(Страницы летописи дней моих)
Удивительно быстро проходит время. Кажется, только что было «сегодня», а оно уже давно «вчера», в прошлом… Летят дни, проносятся годы, минуют десятилетия… С годами погружаются в бездну прошлого события, один за другим покидают этот мир люди… Смотрю на застывшее на выцветшей от времени фотокарточке «мгновение», на такие знакомые лица женщин на снимке и не хочется верить, что никого из них уже нет и никогда не будет среди живых. За каждым лицом, за каждой отдельной судьбой видится что-то связующее их общее, запомнившееся и воскресшее в мелькающих в сознании именах и связанное с ними множество каких-то дел, слов, жестов. Звучат в памяти такие знакомые, такие разные, характерные для каждого отдельного образа голоса. И оживают воспоминания...
Вот соседка наша, тетя Настя. Вдова, мать двоих взращенных в суровое военное время детей. Третий ее ребенок, девочка, умерла в раннем детстве. Муж умер от чахотки, когда младшей исполнился только годик... Помнится, всегда одна, всегда в движении, всегда полна готовностью выразить восторг и удивление по разным, пусть даже незначительным поводам. Всегда с вилами или граблями в руках, или с косой… Часто босиком, вечно куда-то спешащая, снующая вокруг домика своего… Вечно в трудах и заботах. Вязание, шитье или штопка-починка для нее, наверное, были чем-то в роде отдыха в перерывах между полем, фермой и многочисленными домашними повседневными заботами. Постоянная, почти никогда не сходившая с ее лица светлая улыбка, словно проявление какой-то тайной и значительной радости, присутствует и на этой фотографии. Глядя на нее, светлели души и глаза у соседей-кокоринцев, включая и нас, детей. Не доводилось слышать от нее грубых слов, или, не дай Бог, ругательств. Даже тогда, когда, казалось бы, нельзя было сдержаться, она делала это так, что бы не слышали люди нецензурных, коробящих слух, слов. Обходилась эта в сущности неграмотная женщина богатым разговорным русским языком без ненужного словесного сора и матерщины. К слову сказать, и другие односельчане не злоупотребляли в те годы известным лексиконом без особой надобности... После нее почти все осталось на ее усадьбе таким же, как было при ней. Разве что сад поредел: поумирали, засохли яблони, о которых она как о детях заботилась и весной и осенью, укрывая от предстоящих холодов корни и от солнечных ожегов древесные стволы. Ничего не поделаешь: и у яблонь, как и у всего живого, есть свой «век». А сам домик так и стоит в начале деревни под номером «восемь», поглядывая стеклами окон на пролегающую перед ним дорогу со спешащими по ней по своим делам, как она когда-то, автомашинами и прочим транспортом. Правда, сейчас очень редко можно увидеть на этой дороге повозки и дроги, а в зимнее время сани с запряженными в них каурыми и других мастей резвыми лошадками. Да и люди на ней встречаются теперь не часто И давно уже не раздаются голоса сменяющих время от времени друг друга бригадиров колхозных: «Настя, пора ехать на работу! Скорее выходи!». «Настухой», «Лексеевной» еще называли ее на ласкательный манер, по-свойски, по-женски… Навещает эту избушку единственная, уже немолодая дочь - пенсионерка Алена. Раз в год приезжает она на свою «малую родину» из чужой теперь для россиян Латвии на пару-тройку недель, посшибает тупой косой бурьян на приусадебном участке (пока есть силы), навестит немногих оставшихся в округе сверстниц, приведет в порядок осиротевшие могилки на кладбище у Казанской церкви, да и «отчалит» в свой Саласпилс до следующего лета. И снова опустеют две просторные комнаты в доме с окнами, прикрытыми задернутыми наполовину занавесками. И снова погрузится он в долгий сон ожиданий…
