Работа над ошибками. 3

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Я ВСТРЕЧАЮСЬ С НИКОЛАЕМ НИКОЛАЕВИЧЕМ.

- Ты совсем не изменилась, - сказал Николай Николаевич, глядя на меня прежними глазами. Он был так же хорош, как тогда, когда я увидела его впервые, и мне  нравилось смотреть на него.

- Простите, Николай Николаевич, что заставила вас так долго ждать.

- Ничего страшного, - ответил он, глядя на меня своими внимательными глазами, - я ждал тебя много дольше, с тех пор, как ты не пришла ко мне в свой последний день в этом городе. Так что сейчас, когда я точно знал, что ты здесь, совсем близко от меня, и я сегодня обязательно встречусь с тобой, ждать было нетрудно. Я просто сидел в машине и вспоминал обо всём, что было когда-то. Ну что, поедем ко мне? Я живу там же, где раньше, и дома у меня тоже почти ничего не изменилось. Так много хотел тебе сказать, так о многом хотел расспросить, а встретились, и молчу о главном. – Николай Николаевич говорил со мной, глядя перед собой на дорогу, мы ехали с ним по городу, который когда-то был городом нашей любви, и я думала о том, как изменился с тех пор этот город. - А что у нас сейчас главное? – спросил он, внимательно посмотрев мне в глаза, - Ты стала совсем взрослой, и ещё красивее, чем прежде. Ты выглядишь очень счастливой. Тебя любят, и ты любишь, я угадал?

- Вы угадали, - сказала я, - только счастье пришло ко мне совсем недавно. До этого было много тяжёлых, безрадостных лет.

- Лучше поздно, чем никогда. Я прав?

- Вы, как всегда, правы.

- Знаешь, что мне вспомнилось сейчас? Ко мне домой пришла девочка, нежная и удивительная - настоящая Алёнушка. И я не знал, как  вести себя с ней. Мы сели пить чай и молчали. «Попробуйте вишневого варенья, оно в этом году очень вкусное» - «Большое спасибо» - «Хотите ещё чаю?» - «Нет, спасибо, я уже напилась». Правда, сейчас наш разговор получается  похожим на тот?

- Правда.

  У него дома почти ничего не изменилось. Я ходила по комнате, и вещи, знакомые по прежним временам, встречали меня на своих обычных местах. Мы пили чай и говорили о каких-то не очень значимых вещах. Каждый из нас будто бессознательно оттягивал минуту, когда мы должны будем заговорить о самом главном.

  Я вдруг подумала о том, какой могла быть эта встреча, если б я попала в этот дом сразу, как приехала в Нижний Новгород, усталая, измученная, зашоренная долгими годами своих неудач…

  - Мы молчим о чём-то очень важном. Я прав? – Николай Николаевич, моложавый, изящный и хрупкий, как юноша, очень похожий на того, прежнего, которого я любила почти всю свою жизнь, смотрел на меня теми же самыми глазами. - У нас с тобой, Асенька, наверное, мало времени. Давай начнём рассказывать друг другу о том, что было когда-то для нас очень важно, зададим вопросы, которые накопились за годы разлуки.

   - Спрашивайте, Николай Николаевич, - я смотрела на него почти с прежней нежностью и любовью. Удивительно, но мой кумир почти не изменился с тех пор, когда я видела его в последний раз!

   - Почему ты не пришла ко мне проститься в тот день, когда уезжала? Я ждал тебя, сколько было возможно, а потом побежал на вокзал, надеясь увидеть тебя хоть в последнюю минуту.

  Я рассказала Николаю Николаевичу о том, как в тот злополучный день ко мне в больницу пришёл Воробей, о том, что тогда наговорил мне этот странный мальчишка. Николай Николаевич ходил по комнате, ероша волосы, отбрасывая знакомым движением головы непокорную прядь со лба. Он остановился у окна, прижавшись правым плечом к стене, где за её небольшим выступом начиналась белая рама окна, достал папиросы и закурил. Всё было так, как я представляла себе все эти годы.

  - Я убью его, - сказал Николай Николаевич мрачно, не вынимая изо рта папиросы.

  - Не надо убивать Воробья, – сказала я ему, потрясённому и взволнованному, - рано или поздно он сам накажет себя.

