, я убил! Я уже дал показания! Ничего уже здесь не поделаешь, ничего мне от тебя не надо! – все еще находясь в большом возбуждении, закричал парень и, вдруг, отвернувшись к стенке замолчал.  С него постепенно сходила накопившаяся на весь мир злость, и через некоторое время он смог уже спокойно, тихо сказать:
- Это правда! Я убил, по пьянке, не везет мне что-то в жизни, как уехал от вас!

Архиепископ в полном облачении и имеющий огромную власть сейчас стоял перед этим парнем, когда-то очень дорогим для него мальчиком и жалость к нему, к себе, ко всем и всему прошедшему, настоящему, всему, как слезами заливало его душу. Он уже ничего здесь поделать не может, он не может этого уже предотвратить, исправить, уберечь. Слезы, как два тонких ручейка молча полились из глаз владыки на щеки в миг постаревшие, серые, обрюзгшие  и, он, стирая их ладонью, молча вышел из комнаты. Он вышел с чувством глубокой скорби ко всем и сознанием чего-то очень важного, не законченного дела в своей жизни…

А поздно вечером еще долго в доме фермера горел свет, две старые женщины убирали со стола, убирали весь дом ставшим почему-то вдруг пустым и холодным. Аверьяныч сидя в мягком кресле своего кабинета и глядя на Сашу, сидящего напротив его с грустными, усталыми глазами и в уме подсчитывал уже – во сколько ему обошлась эта вся «презентация», а Саша все глядел и глядел на него, подперев свою розовую щечку кулаком…













































                Картина               

Недалеко от города Н, что находиться в дальней области России, в небольшом поселке затерявшимся в лесных ее трущобах праздновалось «событие»: пятилетие основания одного из еще немногих тогда фермерских хозяйств. Основанное пять лет назад бывшим председателем захудалого колхоза, а сейчас процветающим фермером – Аверьяном Ивановичем Довлатовым, а попросту Аверьянычем, как называли его все односельчане и знавшие близко в районном их городке. Это хозяйство тогда было первой ласточкой, новой и вдруг так неожиданно наступившей  жизни на их земле.
Хозяин, цветущий пятидесятилетний мужчина, с утра как угорелый бегал по дому, то заставлял доставать из нового погреба какие-то банки с солениями (припасы с собственного огорода), то ловить и самим рубить гусей. И все он норовил сделать сам или показать, как надо все это делать и ощипывать, окуная их в кипяток, и как потом шмалить гусей на огне, чтобы они не сгорели и еще и еще и еще кучу разных дел, порой по два-три кряду. Причем вся эта суета и беготня  его сопровождалась таким отборным словцом, а попросту матом, что можно было заслушаться и удивиться фантазии русского мужика. За ним неотступно следом повторяя не только движения, но и некоторые его слова бегал его приживал, для всех как бы приемный сын, и его помощник, Саша. Это был совсем молоденький мальчик лет таки пятнадцати-шестнадцати от роду. Он, уже живя здесь  в доме Аверьяныча два года, многому чему научившемуся от своего названного отца и благодетеля теперь полностью знал свое дело секретаря, а если по-старому говорить был просто у него ключником и на побегушках.
Саша попал в этот дом случайно. Аверьяныч последние несколько лет жил один, после того как умерла его любимая жена Варвара, он никого не брал из женщин в дом даже в уборщицы и поварихи, все это делали его престарелые мать и теща. Детей у него с Варварой  не было, и передавать кому-то и когда-то свое вот новое дело было некому. Вот почему он оставил Сашу забытого его другом и меценатом Леонидом-часовщиком (тайного педофила) гостившего у него на Пасху. Оставил с начало просто, чтобы откормить, уж больно было жалко смотреть на парня только что сбежавшего из детдома и тут же попавшего в жадные лапы очередного любителя голубой клубнички. Аверьяныч не любил вспоминать ту историю. Да и вид тогдашнего Саши был до того жалок и ничтожен, что сейчас смотря на это рослое, молодое, розовощекое, бойкое и все за ним повторяющее существо с виду похожее на веселого хорошо кушавшего подсвинка, хитрый и жадноватый Аверьяныч улыбался себе в усы с бородкой, иногда от удовольствия покачивая головой. Саша и правда сейчас стал походить на поросенка в лучшем так сказать понимании этого слова – он за это время подрос, округлился, поумнел и лицо его с начало некрасивое, угловатое с дикими и жадными зелеными глазами, стало сейчас чистым, свежим веселым и приятным. Теперь часто и в любую погоду звенел его бойкий и звонкий голос на дворе. Не портили его ни курносый носик, не конопушки, ни толстые губы над длинным ртом. Все это осталось в прошлом, как впрочем, и его вши, глисты и дурные привычки все, что не было не съедено за столом, прятать, себе под матрас – все это ушло прочь. 
Работникам, которых Аверьяныч нанимал на летнюю страду, был отдан сарай и, в нем летом в жару было очень неплохо отдыхать. А на зиму работники в большинстве своем, кроме скотниц и доярок, живших в поселке, расходились по своим деревням и, в сарай, до самой его крыши, набивали, душистое, луговое, сено.
За пять лет самостоятельного хозяйствования Аверьян добился многого – своей мягкостью и деликатностью в обращении с начальством, поначалу косо смотревшего на нового для них понятия сельского капиталиста-кулака. Но не за эти заслуги любили и уважали его многие односельчане – он много лет был их председателем колхоза, тогда захудалого и такого бедного, что сейчас и говорить, не поверят. При нем только сюда свет провели, что вы еще хотите. Что был скуповат и порой грубоват, но как еще, если не все его тогда понимали – ведь дело-то делать он умел.
И сейчас приехавшие к нему гости, впервые увидевшие его полностью отстроенный дом, с уважением и, конечно же, с завистью, задирали головы к верху, старались рассмотреть на третьем этаже или еще выше на самом коньке золотого петушка, гости улыбались и были все довольны. Они уже преподнесли ему ценный подарок – большую в дорогом окладе картину с видом изображения «Трех богатырей» в одном из которых, угадывался сам Аверьяныч.
Гостей набралось прилично, присутствовало все местное начальство: представитель власти в лице депутата местной думы с женой и дочерью, старой девой, которую ни как не могли выдать замуж, начальник милиции с супругой и сыном оболтусом-переростком, которому видимо и намечалась депутатская дева в невесты. Был здесь даже местный владыко, освещавший когда-то это смелое начинание, он прибыл сюда со своими иподьяконами - двадцатилетними красавцами, чего на халяву не поесть и не попеть здравицы щедрому хозяину. Сам же владыко любивший покушать, и сам еще пятидесятилетний красавец, похожий на раскидистый могучий дуб, недавно получил от патриарха чин архиепископа и был в новой рясе и со сверкающей огнями бриллиантов панагией на груди, у других же его свиты были только серебряные кресты и мантии победней. Не обошлось здесь и на этот раз без знаменитого их доктора-хирурга, худого старого холостяка, всегда вечно всем недовольного и очень, поэтому, скучного.  Хотя недовольным он был и тогда и сейчас и, наверное, будет и дальше, но он был фигурой в обществе и любил к тому поиграть в карты, и денежки у него водились.
Среди этих людей совершенно разных как полу, так и по возрасту, так и по их всех занятиям находился еще один человек. Он особо не выделялся среди всех. Это был человек небольшого роста, средних лет мужчина, скромно, но со вкусом одетый. Он как бы растворялся в толпе этих людей, но на самом деле это и была самая главная персона среди всех – это был их городской ювелир, владелец трех ломбардов и ссудной кассой, ну что-то типа их районного главного ростовщика. Нет не банкира! Банкиров-то здесь и не было.
После обхода все удовлетворенно и одобрительно с восхищением качая головами, встали у крыльца нового, больше похожего на боярский терем, дома, ожидая отставшего от них хозяина. Юбиляр, и сам очень довольный, веселый от такого количества гостей, оказавшему ему уважение, хвалебных речей, но и не замеченных им тайных и злобных взглядов начальника милиции с женой и сжавшего губы в зависти доктора и самое главное всегда просительно улыбающейся, но очень опасной своими интригами жены депутата, - наконец появился сам и пригласил всех в дом, отобедать, так сказать чем бог послал.
В больших и чистых залах трехэтажного дома царило праздничное оживление. В большой столовой, служившей сейчас и гостиной, собрались в стайку все приглашенные дамы: пышно разодетые, сверкающие друг перед другом бриллиантами и всеми цветами радуги от золотых украшениях на них и их платьях. Туалеты дам мало чем отличались от столичных, а может быть даже и превосходили их. Все это было куплено за границей за валюту и только вот в таких случаях одевалось. Особенно выделялась дочка депутата, - худая как доска, рыжая девица в веснушках и с длинным носом, с голыми костлявыми плечами, увешанная как в осень груша всевозможными драгоценностями. Её темно-фиолетовое платье с лиловым шлейфом, как у иноземной принцессы, томно волочилось за ней, по толстым коврам, неведомым шкурам и от картины к картине, в общем, куда следовала сама хозяйка. Понимая, что очень хороша сейчас в дали от всех, она и не старалась подойти поближе. Заметив напольную вазу с живыми цветами, срезанными этим утром в фермерской теплице специально, она подошла к ней и, выдернув самую красивую розу, оторвала ее от черенка и сейчас держала цветок в своих длинных пальцах. Она искоса наблюдала за женой начальника милиции, которая так же искоса незаметно наблюдала за ней. Полковницей же уже мысленно было все оценено: и стоимость ее платья, и драгоценности и норковая шубка, небрежно брошенная на диван – ведь как-никак её будущая сноха.
В дальнем зале служившим кабинетом хозяину собрались все мужчины. Кто курил, кто тихо разговаривал друг с другом. Все как будто чего-то ждали. Хозяин опять куда-то исчез и вот-вот должен был появиться. Ювелир сидел отдельно в роскошном кресле и курил дорогие сигареты. Ему было немного скучновато. Здесь не было его друга Леонида-часовщика. Тот как раз накануне запил и поехать не смог. Они дружили давно. Хоть и был его Леонид любителем мальчиков и всего того что происходит от этого, постоянные его влюбленности, какие-то интриги, возбуждающиеся уголовные дела и прочие исходные, он всегда приходил к нему на помощь и все кончалось благополучно. Ювелир любил женщин: ядреных с круглыми от набухших соками своих попок и грудей, любил старых и дешевых проституток, простую пищу и вино. Что же тогда их соединяло, таких разных людей? Это ум и преданность Леонида, а так же его почти собачье, его фантастическое чутье на прибыль. Он мог как настоящий шахматист (когда был трезв и не влюблен в очередной раз во что-то тощее и бледное) заранее сказать, где и что может принести прибыль. Он мог на глаз определить настоящая это вещь или подделка, золото это, и какого века и прочее, и прочее, и прочее. Хотя специального образования ни у того и у него не было.
Вдруг посередине тихой и неторопливой беседы раздался громкий вскрик владыки: -  « Многая, многая ле-е-е-е-та», и тут же подхваченная его иподьяконами и уже многоголосицей, красиво разнеслось по дому здравица хозяину. Владыке, давно посматривающему с вожделением на обширный стол уже готовому к обеду, надоело сидеть и жевать всухомятку, печенье и яблоки разложенными на столиках видимо для аперитива. Другие тоже томились в ожидании: очень уж умильно они посматривали в сторону стола. Все как бы изучали сей объект, окруженный резными венскими стульями, с какой стороны им лучше броситься за него как в битву.
 А тем временем хозяева готовили гостям сюрприз: всем и даже матери и теще, Саше и  самому Аверьянычу нужно было переодеться в русские костюмы. По задумке хозяина им нужно было встретить гостей в зале и посадить за стол в этих боярских видах. Ну, что-то из этого все же получилось. Это действо и её герои очень походили на персонажи «Сказке о царе Салтане»: здесь была и повариха, и злая Баба Бабариха и нянька и сам Салтан с сыном в виде Саши наряженного и больше похожего на полового из кабака. Вскоре вся эта процессия возглавляемая тещей самого Аверьяныча, которой вместо ее палки был вручен посох, появилась в зале. Кроме тещи все и даже мать несли на своих руках большие блюда с поросятами, с заливной щукой, холодцом и чем-то еще, вкусно пахнущем копченостями.
На звук открывающейся двери все гости повернули свои головы и с восхищением уставились на этот карнавал. Кто смеялся, кто просто улыбался, владыка опять загремел своей здравицей, а полковница от удивления и радости даже захлопала в ладоши. Вскоре все сидели на своих местах: во главе стола сам хозяин, в другом его конце его теща и так далее. Мать и Саша должны были подавать, к столу. Здесь не было предусмотрена церемония по рангам: кто как сел, тот так и съел. Не успел хозяин пожелать всем аппетита, как его гости уже загремели ложками, вилками, ножами и звоном хрусталя. Наконец первый аппетит был немного утолен и гости по очереди стали произносить тосты. Первым, конечно, выступил владыко, пожелавший хозяину еще кучу живности и, конечно же, многая лета. Потом говорили депутат, полковник, доктор и закончил весь этот церемониал ювелир.
Полковница, женщина полная и круглолицая, слегка толкнув в тощий бок депутатшу и показывая глазами на хозяина, тихо сквозь зубы, шепнула ей на ухо:
-  Не жениться что-то наш фермер и уже давно?
- Три года будет как вдовец! После смерти своей Варвары, царство ей небесное, не берет никого! – тихо ответила депутатша.
- Может он как этот наш Леонид тоже в его грех вошел? Видишь, какой у него и вдруг «сынок»  народился? – улыбаясь, спросила ее полковница, показывая глазами на Сашу бегавшего вокруг стола с графином вина.
- Да нет, я думаю! За Аверьянычем этот грех никогда не водился, мы бы все уже давно бы знали. Просто этот содомит по пьянке, забыл его здесь, а наш фермер и рад дармовщинке – вот как смотри, откормил его, одел в чучело и заставил служить себе как раба, -  тихо отвечала ей депутатша кивком головы принимая вино в свой фужер из графина от Саши.
 - Вот я и думаю, что бы вам не выдать вашу Анжелику за нашего фермера? Вот это была бы пара! – сказала полковница, делая глоток вина из своего фужера. При этом она нашла под столом ногу сына и слегка ее нажала. Это она сделала для того чтобы он обратил внимание на ее разговор с будущей его тещей. Услышав это, депутатша чуть не поперхнулась вином, которое она тоже решила сейчас пригубить:
- Да как это у вас такие мысли-то, приходят? Да вы что, чтобы моя Анжелика здесь с коровами и свиньями жила, да еще с этим старым содомитом?! Да вы знаете, сколько мы за Анжеликой приданого даем? – отставив свой фужер в сторону, гневно выговорила это все  ей депутатша и, хотела было назвать сумму дочкиного приданого, но сдержалась и, насупив брови смолчала.
- Сколько же? – вцепилась в нее полковница глазами. Ей так бы хотелось сейчас узнать все сразу и может быть здесь бы порешить это «дело», как она увидела, что губы депутатши сомкнулись и она, вдруг улыбаясь, как бы и ничего и не было до этого, мило сказала:
- Много! И так много, что пусть себе другие здесь горбатятся с его скотиной!
- Да и правда, чего в нем старом черте хорошего, сегодня богач, а завтра мор какой и он банкрот и пойдет кто-то с сумой! – ответила ей полковница, очень разочарованная, что пока не узнала, сколько приданого дадут за дочкой депутата.
Владыко уже принявший не одну рюмку, под шумок подставил Саше свой фужер и махнув его целиком, крякнул и чмокнув губами от удовольствия подцепил вилкой маринованный огурчик. Хрустнув им, он вилкой на котором еще оставался огрызок огурца ткнул им в сторону доктора и улыбнувшись сказал:
- Вот вы все лечите, лечите, разными там «пилилюлями» и толку мало! Самое лучшее лекарство, это хорошая рюмка водки, закусочка, да теплая женщина рядком, а?  - и он своими большими карими, в пьяной поволоке глазами усмехаясь, посмотрел на полковницу.
- Богохульствуете, владыко! По-вашему сану-то грех такие речи вести? – противным и писклявым голосом съязвил доктор, он только что смочил губы вином и от злости ткнул вилкой бок какого-то толстого гриба, аппетитно торчащего до этого из салатницы.
Владыка, еще раз подставив фужер под графин Саши и, взяв его в руку, чтобы все видели, громко произнес:
- Говорить – не значит еще делать! А самое лучшее лекарство как говорил мой дед, что на сто пятнадцатом годочке помер – это ром, кто здоровьем хром, а если чем-что плохо тебе – выпей как следует и хорошенько закуси. Вот хоть бы той куриной ножкой! Дай-ка мне, раб божий, вон того цыпленочка   - обращаясь к своему иподьякону, громко произнес уже достаточно выпивший священник.
- Владыко! Пост на дворе, а вы цыплят заглатываете, как варвар какой! – снова ему съязвил доктор все время ядовито щурившийся на забавы своего визави. Доктор сказал это тихо, как бы про себя прокашлял, но за этим последовал такой ответ владыки, что все разом повернули в их сторону головы, так и застыв с вилками в руках.
- Я не варвар и знаю, что пост, а грешу сейчас, может быть специально, чтобы вас, докторишек, позлить. Для того грех и существует, чтоб его делать! Но грех проглоченный – грех всепрощенный,  а вот твой, всеоглашенный – не прощенный! Как сказано в писании: «Прежде чем осудить ближнего своего за соломинку в его глазу – вытащи с начало бревно из своего!» Вот сейчас согрешим и тут же замолим, сейчас же и замолим! Сейчас вот здесь прямо в зале службу покаянную совершим с пением и слезами!
Все повскакивали со своих мест и стали наперебой его отговаривать, почти силой удерживая на стуле. Вот постепенно все успокоилось, и хозяин тактично постарался перевести беседу в другое русло.
- Кушайте, гости дорогие, кушайте! Мама, Саша поросят и гусей на стол! Сегодня специально для вас трех поросяток запекли и трех гусиков нафаршировали – и капустой, и гречневой кашкой, и антоновскими яблоками – все со своего сада и огорода. Кому чего? Владыко вот не отведаете ли вы с начало поросеночка, нежный как масло, а корочка – пальчики оближите, настоящей сметаной мазали и не один раз, а три. А потом и гуся  с капустой попробуйте! Владыко за это можно и все грехи нам простить! Я сам следил!  Кушайте, кушайте, гости дорогие!
- Ему только теперь поросенка и подавай! – зло шипел доктор, повернувшись к соседу депутату. – Нажрался сам, как свинья!
- Сейчас после гуся с капустой «многая лета» начнет орать или еще что похлеще, а потом же вы сами пойдете с ним в карты играть! – улыбаясь, отвечал ему депутат.
- В картишки-то бы хорошо, только куда теперь с ним играть, пьяный совсем, а когда пьяный, лучше с ним не садись, ему карта прет, как ангел на свечу летит! В прошлый раз, вы не поверите, миллион у меня выиграл! – умиротворенно ответил ему доктор, глядя поверх очков на владыку, который совсем расшалился и в очередной раз ущипнул Сашу за задницу. Бедный Саша, как только не изгибался, стараясь уберечь свой пухлый зад от пальцев владыки. В очередной раз, подойдя к нему с графином, он попадал, как меж двух огней: с одной стороны сидел владыка и постоянно щипал его, а с другой не меньше владыки пьяный иподьякон, которому тоже нравился Сашкин зад. Это было очень смешно и, кто это видел, тихо хихикали в свои салфетки. Наконец с этим было покончено. Аверьяныч перехватив графин из рук Саши и, оказавшись с ним позади владыки и иподьякона, протянул руку с ним, чтобы налить им обоим вина. Когда они оба хотели в очередной раз ущипнуть, как им казалось еще их Сашу за его пухлый зад, то тут произошла осечка – они увидели не только злое выражение на лице Аверьяныча, хоть он и улыбался им сквозь зубы, но еще и увесистый хрустальный графин в его сильных руках. Повернувшись к своим тарелкам, они оба уткнулись в них и еще долго, молча, краснели их уши – видимо от конфуза.
- Жалко, что ли пьянице проиграть?
- Нет, не жалко, все равно тут же и пропьет опять!
- Ну, а если не жалко, так что же переживать? Богачи, говорят, к вам в очередь стоят и еще бог даст, приедут! Вы доктор от бога! И не жалейте денег, один раз живем! Доктор, вы лучше скажите, как вам сегодня моя Анжелика? Нравиться, доктор?
- Хороша! Что тут говорить, молода, красива, богата!  Вы лучше скажите, сколько же вы полковнику за ней приданого даете? Небось, тысяч сто или все двести и все «зелененькими» да «зелененькими», а?
- Да будет вам! Где такие деньжищи-то теперь найти? Немножко бы дали! А то вы говорите, это астрономия какая-то!
- Ну, уж и астрономия? Вы там, в думе все уж переделили, а себя как же забыть? Ведь вы, если не ошибаюсь,  в депутатах третий срок сидите? Все и всех пересидели! Чего же грешить? А Анжелика твоя, конечно, хороша! Как вошла в зал, так прямо светло стало, хотя и платье у нее лиловое, а сверкает как звезда!
- Спасибо, спасибо, мой дорогой доктор! Не забуду при случае! – довольный, что понравилась его дочь или, скорей, ее наряды, пролепетал депутат, с умилением глядя на свое дитя, с большим аппетитом уплетающее поджаренную гусиную грудку.
- Не забудь голубчик, а то вы, как я погляжу, все владыку обхаживаете! Он уже третий храм в городе восстанавливает, а сейчас, я слышал, уже за монастырь в Слуховой Пустыне взялся и уже, вроде, как бы там и монахи его уже возятся и рабочие целым автобусом ездят? И где это только это животное деньги находит? Вот у нас в больнице уже третий месяц потолок течет, и ни кому мы не нужны! Вот только на нас частных практиков больница и выживает. Как сели на нас верхом, больничное начальство, так и не собираются слезать, все соки выжали.
- Уж и выжали из вас, если вы вот по миллиону в карты проигрываете? Не плачьте и не прибедняйтесь! Лежит в думе ваше письмо на ремонт больницы! Рассмотрим, рассмотрим в ближайшее время! – ответил ему, улыбаясь, депутат.
- Вот и хорошо! А что такое сейчас миллион рублей – двести долларов всего – тихо проворчал себе под нос доктор и вздохнул.