Мне повезло. В процессе сборов материалов по теме «История деревни Кокорино», в поисках старых фотографий удалось все же найти несколько, к сожалению, не много групповых снимков кокоринцев той, послевоенной поры, поры моих детских лет. «Большое видится на расстоянии», как сказал поэт, и, может быть, поэтому смотрю подолгу, не отрываясь, на пожелтевшие от времени, иногда измятые и попорченные их преклонным возрастом и обстоятельствами хранения и вообще жизни фотографиями. Среди моих «находок» особенно ценны три, на которых представлены конечно не все, но многие представительницы даже не одного, а двух поколений моих земляков. Почему-то больше «землячек». С одной из них смотрят на меня молодые женщины, девушки послевоенной поры. Снимок сделан в 1947 году, вскоре после окончания войны. Качество самого снимка прекрасное, и сделан он, скорее всего, мастером, поэтому хорошо различимы на ней все лица. В центре, в первом ряду, нахожу свою маму, Александру Николаевну Герасимову (через три года возьмет фамилию мужа и станет Васильевой). И многих других женщин узнаю. Среди них трое моих учительниц... А другое фото уникально тем, что на нем изображены представительницы поколения кокоринцев годов рождения самого начала 20-го века.. «Наши бабушки», не смотря на пенсионный возраст, сфотографированы в рабочий день, в рабочей одежде где-то в поле то ли ранней весной, то ли поздней осенью. У некоторых надеты фартуки-передники. На ногах у всех валенки с галошами. Снега не видно, а кустарник или деревья вдали стоят без листвы. И одежда теплая на людях, фуфайки – самое распространенное одеяние для всех возрастов и полов в послевоенные годы. Особенно в сельской местности. Полушубки овчинные и ватники-фуфайки. Головы повязаны вязаными шерстяными платками, в основном, темных тонов. Тогда о здоровье собственном заботились не как-нибудь. Ноги и головы особенно оберегали от переохлаждений. В деревне, как известно, выходных и больничных не было тогда. Коровка – не трактор, есть просит по несколько раз в день, как бы ни чувствовали себя хозяин или хозяйка. И лекарств не было. И денег на их оплату тоже у многих не было. Судя по надетым поверх ватников фартукам, женщины занимались уборкой льна на поле. Не исключено, что делался этот фотоснимок для районной газеты редакционным фотографом. На этом фото не все женщины знакомы мне. Скорее всего, в объектив попали не только кокоринцы, но и жители соседних деревень. Вся колхозная бригада полеводов. А вот и бригадир, если не изменяет память, Анна Беляева , а в те годы тетя Нюра из Новой Березовки. Лицо очень знакомое и запоминающееся. Она помоложе многих своих «подчиненных». К сожалению, о ней пока больше добавить мне нечего… А вот перед тетей Настей другая бабушка – моя родственница, сестра деда Николая, баба Груня. «Моя Грушка как игрушка», - так любил приговаривать ее второй муж, по фамилии Трофимов. Его судьба трагическая. В годы оккупации служил у немцев старостой деревни, за что и был арестован по возвращении Советской власти. (Он умер в Островской тюрьме в 1944 году, еще до суда. Баба Груня ни разу не проведала его: боялась, как бы и ее не арестовали. Не могла рисковать детьми. А дети-то не велики тогда еще были у нее). Дочь бабы Груни, которая в военное время была уже подростком и многое помнила из событий тех лет, впоследствии рассказывала (я слышал уже в пересказе от ее дочери, Зинаиды ), что эта баба Груня по целым дням в темном подвале перемалывала собранное с сельчан зерно на муку. Да так напряженно и подолгу работала в полутьме подвальной, что когда выходила на свет Божий, на время теряла зрение, а когда и сознанье. Можно предположить, что не мало зерна смолола она в эти годы. Почему в подвале и скрытно? Есть предположение у внучки Зинаиды, что скрытность была необходима тогда,так как зерно не для своего хозяйства мололось в таких количествах. Куда «исчезала» потом мука, к кому она переходила и для чьих нужд "горбатилась" в низком подполье Агрипина Трофимова, не известно. Не исключено, что мука переправлялась за реку Сороть. Трофимов имел возможность свободно перемещаться по территории своего района. А за Соротью известно, кто был... Переправлялась самим же старостой, Трофимовым. Но это только предположения. Конечно, хотелось бы всех кокоринцев, а в особенности родственников, видеть патриотами и горячими борцами с врагом...