   - Ты не знаешь того, что произошло здесь, – сказал Николай Николаевич, глядя на меня сверкавшими справедливым гневом глазами, - этот гнусный мальчишка обманул и меня. Саша отдал мне записку, нацарапанную карандашом, печатными буквами, на мятом клочке бумаги, и сказал, что эта записка от тебя: «Я не хочу видеть вас никогда, никогда! Вы обманули меня, воспользовавшись моей неопытностью. Я проклинаю всё, что у нас было. Не смейте искать меня! Я не открою вам дверь, если вы приедете. Передавайте привет своей жене. Прощайте навсегда. Ася». Этот маленький негодяй пришёл ко мне, когда я, расстроенный и потрясённый, вернулся с вокзала, до этого, пока я ждал тебя, нетерпеливо шагая по комнате из угла в угол, он и носу ко мне не показывал. Он сказал, что ты приходила, пока я был на работе, забрала «Алёнушку», которую я приготовил для тебя, и оставила мне записку. Дело в том, что запасной комплект ключей от моей квартиры всегда находится у соседей. Мы живём в деревянном старом доме, и такая мера предосторожности необходима. Но тогда мне и в голову не могло прийти, что Саша может меня обмануть, ведь я знал его чуть не с пелёнок, и привык относиться к нему по-дружески. Этот мятый клочок бумаги, на котором ты, торопясь, нацарапала карандашом свой приговор, я и сейчас храню в шкатулке с важными бумагами.

   - Я не писала вам никакой записки, - сказала я, разглядывая пожелтевший от времени, мятый листок из ученической тетради в клетку. На нём было написано печатными буквами, довольно небрежно, то, что я уже услышала от Николая Николаевича. Неужели все годы он хранил эту бумажку, перечитывая её иногда, бережно храня вместе с документами в старом кожаном портфеле? – Что бы ни случилось, я никогда не написала бы вам такие слова! Если бы не та безнадёжная картина, которую обрисовал мне Воробей, я бы сама пришла в тот день, чтобы услышать обо всём от вас и увидеть ваши глаза. Я хотела спросить, Николай Николаевич. Почему вы не искали меня в Ленинграде? Я ждала вашего письма, ведь Дворец пионеров в городе один, ваше письмо обязательно бы нашло меня. Я не знала вашего адреса, иначе я обязательно написала бы вам сама.

   - Ты же видела эту записку.
 
   - Её писала не я. Неужели вы ни разу не заподозрили того, что Воробей мог вас обмануть?

   - Иногда я думал об этом. Но записка подействовала на меня так сильно, написанные в ней слова звучали очень веско: «Я проклинаю всё, что было!». Меня всякий раз бросает в жар от слов, которые я все эти годы считал твоими. И я, вспоминая о тебе, всегда чувствовал себя негодяем. Ты, наверное, очень жалела о том, что случилось?

   - Ни о чём не жалела, и вспоминалось всегда только хорошее. Я и теперь приехала в этот город только затем, чтобы вас разыскать. Я живу здесь уже неделю, шесть дней из которой я потратила на поиски. Вчера мы ездили с Воробьём в деревню, и там, на лесной дороге, мне был предъявлен человек, внешне похожий на вас, и я попыталась рассказать ему обо всём, что скажу сейчас. Николай Николаевич, у вас есть какие-то соображения насчёт того, кто мог быть там, в лесу?

   - Думаю, не ошибусь, если скажу, что в лесу ты видела моего троюродного брата Ивана. Он родился во время войны в Ленинграде, где у моего дяди был роман с его студенткой, дочерью профессора той Академии, в которой преподавал и мой дядя. Младенец был отправлен с детским садом в эвакуацию, его мать не захотела оставить любимого человека в осаждённом, вымирающем от голода, городе, и ребёнок затерялся по детским домам. В то время таких случаев было немало, а Ивану, кажется, не было и года, когда его оторвали от родителей. После войны Ивана долго искали, а когда нашли, это был законченный маленький негодяй. Он приехал сюда уже после смерти своего отца, и много попортил крови всем, кто пытался ему помочь. Поначалу и я принял его с распростёртыми объятьями, и впоследствии мы с Иваном то расставались на долгие годы, то мирились и начинали общаться снова. И вот результат: все картины, которые ты видела в этом доме раньше, украдены, унесены также многие ценные и памятные вещи и документы, мои и дядины дневники.