После хорошей закуски, запеченных поросят и жареных гусей гости, дожидаясь чая, разбрелись по дому Аверьяныча. В той местности, как впрочем, и везде в России обязательно было положено заканчивать такие вот обеды чаем с пирогами, блинами, оладьями, вареньями, медами и другими разными премудростями хозяев. Здесь было так заведено, поминки обязательно заканчивались гречневой кашей с тушеной бараниной, а свадьбу встречали помимо хлеба с солью еще и огромной сковородкой яичницы - глазуньи, причем яиц туда разбивали столько, сколько желали новобрачным детей, до двенадцати доходило – обычно столько раньше и рожали.
Дамы собрались в гостиной, обсуждая стол и весь прием, посуду, блюда, хрусталь и сервизы, серебро приборов и всякое другое. А мужчины, вставши из-за стола, тут же пошли играть в карты, причем доктор и владыко сразу же примирились. Начали по маленькой, но скоро на кону разноцветно засветились крупные купюры. Здесь всегда играли на рубли «зеленью», то есть долларами дорожили и берегли.
- Меня интересует, кто же в наших краях мог такую картину нарисовать, ее ведь не стыдно и в столице показать! Чувствуется мастер, - проговорил владыко, сбрасывая карты на подбор. Мне четыре на подбор дайте! Что у нас козыри-то? Черви? Ну, на червях мне всегда везет! Вот и очень даже хорошо, я играю на черных «мальцах»!
- Да, картина хороша! – произнес депутат, и все посмотрели на полковника и его жену, которым стало, сразу очень приятно, что общество, наконец, обратило на них внимание и все заговорили об их привезенном подарке. Теперь подарок, то есть картина и они сами будут некоторое время центром внимания всего общества и, вот полковник глубоко вздохнув при этом, не забыв сжать локоть супруги, которая по обычаю хотела первой раскрыть рот, громко произнес:
- У нас в пересылочной тюрьме сидит художник, это он нарисовал, и не только ее одну, много еще у него есть работ. Все просил нас: «Дайте мне краски, дайте мне краски и холсты для картин. Я вам такое напишу, что ахните». И мы все в администрации ахнули! Представляете, сидит такая девица с распущенной косой на берегу нашей речки, и косы вьет, а вместо ног у нее рыбий хвост и сидит она как живая, так и кажется, что сейчас запоет или сказку начнет рассказывать. И речка-то, у которой она сидит, тоже, как настоящая, и на нашу речку Веселушку очень даже похожа. И где он только мог ее видеть, ведь не из наших мест, издалека!
Владыко, еще раз посмотрев на картину и толкнув увлеченного игрой ювелира в бок, прогремел своим басом:
- Не оскудела страна наша талантами, если даже в тюрьмах такое пишут! А что, если ему настоящую мастерскую дать и кормить как следует, - то это же второй Васнецов будет! Я вам без преувеличения говорю, сам когда-то писал, еще, когда в семинарии и академии учился. 
- Вы владыко, понимаете в этом толк, - тихим голосом и, вежливо улыбаясь, съязвил снова доктор. Вот взяли бы и помогли художнику, он, наверное, и иконы сможет писать, и храмы ваши бесчисленные расписывать! Я слышал, что вы за Пустынь взялись, и так бойко-то, что там и монахи ваши с хозяйством копошатся, и на главном соборе уже и купола красят.
- Много ты знаешь, эскулап несчастный, это тебе не клизмы ставить. Хозяйство вести - не портками трясти! Вот возьму и больничку твою в богадельню превращу, а впрочем, она и так богадельня! Мне наш плотник Василий сколько раз говорил: - Как не зайдешь в больницу, там одни старухи сидят, целый день с ними просидишь в приемной и толку от врача не добьешься!
Доктор от такой несправедливости вскипел весь и, уже не сдерживаясь и оставив свою ироническую и вежливую манеру говорить, закричал на весь зал:
- Это я-то богадельня! Ко мне на прием со всей страны едут! Да если бы не мы частные практики, то наша больница давно бы на дно канула! Это ты все в думе сидишь и все там просишь, уж и забыл, где в твоем соборе царские врата находятся!
Владыко, собравшись с духом, хотел было в ответ сказать ему что-то резкое, но тут к нему подошел его иподьякон и, склонившись в поклоне, тихо что-то ему сказал:
- Ваше высокопреосвященство, как прикажите быть с хором? Может быть их отправить назад?
- Отпусти и прикажи им прибыть завтра к ранней заутрене к семи часам! Сам буду регентствовать, - возбужденный спором с доктором, раздраженно ответил ему владыко.   
 - И то, правда, взяли бы вы, доктор, да и отдали бы больницу владыке, - скороговоркой пропел депутат и, сбросив карты, приготовился к получению «прикупа». – А мы в думе отдохнули бы от владыки, а то он действительно все просит и просит денег с бюджета на реставрацию! Надо ведь что-нибудь и для города сделать? А, владыко?
- Действительно! Больничкой бы нашей заняться надо, - задумчиво смотря в карты, произнес неразговорчивый ювелир. Он молча наблюдал за спором доктора со священником, думая про себя, что все равно они от него никуда не денутся, и надо ему решить – что сейчас выгодней для него, вложить деньги в ремонт больницы или для своего престижа помочь владыке. И то и другое было почетно, но прибыли не будет никакой, думал он, и потому молчал, с увлечением играя с ними обоими в карты.
Все после слов ювелира на миг замолчали, только слышались тихие шлепки карты о карту и сосредоточенное сопение подвыпивших играющих.

- Прошу всех к чаю! Пожалуйте, пожалуйте, к столу, - произнесла мать Аверьяныча, внезапно вынырнув из-за занавески, отделявшей сейчас их стол от гостиной. А там был уже накрыт чайный стол. Все снова сели на свои места к пузатому в два ведра медному самовару и, наливая заварку из большого заварочного чайника заварку в красивые и тонкие чашки, подставляли их под гнутый в лебединую шею носик самовара, передавали по цепочке, с начало дамам, рассевшимся по обоим краям стола, а потом уж и себе.
Чайный стол мало чем отличался от обеденного! Он так же был накрыт закусками, только середину его украшало большое блюдо пирога с клубничным вареньем. Пирог с загнутыми в мудреные и коричневые от печного огня кольцами по его краям так и звал попробовать его. Живописно разложенные блюда поменьше с разными по форме и размерам пирожков дополняли эту картину чаепития.
- Вот эти пирожки с капустой, вот эти с творогом, вот эти с яблоками, а эти с рисом и яйцами, - проведя по столу рукой как по какому-то богатству, широко и радушно улыбаясь, произнесла мать Аверьяныча. Она и сам хозяин теперь были очень рады, что все прошло очень хорошо и они теперь вместе с чайным заключительным столом стали полноценные хозяева этого их приема. Мать еще была рада, что ей хватило сил все это организовать и ее умение печь и варить были на высоте и такие высокие гости ее сына были довольны. Вставшая сегодня чуть свет и только сейчас увидевшая, какую огромную работу она выполнила, женщина устало обвела еще раз стол, улыбаясь, поклонилась гостям и вышла из гостиной. На кухне на стульях сидели все, кто сегодня принимал участие в этом приеме: ее очень старая и почти глухая свояченица, три монашки, что были накануне посланы ей владыкой в помощь и Саша. Они все вместе стали пить чай из стоящего на плите чугунного чайника, и хозяйка, вытащив из духовки тарелку с пирожками, которые не сгодились на стол гостям, немного подгорели или потеряли форму – поставила ее на стол.
После наставления и благодарности всем кто приехал с владыкой, хор отправили домой  на автобусе и они очень довольные уехали. С владыкой остался только его личный келейник иподьякон Савелий. 
А в гостиной за столом продолжалось пиршество. Там, так же как и за обедом пили, кто водку, кто наливку. Закусывали закусками и пирогами и, вели уже более, миротворческие разговоры. Гости стали уставать, и уже надо было заканчивать и прощаться, как вдруг владыко, раскрасневшийся от горячего чая и наливки, выпитого им не меньше чем чая, посмотрел еще раз на подаренную картину уже к тому времени красовавшуюся на стене гостиной и, отвалившись от стола, но еще держа кусок пирога в руке ткнул им в ее сторону и дружелюбно и даже как-то с грустью произнес:
- А ведь какой талант-то! За что же он сидит? – обращаясь к начальнику милиции, спросил его священник.
- Не знаю точно, но за что-то серьезное! Наркотики, наверное! За наркотики, сейчас многие сидят!
- И давно сидит?
- Уже больше полугода, и еще ему долго сидеть! Сейчас очень медленно идут следствия и суды, может, и год и два просидеть!
- Какая все же жалость! – Мне эта картина напоминает один случай из давних лет! Давно это было, в первые годы моей учебы в семинарии, в Одессе.
- Что же за случай, расскажите, ваше высокопреосвященство, - с просящей улыбкой к нему обратилась жена депутата. Ей очень не хотелось покидать этот гостеприимный дом, тем более что угощенья, а их еще оставалось много на столе, тоже ей и другим пришлись по вкусу.
-   Просим, просим, расскажите нам о том случае – наперебой стали просить все владыку.
- Ну, уж если вы все так хотите, то вот послушайте! И священник, немного помолчав мягко улыбнувшись, начал: « Случай очень интересный и даже поучительный кое-кому будет, тем более, что мы сейчас очень нуждаемся в хороших художниках, совсем ведь церкви расписывать некому. Это было давно, годочков так двадцать с лишним тому назад! Я, тогда заканчивал, последний курс в семинарии и готовился к поступлению в академию. Вот и послали меня, тогда как бы вам это сказать вроде бы как на практику, что ли, в глухой и дальний сельский приход   Владимирской области. Там у местного батюшки дочь-поповна на выданье была, а мне надо было обязательно жениться, чтобы получить хороший приход в городе. Можно было и в том глухом остаться, но уж очень он был беден, деревни в десяти-пятнадцати километрах от него, и за день к нам доползали три-четыре старухи. А что с них прибыли? Только что вот на праздники, да отпевание, да редкие крестины, а так скукотища-то несусветная.
Батюшка тот, он же и настоятель, и дьякон, и звонарь, и пономарь, сам все по службе делал, любил он служить, да еще у него на покое тогда старый епархиальный архимандрит, шустрый такой еще старикашка свой век доживал, так что мне приходилось дома сидеть, да все их поповну забавлять. Девушка она была хорошая, добрая, смешливая, все по хозяйству умела делать, и корову доить, и шить-вязать, и готовить, но мне в то время хотелось славы, шумной мужской компании, и выпить и покушать хорошо! Потом, конечно, я женился на ней, и дети у нас были и есть, и попадья она была что надо. Вот только что померла рано. Вот и стал я после ее смерти поначалу черным монахом и сейчас вот владыкой сижу перед вами, а вот только позови меня моя Настя, я бы все тут же бросил и пошел бы с нею снова на приход, хозяйство, скотинку, завел бы и жил бы не хуже чем наш вот Аверьяныч.
Вот один раз и говорит мне батюшка:
- Сходи ты в детский дом, давно меня их директор звал! С детишками пообщаешься, да и развлечешься немного. Сходи, да сходи!
- Ну, туда же отче ведь не меньше двадцати километров будет! – смиренно говорю я ему, а сам про себя думаю, что же это я по такой жарище, да в рясе, так ведь и помереть можно.
- А я тебе нашу кобылку Маруську дам! Она смирная, потихоньку тебя и доставит на место!
Что же делать? Запрягли мне кобылу в телегу, да такую старую, что, думаю не она меня, а я ее скорей доставлю или мы вместе с нею там костьми в бору ляжем. Но не чего – поехали и доехали. Ехали мы все через сосновый бор, а потом дорога пошла вдоль озера – красотища неописуемая, жарковато стало, когда из бора выехали. Подъехали к самому озеру и, так мне искупаться захотелось, да и кобылу попоить надо было. Остановились, и я, взяв ведро, пошел к воде, зачерпнул, а вода теплая как молоко. Попоил кобылку, разделся и сам бултых в воду, да совсем, как есть, голым и нырнул. Вынырнул я, и, набирая скорость, заплыл далеко. Вода теплая, ласковая, плывешь себе и плывешь, устанешь – на спину перевернешься и потихоньку так загребаешь одной рукой, лениво шевелишь ногами, прелесть просто летом-то на озере. Ну, пока я плавал, у меня на берегу кто-то одежду стащил, вылез я из воды, в чем мать родила и ни подрясника, ни старой скуфейки, подаренной мне батюшкой, ничего нет! Лежит в траве на берегу один мой старый портфель с Евангелием – и все! Кругом ни души! Что делать? Ближайшая деревня в пяти километрах и до интерната, куда я следовал столько же. Маруська, как ни в чем не бывало, пасется и ушла не далеко. Встал я и стою как есть голый с одним только Евангелием и старым портфелем в придачу. Вдруг из кустов раздается тихий такой смех, то ли детский, то ли девичий, - ну думаю, позор мне, девки за ягодами пришли, увидели мой странный скарб на берегу и решили надо мною пошутить! Прикрываясь кое-как  портфелем, бросился я в кусты и кричу им туда: «Отдайте одежду, что за шутки такие? Я – священник, в интернат к детям еду!». Тишина стоит мертвая! Бегал, я, бегал по кустам, устал наконец, сел на бугорок, и тихо так, и как можно жалостливей, говорю жуликам: «Отдай ради Христа, одежду, я тебе, что хочешь, сделаю, хочешь – вот Евангелие подарю?» Вытащил книгу из портфеля и кручу ею над головой! Это подействовало на шутника! Потому, как вдруг за моей спиной с совершенно ровного, лишь заросшего травой лужка послышался тонкий детский голос: «Ну, уж и подаришь? Обманешь ведь, все вы взрослые обманщики!» Оглянулся я назад, я-то все бегал впереди по кустам, а сзади ровный такой заросший травой лужок был. Не думал я, что там можно было спрятаться, а он, жулик мой, перебежал из кустов на него и там затаился, как перепелка.
«Ладно, - говорю, шутник, выходи! Если сказал - подарю, значит, подарю!» - устало попросил я. Опять стало тихо. Там видимо думали. Но вот из травы пока робко показалась выцветшая на солнце макушка головенки совсем маленького мальчика и, скоро, он и сам предстал передо мною. На вид это был лет семи-восьми, тщедушный, с круглым и курносым, в конопушках, как перепелиной яйцо, личиком мальчик, одетый в потрепанные и великоватые для него джинсы, старые китайские полукеды и в клетчатую байковую рубашонку. На рубашку одной лямкой было накинуто какое-то подобие рюкзака из школьного ранца для первоклашек. Он, хитро улыбаясь, протянул мне мою, больше похожую на странническую хламиду, одежду.
«Чей же ты такой разбойник?» - устало и по-доброму обратился я к мальчику. - « А куда вы едете?» - «В интернат, к детям!» - ответил я ему. «Их директор давно священника местного, вон оттуда, - я показал рукой в сторону бора, - к себе звал. Еду вот с детишками поговорить о боге, о его заповедях!» - «Нужна ему больно ваша книга! Ему, толстому, с кем бы выпить, да пожрать! В карты он еще очень любит играть вот и зовет всех подряд к себе! Вчера у него председатель колхоза был, они напились и песни орали на весь дом, спать нам не давали!».
Я понял, что передо мною стоит один из воспитанников интерната, в который я сейчас ехал и говорит он о своем директоре. Зная, как надо разговаривать с детьми, нас специально обучали этому в семинарии, я, как будто не догадавшись кто он, серьезно, как взрослого, спросил его: - « Откуда тебе это известно-то, откуда ты это все знаешь? И директор пьяница и картежник еще, а?» - « А как же мне не знать, если я оттуда сегодня утром сбежал!» - Как сбежал? Значит ты один из воспитанников этого интерната, в который я еду? И почему же ты сбежал?»
Мальчик сел на бугорок напротив меня и серьезно уже, как своему сверстнику, горестно вздохнув, сказал: «Надоело все! Наказали меня вчера! Я должен сегодня посуду мыть на кухне! А я мыть не буду и все, пусть ее девчонки моют, и полы они тоже пусть моют!» - «За что же тебя так жестоко наказали?» - с улыбкой спросил я его. – « А я директора нашего на стенке красным карандашом в подвале нарисовал! Он увидел и меня за ухо трепать начал, и так мне больно стало и обидно, что я его за палец укусил. Он потом так на меня орал и ногой ударил, вот сюда, - и мальчик пальцем показал на место ниже спины. – И еще он сказал Таньке Рыжей, нашей классной, чтобы я на кухне три дня мыл посуду и полы. Пусть он их сам моет, я больше туда все никогда не вернусь!» - «Грозный ты больно! За что же ты своего директора обидел? Рисуешь его на стенках, да и стены портишь, небось? Да еще и кусаешься при этом?» - «Пьяница он и вор – вот он кто! Все наши старшие ребята так о нем говорят! Я и сам видел, как ему из кухни жареную курицу несли, а мне тогда на ужин даже котлеты не досталось – вот! А стенки я не порчу, мне красок и бумаги не дают, вот я ни стенках и рисую углем или карандашом, а потом сам же я их и стираю. Рисую и стираю!» - «Что же они тебе красок и бумаги в волю не дают, художника они в тебе, не видят что ли, а?» - «А они говорят, что на меня не напасешься, что я их какой-то там лимит в один день использую, а он этот самый лимит им дается на целый месяц! А что это такое я не знаю!» - «Да парень обижают тебя там, притесняют! Но ладно! На тебе книгу, ежели я тебе ее обещал, и поедем-ка с тобой милок обратно в интернат! Там мы быстро с тобой разберемся и с директором и с Танькой и с ее лимитом тоже! Может они не видят в тебе художника? А может что и еще… - разберемся, а?» - «Нет, не вернусь я туда, раз сказал, что не вернусь, значит, не вернусь, и все, и книги мне твоей не надо, обойдусь без нее!» - «Смотри, как хочешь! Ты парень уже взрослый, тебя можно уже и в тюрьму сажать, вот что-нибудь украдешь, и посадят тебя, как миленького!» - «Я красть ничего не собираюсь и сажать меня в тюрьму не за что! Я к мамке в Сибирь поеду! Вот я приеду к ней и скажу, пусть хоть убивает, но снова я в этот интернат не пойду!» - «Да у тебя и мать есть?» - «Есть! Но очень далеко живет – в Сибири! К ней надо на автобусе ехать, потом на поезде, потом на корабле плыть!» - «Как же тебя зовут, художник?» - «Алеша!» - «Ну, а меня можешь звать отцом Саввой или просто батюшкой, как тебе больше нравиться!»
Мальчик задумался и, помолчав немного сказал: «Я буду звать тебя батей, ладно?»   Это был хороший знак. Он мне начал доверять и я, боясь упустить момент, снова обратился к нему – «Вот что я тебе скажу Алеша, чтобы доехать до Сибири надо много денег, паспорт, точный адрес и  еще кучу дел разных, которые, я думаю, что ты один не осилишь! Деньги-то хоть есть у тебя?» - «Конечно! Во сколько!» - и мальчик вытащил из кармана несколько смятых рублей. – «Ну, милый! Этих денег тебе хватит, только если доехать до города и на несколько пирожков, да мороженого, можно еще будет купить и… все!»  - этот довод все же смутил парня, и он задумался. Я что бы успеть его полностью убедить к возвращению продолжил: - « Так что ты зря не хочешь к своему директору вернуться, ты теперь не один, я вот буду с тобой, и мы вместе с ним будем бороться, тем более я знаю уже, что он пьяница и жулик!  Мы его вместе с тобой в раз поборем, и не будет он больше кур жаренных воровать и драться! Поехали что ли?» Все же мои убедительные доводы и мой ровный голос подействовали на мальчишку, он искоса и еще вполне недоверчиво посмотрел на меня и, тихо вздохнув, сказал: - «И чтобы Танька наша мне много бумаги дала и красок, и не орала на меня «когда я ….», - он, почему осекся и замолчал. – «Ну не хочешь пока всего рассказывать, значит это твой секрет, и не говори пока, потом скажешь, если захочешь! Поехали что ли, а то парит как, гроза будет».