Впрочем, отчасти так и было. Например, в Кокорине проживали подпольщица Столярова Антонина Васильевна и ее гражданский муж Михаил. Михаилу приписывали подрыв моста через речку Луговка в Кокорине. Он погиб при попытке бегства во время препровождения их с Антониной после ареста в гестапо или в комендатуру. Со слов ветеранов, у оставшихся в живых земляков не было обид на старосту за время исполнения им обязанностей, как и на переводчика из немецкой комендатуры, родного брата кокоринской бабы Нюши. Видно, не много зла причинили они местному населению в те тревожные годы. Да и то верно: кто-то да должен был служить и в комендатуре, и в полиции, и в других структурах у оккупантов. Может быть, и не плохо, что на этих должностях в те суровые дни оккупации оказались именно те люди, свои, местные, знающие земляков. Люди, которых потом осудили как пособников фашистов и предателей. Не плохо для населения, по - существу, брошенного на произвол судьбы отступившей, а как говорилось некоторыми очевидцами событий военной поры, попросту поспешно бежавшей в восточном направлении властью в лице районного и колхозного начальства … Ну да мы тогда не жили, мое поколение, а если и жили бы, то многое ли знали, что бы судить кого бы то ни было? Не думаю. Беседуя с «последними из могикан» 20-30-х годов рождения, лишний раз вспоминаю поговорку: «сколько людей, столько и мнений», и то, что у каждого своя «призма», через которую видит он окружающую жизнь во всех ее проявлениях. Субъективизмом это называется в философии… А моя задача быть максимально объективным и в своих воспоминаниях, и в рассказах людей старших поколений.
Итак, баба Груня. Четверых дочерей вырастила она. Был и сын, пятый. Года так 28-го или 29-го рождения. Колей звали. Некоторые считали его виновником страшного взрыва большого скопления мин, в основном противотанковых, в колхозном саду в 1945 году. (Или в 44-м? Когда «дошли руки» до обезвреживания мин на пахотных полях и иных сельхозугодьях?). В помощь военным саперам собраны были жители окрестных деревень. На переноску уже обезвреженных мин и прочих неразорвавшихся боеприпасов в тот день наряды получили многие колхозники. В их числе был и Николай. Мальчишка, пусть и подросток, все равно остается мальчишкой, а дети войны – это вообще особый контингент. Не случайно и среди учителей, и среди специалистов разных профилей, из числа так называемых «детей войны», встречалось немало с протезами на руках или ногах. На памяти имена Степанова Гердта Кирилловича (впоследствии учитель истории ) и Васильева Валентина Степановича (будущего ветеринарного врача) из деревни Луговка, Цибиногина Юрия (выпускника лесотехнической академии) из Кокорина. Их тоже в сорок пятом «догнала» война и оставила «на память» изуродованные руки и глаза. Коля, говорили, излишней боязливостью не отличался, скорее наоборот. Он, или кто-то другой бросил, вместо осторожного складирования, мину на собравшуюся уже приличную кучу «смертельного железа», или не мину, а что-то другое, взорвавшее все собранное в огромную кучу, никто не установит никогда. Но после того броска вся эта «масса» взлетела на воздух, и мощность взрыва могла исчисляться сотнями, многими сотнями килограммов в тротиловом эквиваленте. Большая «куча» была, «размером с дом», - так утверждает случайно уцелевшая в той трагедии жительница Кокорина Александра Васильевна Герасимова (Иванова). Слышали этот взрыв за десятки километров. И столб поднятой в воздух земли виден был издалека. По разным сведениям в результате взрыва непосредственно на месте погибли пять человек. Были и раненые. А контузии получили едва ли не все, кто в этот трагический день был мобилизован на помощь минерам. Кто-то до самой смерти так и не смог смыть с лица земельного цвета «татуировку» в форме пятен от летящих прямо в лица с огромной скоростью мелких зерен и порошка взрывчатого вещества вперемешку с землей. Кто-то доживал свою жизнь с мучающими его головными болями... Деревня в тот день недосчиталась четверых своих жителей. Да и соседним деревням досталось… Не дождалась домой сына и баба Груня. Тех, кто оказался в непосредственной близости от эпицентра взрыва, собирали, что называется, по частям… Мелкие фрагменты тел погибших унесла речка Луговка… Так вспоминают свидетели тех событий.
