Так получилось, что в последнее время я очень часто бываю на задворках ВДНХ. Там, где нет скейтеров, роллеров, вечно изумленных гостей столицы и шумных копаний — только свет, тень, сладкая вата и тлен. Это законсервированная территория прошлого с синими выцветшими вывесками салонов оптики и вечерних платьев, на которых запечатлены образцы стиля из 90-х, обнимающие друг друга, как Николаев Королеву, с облетающими фасадами заброшенных павильонов «Овцеводство», «Свиноводство», «Молочная промышленность» и хаотично выросшими в них (одновременно с травой на ступеньках) офисами мелких компаний и магазинчиками фермерских товаров с железными дверями и мухами на ленте, невыносимо зовущими: «Село, село! Поле, поле!»
Вход, над которым висит никому не нужный, но кем-то заботливо поддерживаемый знак «СОВХОЗНЫЙ ВЫЕЗД», тщательно охраняют коренастые парни в бомберах Alpha Industries и светлых джинсах-трубах, с кассетными плеерами на поясе и в кепках U. S. A. — такие же выцветшие и законсервированные, как и все вокруг.
На входе не требуется предъявлять паспорт или пропуск, тебя не спрашивают пароль, не интересуются целью твоего визита. Ты просто сворачиваешь с оживленной улицы Сельскохозяйственной с ее узкими тротуарами, низким небом и плотным транспортным потоком в тупичок, где тебе улыбается широкой улыбкой джинна скучающий огромный кавказец в майке, являющий собой всю тысячелетнюю историю восточной цивилизации, сжатую в сингулярность у неприметной бетонной арки в современной Москве. Ты вдыхаешь непонятно откуда взявшийся свежий воздух с непонятно как попавшими сюда ароматами цветущих акаций — давно отцветших — липких почек сирени — давно завядшей — жирных теплых лоснящихся круас-санов, ожидающих твоего укус-куса, ты всматриваешься в яркое голубое небо, виднеющееся в просвет арки, в сочную насыщенную зелень, в синь, в бурь, в фиолеть — фьюить! — твоя нога попадает в антично-советский портал, грубо отесанный, как стены в усыпальнице Хефрена — и твое тело переносится — сначала нос, потом мысок, потом переносица — в соседнее изменение, имя которому — ме-лан-холия.
Тут все еще отдыхают в забитых досками домах отдыха уставшие политруки и завлабы 70-х, все еще пьют чай на балконе «Астории» — почерневшего от времени деревянного вычурного здания — теряясь в кронах бесконтрольно разросшихся кленов. Пусковая установка «Тополь» грозит Америке пустою боеголовкою, стоя у циклопического павильона «Космос», рушащегося в замедленной съемке, в которой кадр — десятилетие. Ракета-носитель «Восток» висит над бетонным прудом, поросшим травой, отрывается от земли и не может оторваться, за ее взлетом следит радиолокатор, тарелку которого пронзили ветви дерева — проекция одного мира на другой, ошибка пространственно-временной сшивки.
«…все околосолнечное пространство...», — не размыкая губ говорит каменный Циолковский с монумента «Покорителям космоса» в километре отсюда, его слова подхватывает теплый ветер, они взлетают над выставкой, над аттракционами, мороженицами и фото-автоматами, взрываются ежевечерним салютом, осыпаются вниз и складываются в новые последовательности, новые генокоды и ценности, вкладываются в уста веселого лоснящегося кавказца, который протягивает тебе листовку, протягивает руку в сторону пышащего жаром заведения и смачно озвучивает: «Приглашаем попробовать наш чак-чак!»
Иногда я думаю о том, что это все неспроста. Что у всей этой композиции есть какой-то тайный режиссер — менеджер меланхолии ВВЦ — так, наверно, называется его должность. Этот парень в толстовке и джеггинсах каждое утро проходит по территории выставки и инспектирует все объекты: проверяет, как безжизненно лежит камыш в высохшем водоеме рядом с кафе «Весла», как скрипит замок на забитой двери павильона «Хлебопродукты», продвинулась ли трещина, ползущая через барельеф хрюшки на павильоне «Свиноводство», равномерно ли выцветают буквы вывески «Мацепекарня» — чтобы на фотках можно было обходиться без ретро-фильтров. Он ставит галочки в своем журнале, отравляет боссу iMessage: «Все ок», — идет пешком к центральному входу по пустой главной аллее, где еще никого нет — мимо закрытых морожениц, мимо неподвижных аттракционов, — машет охраннику, тот открывает ворота и выпускает его. Он делает несколько шагов в сторону метро, затем останавливается, смотрит на часы, зачем-то поднимает глаза к пасмурному небу, какое-то время нерешительно мнется на месте, и поворачивает к «Макдоналдсу».