Через час мы уже подъезжали к детскому дому.
Расположенный в каменном доме с колоннами, бывшем когда-то барском имении, дом был не первой молодости. С обшарпанными стенами, покрашенными когда-то в розовый цвет, из-за своей кособокой крыши похожей на старушкин чепец и с раскинутыми, как в какой-то неведомой просьбе руками флигелей, служившим когда-то видимо для бесчисленной барской челяди, а сейчас оборудованные под комнаты воспитанников интерната, дом сей походил на обедневшую старую дворянку просящей о помощи.
На низком гранитном крыльце с выбитыми ступеньками нас уже поджидали. Тут суетился, бегая взад и вперед, небольшого роста пожилой человек и стояла, как статуя, большая и дородная, выше его на две головы красивая, в белом халате женщина с рыжими волосами. Я поздоровался и, представившись, вынул из кармана подрясника записку, данную мне батюшкой. Я ее вручил маленькому человечку и стал ждать, когда он ее прочтет. Он прочитал ее с серьезным  лицом дважды и наконец, поняв кто я, заулыбался. – «Добро пожаловать, добро пожаловать! Заждались мы вас, заждались! Мы же, как-никак, соседи, и единственная здесь в этой глуши интеллигенция, как же нам и не пообщаться-то? Проходите, пожалуйста, проходите в зал! Очень рад, очень рад знакомству!»  - кланяясь и вежливо улыбаясь, склонился он в поклоне, пропуская меня вперед. – «А с тобой Ферапонтов, я после разберусь! Это наше наказание, батюшка! Если захотите после вам расскажу о нем. Где же вы его нашли? Вот наше наказание, истинный бог наказание!»
Это был он директор интерната – «жулик и пьяница», как про него говорил Алеша. Женщина в белом халате оказалась старшим воспитателем – Татьяной Ивановной. Она довольно настороженно смотрела на меня во время нашего с директором знакомства и, когда я уже входил в зал, молча повернулась, взяла за руку мальчика и повела его в сторону флигеля.
Обернувшись, я встретился с ним взглядом и, когда он еще раз умоляюще посмотрел на меня, я подмигнул ему, говоря этим, что не оставлю его в беде. Мальчик, видя меня в хорошем и веселом настроении, улыбнулся и кивнул мне в знак того, что он меня понял.
Директор оказался человеком занятым, уставшим от проблем, с которыми он по долгу службы сталкивался: не хватало денег на ремонт здания, на полноценное питание воспитанников и ему приходилось выкручиваться, просить у всех, у кого только можно. Вот отсюда и банкеты с председателями колхозов, совхозов, фермеров, секретарями всех рангов и игра с ними в карты и прочее, и прочее и прочее. Это конечно вызывало у детей отрицательное к нему отношение, и они воспринимали его как пьяницу и мошенника. Но на самом деле он оказался человеком добрым, образованным, начитанным, и, самое главное добрым к детям. К нему с уважением относился весь персонал детского дома, понимая с какими трудностями ему приходиться сталкиваться.
После разговора о бедах и трудностях его работы он предложил мне пройтись по учреждению, поговорить с детьми, с воспитателями, учителями.
- А после обхода и знакомства с детьми, прошу вас отобедать с нами, - проговорил директор и, встав со своего кресла, направился к двери. Действительно, как и все здание интерната снаружи, так и внутри него, как и классы, и комнаты для воспитанников все было в запущенном виде. Все было старым, потрепанным от времени в плачевном состоянии, какая-то казенная, салатового, когда цвета краска на стенах коридора и комнат вызывали чувства тоски, холода не уюта и бедности. Мы медленно обходили залы, комнаты и классы интерната вот там и возник у нас с директором разговор об Алеше, - «Мальчик сказал, он вас нарисовал на какой-то стене и вы его за это наказали, заставили мыть посуду и полы?» - «Ох! мне этот Ферапонтов! Это, ведь батюшка, наше горе! Мать привезла его к нам шестилетним, умирающим от истощения. Мы могли его не принять в интернат, так как она была не из нашей области, да и мест уже тогда не было. Ну, как нам не принять ребенка, если он истощен до крайности, вот-вот умрет, на грани смерти? Приняли, выходили на свою голову! Алеша растет каким-то просто отщепенцем, не дружит ни с кем из своих товарищей-сверстников по комнате, считается у них «домашним», так как у него есть мать, а это вы знаете у них самое обидное прозвище. Да и болеет он, энурез у него – писается он каждый день ночью! Что мы только не делали и врачей вызывали из города и сами пробовали лечить, но, увы – говорят это все пройдет с возрастом. Вот и представляете себе, как к нему относятся в группе, травят его, дразнят все «зассыхой». Это часто с детьми бывает и даже девочки этим болеют, но там как-то все тихо, а здесь вот…так получается. Вот он и бежит от нас уже в третий раз. Все к матери своей хочет, а мать его сидит сейчас в тюрьме, а он этого не знает и, что нам делать? – «Я пока не знаю, как тут можно помочь мальчику, но очень хочется ему помочь!» - ответил я директору. Мы уже заканчивали осмотр интерната, как директор, улыбаясь, спросил меня: - «Он, наверное, и про курицу вам рассказал? Да была здесь такая история! Бегала по нашему двору одна курица, откуда она взялась, никто не знает, стали дети ее подкармливать со стола и со временем это стало им как бы в радость и забаву – вроде бы как живой уголок появился. А тут ко мне один председатель совхоза с визитом приехал, чем угощать нашего шефа, он нам очень сильно помогает, - ну я и приказал зарубить эту самую курицу, поджарить ее и подать нам к столу. Ну, так и сделали. А когда ее несли с кухни, то дети как раз шли обедать  увидели ее на тарелке и вот целая трагедия. Пришлось мне им самому заводить «живой уголок» - теперь у них там и ворона, и кролик, и куры с петухом, старый индюк и целая коза с козлятами – вот как! Все утихло постепенно, но вот Ферапонтов все помнит!» - директор вздохнул и замолчал. Мы стояли у лестницы ведущий в подвал, я так же улыбаясь, спросил его: - «А что это за история с Алешиными рисунками в подвале?» - «Он и это вам рассказал? Ну что же пойдемте, если хотите посмотреть на его так сказать творчество!» - и директор повел меня в подвал. Мы спустились в подвал, где когда-то видимо, хранили барские припасы. Вот на одной стене покрашенной когда-то в серый цвет прямо под лампочкой начинались рисунки Алеши. Стены и все вокруг как бы оживали – здесь были черти с хвостами и лицами ребят, в дальнем углу высвечивалось лицо сопровождавшей меня воспитательницы, а на самом видном месте, в виде царя чертей, с короной на голове, похожей на ведро, красовалась фигура директора. Все здесь было схвачено, четко прописано и эти наброски рисунков вызывали восхищение и смех. Я, наконец, не выдержав, расхохотался.
- «Смейтесь, смейтесь!» - раздался голос директора у меня за спиной – «Он и вас в черта превратит с ведром на голове!»
Уговорил я тогда директора и забрал мальчика к нам на приход. Как раз в интернате были каникулы, и дети немного скучали. Алеша был очень рад, и поначалу еще толком не владея, как следует карандашом, все рисовал на стене нашей приходской церкви. Конечно не чертей и конечно еще не иконы, но его рисунки уже тогда носили жизненный характер, были очень талантливы и напоминали сцены из Евангелия. Все тогда говорили, что он самородок, талант и его рисунки выставлялись даже в Москве, но… приехала его мамаша, освободившись из тюрьмы и… забрала его к себе в Сибирь. Потом ходили слухи, что посадили за воровство, мать его умерла от водки и, так вот… получилось… Его высокопреосвященство  грустно замолк.
Грусть и усталость отражались и на лицах гостей, с вниманием все же слушавших его, а доктор нервно сняв очки и протирая их носовым платком, тихо сказал:
- Грустно все это слышать, вызывает недоумение, почему гибнет молодость, да еще и талантливая к тому же?
- На это нет ответа! Это судьба, карма! Она у всех разная и ничего тут не поделаешь – знал бы, где упадешь, соломки бы постелил, - вторил ему ювелир.
Вдруг полковница, как бы что-то вспоминая, резко поднялась со своего места и направилась к картине, подойдя к ней, она обернулась и, посмотрев на своего сына, строго приказала ему:
- Подойди сюда, помоги мне! Ваше высокопреосвященство, как вы говорил, была фамилия того мальчика-художника?
- Алеша Ферапонтов! – произнес удивленным голосом священник.
- Нате, вот владыко, читайте! – и, показав ему мелкую неразборчивую подпись на задней стороне картины, она, не выдержав, громко сама прочитала вслух:   
- А. Ферапонтов! – так здесь подписана картина.
- Господи, воля твоя! Вот странная судьба, неужели мне снова суждено встретиться с ним, - устало, тихо проговорил священник и, уже обращаясь к полковнику, спросил его:
- Разрешите мне завтра навестить его в вашем заведении?
- Да, да было бы очень хорошо, если бы вы ваше высокопреосвященство навестили бы нас! Мы все для этого подготовим, и ваш визит был бы для нас как дар с неба! – мило улыбаясь, говорил ему в ответ начальник милиции.
- Вот и хорошо! Я сам у вас отслужу обедню и если кто из ваших так сказать «клиентов» захочет исповедоваться и причаститься, то все это будет сделано для них!
Тут все время почти всегда молчавший ювелир встал с места и, подойдя к владыке немного волнуясь, сказал:
- А давайте владыко мы сейчас, не откладывая до завтра, поедим в тюрьму и, вы сами поговорите с художником? – волнуясь, видимо рассказ священника тронул его душу, в ней появилось желание сделать что-нибудь доброе.
- А что, я сейчас все могу устроить, - находясь под впечатлением от слов владыки и ювелира, бойко вступила в их диалог полковница.
- Да! Это было бы интересно! – задумчиво проговорил доктор и посмотрел на священника.
На лице владыки заиграли скулы, мышцы лица напряглись и, вот он, поднявшись с места волнуясь и краснея громко сказал:
- Тогда, поехали, поехали все! – и, обращаясь к полковнику, с нетерпением сказал – звоните в тюрьму, что мы сейчас все выезжаем! Я там сам облачусь в рясы и, вот мой иподьякон Савелий мне во всем поможет, да!
Так и сделали, позвонили, послали для верности гонца в тюрьму, и вся компания стала лихорадочно собираться в дорогу.
На этом вечер в доме Аверьяныча был закончен и, все гости, довольные собой и тем, что так счастливо закончилась эта грустная история рассказанная владыкой, история про маленького мальчика-сироту, и что они сейчас и вот сразу смогут кому-то помочь, уселись по своим машинам и, помчались в ночь вслед курьеру.
В двенадцатом часу ночи к воротам пересылочной тюрьмы на сумасшедшей скорости подлетели четыре большие красивые машины. Из первой вышел сам местный владыка в полном облачении в сопровождении своего личного иподьякона и священника одной из церквей встреченной им по дороге. Его естественно сопровождала и вся компания, только что отмечавшая юбилей Аверьяныча. С решительностью и нетерпением они все проследовали в тюремные ворота тут же перед ними раскрывшиеся настежь. В тюрьме их всех уже ждали, но владыко, махнув рукой всем в общем благословлении, тихо сказал:
- Хочу в первую очередь говорить с художником, и говорить с ним с глазу на глаз!

В казенной, холодной, покрашенной в какой-то нелепый темно-синий цвет приемной его уже ждал заспанный заключенный. Это был худой, сутулый парень в потертых джинсах и в старой клетчатой рубахе. Он хмуро смотрел на цветущего в своем переливающемся парчой облачении первосвященника. Ему этот внезапный среди ночи визит видимо был безразличен. Посмотрев исподлобья еще раз на священника, он молча отвернулся в сторону, сплюнул и стал ждать, что будет дальше. Видимо он ждал к себе вопросов.
- Алеша! Это ты? Неужели не узнаешь меня, я же твой отец Савва, помнишь, как ты у меня на берегу озера подрясник стащил? А нашу церковь, художественную школу? – с большим волнением, почти шепотом произнес владыко. Он узнал в этом парне своего Алешу.
- Да! Это я! – угрюмо произнес Алеша. – Я сразу тебя узнал, как ты вошел сюда!
- Что ты сделал? За что тебя сюда посадили?

Алеша молчал, нагнув голову. Потом он выпрямился и с яростью выкрикнул прямо в лицо священника:
- Я человека убил и не жалею об этом, нисколько не жалею эту суку! Каяться я тебе не буду и помощи мне твоей не надо, ничего мне от вас не надо, понял?
- Алеша! Алеша, что же ты так ко мне, за что? Я никогда не хотел тебе зла! Я сейчас тебе, может быть это все ошибка, я тебе самого лучшего адвоката…
- Я, я убил! Я уже дал показания! Ничего уже здесь не поделаешь, ничего мне от тебя не надо! – все еще находясь в большом возбуждении, закричал парень и, вдруг, отвернувшись к стенке замолчал.  С него постепенно сходила накопившаяся на весь мир злость, и через некоторое время он смог уже спокойно, тихо сказать:
- Это правда! Я убил, по пьянке, не везет мне что-то в жизни, как уехал от вас!

Архиепископ в полном облачении и имеющий огромную власть сейчас стоял перед этим парнем, когда-то очень дорогим для него мальчиком и жалость к нему, к себе, ко всем и всему прошедшему, настоящему, всему, как слезами заливало его душу. Он уже ничего здесь поделать не может, он не может этого уже предотвратить, исправить, уберечь. Слезы, как два тонких ручейка молча полились из глаз владыки на щеки в миг постаревшие, серые, обрюзгшие  и, он, стирая их ладонью, молча вышел из комнаты. Он вышел с чувством глубокой скорби ко всем и сознанием чего-то очень важного, не законченного дела в своей жизни…

А поздно вечером еще долго в доме фермера горел свет, две старые женщины убирали со стола, убирали весь дом ставшим почему-то вдруг пустым и холодным. Аверьяныч сидя в мягком кресле своего кабинета и глядя на Сашу, сидящего напротив его с грустными, усталыми глазами и в уме подсчитывал уже – во сколько ему обошлась эта вся «презентация», а Саша все глядел и глядел на него, подперев свою розовую щечку кулаком…













