А бабу Груню в деревне уважали. И регулярно, в течении многих послевоенных лет собирались у нее по вечерам и в праздники кокоринцы. Она была приветливой и гостеприимной, умела повеселиться и других развеселить. Никого не прогоняла. Со всеми делилась, чем могла. Под потолком в ее избе висела большая (трехлинейная!) керосиновая лампа с «воротником» в виде жестяного круга. Полы были всегда вымыты и выскоблены до блеска, как и столы со скамейками вдоль стен. А молодежь в зимние вечера каталась прямо от стены сарая бабиного Груниного, стоящего за домом на высоком крутом берегу, прямо на речку. «Под Грунин завраг», как говорили старики.
... Тетя Шура Герасимова. Еще до войны вышла замуж за моего двоюродного дядю Ивана. Их двое было, братьев: Иван и Валентин Павловичи. Оба воевали с июня сорок первого. Валентин под конец войны был ранен осколком мины в голову, часть черепной коробки, раздробленная куском металла, была заменена на пластину. Тоже металлическую. С тех пор это место стало самым уязвимым в организме моего дяди, а сам он считался инвалидом второй группы. Рассказывали такую историю. Однажды, уже после войны, местные девчата были на каком-то празднике на поселковом стадионе. Был с ними и Валентин. Почему-то в тот день один, без друзей-приятелей. Из-за ранения он постоянно носил головной убор. Кто-то из девушек случайно подслушал разговор пушкиногорских парней. Они собрались поколотить Валентина за что-то, возможно, на почве ревности. Красивым парень был, не смотря на ранения. Зная, какая опасность угрожала дяде в случае возникновения драки, девчата отыскали его среди толпы и до самого окончания праздника ни на шаг не отпускали от себя и до дома проводили. Видимо, жалели. Валентин — младший в семье деда Павла, а старший, Иван, и был мужем тети Шуры. У них родились четверо детей. Сын Евгений году в 39-м, перед войной. Впоследствии участвовал в походе по морю на Кубу в период Карибского кризиса. Говорили, что по этой причине ему и его однополчанам-ракетчикам не разрешили сразу вернуться домой после демобилизации. Якобы, соблюдалась какая-то секретность. И возвращались они с Кубы почему-то через Дальний Восток. По пути к дому осел наш Женя сначала в Красноярске, а потом, после окончания механического техникума, перебрался в шахтерский городок Березовский, что километрах в тридцати от Кемерова, в Кузбассе. Домой так и не вернулся. Приезжал несколько раз в отпуск, а потом по каким-то причинам перестал это делать. Мне довелось погостить у него пару дней, когда жил и работал в Кемерове. Запомнилась таежная речка прямо под лоджией их квартиры на четвертом этаже многоэтажки. Дом стоял на самом берегу этой речушки. Журчание ее запомнилось. Женя жил со своей дочерью. Судьба его жены мне неизвестна... Потом шли дочери: Нина, Таисия и Галина. Когда младшей, Галине, исполнилось два годика, Иван погиб. Возвращался из Острова, куда отгонял гурт скота колхозного, да и не добрался до дома. Лошадь с телегой пришла, но в телеге никого не было. Тело нашли спустя некоторое время в канаве, километрах в пятнадцати от дома.. Ни денег, ни документов при нем не оказалось. Поговаривали об убийстве. Так Тетя Шура стала вдовой. Мне она запомнилась почему-то в резиновых сапогах блестящих, «скороходовских». Не смотря на тяжелую жизнь, она часто улыбалась, любила пошутить, а лицо и взгляд были открытыми и излучали свет. Или так мне казалось. Говорила она с какой-то особой простотой, неторопливо, понятно и доходчиво. Она рано умерла, не дожив и до 60-ти лет. Умерла не от старости, а от нелегкой жизни, нужды и болезней, которые выпали на ее долю. Валентин, как мог, помогал ей из Подмосковья. Но здоровье, как говорят, не купишь и не займешь... На фото она прекрасно выглядит, такой и сохранилась в моей памяти.
Перед ней на фотокарточке еще одна тетя Шура, по фамилии Боброва. Только эту называли Сашей. По-видимому, что бы различать двух соседок, двух подруг. Она тоже была вдовой, ее муж погиб на войне в чужих краях. Жила она с родным братом Виктором, а позднее, в шестидесятых, к ней вернулся из Ленинграда сын Владимир. Обе дочери тоже обосновались в Ленинграде и навещали мать во время отпусков. В Ленинград из наших краев после войны уехали многие. Там давали лимитную прописку тому, кто устраивался на работу в коммунальные или строительные организации и милицию. Город был основательно разрушен за годы блокады и кто-то должен был его восстанавливать. Вот и «валил» народ из деревень ближних областей в город Ленина. Тем более, что на «малой родине» у многих тогда сгорели в пламени войны свои дома. Сама тетя Саша никуда не поехала, постепенно с братом восстановили домик, сначала небольшой, из бункера немецкого. Потом, спустя лет пятнадцать, расширили жилье, построив новый дом, в котором и прожили все оставшиеся годы и она, и ее брат, и сын Володя. Брата называли и в глаза и за глаза Витей - «Туманом». Откуда появилось это странное прозвище — никто ответить мне не смог. Знаю только, что называли его так с детства. Он не обижался за это ни на детей, ни на взрослых и охотно отзывался, когда его окликали по прозвищу. У «Тумана» от рождения не функционировала правая рука ниже локтя. Поэтому он вынужденно был «левшой». Но работал левой рукой настолько виртуозно, что ухитрялся не только «свернуть цигарку», но и червя на крючок надеть на рыбалке. А рыбаком заядлым был Туман. И косой владел неплохо. Не так, как мужики со здоровыми руками, но все же корове травы корзинку накосить к ночи умел. И с топором управлялся одной рукой, и с вилами, и с лопатой. То есть, не только с ложкой за столом. В послевоенные годы вокруг него объединялась молодежь и в свободное время организовывала самодеятельные концерты. Главным «импровизатором» и руководителем молодежного коллектива был «Туман». Выполнял и роль конферансье. Он знал и придумывал множество частушек. Большая часть из них ... труднопроизносима в общественных местах, но в послевоенные тяжелейшие годы они воспринимались как свойственные той жизни и никто на «Тумана» не ругался. У каждого времени свои песни... А в колхозе его должность была неизменной: сторож. Один раз в несколько лет отпускали его «в отъезд»: к племянницам в Питер. «Гостинцев» свезти в виде домашней продукции, постричься у городского парикмахера да ботинки до зеркального блеска начистить у уличного чистильщика обуви. Об этом по возвращении и рассказывал Виктор односельчанам. Редко какой дом не посещал он в вечерние часы, когда заступал на охрану телятника или свинарника да машинного двора с почти развалившейся кузницей. Его пускали в дом как своего родного, а там, где жили «курильщики», обязательно предлагали закурить папиросу или сигарету. «Туман» никогда не отказывался, хотя все свои годы курил самосад или магазинную махорку. Заходил, усаживался на порог, если тот был достаточно высоким, или на ближайший от входа табурет и закуривал. В те годы в домах курили. Витя не был сплетником, но