                Картина               

Недалеко от города Н, что находиться в дальней области России, в небольшом поселке затерявшимся в лесных ее трущобах праздновалось «событие»: пятилетие основания одного из еще немногих тогда фермерских хозяйств. Основанное пять лет назад бывшим председателем захудалого колхоза, а сейчас процветающим фермером – Аверьяном Ивановичем Довлатовым, а попросту Аверьянычем, как называли его все односельчане и знавшие близко в районном их городке. Это хозяйство тогда было первой ласточкой, новой и вдруг так неожиданно наступившей  жизни на их земле.
Хозяин, цветущий пятидесятилетний мужчина, с утра как угорелый бегал по дому, то заставлял доставать из нового погреба какие-то банки с солениями (припасы с собственного огорода), то ловить и самим рубить гусей. И все он норовил сделать сам или показать, как надо все это делать и ощипывать, окуная их в кипяток, и как потом шмалить гусей на огне, чтобы они не сгорели и еще и еще и еще кучу разных дел, порой по два-три кряду. Причем вся эта суета и беготня  его сопровождалась таким отборным словцом, а попросту матом, что можно было заслушаться и удивиться фантазии русского мужика. За ним неотступно следом повторяя не только движения, но и некоторые его слова бегал его приживал, для всех как бы приемный сын, и его помощник, Саша. Это был совсем молоденький мальчик лет таки пятнадцати-шестнадцати от роду. Он, уже живя здесь  в доме Аверьяныча два года, многому чему научившемуся от своего названного отца и благодетеля теперь полностью знал свое дело секретаря, а если по-старому говорить был просто у него ключником и на побегушках.
Саша попал в этот дом случайно. Аверьяныч последние несколько лет жил один, после того как умерла его любимая жена Варвара, он никого не брал из женщин в дом даже в уборщицы и поварихи, все это делали его престарелые мать и теща. Детей у него с Варварой  не было, и передавать кому-то и когда-то свое вот новое дело было некому. Вот почему он оставил Сашу забытого его другом и меценатом Леонидом-часовщиком (тайного педофила) гостившего у него на Пасху. Оставил с начало просто, чтобы откормить, уж больно было жалко смотреть на парня только что сбежавшего из детдома и тут же попавшего в жадные лапы очередного любителя голубой клубнички. Аверьяныч не любил вспоминать ту историю. Да и вид тогдашнего Саши был до того жалок и ничтожен, что сейчас смотря на это рослое, молодое, розовощекое, бойкое и все за ним повторяющее существо с виду похожее на веселого хорошо кушавшего подсвинка, хитрый и жадноватый Аверьяныч улыбался себе в усы с бородкой, иногда от удовольствия покачивая головой. Саша и правда сейчас стал походить на поросенка в лучшем так сказать понимании этого слова – он за это время подрос, округлился, поумнел и лицо его с начало некрасивое, угловатое с дикими и жадными зелеными глазами, стало сейчас чистым, свежим веселым и приятным. Теперь часто и в любую погоду звенел его бойкий и звонкий голос на дворе. Не портили его ни курносый носик, не конопушки, ни толстые губы над длинным ртом. Все это осталось в прошлом, как впрочем, и его вши, глисты и дурные привычки все, что не было не съедено за столом, прятать, себе под матрас – все это ушло прочь. 
Работникам, которых Аверьяныч нанимал на летнюю страду, был отдан сарай и, в нем летом в жару было очень неплохо отдыхать. А на зиму работники в большинстве своем, кроме скотниц и доярок, живших в поселке, расходились по своим деревням и, в сарай, до самой его крыши, набивали, душистое, луговое, сено.
За пять лет самостоятельного хозяйствования Аверьян добился многого – своей мягкостью и деликатностью в обращении с начальством, поначалу косо смотревшего на нового для них понятия сельского капиталиста-кулака. Но не за эти заслуги любили и уважали его многие односельчане – он много лет был их председателем колхоза, тогда захудалого и такого бедного, что сейчас и говорить, не поверят. При нем только сюда свет провели, что вы еще хотите. Что был скуповат и порой грубоват, но как еще, если не все его тогда понимали – ведь дело-то делать он умел.
И сейчас приехавшие к нему гости, впервые увидевшие его полностью отстроенный дом, с уважением и, конечно же, с завистью, задирали головы к верху, старались рассмотреть на третьем этаже или еще выше на самом коньке золотого петушка, гости улыбались и были все довольны. Они уже преподнесли ему ценный подарок – большую в дорогом окладе картину с видом изображения «Трех богатырей» в одном из которых, угадывался сам Аверьяныч.
Гостей набралось прилично, присутствовало все местное начальство: представитель власти в лице депутата местной думы с женой и дочерью, старой девой, которую ни как не могли выдать замуж, начальник милиции с супругой и сыном оболтусом-переростком, которому видимо и намечалась депутатская дева в невесты. Был здесь даже местный владыко, освещавший когда-то это смелое начинание, он прибыл сюда со своими иподьяконами - двадцатилетними красавцами, чего на халяву не поесть и не попеть здравицы щедрому хозяину. Сам же владыко любивший покушать, и сам еще пятидесятилетний красавец, похожий на раскидистый могучий дуб, недавно получил от патриарха чин архиепископа и был в новой рясе и со сверкающей огнями бриллиантов панагией на груди, у других же его свиты были только серебряные кресты и мантии победней. Не обошлось здесь и на этот раз без знаменитого их доктора-хирурга, худого старого холостяка, всегда вечно всем недовольного и очень, поэтому, скучного.  Хотя недовольным он был и тогда и сейчас и, наверное, будет и дальше, но он был фигурой в обществе и любил к тому поиграть в карты, и денежки у него водились.
Среди этих людей совершенно разных как полу, так и по возрасту, так и по их всех занятиям находился еще один человек. Он особо не выделялся среди всех. Это был человек небольшого роста, средних лет мужчина, скромно, но со вкусом одетый. Он как бы растворялся в толпе этих людей, но на самом деле это и была самая главная персона среди всех – это был их городской ювелир, владелец трех ломбардов и ссудной кассой, ну что-то типа их районного главного ростовщика. Нет не банкира! Банкиров-то здесь и не было.
После обхода все удовлетворенно и одобрительно с восхищением качая головами, встали у крыльца нового, больше похожего на боярский терем, дома, ожидая отставшего от них хозяина. Юбиляр, и сам очень довольный, веселый от такого количества гостей, оказавшему ему уважение, хвалебных речей, но и не замеченных им тайных и злобных взглядов начальника милиции с женой и сжавшего губы в зависти доктора и самое главное всегда просительно улыбающейся, но очень опасной своими интригами жены депутата, - наконец появился сам и пригласил всех в дом, отобедать, так сказать чем бог послал.
В больших и чистых залах трехэтажного дома царило праздничное оживление. В большой столовой, служившей сейчас и гостиной, собрались в стайку все приглашенные дамы: пышно разодетые, сверкающие друг перед другом бриллиантами и всеми цветами радуги от золотых украшениях на них и их платьях. Туалеты дам мало чем отличались от столичных, а может быть даже и превосходили их. Все это было куплено за границей за валюту и только вот в таких случаях одевалось. Особенно выделялась дочка депутата, - худая как доска, рыжая девица в веснушках и с длинным носом, с голыми костлявыми плечами, увешанная как в осень груша всевозможными драгоценностями. Её темно-фиолетовое платье с лиловым шлейфом, как у иноземной принцессы, томно волочилось за ней, по толстым коврам, неведомым шкурам и от картины к картине, в общем, куда следовала сама хозяйка. Понимая, что очень хороша сейчас в дали от всех, она и не старалась подойти поближе. Заметив напольную вазу с живыми цветами, срезанными этим утром в фермерской теплице специально, она подошла к ней и, выдернув самую красивую розу, оторвала ее от черенка и сейчас держала цветок в своих длинных пальцах. Она искоса наблюдала за женой начальника милиции, которая так же искоса незаметно наблюдала за ней. Полковницей же уже мысленно было все оценено: и стоимость ее платья, и драгоценности и норковая шубка, небрежно брошенная на диван – ведь как-никак её будущая сноха.
В дальнем зале служившим кабинетом хозяину собрались все мужчины. Кто курил, кто тихо разговаривал друг с другом. Все как будто чего-то ждали. Хозяин опять куда-то исчез и вот-вот должен был появиться. Ювелир сидел отдельно в роскошном кресле и курил дорогие сигареты. Ему было немного скучновато. Здесь не было его друга Леонида-часовщика. Тот как раз накануне запил и поехать не смог. Они дружили давно. Хоть и был его Леонид любителем мальчиков и всего того что происходит от этого, постоянные его влюбленности, какие-то интриги, возбуждающиеся уголовные дела и прочие исходные, он всегда приходил к нему на помощь и все кончалось благополучно. Ювелир любил женщин: ядреных с круглыми от набухших соками своих попок и грудей, любил старых и дешевых проституток, простую пищу и вино. Что же тогда их соединяло, таких разных людей? Это ум и преданность Леонида, а так же его почти собачье, его фантастическое чутье на прибыль. Он мог как настоящий шахматист (когда был трезв и не влюблен в очередной раз во что-то тощее и бледное) заранее сказать, где и что может принести прибыль. Он мог на глаз определить настоящая это вещь или подделка, золото это, и какого века и прочее, и прочее, и прочее. Хотя специального образования ни у того и у него не было.
Вдруг посередине тихой и неторопливой беседы раздался громкий вскрик владыки: -  « Многая, многая ле-е-е-е-та», и тут же подхваченная его иподьяконами и уже многоголосицей, красиво разнеслось по дому здравица хозяину. Владыке, давно посматривающему с вожделением на обширный стол уже готовому к обеду, надоело сидеть и жевать всухомятку, печенье и яблоки разложенными на столиках видимо для аперитива. Другие тоже томились в ожидании: очень уж умильно они посматривали в сторону стола. Все как бы изучали сей объект, окруженный резными венскими стульями, с какой стороны им лучше броситься за него как в битву.
 А тем временем хозяева готовили гостям сюрприз: всем и даже матери и теще, Саше и  самому Аверьянычу нужно было переодеться в русские костюмы. По задумке хозяина им нужно было встретить гостей в зале и посадить за стол в этих боярских видах. Ну, что-то из этого все же получилось. Это действо и её герои очень походили на персонажи «Сказке о царе Салтане»: здесь была и повариха, и злая Баба Бабариха и нянька и сам Салтан с сыном в виде Саши наряженного и больше похожего на полового из кабака. Вскоре вся эта процессия возглавляемая тещей самого Аверьяныча, которой вместо ее палки был вручен посох, появилась в зале. Кроме тещи все и даже мать несли на своих руках большие блюда с поросятами, с заливной щукой, холодцом и чем-то еще, вкусно пахнущем копченостями.
На звук открывающейся двери все гости повернули свои головы и с восхищением уставились на этот карнавал. Кто смеялся, кто просто улыбался, владыка опять загремел своей здравицей, а полковница от удивления и радости даже захлопала в ладоши. Вскоре все сидели на своих местах: во главе стола сам хозяин, в другом его конце его теща и так далее. Мать и Саша должны были подавать, к столу. Здесь не было предусмотрена церемония по рангам: кто как сел, тот так и съел. Не успел хозяин пожелать всем аппетита, как его гости уже загремели ложками, вилками, ножами и звоном хрусталя. Наконец первый аппетит был немного утолен и гости по очереди стали произносить тосты. Первым, конечно, выступил владыко, пожелавший хозяину еще кучу живности и, конечно же, многая лета. Потом говорили депутат, полковник, доктор и закончил весь этот церемониал ювелир.
Полковница, женщина полная и круглолицая, слегка толкнув в тощий бок депутатшу и показывая глазами на хозяина, тихо сквозь зубы, шепнула ей на ухо:
-  Не жениться что-то наш фермер и уже давно?
- Три года будет как вдовец! После смерти своей Варвары, царство ей небесное, не берет никого! – тихо ответила депутатша.
- Может он как этот наш Леонид тоже в его грех вошел? Видишь, какой у него и вдруг «сынок»  народился? – улыбаясь, спросила ее полковница, показывая глазами на Сашу бегавшего вокруг стола с графином вина.
- Да нет, я думаю! За Аверьянычем этот грех никогда не водился, мы бы все уже давно бы знали. Просто этот содомит по пьянке, забыл его здесь, а наш фермер и рад дармовщинке – вот как смотри, откормил его, одел в чучело и заставил служить себе как раба, -  тихо отвечала ей депутатша кивком головы принимая вино в свой фужер из графина от Саши.
 - Вот я и думаю, что бы вам не выдать вашу Анжелику за нашего фермера? Вот это была бы пара! – сказала полковница, делая глоток вина из своего фужера. При этом она нашла под столом ногу сына и слегка ее нажала. Это она сделала для того чтобы он обратил внимание на ее разговор с будущей его тещей. Услышав это, депутатша чуть не поперхнулась вином, которое она тоже решила сейчас пригубить:
- Да как это у вас такие мысли-то, приходят? Да вы что, чтобы моя Анжелика здесь с коровами и свиньями жила, да еще с этим старым содомитом?! Да вы знаете, сколько мы за Анжеликой приданого даем? – отставив свой фужер в сторону, гневно выговорила это все  ей депутатша и, хотела было назвать сумму дочкиного приданого, но сдержалась и, насупив брови смолчала.
- Сколько же? – вцепилась в нее полковница глазами. Ей так бы хотелось сейчас узнать все сразу и может быть здесь бы порешить это «дело», как она увидела, что губы депутатши сомкнулись и она, вдруг улыбаясь, как бы и ничего и не было до этого, мило сказала:
- Много! И так много, что пусть себе другие здесь горбатятся с его скотиной!
- Да и правда, чего в нем старом черте хорошего, сегодня богач, а завтра мор какой и он банкрот и пойдет кто-то с сумой! – ответила ей полковница, очень разочарованная, что пока не узнала, сколько приданого дадут за дочкой депутата.
Владыко уже принявший не одну рюмку, под шумок подставил Саше свой фужер и махнув его целиком, крякнул и чмокнув губами от удовольствия подцепил вилкой маринованный огурчик. Хрустнув им, он вилкой на котором еще оставался огрызок огурца ткнул им в сторону доктора и улыбнувшись сказал:
- Вот вы все лечите, лечите, разными там «пилилюлями» и толку мало! Самое лучшее лекарство, это хорошая рюмка водки, закусочка, да теплая женщина рядком, а?  - и он своими большими карими, в пьяной поволоке глазами усмехаясь, посмотрел на полковницу.
- Богохульствуете, владыко! По-вашему сану-то грех такие речи вести? – противным и писклявым голосом съязвил доктор, он только что смочил губы вином и от злости ткнул вилкой бок какого-то толстого гриба, аппетитно торчащего до этого из салатницы.
Владыка, еще раз подставив фужер под графин Саши и, взяв его в руку, чтобы все видели, громко произнес:
- Говорить – не значит еще делать! А самое лучшее лекарство как говорил мой дед, что на сто пятнадцатом годочке помер – это ром, кто здоровьем хром, а если чем-что плохо тебе – выпей как следует и хорошенько закуси. Вот хоть бы той куриной ножкой! Дай-ка мне, раб божий, вон того цыпленочка   - обращаясь к своему иподьякону, громко произнес уже достаточно выпивший священник.
- Владыко! Пост на дворе, а вы цыплят заглатываете, как варвар какой! – снова ему съязвил доктор все время ядовито щурившийся на забавы своего визави. Доктор сказал это тихо, как бы про себя прокашлял, но за этим последовал такой ответ владыки, что все разом повернули в их сторону головы, так и застыв с вилками в руках.
- Я не варвар и знаю, что пост, а грешу сейчас, может быть специально, чтобы вас, докторишек, позлить. Для того грех и существует, чтоб его делать! Но грех проглоченный – грех всепрощенный,  а вот твой, всеоглашенный – не прощенный! Как сказано в писании: «Прежде чем осудить ближнего своего за соломинку в его глазу – вытащи с начало бревно из своего!» Вот сейчас согрешим и тут же замолим, сейчас же и замолим! Сейчас вот здесь прямо в зале службу покаянную совершим с пением и слезами!
Все повскакивали со своих мест и стали наперебой его отговаривать, почти силой удерживая на стуле. Вот постепенно все успокоилось, и хозяин тактично постарался перевести беседу в другое русло.
- Кушайте, гости дорогие, кушайте! Мама, Саша поросят и гусей на стол! Сегодня специально для вас трех поросяток запекли и трех гусиков нафаршировали – и капустой, и гречневой кашкой, и антоновскими яблоками – все со своего сада и огорода. Кому чего? Владыко вот не отведаете ли вы с начало поросеночка, нежный как масло, а корочка – пальчики оближите, настоящей сметаной мазали и не один раз, а три. А потом и гуся  с капустой попробуйте! Владыко за это можно и все грехи нам простить! Я сам следил!  Кушайте, кушайте, гости дорогие!
- Ему только теперь поросенка и подавай! – зло шипел доктор, повернувшись к соседу депутату. – Нажрался сам, как свинья!
- Сейчас после гуся с капустой «многая лета» начнет орать или еще что похлеще, а потом же вы сами пойдете с ним в карты играть! – улыбаясь, отвечал ему депутат.
- В картишки-то бы хорошо, только куда теперь с ним играть, пьяный совсем, а когда пьяный, лучше с ним не садись, ему карта прет, как ангел на свечу летит! В прошлый раз, вы не поверите, миллион у меня выиграл! – умиротворенно ответил ему доктор, глядя поверх очков на владыку, который совсем расшалился и в очередной раз ущипнул Сашу за задницу. Бедный Саша, как только не изгибался, стараясь уберечь свой пухлый зад от пальцев владыки. В очередной раз, подойдя к нему с графином, он попадал, как меж двух огней: с одной стороны сидел владыка и постоянно щипал его, а с другой не меньше владыки пьяный иподьякон, которому тоже нравился Сашкин зад. Это было очень смешно и, кто это видел, тихо хихикали в свои салфетки. Наконец с этим было покончено. Аверьяныч перехватив графин из рук Саши и, оказавшись с ним позади владыки и иподьякона, протянул руку с ним, чтобы налить им обоим вина. Когда они оба хотели в очередной раз ущипнуть, как им казалось еще их Сашу за его пухлый зад, то тут произошла осечка – они увидели не только злое выражение на лице Аверьяныча, хоть он и улыбался им сквозь зубы, но еще и увесистый хрустальный графин в его сильных руках. Повернувшись к своим тарелкам, они оба уткнулись в них и еще долго, молча, краснели их уши – видимо от конфуза.
- Жалко, что ли пьянице проиграть?
- Нет, не жалко, все равно тут же и пропьет опять!
- Ну, а если не жалко, так что же переживать? Богачи, говорят, к вам в очередь стоят и еще бог даст, приедут! Вы доктор от бога! И не жалейте денег, один раз живем! Доктор, вы лучше скажите, как вам сегодня моя Анжелика? Нравиться, доктор?
- Хороша! Что тут говорить, молода, красива, богата!  Вы лучше скажите, сколько же вы полковнику за ней приданого даете? Небось, тысяч сто или все двести и все «зелененькими» да «зелененькими», а?
- Да будет вам! Где такие деньжищи-то теперь найти? Немножко бы дали! А то вы говорите, это астрономия какая-то!
- Ну, уж и астрономия? Вы там, в думе все уж переделили, а себя как же забыть? Ведь вы, если не ошибаюсь,  в депутатах третий срок сидите? Все и всех пересидели! Чего же грешить? А Анжелика твоя, конечно, хороша! Как вошла в зал, так прямо светло стало, хотя и платье у нее лиловое, а сверкает как звезда!
- Спасибо, спасибо, мой дорогой доктор! Не забуду при случае! – довольный, что понравилась его дочь или, скорей, ее наряды, пролепетал депутат, с умилением глядя на свое дитя, с большим аппетитом уплетающее поджаренную гусиную грудку.
- Не забудь голубчик, а то вы, как я погляжу, все владыку обхаживаете! Он уже третий храм в городе восстанавливает, а сейчас, я слышал, уже за монастырь в Слуховой Пустыне взялся и уже, вроде, как бы там и монахи его уже возятся и рабочие целым автобусом ездят? И где это только это животное деньги находит? Вот у нас в больнице уже третий месяц потолок течет, и ни кому мы не нужны! Вот только на нас частных практиков больница и выживает. Как сели на нас верхом, больничное начальство, так и не собираются слезать, все соки выжали.
- Уж и выжали из вас, если вы вот по миллиону в карты проигрываете? Не плачьте и не прибедняйтесь! Лежит в думе ваше письмо на ремонт больницы! Рассмотрим, рассмотрим в ближайшее время! – ответил ему, улыбаясь, депутат.
- Вот и хорошо! А что такое сейчас миллион рублей – двести долларов всего – тихо проворчал себе под нос доктор и вздохнул.

После хорошей закуски, запеченных поросят и жареных гусей гости, дожидаясь чая, разбрелись по дому Аверьяныча. В той местности, как впрочем, и везде в России обязательно было положено заканчивать такие вот обеды чаем с пирогами, блинами, оладьями, вареньями, медами и другими разными премудростями хозяев. Здесь было так заведено, поминки обязательно заканчивались гречневой кашей с тушеной бараниной, а свадьбу встречали помимо хлеба с солью еще и огромной сковородкой яичницы - глазуньи, причем яиц туда разбивали столько, сколько желали новобрачным детей, до двенадцати доходило – обычно столько раньше и рожали.
Дамы собрались в гостиной, обсуждая стол и весь прием, посуду, блюда, хрусталь и сервизы, серебро приборов и всякое другое. А мужчины, вставши из-за стола, тут же пошли играть в карты, причем доктор и владыко сразу же примирились. Начали по маленькой, но скоро на кону разноцветно засветились крупные купюры. Здесь всегда играли на рубли «зеленью», то есть долларами дорожили и берегли.
- Меня интересует, кто же в наших краях мог такую картину нарисовать, ее ведь не стыдно и в столице показать! Чувствуется мастер, - проговорил владыко, сбрасывая карты на подбор. Мне четыре на подбор дайте! Что у нас козыри-то? Черви? Ну, на червях мне всегда везет! Вот и очень даже хорошо, я играю на черных «мальцах»!
- Да, картина хороша! – произнес депутат, и все посмотрели на полковника и его жену, которым стало, сразу очень приятно, что общество, наконец, обратило на них внимание и все заговорили об их привезенном подарке. Теперь подарок, то есть картина и они сами будут некоторое время центром внимания всего общества и, вот полковник глубоко вздохнув при этом, не забыв сжать локоть супруги, которая по обычаю хотела первой раскрыть рот, громко произнес:
- У нас в пересылочной тюрьме сидит художник, это он нарисовал, и не только ее одну, много еще у него есть работ. Все просил нас: «Дайте мне краски, дайте мне краски и холсты для картин. Я вам такое напишу, что ахните». И мы все в администрации ахнули! Представляете, сидит такая девица с распущенной косой на берегу нашей речки, и косы вьет, а вместо ног у нее рыбий хвост и сидит она как живая, так и кажется, что сейчас запоет или сказку начнет рассказывать. И речка-то, у которой она сидит, тоже, как настоящая, и на нашу речку Веселушку очень даже похожа. И где он только мог ее видеть, ведь не из наших мест, издалека!
Владыко, еще раз посмотрев на картину и толкнув увлеченного игрой ювелира в бок, прогремел своим басом:
- Не оскудела страна наша талантами, если даже в тюрьмах такое пишут! А что, если ему настоящую мастерскую дать и кормить как следует, - то это же второй Васнецов будет! Я вам без преувеличения говорю, сам когда-то писал, еще, когда в семинарии и академии учился. 
- Вы владыко, понимаете в этом толк, - тихим голосом и, вежливо улыбаясь, съязвил снова доктор. Вот взяли бы и помогли художнику, он, наверное, и иконы сможет писать, и храмы ваши бесчисленные расписывать! Я слышал, что вы за Пустынь взялись, и так бойко-то, что там и монахи ваши с хозяйством копошатся, и на главном соборе уже и купола красят.
- Много ты знаешь, эскулап несчастный, это тебе не клизмы ставить. Хозяйство вести - не портками трясти! Вот возьму и больничку твою в богадельню превращу, а впрочем, она и так богадельня! Мне наш плотник Василий сколько раз говорил: - Как не зайдешь в больницу, там одни старухи сидят, целый день с ними просидишь в приемной и толку от врача не добьешься!
Доктор от такой несправедливости вскипел весь и, уже не сдерживаясь и оставив свою ироническую и вежливую манеру говорить, закричал на весь зал:
- Это я-то богадельня! Ко мне на прием со всей страны едут! Да если бы не мы частные практики, то наша больница давно бы на дно канула! Это ты все в думе сидишь и все там просишь, уж и забыл, где в твоем соборе царские врата находятся!
Владыко, собравшись с духом, хотел было в ответ сказать ему что-то резкое, но тут к нему подошел его иподьякон и, склонившись в поклоне, тихо что-то ему сказал:
- Ваше высокопреосвященство, как прикажите быть с хором? Может быть их отправить назад?
- Отпусти и прикажи им прибыть завтра к ранней заутрене к семи часам! Сам буду регентствовать, - возбужденный спором с доктором, раздраженно ответил ему владыко.   
 - И то, правда, взяли бы вы, доктор, да и отдали бы больницу владыке, - скороговоркой пропел депутат и, сбросив карты, приготовился к получению «прикупа». – А мы в думе отдохнули бы от владыки, а то он действительно все просит и просит денег с бюджета на реставрацию! Надо ведь что-нибудь и для города сделать? А, владыко?
- Действительно! Больничкой бы нашей заняться надо, - задумчиво смотря в карты, произнес неразговорчивый ювелир. Он молча наблюдал за спором доктора со священником, думая про себя, что все равно они от него никуда не денутся, и надо ему решить – что сейчас выгодней для него, вложить деньги в ремонт больницы или для своего престижа помочь владыке. И то и другое было почетно, но прибыли не будет никакой, думал он, и потому молчал, с увлечением играя с ними обоими в карты.
Все после слов ювелира на миг замолчали, только слышались тихие шлепки карты о карту и сосредоточенное сопение подвыпивших играющих.

- Прошу всех к чаю! Пожалуйте, пожалуйте, к столу, - произнесла мать Аверьяныча, внезапно вынырнув из-за занавески, отделявшей сейчас их стол от гостиной. А там был уже накрыт чайный стол. Все снова сели на свои места к пузатому в два ведра медному самовару и, наливая заварку из большого заварочного чайника заварку в красивые и тонкие чашки, подставляли их под гнутый в лебединую шею носик самовара, передавали по цепочке, с начало дамам, рассевшимся по обоим краям стола, а потом уж и себе.
Чайный стол мало чем отличался от обеденного! Он так же был накрыт закусками, только середину его украшало большое блюдо пирога с клубничным вареньем. Пирог с загнутыми в мудреные и коричневые от печного огня кольцами по его краям так и звал попробовать его. Живописно разложенные блюда поменьше с разными по форме и размерам пирожков дополняли эту картину чаепития.
- Вот эти пирожки с капустой, вот эти с творогом, вот эти с яблоками, а эти с рисом и яйцами, - проведя по столу рукой как по какому-то богатству, широко и радушно улыбаясь, произнесла мать Аверьяныча. Она и сам хозяин теперь были очень рады, что все прошло очень хорошо и они теперь вместе с чайным заключительным столом стали полноценные хозяева этого их приема. Мать еще была рада, что ей хватило сил все это организовать и ее умение печь и варить были на высоте и такие высокие гости ее сына были довольны. Вставшая сегодня чуть свет и только сейчас увидевшая, какую огромную работу она выполнила, женщина устало обвела еще раз стол, улыбаясь, поклонилась гостям и вышла из гостиной. На кухне на стульях сидели все, кто сегодня принимал участие в этом приеме: ее очень старая и почти глухая свояченица, три монашки, что были накануне посланы ей владыкой в помощь и Саша. Они все вместе стали пить чай из стоящего на плите чугунного чайника, и хозяйка, вытащив из духовки тарелку с пирожками, которые не сгодились на стол гостям, немного подгорели или потеряли форму – поставила ее на стол.
После наставления и благодарности всем кто приехал с владыкой, хор отправили домой  на автобусе и они очень довольные уехали. С владыкой остался только его личный келейник иподьякон Савелий. 
А в гостиной за столом продолжалось пиршество. Там, так же как и за обедом пили, кто водку, кто наливку. Закусывали закусками и пирогами и, вели уже более, миротворческие разговоры. Гости стали уставать, и уже надо было заканчивать и прощаться, как вдруг владыко, раскрасневшийся от горячего чая и наливки, выпитого им не меньше чем чая, посмотрел еще раз на подаренную картину уже к тому времени красовавшуюся на стене гостиной и, отвалившись от стола, но еще держа кусок пирога в руке ткнул им в ее сторону и дружелюбно и даже как-то с грустью произнес:
- А ведь какой талант-то! За что же он сидит? – обращаясь к начальнику милиции, спросил его священник.
- Не знаю точно, но за что-то серьезное! Наркотики, наверное! За наркотики, сейчас многие сидят!
- И давно сидит?
- Уже больше полугода, и еще ему долго сидеть! Сейчас очень медленно идут следствия и суды, может, и год и два просидеть!
- Какая все же жалость! – Мне эта картина напоминает один случай из давних лет! Давно это было, в первые годы моей учебы в семинарии, в Одессе.
- Что же за случай, расскажите, ваше высокопреосвященство, - с просящей улыбкой к нему обратилась жена депутата. Ей очень не хотелось покидать этот гостеприимный дом, тем более что угощенья, а их еще оставалось много на столе, тоже ей и другим пришлись по вкусу.
-   Просим, просим, расскажите нам о том случае – наперебой стали просить все владыку.
- Ну, уж если вы все так хотите, то вот послушайте! И священник, немного помолчав мягко улыбнувшись, начал: « Случай очень интересный и даже поучительный кое-кому будет, тем более, что мы сейчас очень нуждаемся в хороших художниках, совсем ведь церкви расписывать некому. Это было давно, годочков так двадцать с лишним тому назад! Я, тогда заканчивал, последний курс в семинарии и готовился к поступлению в академию. Вот и послали меня, тогда как бы вам это сказать вроде бы как на практику, что ли, в глухой и дальний сельский приход   Владимирской области. Там у местного батюшки дочь-поповна на выданье была, а мне надо было обязательно жениться, чтобы получить хороший приход в городе. Можно было и в том глухом остаться, но уж очень он был беден, деревни в десяти-пятнадцати километрах от него, и за день к нам доползали три-четыре старухи. А что с них прибыли? Только что вот на праздники, да отпевание, да редкие крестины, а так скукотища-то несусветная.
Батюшка тот, он же и настоятель, и дьякон, и звонарь, и пономарь, сам все по службе делал, любил он служить, да еще у него на покое тогда старый епархиальный архимандрит, шустрый такой еще старикашка свой век доживал, так что мне приходилось дома сидеть, да все их поповну забавлять. Девушка она была хорошая, добрая, смешливая, все по хозяйству умела делать, и корову доить, и шить-вязать, и готовить, но мне в то время хотелось славы, шумной мужской компании, и выпить и покушать хорошо! Потом, конечно, я женился на ней, и дети у нас были и есть, и попадья она была что надо. Вот только что померла рано. Вот и стал я после ее смерти поначалу черным монахом и сейчас вот владыкой сижу перед вами, а вот только позови меня моя Настя, я бы все тут же бросил и пошел бы с нею снова на приход, хозяйство, скотинку, завел бы и жил бы не хуже чем наш вот Аверьяныч.
Вот один раз и говорит мне батюшка:
- Сходи ты в детский дом, давно меня их директор звал! С детишками пообщаешься, да и развлечешься немного. Сходи, да сходи!
- Ну, туда же отче ведь не меньше двадцати километров будет! – смиренно говорю я ему, а сам про себя думаю, что же это я по такой жарище, да в рясе, так ведь и помереть можно.
- А я тебе нашу кобылку Маруську дам! Она смирная, потихоньку тебя и доставит на место!
Что же делать? Запрягли мне кобылу в телегу, да такую старую, что, думаю не она меня, а я ее скорей доставлю или мы вместе с нею там костьми в бору ляжем. Но не чего – поехали и доехали. Ехали мы все через сосновый бор, а потом дорога пошла вдоль озера – красотища неописуемая, жарковато стало, когда из бора выехали. Подъехали к самому озеру и, так мне искупаться захотелось, да и кобылу попоить надо было. Остановились, и я, взяв ведро, пошел к воде, зачерпнул, а вода теплая как молоко. Попоил кобылку, разделся и сам бултых в воду, да совсем, как есть, голым и нырнул. Вынырнул я, и, набирая скорость, заплыл далеко. Вода теплая, ласковая, плывешь себе и плывешь, устанешь – на спину перевернешься и потихоньку так загребаешь одной рукой, лениво шевелишь ногами, прелесть просто летом-то на озере. Ну, пока я плавал, у меня на берегу кто-то одежду стащил, вылез я из воды, в чем мать родила и ни подрясника, ни старой скуфейки, подаренной мне батюшкой, ничего нет! Лежит в траве на берегу один мой старый портфель с Евангелием – и все! Кругом ни души! Что делать? Ближайшая деревня в пяти километрах и до интерната, куда я следовал столько же. Маруська, как ни в чем не бывало, пасется и ушла не далеко. Встал я и стою как есть голый с одним только Евангелием и старым портфелем в придачу. Вдруг из кустов раздается тихий такой смех, то ли детский, то ли девичий, - ну думаю, позор мне, девки за ягодами пришли, увидели мой странный скарб на берегу и решили надо мною пошутить! Прикрываясь кое-как  портфелем, бросился я в кусты и кричу им туда: «Отдайте одежду, что за шутки такие? Я – священник, в интернат к детям еду!». Тишина стоит мертвая! Бегал, я, бегал по кустам, устал наконец, сел на бугорок, и тихо так, и как можно жалостливей, говорю жуликам: «Отдай ради Христа, одежду, я тебе, что хочешь, сделаю, хочешь – вот Евангелие подарю?» Вытащил книгу из портфеля и кручу ею над головой! Это подействовало на шутника! Потому, как вдруг за моей спиной с совершенно ровного, лишь заросшего травой лужка послышался тонкий детский голос: «Ну, уж и подаришь? Обманешь ведь, все вы взрослые обманщики!» Оглянулся я назад, я-то все бегал впереди по кустам, а сзади ровный такой заросший травой лужок был. Не думал я, что там можно было спрятаться, а он, жулик мой, перебежал из кустов на него и там затаился, как перепелка.
«Ладно, - говорю, шутник, выходи! Если сказал - подарю, значит, подарю!» - устало попросил я. Опять стало тихо. Там видимо думали. Но вот из травы пока робко показалась выцветшая на солнце макушка головенки совсем маленького мальчика и, скоро, он и сам предстал передо мною. На вид это был лет семи-восьми, тщедушный, с круглым и курносым, в конопушках, как перепелиной яйцо, личиком мальчик, одетый в потрепанные и великоватые для него джинсы, старые китайские полукеды и в клетчатую байковую рубашонку. На рубашку одной лямкой было накинуто какое-то подобие рюкзака из школьного ранца для первоклашек. Он, хитро улыбаясь, протянул мне мою, больше похожую на странническую хламиду, одежду.
«Чей же ты такой разбойник?» - устало и по-доброму обратился я к мальчику. - « А куда вы едете?» - «В интернат, к детям!» - ответил я ему. «Их директор давно священника местного, вон оттуда, - я показал рукой в сторону бора, - к себе звал. Еду вот с детишками поговорить о боге, о его заповедях!» - «Нужна ему больно ваша книга! Ему, толстому, с кем бы выпить, да пожрать! В карты он еще очень любит играть вот и зовет всех подряд к себе! Вчера у него председатель колхоза был, они напились и песни орали на весь дом, спать нам не давали!».
Я понял, что передо мною стоит один из воспитанников интерната, в который я сейчас ехал и говорит он о своем директоре. Зная, как надо разговаривать с детьми, нас специально обучали этому в семинарии, я, как будто не догадавшись кто он, серьезно, как взрослого, спросил его: - « Откуда тебе это известно-то, откуда ты это все знаешь? И директор пьяница и картежник еще, а?» - « А как же мне не знать, если я оттуда сегодня утром сбежал!» - Как сбежал? Значит ты один из воспитанников этого интерната, в который я еду? И почему же ты сбежал?»
Мальчик сел на бугорок напротив меня и серьезно уже, как своему сверстнику, горестно вздохнув, сказал: «Надоело все! Наказали меня вчера! Я должен сегодня посуду мыть на кухне! А я мыть не буду и все, пусть ее девчонки моют, и полы они тоже пусть моют!» - «За что же тебя так жестоко наказали?» - с улыбкой спросил я его. – « А я директора нашего на стенке красным карандашом в подвале нарисовал! Он увидел и меня за ухо трепать начал, и так мне больно стало и обидно, что я его за палец укусил. Он потом так на меня орал и ногой ударил, вот сюда, - и мальчик пальцем показал на место ниже спины. – И еще он сказал Таньке Рыжей, нашей классной, чтобы я на кухне три дня мыл посуду и полы. Пусть он их сам моет, я больше туда все никогда не вернусь!» - «Грозный ты больно! За что же ты своего директора обидел? Рисуешь его на стенках, да и стены портишь, небось? Да еще и кусаешься при этом?» - «Пьяница он и вор – вот он кто! Все наши старшие ребята так о нем говорят! Я и сам видел, как ему из кухни жареную курицу несли, а мне тогда на ужин даже котлеты не досталось – вот! А стенки я не порчу, мне красок и бумаги не дают, вот я ни стенках и рисую углем или карандашом, а потом сам же я их и стираю. Рисую и стираю!» - «Что же они тебе красок и бумаги в волю не дают, художника они в тебе, не видят что ли, а?» - «А они говорят, что на меня не напасешься, что я их какой-то там лимит в один день использую, а он этот самый лимит им дается на целый месяц! А что это такое я не знаю!» - «Да парень обижают тебя там, притесняют! Но ладно! На тебе книгу, ежели я тебе ее обещал, и поедем-ка с тобой милок обратно в интернат! Там мы быстро с тобой разберемся и с директором и с Танькой и с ее лимитом тоже! Может они не видят в тебе художника? А может что и еще… - разберемся, а?» - «Нет, не вернусь я туда, раз сказал, что не вернусь, значит, не вернусь, и все, и книги мне твоей не надо, обойдусь без нее!» - «Смотри, как хочешь! Ты парень уже взрослый, тебя можно уже и в тюрьму сажать, вот что-нибудь украдешь, и посадят тебя, как миленького!» - «Я красть ничего не собираюсь и сажать меня в тюрьму не за что! Я к мамке в Сибирь поеду! Вот я приеду к ней и скажу, пусть хоть убивает, но снова я в этот интернат не пойду!» - «Да у тебя и мать есть?» - «Есть! Но очень далеко живет – в Сибири! К ней надо на автобусе ехать, потом на поезде, потом на корабле плыть!» - «Как же тебя зовут, художник?» - «Алеша!» - «Ну, а меня можешь звать отцом Саввой или просто батюшкой, как тебе больше нравиться!»
Мальчик задумался и, помолчав немного сказал: «Я буду звать тебя батей, ладно?»   Это был хороший знак. Он мне начал доверять и я, боясь упустить момент, снова обратился к нему – «Вот что я тебе скажу Алеша, чтобы доехать до Сибири надо много денег, паспорт, точный адрес и  еще кучу дел разных, которые, я думаю, что ты один не осилишь! Деньги-то хоть есть у тебя?» - «Конечно! Во сколько!» - и мальчик вытащил из кармана несколько смятых рублей. – «Ну, милый! Этих денег тебе хватит, только если доехать до города и на несколько пирожков, да мороженого, можно еще будет купить и… все!»  - этот довод все же смутил парня, и он задумался. Я что бы успеть его полностью убедить к возвращению продолжил: - « Так что ты зря не хочешь к своему директору вернуться, ты теперь не один, я вот буду с тобой, и мы вместе с ним будем бороться, тем более я знаю уже, что он пьяница и жулик!  Мы его вместе с тобой в раз поборем, и не будет он больше кур жаренных воровать и драться! Поехали что ли?» Все же мои убедительные доводы и мой ровный голос подействовали на мальчишку, он искоса и еще вполне недоверчиво посмотрел на меня и, тихо вздохнув, сказал: - «И чтобы Танька наша мне много бумаги дала и красок, и не орала на меня «когда я ….», - он, почему осекся и замолчал. – «Ну не хочешь пока всего рассказывать, значит это твой секрет, и не говори пока, потом скажешь, если захочешь! Поехали что ли, а то парит как, гроза будет».

Через час мы уже подъезжали к детскому дому.
Расположенный в каменном доме с колоннами, бывшем когда-то барском имении, дом был не первой молодости. С обшарпанными стенами, покрашенными когда-то в розовый цвет, из-за своей кособокой крыши похожей на старушкин чепец и с раскинутыми, как в какой-то неведомой просьбе руками флигелей, служившим когда-то видимо для бесчисленной барской челяди, а сейчас оборудованные под комнаты воспитанников интерната, дом сей походил на обедневшую старую дворянку просящей о помощи.
На низком гранитном крыльце с выбитыми ступеньками нас уже поджидали. Тут суетился, бегая взад и вперед, небольшого роста пожилой человек и стояла, как статуя, большая и дородная, выше его на две головы красивая, в белом халате женщина с рыжими волосами. Я поздоровался и, представившись, вынул из кармана подрясника записку, данную мне батюшкой. Я ее вручил маленькому человечку и стал ждать, когда он ее прочтет. Он прочитал ее с серьезным  лицом дважды и наконец, поняв кто я, заулыбался. – «Добро пожаловать, добро пожаловать! Заждались мы вас, заждались! Мы же, как-никак, соседи, и единственная здесь в этой глуши интеллигенция, как же нам и не пообщаться-то? Проходите, пожалуйста, проходите в зал! Очень рад, очень рад знакомству!»  - кланяясь и вежливо улыбаясь, склонился он в поклоне, пропуская меня вперед. – «А с тобой Ферапонтов, я после разберусь! Это наше наказание, батюшка! Если захотите после вам расскажу о нем. Где же вы его нашли? Вот наше наказание, истинный бог наказание!»
Это был он директор интерната – «жулик и пьяница», как про него говорил Алеша. Женщина в белом халате оказалась старшим воспитателем – Татьяной Ивановной. Она довольно настороженно смотрела на меня во время нашего с директором знакомства и, когда я уже входил в зал, молча повернулась, взяла за руку мальчика и повела его в сторону флигеля.
Обернувшись, я встретился с ним взглядом и, когда он еще раз умоляюще посмотрел на меня, я подмигнул ему, говоря этим, что не оставлю его в беде. Мальчик, видя меня в хорошем и веселом настроении, улыбнулся и кивнул мне в знак того, что он меня понял.
Директор оказался человеком занятым, уставшим от проблем, с которыми он по долгу службы сталкивался: не хватало денег на ремонт здания, на полноценное питание воспитанников и ему приходилось выкручиваться, просить у всех, у кого только можно. Вот отсюда и банкеты с председателями колхозов, совхозов, фермеров, секретарями всех рангов и игра с ними в карты и прочее, и прочее и прочее. Это конечно вызывало у детей отрицательное к нему отношение, и они воспринимали его как пьяницу и мошенника. Но на самом деле он оказался человеком добрым, образованным, начитанным, и, самое главное добрым к детям. К нему с уважением относился весь персонал детского дома, понимая с какими трудностями ему приходиться сталкиваться.
После разговора о бедах и трудностях его работы он предложил мне пройтись по учреждению, поговорить с детьми, с воспитателями, учителями.
- А после обхода и знакомства с детьми, прошу вас отобедать с нами, - проговорил директор и, встав со своего кресла, направился к двери. Действительно, как и все здание интерната снаружи, так и внутри него, как и классы, и комнаты для воспитанников все было в запущенном виде. Все было старым, потрепанным от времени в плачевном состоянии, какая-то казенная, салатового, когда цвета краска на стенах коридора и комнат вызывали чувства тоски, холода не уюта и бедности. Мы медленно обходили залы, комнаты и классы интерната вот там и возник у нас с директором разговор об Алеше, - «Мальчик сказал, он вас нарисовал на какой-то стене и вы его за это наказали, заставили мыть посуду и полы?» - «Ох! мне этот Ферапонтов! Это, ведь батюшка, наше горе! Мать привезла его к нам шестилетним, умирающим от истощения. Мы могли его не принять в интернат, так как она была не из нашей области, да и мест уже тогда не было. Ну, как нам не принять ребенка, если он истощен до крайности, вот-вот умрет, на грани смерти? Приняли, выходили на свою голову! Алеша растет каким-то просто отщепенцем, не дружит ни с кем из своих товарищей-сверстников по комнате, считается у них «домашним», так как у него есть мать, а это вы знаете у них самое обидное прозвище. Да и болеет он, энурез у него – писается он каждый день ночью! Что мы только не делали и врачей вызывали из города и сами пробовали лечить, но, увы – говорят это все пройдет с возрастом. Вот и представляете себе, как к нему относятся в группе, травят его, дразнят все «зассыхой». Это часто с детьми бывает и даже девочки этим болеют, но там как-то все тихо, а здесь вот…так получается. Вот он и бежит от нас уже в третий раз. Все к матери своей хочет, а мать его сидит сейчас в тюрьме, а он этого не знает и, что нам делать? – «Я пока не знаю, как тут можно помочь мальчику, но очень хочется ему помочь!» - ответил я директору. Мы уже заканчивали осмотр интерната, как директор, улыбаясь, спросил меня: - «Он, наверное, и про курицу вам рассказал? Да была здесь такая история! Бегала по нашему двору одна курица, откуда она взялась, никто не знает, стали дети ее подкармливать со стола и со временем это стало им как бы в радость и забаву – вроде бы как живой уголок появился. А тут ко мне один председатель совхоза с визитом приехал, чем угощать нашего шефа, он нам очень сильно помогает, - ну я и приказал зарубить эту самую курицу, поджарить ее и подать нам к столу. Ну, так и сделали. А когда ее несли с кухни, то дети как раз шли обедать  увидели ее на тарелке и вот целая трагедия. Пришлось мне им самому заводить «живой уголок» - теперь у них там и ворона, и кролик, и куры с петухом, старый индюк и целая коза с козлятами – вот как! Все утихло постепенно, но вот Ферапонтов все помнит!» - директор вздохнул и замолчал. Мы стояли у лестницы ведущий в подвал, я так же улыбаясь, спросил его: - «А что это за история с Алешиными рисунками в подвале?» - «Он и это вам рассказал? Ну что же пойдемте, если хотите посмотреть на его так сказать творчество!» - и директор повел меня в подвал. Мы спустились в подвал, где когда-то видимо, хранили барские припасы. Вот на одной стене покрашенной когда-то в серый цвет прямо под лампочкой начинались рисунки Алеши. Стены и все вокруг как бы оживали – здесь были черти с хвостами и лицами ребят, в дальнем углу высвечивалось лицо сопровождавшей меня воспитательницы, а на самом видном месте, в виде царя чертей, с короной на голове, похожей на ведро, красовалась фигура директора. Все здесь было схвачено, четко прописано и эти наброски рисунков вызывали восхищение и смех. Я, наконец, не выдержав, расхохотался.
- «Смейтесь, смейтесь!» - раздался голос директора у меня за спиной – «Он и вас в черта превратит с ведром на голове!»
Уговорил я тогда директора и забрал мальчика к нам на приход. Как раз в интернате были каникулы, и дети немного скучали. Алеша был очень рад, и поначалу еще толком не владея, как следует карандашом, все рисовал на стене нашей приходской церкви. Конечно не чертей и конечно еще не иконы, но его рисунки уже тогда носили жизненный характер, были очень талантливы и напоминали сцены из Евангелия. Все тогда говорили, что он самородок, талант и его рисунки выставлялись даже в Москве, но… приехала его мамаша, освободившись из тюрьмы и… забрала его к себе в Сибирь. Потом ходили слухи, что посадили за воровство, мать его умерла от водки и, так вот… получилось… Его высокопреосвященство  грустно замолк.
Грусть и усталость отражались и на лицах гостей, с вниманием все же слушавших его, а доктор нервно сняв очки и протирая их носовым платком, тихо сказал:
- Грустно все это слышать, вызывает недоумение, почему гибнет молодость, да еще и талантливая к тому же?
- На это нет ответа! Это судьба, карма! Она у всех разная и ничего тут не поделаешь – знал бы, где упадешь, соломки бы постелил, - вторил ему ювелир.
Вдруг полковница, как бы что-то вспоминая, резко поднялась со своего места и направилась к картине, подойдя к ней, она обернулась и, посмотрев на своего сына, строго приказала ему:
- Подойди сюда, помоги мне! Ваше высокопреосвященство, как вы говорил, была фамилия того мальчика-художника?
- Алеша Ферапонтов! – произнес удивленным голосом священник.
- Нате, вот владыко, читайте! – и, показав ему мелкую неразборчивую подпись на задней стороне картины, она, не выдержав, громко сама прочитала вслух:   
- А. Ферапонтов! – так здесь подписана картина.
- Господи, воля твоя! Вот странная судьба, неужели мне снова суждено встретиться с ним, - устало, тихо проговорил священник и, уже обращаясь к полковнику, спросил его:
- Разрешите мне завтра навестить его в вашем заведении?
- Да, да было бы очень хорошо, если бы вы ваше высокопреосвященство навестили бы нас! Мы все для этого подготовим, и ваш визит был бы для нас как дар с неба! – мило улыбаясь, говорил ему в ответ начальник милиции.
- Вот и хорошо! Я сам у вас отслужу обедню и если кто из ваших так сказать «клиентов» захочет исповедоваться и причаститься, то все это будет сделано для них!
Тут все время почти всегда молчавший ювелир встал с места и, подойдя к владыке немного волнуясь, сказал:
- А давайте владыко мы сейчас, не откладывая до завтра, поедим в тюрьму и, вы сами поговорите с художником? – волнуясь, видимо рассказ священника тронул его душу, в ней появилось желание сделать что-нибудь доброе.
- А что, я сейчас все могу устроить, - находясь под впечатлением от слов владыки и ювелира, бойко вступила в их диалог полковница.
- Да! Это было бы интересно! – задумчиво проговорил доктор и посмотрел на священника.
На лице владыки заиграли скулы, мышцы лица напряглись и, вот он, поднявшись с места волнуясь и краснея громко сказал:
- Тогда, поехали, поехали все! – и, обращаясь к полковнику, с нетерпением сказал – звоните в тюрьму, что мы сейчас все выезжаем! Я там сам облачусь в рясы и, вот мой иподьякон Савелий мне во всем поможет, да!
Так и сделали, позвонили, послали для верности гонца в тюрьму, и вся компания стала лихорадочно собираться в дорогу.
На этом вечер в доме Аверьяныча был закончен и, все гости, довольные собой и тем, что так счастливо закончилась эта грустная история рассказанная владыкой, история про маленького мальчика-сироту, и что они сейчас и вот сразу смогут кому-то помочь, уселись по своим машинам и, помчались в ночь вслед курьеру.
В двенадцатом часу ночи к воротам пересылочной тюрьмы на сумасшедшей скорости подлетели четыре большие красивые машины. Из первой вышел сам местный владыка в полном облачении в сопровождении своего личного иподьякона и священника одной из церквей встреченной им по дороге. Его естественно сопровождала и вся компания, только что отмечавшая юбилей Аверьяныча. С решительностью и нетерпением они все проследовали в тюремные ворота тут же перед ними раскрывшиеся настежь. В тюрьме их всех уже ждали, но владыко, махнув рукой всем в общем благословлении, тихо сказал:
- Хочу в первую очередь говорить с художником, и говорить с ним с глазу на глаз!