знал все новости. А уж если начнет о чем-то рассказывать, то, как правило, его рассказ периодически прерывался и заглушался хохотом. Смеялись все: и взрослые и дети. Посидит часик-другой, поднимет людям настроение, сам погреется, потом «завернет» цигарку на дорожку да и пойдет по своим владениям. Долго еще будет виден в темноте маленький красный огонек его самокрутки. Помню, сторожил он не один, а со своими верными помощниками — двумя огромными кобелями неизвестной породы, что-то в роде «цыганской». Привязывал их прочными веревками к каким-нибудь столбам потолще да покрепче, и шел «погреться» в чей-нибудь дом. А дни выплаты инвалидской пенсии начинался очередной «загул» у «Тумана». Запивал он дня на три-четыре. Потом столько же «отходил» от запоя. Но при этом объекты его охраны не оставались без внимания. Свои обязанности он знал как никто другой и выполнял. Кокоринцы хорошо помнили такой случай. На территории машинного двора, в его дальнем к речке Луговке углу, стояли цистерны и бочки с бензином и соляркой. Доступ к ним был почти свободным, воровать топливо было не для чего и некому, так как личного транспорта ни у кого в деревне тогда не было. Об этом знали все, в том числе и начальство районное. И вот однажды, когда Витя уже заступил на свой неизменный пост, с дороги к колхозной заправке свернул райкомовский «козел». Так в народе именовался легковой вездеход. В машине сидели секретарь райкома, предрик и еще кто-то из районного начальства. После воссоздания района это было, в конце шестидесятых. Шофер уже приготовил ведро под бензин, когда из темноты возникла фигура «Тумана». «А кто вы такие?, - вопрошал сторож.- Вы зачем колхозный бензин воруете?» И спустил своих кобелей с привязи! Все моментально запрыгнули в машину и начали оттуда воспитывать! Дескать, знаешь ли ты, с кем разговариваешь и кто ты сам такой будешь, что бы собак на живых людей наузыкивать? Что услышали в ответ, цитировать не осмелюсь, сам не слышал... Не сомневаюсь, что умел Витя найти нужные слова в народном русском языке в нужный момент. Убрались ни с чем строгие начальники, а через некоторое время приехала милиция и увезла сторожа. На целых пятнадцать суток. Обиженные совавшейся охотой и сторожем начальники убедили милиционеров, что сторож находился на рабочем месте, будучи пьяным. И оскорблял разными нехорошими словами честных и принципиальных руководителей района. А вскоре в «дежурку» сторожа провели телефон. Что бы сообщал в органы о попытках воровства во время его дежурства. «Иногда его подменяла на посту сестра, тетя Саша. У нее и на это находилось время. Основной же работой была небольшая птицеферма — так называемый «курятник» или «птичник». В ней колхоз разводил кур-яйценосок и уток. В первые послевоенные годы птичник находился на «кокоринской горке», на берегу озера Каменец. В пятидесятых его переместили ближе к деревне. Тетю Сашу иногда называли «птичницей». А в свободное от ухода за пернатыми время работала вместе с другими на полях, пропалывала овощи в колхозном огороде, таскала лен (как в тот день, когда родилась эта уникальная фотография), да мало ли работ в колхозе? Так они и жили втроем.