В казенной, холодной, покрашенной в какой-то нелепый темно-синий цвет приемной его уже ждал заспанный заключенный. Это был худой, сутулый парень в потертых джинсах и в старой клетчатой рубахе. Он хмуро смотрел на цветущего в своем переливающемся парчой облачении первосвященника. Ему этот внезапный среди ночи визит видимо был безразличен. Посмотрев исподлобья еще раз на священника, он молча отвернулся в сторону, сплюнул и стал ждать, что будет дальше. Видимо он ждал к себе вопросов.
- Алеша! Это ты? Неужели не узнаешь меня, я же твой отец Савва, помнишь, как ты у меня на берегу озера подрясник стащил? А нашу церковь, художественную школу? – с большим волнением, почти шепотом произнес владыко. Он узнал в этом парне своего Алешу.
- Да! Это я! – угрюмо произнес Алеша. – Я сразу тебя узнал, как ты вошел сюда!
- Что ты сделал? За что тебя сюда посадили?

Алеша молчал, нагнув голову. Потом он выпрямился и с яростью выкрикнул прямо в лицо священника:
- Я человека убил и не жалею об этом, нисколько не жалею эту суку! Каяться я тебе не буду и помощи мне твоей не надо, ничего мне от вас не надо, понял?
- Алеша! Алеша, что же ты так ко мне, за что? Я никогда не хотел тебе зла! Я сейчас тебе, может быть это все ошибка, я тебе самого лучшего адвоката…
- Я, я убил! Я уже дал показания! Ничего уже здесь не поделаешь, ничего мне от тебя не надо! – все еще находясь в большом возбуждении, закричал парень и, вдруг, отвернувшись к стенке замолчал.  С него постепенно сходила накопившаяся на весь мир злость, и через некоторое время он смог уже спокойно, тихо сказать:
- Это правда! Я убил, по пьянке, не везет мне что-то в жизни, как уехал от вас!

Архиепископ в полном облачении и имеющий огромную власть сейчас стоял перед этим парнем, когда-то очень дорогим для него мальчиком и жалость к нему, к себе, ко всем и всему прошедшему, настоящему, всему, как слезами заливало его душу. Он уже ничего здесь поделать не может, он не может этого уже предотвратить, исправить, уберечь. Слезы, как два тонких ручейка молча полились из глаз владыки на щеки в миг постаревшие, серые, обрюзгшие  и, он, стирая их ладонью, молча вышел из комнаты. Он вышел с чувством глубокой скорби ко всем и сознанием чего-то очень важного, не законченного дела в своей жизни…

А поздно вечером еще долго в доме фермера горел свет, две старые женщины убирали со стола, убирали весь дом ставшим почему-то вдруг пустым и холодным. Аверьяныч сидя в мягком кресле своего кабинета и глядя на Сашу, сидящего напротив его с грустными, усталыми глазами и в уме подсчитывал уже – во сколько ему обошлась эта вся «презентация», а Саша все глядел и глядел на него, подперев свою розовую щечку кулаком…













































                Картина               

Недалеко от города Н, что находиться в дальней области России, в небольшом поселке затерявшимся в лесных ее трущобах праздновалось «событие»: пятилетие основания одного из еще немногих тогда фермерских хозяйств. Основанное пять лет назад бывшим председателем захудалого колхоза, а сейчас процветающим фермером – Аверьяном Ивановичем Довлатовым, а попросту Аверьянычем, как называли его все односельчане и знавшие близко в районном их городке. Это хозяйство тогда было первой ласточкой, новой и вдруг так неожиданно наступившей  жизни на их земле.
Хозяин, цветущий пятидесятилетний мужчина, с утра как угорелый бегал по дому, то заставлял доставать из нового погреба какие-то банки с солениями (припасы с собственного огорода), то ловить и самим рубить гусей. И все он норовил сделать сам или показать, как надо все это делать и ощипывать, окуная их в кипяток, и как потом шмалить гусей на огне, чтобы они не сгорели и еще и еще и еще кучу разных дел, порой по два-три кряду. Причем вся эта суета и беготня  его сопровождалась таким отборным словцом, а попросту матом, что можно было заслушаться и удивиться фантазии русского мужика. За ним неотступно следом повторяя не только движения, но и некоторые его слова бегал его приживал, для всех как бы приемный сын, и его помощник, Саша. Это был совсем молоденький мальчик лет таки пятнадцати-шестнадцати от роду. Он, уже живя здесь  в доме Аверьяныча два года, многому чему научившемуся от своего названного отца и благодетеля теперь полностью знал свое дело секретаря, а если по-старому говорить был просто у него ключником и на побегушках.
Саша попал в этот дом случайно. Аверьяныч последние несколько лет жил один, после того как умерла его любимая жена Варвара, он никого не брал из женщин в дом даже в уборщицы и поварихи, все это делали его престарелые мать и теща. Детей у него с Варварой  не было, и передавать кому-то и когда-то свое вот новое дело было некому. Вот почему он оставил Сашу забытого его другом и меценатом Леонидом-часовщиком (тайного педофила) гостившего у него на Пасху. Оставил с начало просто, чтобы откормить, уж больно было жалко смотреть на парня только что сбежавшего из детдома и тут же попавшего в жадные лапы очередного любителя голубой клубнички. Аверьяныч не любил вспоминать ту историю. Да и вид тогдашнего Саши был до того жалок и ничтожен, что сейчас смотря на это рослое, молодое, розовощекое, бойкое и все за ним повторяющее существо с виду похожее на веселого хорошо кушавшего подсвинка, хитрый и жадноватый Аверьяныч улыбался себе в усы с бородкой, иногда от удовольствия покачивая головой. Саша и правда сейчас стал походить на поросенка в лучшем так сказать понимании этого слова – он за это время подрос, округлился, поумнел и лицо его с начало некрасивое, угловатое с дикими и жадными зелеными глазами, стало сейчас чистым, свежим веселым и приятным. Теперь часто и в любую погоду звенел его бойкий и звонкий голос на дворе. Не портили его ни курносый носик, не конопушки, ни толстые губы над длинным ртом. Все это осталось в прошлом, как впрочем, и его вши, глисты и дурные привычки все, что не было не съедено за столом, прятать, себе под матрас – все это ушло прочь. 
Работникам, которых Аверьяныч нанимал на летнюю страду, был отдан сарай и, в нем летом в жару было очень неплохо отдыхать. А на зиму работники в большинстве своем, кроме скотниц и доярок, живших в поселке, расходились по своим деревням и, в сарай, до самой его крыши, набивали, душистое, луговое, сено.
За пять лет самостоятельного хозяйствования Аверьян добился многого – своей мягкостью и деликатностью в обращении с начальством, поначалу косо смотревшего на нового для них понятия сельского капиталиста-кулака. Но не за эти заслуги любили и уважали его многие односельчане – он много лет был их председателем колхоза, тогда захудалого и такого бедного, что сейчас и говорить, не поверят. При нем только сюда свет провели, что вы еще хотите. Что был скуповат и порой грубоват, но как еще, если не все его тогда понимали – ведь дело-то делать он умел.
И сейчас приехавшие к нему гости, впервые увидевшие его полностью отстроенный дом, с уважением и, конечно же, с завистью, задирали головы к верху, старались рассмотреть на третьем этаже или еще выше на самом коньке золотого петушка, гости улыбались и были все довольны. Они уже преподнесли ему ценный подарок – большую в дорогом окладе картину с видом изображения «Трех богатырей» в одном из которых, угадывался сам Аверьяныч.
Гостей набралось прилично, присутствовало все местное начальство: представитель власти в лице депутата местной думы с женой и дочерью, старой девой, которую ни как не могли выдать замуж, начальник милиции с супругой и сыном оболтусом-переростком, которому видимо и намечалась депутатская дева в невесты. Был здесь даже местный владыко, освещавший когда-то это смелое начинание, он прибыл сюда со своими иподьяконами - двадцатилетними красавцами, чего на халяву не поесть и не попеть здравицы щедрому хозяину. Сам же владыко любивший покушать, и сам еще пятидесятилетний красавец, похожий на раскидистый могучий дуб, недавно получил от патриарха чин архиепископа и был в новой рясе и со сверкающей огнями бриллиантов панагией на груди, у других же его свиты были только серебряные кресты и мантии победней. Не обошлось здесь и на этот раз без знаменитого их доктора-хирурга, худого старого холостяка, всегда вечно всем недовольного и очень, поэтому, скучного.  Хотя недовольным он был и тогда и сейчас и, наверное, будет и дальше, но он был фигурой в обществе и любил к тому поиграть в карты, и денежки у него водились.
Среди этих людей совершенно разных как полу, так и по возрасту, так и по их всех занятиям находился еще один человек. Он особо не выделялся среди всех. Это был человек небольшого роста, средних лет мужчина, скромно, но со вкусом одетый. Он как бы растворялся в толпе этих людей, но на самом деле это и была самая главная персона среди всех – это был их городской ювелир, владелец трех ломбардов и ссудной кассой, ну что-то типа их районного главного ростовщика. Нет не банкира! Банкиров-то здесь и не было.
После обхода все удовлетворенно и одобрительно с восхищением качая головами, встали у крыльца нового, больше похожего на боярский терем, дома, ожидая отставшего от них хозяина. Юбиляр, и сам очень довольный, веселый от такого количества гостей, оказавшему ему уважение, хвалебных речей, но и не замеченных им тайных и злобных взглядов начальника милиции с женой и сжавшего губы в зависти доктора и самое главное всегда просительно улыбающейся, но очень опасной своими интригами жены депутата, - наконец появился сам и пригласил всех в дом, отобедать, так сказать чем бог послал.
В больших и чистых залах трехэтажного дома царило праздничное оживление. В большой столовой, служившей сейчас и гостиной, собрались в стайку все приглашенные дамы: пышно разодетые, сверкающие друг перед другом бриллиантами и всеми цветами радуги от золотых украшениях на них и их платьях. Туалеты дам мало чем отличались от столичных, а может быть даже и превосходили их. Все это было куплено за границей за валюту и только вот в таких случаях одевалось. Особенно выделялась дочка депутата, - худая как доска, рыжая девица в веснушках и с длинным носом, с голыми костлявыми плечами, увешанная как в осень груша всевозможными драгоценностями. Её темно-фиолетовое платье с лиловым шлейфом, как у иноземной принцессы, томно волочилось за ней, по толстым коврам, неведомым шкурам и от картины к картине, в общем, куда следовала сама хозяйка. Понимая, что очень хороша сейчас в дали от всех, она и не старалась подойти поближе. Заметив напольную вазу с живыми цветами, срезанными этим утром в фермерской теплице специально, она подошла к ней и, выдернув самую красивую розу, оторвала ее от черенка и сейчас держала цветок в своих длинных пальцах. Она искоса наблюдала за женой начальника милиции, которая так же искоса незаметно наблюдала за ней. Полковницей же уже мысленно было все оценено: и стоимость ее платья, и драгоценности и норковая шубка, небрежно брошенная на диван – ведь как-никак её будущая сноха.
В дальнем зале служившим кабинетом хозяину собрались все мужчины. Кто курил, кто тихо разговаривал друг с другом. Все как будто чего-то ждали. Хозяин опять куда-то исчез и вот-вот должен был появиться. Ювелир сидел отдельно в роскошном кресле и курил дорогие сигареты. Ему было немного скучновато. Здесь не было его друга Леонида-часовщика. Тот как раз накануне запил и поехать не смог. Они дружили давно. Хоть и был его Леонид любителем мальчиков и всего того что происходит от этого, постоянные его влюбленности, какие-то интриги, возбуждающиеся уголовные дела и прочие исходные, он всегда приходил к нему на помощь и все кончалось благополучно. Ювелир любил женщин: ядреных с круглыми от набухших соками своих попок и грудей, любил старых и дешевых проституток, простую пищу и вино. Что же тогда их соединяло, таких разных людей? Это ум и преданность Леонида, а так же его почти собачье, его фантастическое чутье на прибыль. Он мог как настоящий шахматист (когда был трезв и не влюблен в очередной раз во что-то тощее и бледное) заранее сказать, где и что может принести прибыль. Он мог на глаз определить настоящая это вещь или подделка, золото это, и какого века и прочее, и прочее, и прочее. Хотя специального образования ни у того и у него не было.
Вдруг посередине тихой и неторопливой беседы раздался громкий вскрик владыки: -  « Многая, многая ле-е-е-е-та», и тут же подхваченная его иподьяконами и уже многоголосицей, красиво разнеслось по дому здравица хозяину. Владыке, давно посматривающему с вожделением на обширный стол уже готовому к обеду, надоело сидеть и жевать всухомятку, печенье и яблоки разложенными на столиках видимо для аперитива. Другие тоже томились в ожидании: очень уж умильно они посматривали в сторону стола. Все как бы изучали сей объект, окруженный резными венскими стульями, с какой стороны им лучше броситься за него как в битву.
 А тем временем хозяева готовили гостям сюрприз: всем и даже матери и теще, Саше и  самому Аверьянычу нужно было переодеться в русские костюмы. По задумке хозяина им нужно было встретить гостей в зале и посадить за стол в этих боярских видах. Ну, что-то из этого все же получилось. Это действо и её герои очень походили на персонажи «Сказке о царе Салтане»: здесь была и повариха, и злая Баба Бабариха и нянька и сам Салтан с сыном в виде Саши наряженного и больше похожего на полового из кабака. Вскоре вся эта процессия возглавляемая тещей самого Аверьяныча, которой вместо ее палки был вручен посох, появилась в зале. Кроме тещи все и даже мать несли на своих руках большие блюда с поросятами, с заливной щукой, холодцом и чем-то еще, вкусно пахнущем копченостями.
На звук открывающейся двери все гости повернули свои головы и с восхищением уставились на этот карнавал. Кто смеялся, кто просто улыбался, владыка опять загремел своей здравицей, а полковница от удивления и радости даже захлопала в ладоши. Вскоре все сидели на своих местах: во главе стола сам хозяин, в другом его конце его теща и так далее. Мать и Саша должны были подавать, к столу. Здесь не было предусмотрена церемония по рангам: кто как сел, тот так и съел. Не успел хозяин пожелать всем аппетита, как его гости уже загремели ложками, вилками, ножами и звоном хрусталя. Наконец первый аппетит был немного утолен и гости по очереди стали произносить тосты. Первым, конечно, выступил владыко, пожелавший хозяину еще кучу живности и, конечно же, многая лета. Потом говорили депутат, полковник, доктор и закончил весь этот церемониал ювелир.
Полковница, женщина полная и круглолицая, слегка толкнув в тощий бок депутатшу и показывая глазами на хозяина, тихо сквозь зубы, шепнула ей на ухо:
-  Не жениться что-то наш фермер и уже давно?
- Три года будет как вдовец! После смерти своей Варвары, царство ей небесное, не берет никого! – тихо ответила депутатша.
- Может он как этот наш Леонид тоже в его грех вошел? Видишь, какой у него и вдруг «сынок»  народился? – улыбаясь, спросила ее полковница, показывая глазами на Сашу бегавшего вокруг стола с графином вина.
- Да нет, я думаю! За Аверьянычем этот грех никогда не водился, мы бы все уже давно бы знали. Просто этот содомит по пьянке, забыл его здесь, а наш фермер и рад дармовщинке – вот как смотри, откормил его, одел в чучело и заставил служить себе как раба, -  тихо отвечала ей депутатша кивком головы принимая вино в свой фужер из графина от Саши.
 - Вот я и думаю, что бы вам не выдать вашу Анжелику за нашего фермера? Вот это была бы пара! – сказала полковница, делая глоток вина из своего фужера. При этом она нашла под столом ногу сына и слегка ее нажала. Это она сделала для того чтобы он обратил внимание на ее разговор с будущей его тещей. Услышав это, депутатша чуть не поперхнулась вином, которое она тоже решила сейчас пригубить:
- Да как это у вас такие мысли-то, приходят? Да вы что, чтобы моя Анжелика здесь с коровами и свиньями жила, да еще с этим старым содомитом?! Да вы знаете, сколько мы за Анжеликой приданого даем? – отставив свой фужер в сторону, гневно выговорила это все  ей депутатша и, хотела было назвать сумму дочкиного приданого, но сдержалась и, насупив брови смолчала.
- Сколько же? – вцепилась в нее полковница глазами. Ей так бы хотелось сейчас узнать все сразу и может быть здесь бы порешить это «дело», как она увидела, что губы депутатши сомкнулись и она, вдруг улыбаясь, как бы и ничего и не было до этого, мило сказала:
- Много! И так много, что пусть себе другие здесь горбатятся с его скотиной!
- Да и правда, чего в нем старом черте хорошего, сегодня богач, а завтра мор какой и он банкрот и пойдет кто-то с сумой! – ответила ей полковница, очень разочарованная, что пока не узнала, сколько приданого дадут за дочкой депутата.
Владыко уже принявший не одну рюмку, под шумок подставил Саше свой фужер и махнув его целиком, крякнул и чмокнув губами от удовольствия подцепил вилкой маринованный огурчик. Хрустнув им, он вилкой на котором еще оставался огрызок огурца ткнул им в сторону доктора и улыбнувшись сказал:
- Вот вы все лечите, лечите, разными там «пилилюлями» и толку мало! Самое лучшее лекарство, это хорошая рюмка водки, закусочка, да теплая женщина рядком, а?  - и он своими большими карими, в пьяной поволоке глазами усмехаясь, посмотрел на полковницу.
- Богохульствуете, владыко! По-вашему сану-то грех такие речи вести? – противным и писклявым голосом съязвил доктор, он только что смочил губы вином и от злости ткнул вилкой бок какого-то толстого гриба, аппетитно торчащего до этого из салатницы.
Владыка, еще раз подставив фужер под графин Саши и, взяв его в руку, чтобы все видели, громко произнес:
- Говорить – не значит еще делать! А самое лучшее лекарство как говорил мой дед, что на сто пятнадцатом годочке помер – это ром, кто здоровьем хром, а если чем-что плохо тебе – выпей как следует и хорошенько закуси. Вот хоть бы той куриной ножкой! Дай-ка мне, раб божий, вон того цыпленочка   - обращаясь к своему иподьякону, громко произнес уже достаточно выпивший священник.
- Владыко! Пост на дворе, а вы цыплят заглатываете, как варвар какой! – снова ему съязвил доктор все время ядовито щурившийся на забавы своего визави. Доктор сказал это тихо, как бы про себя прокашлял, но за этим последовал такой ответ владыки, что все разом повернули в их сторону головы, так и застыв с вилками в руках.
- Я не варвар и знаю, что пост, а грешу сейчас, может быть специально, чтобы вас, докторишек, позлить. Для того грех и существует, чтоб его делать! Но грех проглоченный – грех всепрощенный,  а вот твой, всеоглашенный – не прощенный! Как сказано в писании: «Прежде чем осудить ближнего своего за соломинку в его глазу – вытащи с начало бревно из своего!» Вот сейчас согрешим и тут же замолим, сейчас же и замолим! Сейчас вот здесь прямо в зале службу покаянную совершим с пением и слезами!
Все повскакивали со своих мест и стали наперебой его отговаривать, почти силой удерживая на стуле. Вот постепенно все успокоилось, и хозяин тактично постарался перевести беседу в другое русло.
- Кушайте, гости дорогие, кушайте! Мама, Саша поросят и гусей на стол! Сегодня специально для вас трех поросяток запекли и трех гусиков нафаршировали – и капустой, и гречневой кашкой, и антоновскими яблоками – все со своего сада и огорода. Кому чего? Владыко вот не отведаете ли вы с начало поросеночка, нежный как масло, а корочка – пальчики оближите, настоящей сметаной мазали и не один раз, а три. А потом и гуся  с капустой попробуйте! Владыко за это можно и все грехи нам простить! Я сам следил!  Кушайте, кушайте, гости дорогие!
- Ему только теперь поросенка и подавай! – зло шипел доктор, повернувшись к соседу депутату. – Нажрался сам, как свинья!
- Сейчас после гуся с капустой «многая лета» начнет орать или еще что похлеще, а потом же вы сами пойдете с ним в карты играть! – улыбаясь, отвечал ему депутат.
- В картишки-то бы хорошо, только куда теперь с ним играть, пьяный совсем, а когда пьяный, лучше с ним не садись, ему карта прет, как ангел на свечу летит! В прошлый раз, вы не поверите, миллион у меня выиграл! – умиротворенно ответил ему доктор, глядя поверх очков на владыку, который совсем расшалился и в очередной раз ущипнул Сашу за задницу. Бедный Саша, как только не изгибался, стараясь уберечь свой пухлый зад от пальцев владыки. В очередной раз, подойдя к нему с графином, он попадал, как меж двух огней: с одной стороны сидел владыка и постоянно щипал его, а с другой не меньше владыки пьяный иподьякон, которому тоже нравился Сашкин зад. Это было очень смешно и, кто это видел, тихо хихикали в свои салфетки. Наконец с этим было покончено. Аверьяныч перехватив графин из рук Саши и, оказавшись с ним позади владыки и иподьякона, протянул руку с ним, чтобы налить им обоим вина. Когда они оба хотели в очередной раз ущипнуть, как им казалось еще их Сашу за его пухлый зад, то тут произошла осечка – они увидели не только злое выражение на лице Аверьяныча, хоть он и улыбался им сквозь зубы, но еще и увесистый хрустальный графин в его сильных руках. Повернувшись к своим тарелкам, они оба уткнулись в них и еще долго, молча, краснели их уши – видимо от конфуза.
- Жалко, что ли пьянице проиграть?
- Нет, не жалко, все равно тут же и пропьет опять!
- Ну, а если не жалко, так что же переживать? Богачи, говорят, к вам в очередь стоят и еще бог даст, приедут! Вы доктор от бога! И не жалейте денег, один раз живем! Доктор, вы лучше скажите, как вам сегодня моя Анжелика? Нравиться, доктор?
- Хороша! Что тут говорить, молода, красива, богата!  Вы лучше скажите, сколько же вы полковнику за ней приданого даете? Небось, тысяч сто или все двести и все «зелененькими» да «зелененькими», а?
- Да будет вам! Где такие деньжищи-то теперь найти? Немножко бы дали! А то вы говорите, это астрономия какая-то!
- Ну, уж и астрономия? Вы там, в думе все уж переделили, а себя как же забыть? Ведь вы, если не ошибаюсь,  в депутатах третий срок сидите? Все и всех пересидели! Чего же грешить? А Анжелика твоя, конечно, хороша! Как вошла в зал, так прямо светло стало, хотя и платье у нее лиловое, а сверкает как звезда!
- Спасибо, спасибо, мой дорогой доктор! Не забуду при случае! – довольный, что понравилась его дочь или, скорей, ее наряды, пролепетал депутат, с умилением глядя на свое дитя, с большим аппетитом уплетающее поджаренную гусиную грудку.
- Не забудь голубчик, а то вы, как я погляжу, все владыку обхаживаете! Он уже третий храм в городе восстанавливает, а сейчас, я слышал, уже за монастырь в Слуховой Пустыне взялся и уже, вроде, как бы там и монахи его уже возятся и рабочие целым автобусом ездят? И где это только это животное деньги находит? Вот у нас в больнице уже третий месяц потолок течет, и ни кому мы не нужны! Вот только на нас частных практиков больница и выживает. Как сели на нас верхом, больничное начальство, так и не собираются слезать, все соки выжали.
- Уж и выжали из вас, если вы вот по миллиону в карты проигрываете? Не плачьте и не прибедняйтесь! Лежит в думе ваше письмо на ремонт больницы! Рассмотрим, рассмотрим в ближайшее время! – ответил ему, улыбаясь, депутат.
- Вот и хорошо! А что такое сейчас миллион рублей – двести долларов всего – тихо проворчал себе под нос доктор и вздохнул.

После хорошей закуски, запеченных поросят и жареных гусей гости, дожидаясь чая, разбрелись по дому Аверьяныча. В той местности, как впрочем, и везде в России обязательно было положено заканчивать такие вот обеды чаем с пирогами, блинами, оладьями, вареньями, медами и другими разными премудростями хозяев. Здесь было так заведено, поминки обязательно заканчивались гречневой кашей с тушеной бараниной, а свадьбу встречали помимо хлеба с солью еще и огромной сковородкой яичницы - глазуньи, причем яиц туда разбивали столько, сколько желали новобрачным детей, до двенадцати доходило – обычно столько раньше и рожали.
Дамы собрались в гостиной, обсуждая стол и весь прием, посуду, блюда, хрусталь и сервизы, серебро приборов и всякое другое. А мужчины, вставши из-за стола, тут же пошли играть в карты, причем доктор и владыко сразу же примирились. Начали по маленькой, но скоро на кону разноцветно засветились крупные купюры. Здесь всегда играли на рубли «зеленью», то есть долларами дорожили и берегли.
- Меня интересует, кто же в наших краях мог такую картину нарисовать, ее ведь не стыдно и в столице показать! Чувствуется мастер, - проговорил владыко, сбрасывая карты на подбор. Мне четыре на подбор дайте! Что у нас козыри-то? Черви? Ну, на червях мне всегда везет! Вот и очень даже хорошо, я играю на черных «мальцах»!
- Да, картина хороша! – произнес депутат, и все посмотрели на полковника и его жену, которым стало, сразу очень приятно, что общество, наконец, обратило на них внимание и все заговорили об их привезенном подарке. Теперь подарок, то есть картина и они сами будут некоторое время центром внимания всего общества и, вот полковник глубоко вздохнув при этом, не забыв сжать локоть супруги, которая по обычаю хотела первой раскрыть рот, громко произнес:
- У нас в пересылочной тюрьме сидит художник, это он нарисовал, и не только ее одну, много еще у него есть работ. Все просил нас: «Дайте мне краски, дайте мне краски и холсты для картин. Я вам такое напишу, что ахните». И мы все в администрации ахнули! Представляете, сидит такая девица с распущенной косой на берегу нашей речки, и косы вьет, а вместо ног у нее рыбий хвост и сидит она как живая, так и кажется, что сейчас запоет или сказку начнет рассказывать. И речка-то, у которой она сидит, тоже, как настоящая, и на нашу речку Веселушку очень даже похожа. И где он только мог ее видеть, ведь не из наших мест, издалека!
Владыко, еще раз посмотрев на картину и толкнув увлеченного игрой ювелира в бок, прогремел своим басом:
- Не оскудела страна наша талантами, если даже в тюрьмах такое пишут! А что, если ему настоящую мастерскую дать и кормить как следует, - то это же второй Васнецов будет! Я вам без преувеличения говорю, сам когда-то писал, еще, когда в семинарии и академии учился. 
- Вы владыко, понимаете в этом толк, - тихим голосом и, вежливо улыбаясь, съязвил снова доктор. Вот взяли бы и помогли художнику, он, наверное, и иконы сможет писать, и храмы ваши бесчисленные расписывать! Я слышал, что вы за Пустынь взялись, и так бойко-то, что там и монахи ваши с хозяйством копошатся, и на главном соборе уже и купола красят.
- Много ты знаешь, эскулап несчастный, это тебе не клизмы ставить. Хозяйство вести - не портками трясти! Вот возьму и больничку твою в богадельню превращу, а впрочем, она и так богадельня! Мне наш плотник Василий сколько раз говорил: - Как не зайдешь в больницу, там одни старухи сидят, целый день с ними просидишь в приемной и толку от врача не добьешься!
Доктор от такой несправедливости вскипел весь и, уже не сдерживаясь и оставив свою ироническую и вежливую манеру говорить, закричал на весь зал:
- Это я-то богадельня! Ко мне на прием со всей страны едут! Да если бы не мы частные практики, то наша больница давно бы на дно канула! Это ты все в думе сидишь и все там просишь, уж и забыл, где в твоем соборе царские врата находятся!
Владыко, собравшись с духом, хотел было в ответ сказать ему что-то резкое, но тут к нему подошел его иподьякон и, склонившись в поклоне, тихо что-то ему сказал:
- Ваше высокопреосвященство, как прикажите быть с хором? Может быть их отправить назад?
- Отпусти и прикажи им прибыть завтра к ранней заутрене к семи часам! Сам буду регентствовать, - возбужденный спором с доктором, раздраженно ответил ему владыко.   
 - И то, правда, взяли бы вы, доктор, да и отдали бы больницу владыке, - скороговоркой пропел депутат и, сбросив карты, приготовился к получению «прикупа». – А мы в думе отдохнули бы от владыки, а то он действительно все просит и просит денег с бюджета на реставрацию! Надо ведь что-нибудь и для города сделать? А, владыко?
- Действительно! Больничкой бы нашей заняться надо, - задумчиво смотря в карты, произнес неразговорчивый ювелир. Он молча наблюдал за спором доктора со священником, думая про себя, что все равно они от него никуда не денутся, и надо ему решить – что сейчас выгодней для него, вложить деньги в ремонт больницы или для своего престижа помочь владыке. И то и другое было почетно, но прибыли не будет никакой, думал он, и потому молчал, с увлечением играя с ними обоими в карты.
Все после слов ювелира на миг замолчали, только слышались тихие шлепки карты о карту и сосредоточенное сопение подвыпивших играющих.

- Прошу всех к чаю! Пожалуйте, пожалуйте, к столу, - произнесла мать Аверьяныча, внезапно вынырнув из-за занавески, отделявшей сейчас их стол от гостиной. А там был уже накрыт чайный стол. Все снова сели на свои места к пузатому в два ведра медному самовару и, наливая заварку из большого заварочного чайника заварку в красивые и тонкие чашки, подставляли их под гнутый в лебединую шею носик самовара, передавали по цепочке, с начало дамам, рассевшимся по обоим краям стола, а потом уж и себе.
Чайный стол мало чем отличался от обеденного! Он так же был накрыт закусками, только середину его украшало большое блюдо пирога с клубничным вареньем. Пирог с загнутыми в мудреные и коричневые от печного огня кольцами по его краям так и звал попробовать его. Живописно разложенные блюда поменьше с разными по форме и размерам пирожков дополняли эту картину чаепития.
- Вот эти пирожки с капустой, вот эти с творогом, вот эти с яблоками, а эти с рисом и яйцами, - проведя по столу рукой как по какому-то богатству, широко и радушно улыбаясь, произнесла мать Аверьяныча. Она и сам хозяин теперь были очень рады, что все прошло очень хорошо и они теперь вместе с чайным заключительным столом стали полноценные хозяева этого их приема. Мать еще была рада, что ей хватило сил все это организовать и ее умение печь и варить были на высоте и такие высокие гости ее сына были довольны. Вставшая сегодня чуть свет и только сейчас увидевшая, какую огромную работу она выполнила, женщина устало обвела еще раз стол, улыбаясь, поклонилась гостям и вышла из гостиной. На кухне на стульях сидели все, кто сегодня принимал участие в этом приеме: ее очень старая и почти глухая свояченица, три монашки, что были накануне посланы ей владыкой в помощь и Саша. Они все вместе стали пить чай из стоящего на плите чугунного чайника, и хозяйка, вытащив из духовки тарелку с пирожками, которые не сгодились на стол гостям, немного подгорели или потеряли форму – поставила ее на стол.
После наставления и благодарности всем кто приехал с владыкой, хор отправили домой  на автобусе и они очень довольные уехали. С владыкой остался только его личный келейник иподьякон Савелий. 
А в гостиной за столом продолжалось пиршество. Там, так же как и за обедом пили, кто водку, кто наливку. Закусывали закусками и пирогами и, вели уже более, миротворческие разговоры. Гости стали уставать, и уже надо было заканчивать и прощаться, как вдруг владыко, раскрасневшийся от горячего чая и наливки, выпитого им не меньше чем чая, посмотрел еще раз на подаренную картину уже к тому времени красовавшуюся на стене гостиной и, отвалившись от стола, но еще держа кусок пирога в руке ткнул им в ее сторону и дружелюбно и даже как-то с грустью произнес:
- А ведь какой талант-то! За что же он сидит? – обращаясь к начальнику милиции, спросил его священник.
- Не знаю точно, но за что-то серьезное! Наркотики, наверное! За наркотики, сейчас многие сидят!
- И давно сидит?
- Уже больше полугода, и еще ему долго сидеть! Сейчас очень медленно идут следствия и суды, может, и год и два просидеть!
- Какая все же жалость! – Мне эта картина напоминает один случай из давних лет! Давно это было, в первые годы моей учебы в семинарии, в Одессе.
- Что же за случай, расскажите, ваше высокопреосвященство, - с просящей улыбкой к нему обратилась жена депутата. Ей очень не хотелось покидать этот гостеприимный дом, тем более что угощенья, а их еще оставалось много на столе, тоже ей и другим пришлись по вкусу.
-   Просим, просим, расскажите нам о том случае – наперебой стали просить все владыку.
- Ну, уж если вы все так хотите, то вот послушайте! И священник, немного помолчав мягко улыбнувшись, начал: « Случай очень интересный и даже поучительный кое-кому будет, тем более, что мы сейчас очень нуждаемся в хороших художниках, совсем ведь церкви расписывать некому. Это было давно, годочков так двадцать с лишним тому назад! Я, тогда заканчивал, последний курс в семинарии и готовился к поступлению в академию. Вот и послали меня, тогда как бы вам это сказать вроде бы как на практику, что ли, в глухой и дальний сельский приход   Владимирской области. Там у местного батюшки дочь-поповна на выданье была, а мне надо было обязательно жениться, чтобы получить хороший приход в городе. Можно было и в том глухом остаться, но уж очень он был беден, деревни в десяти-пятнадцати километрах от него, и за день к нам доползали три-четыре старухи. А что с них прибыли? Только что вот на праздники, да отпевание, да редкие крестины, а так скукотища-то несусветная.
Батюшка тот, он же и настоятель, и дьякон, и звонарь, и пономарь, сам все по службе делал, любил он служить, да еще у него на покое тогда старый епархиальный архимандрит, шустрый такой еще старикашка свой век доживал, так что мне приходилось дома сидеть, да все их поповну забавлять. Девушка она была хорошая, добрая, смешливая, все по хозяйству умела делать, и корову доить, и шить-вязать, и готовить, но мне в то время хотелось славы, шумной мужской компании, и выпить и покушать хорошо! Потом, конечно, я женился на ней, и дети у нас были и есть, и попадья она была что надо. Вот только что померла рано. Вот и стал я после ее смерти поначалу черным монахом и сейчас вот владыкой сижу перед вами, а вот только позови меня моя Настя, я бы все тут же бросил и пошел бы с нею снова на приход, хозяйство, скотинку, завел бы и жил бы не хуже чем наш вот Аверьяныч.
Вот один раз и говорит мне батюшка:
- Сходи ты в детский дом, давно меня их директор звал! С детишками пообщаешься, да и развлечешься немного. Сходи, да сходи!
- Ну, туда же отче ведь не меньше двадцати километров будет! – смиренно говорю я ему, а сам про себя думаю, что же это я по такой жарище, да в рясе, так ведь и помереть можно.
- А я тебе нашу кобылку Маруську дам! Она смирная, потихоньку тебя и доставит на место!
Что же делать? Запрягли мне кобылу в телегу, да такую старую, что, думаю не она меня, а я ее скорей доставлю или мы вместе с нею там костьми в бору ляжем. Но не чего – поехали и доехали. Ехали мы все через сосновый бор, а потом дорога пошла вдоль озера – красотища неописуемая, жарковато стало, когда из бора выехали. Подъехали к самому озеру и, так мне искупаться захотелось, да и кобылу попоить надо было. Остановились, и я, взяв ведро, пошел к воде, зачерпнул, а вода теплая как молоко. Попоил кобылку, разделся и сам бултых в воду, да совсем, как есть, голым и нырнул. Вынырнул я, и, набирая скорость, заплыл далеко. Вода теплая, ласковая, плывешь себе и плывешь, устанешь – на спину перевернешься и потихоньку так загребаешь одной рукой, лениво шевелишь ногами, прелесть просто летом-то на озере. Ну, пока я плавал, у меня на берегу кто-то одежду стащил, вылез я из воды, в чем мать родила и ни подрясника, ни старой скуфейки, подаренной мне батюшкой, ничего нет! Лежит в траве на берегу один мой старый портфель с Евангелием – и все! Кругом ни души! Что делать? Ближайшая деревня в пяти километрах и до интерната, куда я следовал столько же. Маруська, как ни в чем не бывало, пасется и ушла не далеко. Встал я и стою как есть голый с одним только Евангелием и старым портфелем в придачу. Вдруг из кустов раздается тихий такой смех, то ли детский, то ли девичий, - ну думаю, позор мне, девки за ягодами пришли, увидели мой странный скарб на берегу и решили надо мною пошутить! Прикрываясь кое-как  портфелем, бросился я в кусты и кричу им туда: «Отдайте одежду, что за шутки такие? Я – священник, в интернат к детям еду!». Тишина стоит мертвая! Бегал, я, бегал по кустам, устал наконец, сел на бугорок, и тихо так, и как можно жалостливей, говорю жуликам: «Отдай ради Христа, одежду, я тебе, что хочешь, сделаю, хочешь – вот Евангелие подарю?» Вытащил книгу из портфеля и кручу ею над головой! Это подействовало на шутника! Потому, как вдруг за моей спиной с совершенно ровного, лишь заросшего травой лужка послышался тонкий детский голос: «Ну, уж и подаришь? Обманешь ведь, все вы взрослые обманщики!» Оглянулся я назад, я-то все бегал впереди по кустам, а сзади ровный такой заросший травой лужок был. Не думал я, что там можно было спрятаться, а он, жулик мой, перебежал из кустов на него и там затаился, как перепелка.
«Ладно, - говорю, шутник, выходи! Если сказал - подарю, значит, подарю!» - устало попросил я. Опять стало тихо. Там видимо думали. Но вот из травы пока робко показалась выцветшая на солнце макушка головенки совсем маленького мальчика и, скоро, он и сам предстал передо мною. На вид это был лет семи-восьми, тщедушный, с круглым и курносым, в конопушках, как перепелиной яйцо, личиком мальчик, одетый в потрепанные и великоватые для него джинсы, старые китайские полукеды и в клетчатую байковую рубашонку. На рубашку одной лямкой было накинуто какое-то подобие рюкзака из школьного ранца для первоклашек. Он, хитро улыбаясь, протянул мне мою, больше похожую на странническую хламиду, одежду.
«Чей же ты такой разбойник?» - устало и по-доброму обратился я к мальчику. - « А куда вы едете?» - «В интернат, к детям!» - ответил я ему. «Их директор давно священника местного, вон оттуда, - я показал рукой в сторону бора, - к себе звал. Еду вот с детишками поговорить о боге, о его заповедях!» - «Нужна ему больно ваша книга! Ему, толстому, с кем бы выпить, да пожрать! В карты он еще очень любит играть вот и зовет всех подряд к себе! Вчера у него председатель колхоза был, они напились и песни орали на весь дом, спать нам не давали!».
Я понял, что передо мною стоит один из воспитанников интерната, в который я сейчас ехал и говорит он о своем директоре. Зная, как надо разговаривать с детьми, нас специально обучали этому в семинарии, я, как будто не догадавшись кто он, серьезно, как взрослого, спросил его: - « Откуда тебе это известно-то, откуда ты это все знаешь? И директор пьяница и картежник еще, а?» - « А как же мне не знать, если я оттуда сегодня утром сбежал!» - Как сбежал? Значит ты один из воспитанников этого интерната, в который я еду? И почему же ты сбежал?»
Мальчик сел на бугорок напротив меня и серьезно уже, как своему сверстнику, горестно вздохнув, сказал: «Надоело все! Наказали меня вчера! Я должен сегодня посуду мыть на кухне! А я мыть не буду и все, пусть ее девчонки моют, и полы они тоже пусть моют!» - «За что же тебя так жестоко наказали?» - с улыбкой спросил я его. – « А я директора нашего на стенке красным карандашом в подвале нарисовал! Он увидел и меня за ухо трепать начал, и так мне больно стало и обидно, что я его за палец укусил. Он потом так на меня орал и ногой ударил, вот сюда, - и мальчик пальцем показал на место ниже спины. – И еще он сказал Таньке Рыжей, нашей классной, чтобы я на кухне три дня мыл посуду и полы. Пусть он их сам моет, я больше туда все никогда не вернусь!» - «Грозный ты больно! За что же ты своего директора обидел? Рисуешь его на стенках, да и стены портишь, небось? Да еще и кусаешься при этом?» - «Пьяница он и вор – вот он кто! Все наши старшие ребята так о нем говорят! Я и сам видел, как ему из кухни жареную курицу несли, а мне тогда на ужин даже котлеты не досталось – вот! А стенки я не порчу, мне красок и бумаги не дают, вот я ни стенках и рисую углем или карандашом, а потом сам же я их и стираю. Рисую и стираю!» - «Что же они тебе красок и бумаги в волю не дают, художника они в тебе, не видят что ли, а?» - «А они говорят, что на меня не напасешься, что я их какой-то там лимит в один день использую, а он этот самый лимит им дается на целый месяц! А что это такое я не знаю!» - «Да парень обижают тебя там, притесняют! Но ладно! На тебе книгу, ежели я тебе ее обещал, и поедем-ка с тобой милок обратно в интернат! Там мы быстро с тобой разберемся и с директором и с Танькой и с ее лимитом тоже! Может они не видят в тебе художника? А может что и еще… - разберемся, а?» - «Нет, не вернусь я туда, раз сказал, что не вернусь, значит, не вернусь, и все, и книги мне твоей не надо, обойдусь без нее!» - «Смотри, как хочешь! Ты парень уже взрослый, тебя можно уже и в тюрьму сажать, вот что-нибудь украдешь, и посадят тебя, как миленького!» - «Я красть ничего не собираюсь и сажать меня в тюрьму не за что! Я к мамке в Сибирь поеду! Вот я приеду к ней и скажу, пусть хоть убивает, но снова я в этот интернат не пойду!» - «Да у тебя и мать есть?» - «Есть! Но очень далеко живет – в Сибири! К ней надо на автобусе ехать, потом на поезде, потом на корабле плыть!» - «Как же тебя зовут, художник?» - «Алеша!» - «Ну, а меня можешь звать отцом Саввой или просто батюшкой, как тебе больше нравиться!»
Мальчик задумался и, помолчав немного сказал: «Я буду звать тебя батей, ладно?»   Это был хороший знак. Он мне начал доверять и я, боясь упустить момент, снова обратился к нему – «Вот что я тебе скажу Алеша, чтобы доехать до Сибири надо много денег, паспорт, точный адрес и  еще кучу дел разных, которые, я думаю, что ты один не осилишь! Деньги-то хоть есть у тебя?» - «Конечно! Во сколько!» - и мальчик вытащил из кармана несколько смятых рублей. – «Ну, милый! Этих денег тебе хватит, только если доехать до города и на несколько пирожков, да мороженого, можно еще будет купить и… все!»  - этот довод все же смутил парня, и он задумался. Я что бы успеть его полностью убедить к возвращению продолжил: - « Так что ты зря не хочешь к своему директору вернуться, ты теперь не один, я вот буду с тобой, и мы вместе с ним будем бороться, тем более я знаю уже, что он пьяница и жулик!  Мы его вместе с тобой в раз поборем, и не будет он больше кур жаренных воровать и драться! Поехали что ли?» Все же мои убедительные доводы и мой ровный голос подействовали на мальчишку, он искоса и еще вполне недоверчиво посмотрел на меня и, тихо вздохнув, сказал: - «И чтобы Танька наша мне много бумаги дала и красок, и не орала на меня «когда я ….», - он, почему осекся и замолчал. – «Ну не хочешь пока всего рассказывать, значит это твой секрет, и не говори пока, потом скажешь, если захочешь! Поехали что ли, а то парит как, гроза будет».