Баба Дуня. Еще одна деревенская вдова. Ее муж, Федор Герасимов, моему деду Николаю приходился младшим братом. В 41-м простился с женой, маленьким сыном Валей и двумя дочерьми Алей и Тамарой на перроне станции Тригорская, которая видна была из окон их дома на пригорке, махнул из вагона на прощанье рукой и больше никто и никогда в деревне живым его не видели. Похоронка известила, что в октябре 1944-го погиб он «смертью храбрых» и похоронен где-то то ли в Латвии, то ли в Польше... И пришлось бабе Дуне с тремя малолетними детьми самой и дом строить-восстанавливать вместо сгоревшего в 44-м, и детей растить-воспитывать, и трудодни в колхозе одной долгие годы зарабатывать. А место, на котором стояла изба бабы Дуни, для нашего рода Герасимовых было не просто участком землицы. Впервые на нем построился основатель рода — дед Гаранька со своей супружницей бабкой Маришкой. В 19-м веке это было. И родилось в этом доме ни много ни мало десять детей! Правда, двое умерли во младенчестве, но восемь выжили, выросли и со временем покинули отцовский дом, что бы создавать свои семьи. Большой была старинная изба, всем места хватало. И потом, позднее, когда отделились старшие в свои наделы, любили внуки прибегать под его кров, забираться на большую русскую печь да и играть на ней, пока сон не сморит... Сгорел тот дом от грозы в двадцатые. Мудрые деревенские мужики, такие как Тиханов Иван Андреев, отец неправдоподобно-большого семейства на восемнадцать «ртов», в деревне рассудили, что есть под этим местом «жила» какая-то, притягивающая молнии, так что не стоит рисковать, а надо строиться на другом месте, в сторонке. Гаранька уважал мнение стариков и послушался их совета. Построился пониже, на этом же участке, только не на вершине, а на склоне холма. А в то, первоначальное место, в самую «печину», еще не раз попадали зигзаги огненные шаровые молнии летали поблизости, и на моей памяти такое случалось. Чуть ниже прадедовской усадьбы всегда, даже в самую жару, из земли выделялась влага, мокрое пятно было там. Потому и колодец выкопали поблизости, который никогда не пересыхал и существует и поныне... Федор, как младший сын, остался жить с отцом, а когда женился, то привел сюда же и жену свою Дуняшу. Она оказалась необычайно подвижной, трудолюбивой, жизнерадостной и веселой женщиной и вместе с ней в доме прибавилось радости и счастья: троих подарила Федору детишек. Если бы не война... Дважды после строилась-перестраивалась Евдокия. Сразу после войны по людям мыкалась с «выводком» своим сиротским. Как и многие другие, впрочем. Первая избушка получилась крохотной, приземистой. Разве что стояла, как и довоенная, на том же пригорке. На большее ни средств, ни силы не хватило. Но тогда и такая, а, главное, собственная крыша над головой наполняла души хозяев непритворной радостью. А когда из армии вернулся сын Валя, в шестидесятые уже, задумала баба Дуня строить дом с расчетом на прибавку в их семье по линии сына. Дочери к тому времени разъехались по разным места и городам, повыходили замуж, оставив в Кокорине маму с ее теткой бабой Проней и Валентином. Так и появился новый, гораздо более вместительный дом на окраине деревни и с видом на озеро Каменец.
Интересный разговор состоялся с Верой Ивановной Михайловой, внучкой бабы Насти и деда Тимофея. Их дом находится через дорогу от бабиного Дуниного. Баба Настя изображена на многих старых фотографиях 50-х — 60-х годов, видимо была активной колхозницей и участвовала в различных сельхозработах и колхозных делах. Ее, увы, давно уже нет на этом свете, как нет и деда Тимофея, мужа, и их дочери Клавдии. Осталась внучка с продолжателями их рода — двумя сыновьями. Им за тридцать обоим, братья регулярно навещают родовое «гнездо» Козьяковых. Совместно с родителями не просто поддерживают усадебные постройки в подобающем состоянии, но и благоустраивают участок. Благо земли вокруг сейчас предостаточно. Эту фамилию — Козьякова — получила баба Настя в замужестве. Со слов Веры Ивановны, в их доме, точнее, в их бане, по рассказам ее матери Клавдии Тимофеевны, в первые дни июля 41-го года прятались пятеро бойцов-красноармейцев. Они утратили, в силу обстоятельств, связь со своей воинской частью и оказались в окружении. Однажды постучались в дом Козьяковых (он стоит на окраине деревни), попросили вынести что-нибудь поесть и приютить хотя бы до утра. Они были при оружии, в красноармейской форме. К тому времени Кокорино уже было оккупировано немцами. Сокрытие наших солдат не поощрялось оккупантами и известны случаи, когда хозяев домов, давших приют голодным растерявшимся служивым, даже расстреливали за это. Так гласил и приказ немецкий, вывешенный на видных местах. Тем не менее, в течении пяти суток Козьяковы укрывали и кормили своих бойцов, пока те не покинули «укрытие» и не ушли в неизвестном направлении. Их уходу предшествовал разговор бабы Насти с одним из кокоринских мужиков — Мишкой Фокусом. (это прозвище запомнилось Вере Ивановне от ее мамы, Клавдии Тимофеевны. Кто был этот Мишка и где жил — не известно). Мишка подошел на улице к бабе Насте и шепотом дал понять, что ему известно о ее «гостях» и сказал, что кроме него об этом со временем могут узнать и другие. «Так что смотри, девка,» - на прощанье произнес Фокус. Баба Настя поведала об этом старшему из красноармейцев и в ближайшую ночь «гости» исчезли, прихватив с собой заранее приготовленную для них хозяйкой скромную пайку хлеба и немного другой домашней провизии. Больше Козьяковы их не видели...Обещали вернуться, но как сложилась судьба этих окруженцев, не известно. А днем раньше, между окруженцами возникла ссора. Приносивщая им еду баба Настя слышала, как один из них призывал пойти в Воронич и добровольно сдаться немцам. В Ворониче как-будто бы, стоял немецкий штаб. Остальные возражали, ругались на солдата. А позднее, когда совсем стемнело, со стороны Воронича донесся звук винтовочного выстрела. На следующий день остававшиеся четверо красноармейцев исчезли.