Через час мы уже подъезжали к детскому дому.
Расположенный в каменном доме с колоннами, бывшем когда-то барском имении, дом был не первой молодости. С обшарпанными стенами, покрашенными когда-то в розовый цвет, из-за своей кособокой крыши похожей на старушкин чепец и с раскинутыми, как в какой-то неведомой просьбе руками флигелей, служившим когда-то видимо для бесчисленной барской челяди, а сейчас оборудованные под комнаты воспитанников интерната, дом сей походил на обедневшую старую дворянку просящей о помощи.
На низком гранитном крыльце с выбитыми ступеньками нас уже поджидали. Тут суетился, бегая взад и вперед, небольшого роста пожилой человек и стояла, как статуя, большая и дородная, выше его на две головы красивая, в белом халате женщина с рыжими волосами. Я поздоровался и, представившись, вынул из кармана подрясника записку, данную мне батюшкой. Я ее вручил маленькому человечку и стал ждать, когда он ее прочтет. Он прочитал ее с серьезным  лицом дважды и наконец, поняв кто я, заулыбался. – «Добро пожаловать, добро пожаловать! Заждались мы вас, заждались! Мы же, как-никак, соседи, и единственная здесь в этой глуши интеллигенция, как же нам и не пообщаться-то? Проходите, пожалуйста, проходите в зал! Очень рад, очень рад знакомству!»  - кланяясь и вежливо улыбаясь, склонился он в поклоне, пропуская меня вперед. – «А с тобой Ферапонтов, я после разберусь! Это наше наказание, батюшка! Если захотите после вам расскажу о нем. Где же вы его нашли? Вот наше наказание, истинный бог наказание!»
Это был он директор интерната – «жулик и пьяница», как про него говорил Алеша. Женщина в белом халате оказалась старшим воспитателем – Татьяной Ивановной. Она довольно настороженно смотрела на меня во время нашего с директором знакомства и, когда я уже входил в зал, молча повернулась, взяла за руку мальчика и повела его в сторону флигеля.
Обернувшись, я встретился с ним взглядом и, когда он еще раз умоляюще посмотрел на меня, я подмигнул ему, говоря этим, что не оставлю его в беде. Мальчик, видя меня в хорошем и веселом настроении, улыбнулся и кивнул мне в знак того, что он меня понял.
Директор оказался человеком занятым, уставшим от проблем, с которыми он по долгу службы сталкивался: не хватало денег на ремонт здания, на полноценное питание воспитанников и ему приходилось выкручиваться, просить у всех, у кого только можно. Вот отсюда и банкеты с председателями колхозов, совхозов, фермеров, секретарями всех рангов и игра с ними в карты и прочее, и прочее и прочее. Это конечно вызывало у детей отрицательное к нему отношение, и они воспринимали его как пьяницу и мошенника. Но на самом деле он оказался человеком добрым, образованным, начитанным, и, самое главное добрым к детям. К нему с уважением относился весь персонал детского дома, понимая с какими трудностями ему приходиться сталкиваться.
После разговора о бедах и трудностях его работы он предложил мне пройтись по учреждению, поговорить с детьми, с воспитателями, учителями.
- А после обхода и знакомства с детьми, прошу вас отобедать с нами, - проговорил директор и, встав со своего кресла, направился к двери. Действительно, как и все здание интерната снаружи, так и внутри него, как и классы, и комнаты для воспитанников все было в запущенном виде. Все было старым, потрепанным от времени в плачевном состоянии, какая-то казенная, салатового, когда цвета краска на стенах коридора и комнат вызывали чувства тоски, холода не уюта и бедности. Мы медленно обходили залы, комнаты и классы интерната вот там и возник у нас с директором разговор об Алеше, - «Мальчик сказал, он вас нарисовал на какой-то стене и вы его за это наказали, заставили мыть посуду и полы?» - «Ох! мне этот Ферапонтов! Это, ведь батюшка, наше горе! Мать привезла его к нам шестилетним, умирающим от истощения. Мы могли его не принять в интернат, так как она была не из нашей области, да и мест уже тогда не было. Ну, как нам не принять ребенка, если он истощен до крайности, вот-вот умрет, на грани смерти? Приняли, выходили на свою голову! Алеша растет каким-то просто отщепенцем, не дружит ни с кем из своих товарищей-сверстников по комнате, считается у них «домашним», так как у него есть мать, а это вы знаете у них самое обидное прозвище. Да и болеет он, энурез у него – писается он каждый день ночью! Что мы только не делали и врачей вызывали из города и сами пробовали лечить, но, увы – говорят это все пройдет с возрастом. Вот и представляете себе, как к нему относятся в группе, травят его, дразнят все «зассыхой». Это часто с детьми бывает и даже девочки этим болеют, но там как-то все тихо, а здесь вот…так получается. Вот он и бежит от нас уже в третий раз. Все к матери своей хочет, а мать его сидит сейчас в тюрьме, а он этого не знает и, что нам делать? – «Я пока не знаю, как тут можно помочь мальчику, но очень хочется ему помочь!» - ответил я директору. Мы уже заканчивали осмотр интерната, как директор, улыбаясь, спросил меня: - «Он, наверное, и про курицу вам рассказал? Да была здесь такая история! Бегала по нашему двору одна курица, откуда она взялась, никто не знает, стали дети ее подкармливать со стола и со временем это стало им как бы в радость и забаву – вроде бы как живой уголок появился. А тут ко мне один председатель совхоза с визитом приехал, чем угощать нашего шефа, он нам очень сильно помогает, - ну я и приказал зарубить эту самую курицу, поджарить ее и подать нам к столу. Ну, так и сделали. А когда ее несли с кухни, то дети как раз шли обедать  увидели ее на тарелке и вот целая трагедия. Пришлось мне им самому заводить «живой уголок» - теперь у них там и ворона, и кролик, и куры с петухом, старый индюк и целая коза с козлятами – вот как! Все утихло постепенно, но вот Ферапонтов все помнит!» - директор вздохнул и замолчал. Мы стояли у лестницы ведущий в подвал, я так же улыбаясь, спросил его: - «А что это за история с Алешиными рисунками в подвале?» - «Он и это вам рассказал? Ну что же пойдемте, если хотите посмотреть на его так сказать творчество!» - и директор повел меня в подвал. Мы спустились в подвал, где когда-то видимо, хранили барские припасы. Вот на одной стене покрашенной когда-то в серый цвет прямо под лампочкой начинались рисунки Алеши. Стены и все вокруг как бы оживали – здесь были черти с хвостами и лицами ребят, в дальнем углу высвечивалось лицо сопровождавшей меня воспитательницы, а на самом видном месте, в виде царя чертей, с короной на голове, похожей на ведро, красовалась фигура директора. Все здесь было схвачено, четко прописано и эти наброски рисунков вызывали восхищение и смех. Я, наконец, не выдержав, расхохотался.
- «Смейтесь, смейтесь!» - раздался голос директора у меня за спиной – «Он и вас в черта превратит с ведром на голове!»
Уговорил я тогда директора и забрал мальчика к нам на приход. Как раз в интернате были каникулы, и дети немного скучали. Алеша был очень рад, и поначалу еще толком не владея, как следует карандашом, все рисовал на стене нашей приходской церкви. Конечно не чертей и конечно еще не иконы, но его рисунки уже тогда носили жизненный характер, были очень талантливы и напоминали сцены из Евангелия. Все тогда говорили, что он самородок, талант и его рисунки выставлялись даже в Москве, но… приехала его мамаша, освободившись из тюрьмы и… забрала его к себе в Сибирь. Потом ходили слухи, что посадили за воровство, мать его умерла от водки и, так вот… получилось… Его высокопреосвященство  грустно замолк.
Грусть и усталость отражались и на лицах гостей, с вниманием все же слушавших его, а доктор нервно сняв очки и протирая их носовым платком, тихо сказал:
- Грустно все это слышать, вызывает недоумение, почему гибнет молодость, да еще и талантливая к тому же?
- На это нет ответа! Это судьба, карма! Она у всех разная и ничего тут не поделаешь – знал бы, где упадешь, соломки бы постелил, - вторил ему ювелир.
Вдруг полковница, как бы что-то вспоминая, резко поднялась со своего места и направилась к картине, подойдя к ней, она обернулась и, посмотрев на своего сына, строго приказала ему:
- Подойди сюда, помоги мне! Ваше высокопреосвященство, как вы говорил, была фамилия того мальчика-художника?
- Алеша Ферапонтов! – произнес удивленным голосом священник.
- Нате, вот владыко, читайте! – и, показав ему мелкую неразборчивую подпись на задней стороне картины, она, не выдержав, громко сама прочитала вслух:   
- А. Ферапонтов! – так здесь подписана картина.
- Господи, воля твоя! Вот странная судьба, неужели мне снова суждено встретиться с ним, - устало, тихо проговорил священник и, уже обращаясь к полковнику, спросил его:
- Разрешите мне завтра навестить его в вашем заведении?
- Да, да было бы очень хорошо, если бы вы ваше высокопреосвященство навестили бы нас! Мы все для этого подготовим, и ваш визит был бы для нас как дар с неба! – мило улыбаясь, говорил ему в ответ начальник милиции.
- Вот и хорошо! Я сам у вас отслужу обедню и если кто из ваших так сказать «клиентов» захочет исповедоваться и причаститься, то все это будет сделано для них!
Тут все время почти всегда молчавший ювелир встал с места и, подойдя к владыке немного волнуясь, сказал:
- А давайте владыко мы сейчас, не откладывая до завтра, поедим в тюрьму и, вы сами поговорите с художником? – волнуясь, видимо рассказ священника тронул его душу, в ней появилось желание сделать что-нибудь доброе.
- А что, я сейчас все могу устроить, - находясь под впечатлением от слов владыки и ювелира, бойко вступила в их диалог полковница.
- Да! Это было бы интересно! – задумчиво проговорил доктор и посмотрел на священника.
На лице владыки заиграли скулы, мышцы лица напряглись и, вот он, поднявшись с места волнуясь и краснея громко сказал:
- Тогда, поехали, поехали все! – и, обращаясь к полковнику, с нетерпением сказал – звоните в тюрьму, что мы сейчас все выезжаем! Я там сам облачусь в рясы и, вот мой иподьякон Савелий мне во всем поможет, да!
Так и сделали, позвонили, послали для верности гонца в тюрьму, и вся компания стала лихорадочно собираться в дорогу.
На этом вечер в доме Аверьяныча был закончен и, все гости, довольные собой и тем, что так счастливо закончилась эта грустная история рассказанная владыкой, история про маленького мальчика-сироту, и что они сейчас и вот сразу смогут кому-то помочь, уселись по своим машинам и, помчались в ночь вслед курьеру.
В двенадцатом часу ночи к воротам пересылочной тюрьмы на сумасшедшей скорости подлетели четыре большие красивые машины. Из первой вышел сам местный владыка в полном облачении в сопровождении своего личного иподьякона и священника одной из церквей встреченной им по дороге. Его естественно сопровождала и вся компания, только что отмечавшая юбилей Аверьяныча. С решительностью и нетерпением они все проследовали в тюремные ворота тут же перед ними раскрывшиеся настежь. В тюрьме их всех уже ждали, но владыко, махнув рукой всем в общем благословлении, тихо сказал:
- Хочу в первую очередь говорить с художником, и говорить с ним с глазу на глаз!

В казенной, холодной, покрашенной в какой-то нелепый темно-синий цвет приемной его уже ждал заспанный заключенный. Это был худой, сутулый парень в потертых джинсах и в старой клетчатой рубахе. Он хмуро смотрел на цветущего в своем переливающемся парчой облачении первосвященника. Ему этот внезапный среди ночи визит видимо был безразличен. Посмотрев исподлобья еще раз на священника, он молча отвернулся в сторону, сплюнул и стал ждать, что будет дальше. Видимо он ждал к себе вопросов.
- Алеша! Это ты? Неужели не узнаешь меня, я же твой отец Савва, помнишь, как ты у меня на берегу озера подрясник стащил? А нашу церковь, художественную школу? – с большим волнением, почти шепотом произнес владыко. Он узнал в этом парне своего Алешу.
- Да! Это я! – угрюмо произнес Алеша. – Я сразу тебя узнал, как ты вошел сюда!
- Что ты сделал? За что тебя сюда посадили?

Алеша молчал, нагнув голову. Потом он выпрямился и с яростью выкрикнул прямо в лицо священника:
- Я человека убил и не жалею об этом, нисколько не жалею эту суку! Каяться я тебе не буду и помощи мне твоей не надо, ничего мне от вас не надо, понял?
- Алеша! Алеша, что же ты так ко мне, за что? Я никогда не хотел тебе зла! Я сейчас тебе, может быть это все ошибка, я тебе самого лучшего адвоката…
- Я, я убил! Я уже дал показания! Ничего уже здесь не поделаешь, ничего мне от тебя не надо! – все еще находясь в большом возбуждении, закричал парень и, вдруг, отвернувшись к стенке замолчал.  С него постепенно сходила накопившаяся на весь мир злость, и через некоторое время он смог уже спокойно, тихо сказать:
- Это правда! Я убил, по пьянке, не везет мне что-то в жизни, как уехал от вас!

Архиепископ в полном облачении и имеющий огромную власть сейчас стоял перед этим парнем, когда-то очень дорогим для него мальчиком и жалость к нему, к себе, ко всем и всему прошедшему, настоящему, всему, как слезами заливало его душу. Он уже ничего здесь поделать не может, он не может этого уже предотвратить, исправить, уберечь. Слезы, как два тонких ручейка молча полились из глаз владыки на щеки в миг постаревшие, серые, обрюзгшие  и, он, стирая их ладонью, молча вышел из комнаты. Он вышел с чувством глубокой скорби ко всем и сознанием чего-то очень важного, не законченного дела в своей жизни…

А поздно вечером еще долго в доме фермера горел свет, две старые женщины убирали со стола, убирали весь дом ставшим почему-то вдруг пустым и холодным. Аверьяныч сидя в мягком кресле своего кабинета и глядя на Сашу, сидящего напротив его с грустными, усталыми глазами и в уме подсчитывал уже – во сколько ему обошлась эта вся «презентация», а Саша все глядел и глядел на него, подперев свою розовую щечку кулаком…