Мало что известно из фронтовой биографии и деда Тимофея. Запомнила Вера Ивановна его израненное, все в шрамах мускулистое тело. Как рассказывала впоследствии ей мама, перед самым началом войны заглянул Тимофей в чайную, что на улице Пушкинской, «остограмиться», да неполадил там с какими-то мужиками. Кто прав был, кто виноват, только осталась после их «разборки» битая посуда да перевернутая столовская мебель. И приговор суда «за мелкое хулиганство». Определили деда Тимофея в Новоржевскую тюрьму. А в июне (возможно, в первые дни войны) пригнали этапом арестантов из Новоржева на станцию Тригорская для отправки в другое место. Куда — никто из провожавших не знал. Кто-то из односельчан увидел в колонне заключенных Тимофея и сообщил его дочери Клавдии. Та побежала домой, с мамой Настей, женой Тимофея, собрали узелок снеди на скорую руку, одежонку потеплее сунули туда и успели передать это «узнику» перед самой отправкой поезда. Как, при каких обстоятельствах оказался дед Тимофей на войне — не известно. Возможно, срок закончился, а может быть был в его военной судьбе и штрафной батальон или рота... Не рассказывал он даже своим близким. И наград Вера тоже не видела, не помнит, но кто тогда носил награды? Самой большой наградой было остаться живым... Дед Тимофей умер еще не старым, в 1968 году, пережив своего сына на 23 года. Сын Коля был в числе других жертв войны. Он погиб при разминировании окрестностей Михайловского. А баба Настя как тогда оглохла от взрыва в колхозном саду, так и прожила плохо слышащей до конца своих дней...
Двадцатый век для кокоринцев, как, впрочем, для многих жителей деревень и городов в России, а потом в СССР, был полон самых разных событий. Не обошли, как видно, их стороной и трагедии того века. История деревеньки Кокорино — это история всей страны, история всего народа. Она коснулась каждой семьи, а, значит, и каждого кокоринца. Сложная, порой не однозначная, она не должна бесследно исчезнуть, раствориться во времени, как исчезают на наших глазах дома, деревья, поля под зарослями кустарников да берез с осинами... С уходом из жизни людей не должна уходить память о них, как не должна ограничиваться эта память цифрами на фотографии с могильного креста или стелы на сельских кладбищах. Что-то непременно должно остаться, нетленное, не зависящее от времени и от тех, кто живет в том времени. Мне представляется, что этим «вечным» могли быть воспоминания людей и память о людях. В том числе и такие, как представленные выше. Без претензий на конкретный литературный жанр. Просто пересказ или запись воспоминаний. Не лишенные субъективности (а как иначе?) авторского осмысления собранного материала. Пока еще можно что-то вспомнить, вглядываясь в лица людей из далекого прошлого на старых фотографиях. Пока эти фотографии еще "могут говорить"...