   - Вы вели дневники? А вы не писали в своих дневниках о наших отношениях, обо мне?

   - Писал. Почему ты об этом спросила?

   - Там, в лесу, человек, выдававший себя за вас, сказал несколько фраз, которые должны были убедить меня в том, что он - это вы. Знаете, есть такие вещи, такие слова, которые могли знать только вы и я, он их знал, и я поверила ему сначала.

   - Прости меня, дорогая, - Николай Николаевич смотрел на меня с таким раскаяньем в глазах, что мне стало жаль его. - Не желая того, я принёс в твою жизнь много плохого, наверное, тебе было и стыдно и больно вчера из-за моей беспечности. Я хранил дневники в ящике письменного стола. Как же ты догадалась о том, что перед тобой был не я, а другой человек? Иван действительно очень похож на меня, а мы с тобой не виделись столько лет.

   - Мне сказали, что вы перенесли серьёзный нервный срыв, и до сих пор никого не узнаёте. Но даже в больном состоянии вы не могли быть таким жестоким, как он, и тогда я поняла, что он – ряженый.

  Я рассказала Николаю Николаевичу о том, что мне было известно о Воробье, о его связи с преступниками, о том, какая грязная игра ведётся из-за желания получить большие деньги за картины художника, дяди Николая Николаевича.

   - Не переживай за меня. Я буду осторожен, и потом, у меня  теперь нечего взять, так что я им уже не интересен.

   - По законам любого государства вы являетесь неоспоримым наследником своего дяди. Ивану придётся доказывать через суд своё родство с художником, ведь ваш дядя не состоял в браке с его матерью. Насколько мне известно, вами было подано заявление в милицию после того, как ограбили  вашу квартиру. Наверное, ваш кузен будет просить, чтобы вы забрали это заявление назад. Ведь сейчас он не может продать картины, которые числятся в розыске.
 
   - Он уже просил об этом, и я отказал, потому что дело не только в картинах. Иван мог в любое время получить от меня часть наследия его отца, но он предпочёл поступить иначе, сыграв на моём доверии. Этого я простить не смогу.
 
   - Это была кража со взломом? – спросила я.

   - Зачем? – Николай Николаевич посмотрел на меня удивлённо. – Ивану не надо было ломать дверей, у него был свой ключ. Он вошёл в мою квартиру, как делал это не раз, и унёс отсюда всё, что показалось ему заслуживающим внимания, в том числе и дорогие, памятные для меня вещи: портреты моих близких, фотографии, документы, дневники. Я настаиваю на том, чтобы он возвратил мне всё украденное, и дело тут не только в деньгах, есть вещи, которые не имеют цены, но очень важны и дороги для меня.

   – Вы имеете дело с преступниками, - сказала я, - поэтому не должны рисковать своей  жизнью даже из-за очень дорогих вашему сердцу вещей. Прошу вас, Николай Николаевич, держитесь подальше от этих негодяев, если понадобится, уступите им всё, ведь жизнь даётся всего лишь раз, и это важнее всего. Ваши конкуренты на получение наследства – страшные люди, они могут захотеть избавиться от вас. Ведь они судят обо всём по себе. Надо сделать так, чтобы они узнали, что вы больше не представляете опасности для них, что…

   - Не волнуйся, дорогая, я не стану судиться с ними, - спокойно сказал Николай Николаевич. - Я одинок и немолод, зачем мне нужны эти деньги? Я только хочу, чтобы мне вернули то, что представляет для меня духовную ценность, в том числе портреты близких для меня людей, они не должны уйти с молотка, потому, что для меня они бесценны.

   - Николай Николаевич, - сказала я, с тревогой глядя на него, - преступники, вероятно, ничего не знают о ваших планах. Поэтому они постоянно будут держать вас в поле своего зрения. Воробей только с виду кажется не опасным, из-за денег он готов на всё, пожалуйста, помните об этом всегда. Когда я встретилась с ним на следующий день после своего приезда в этот город, он не дал мне сведений о вас, потому что не хотел, чтобы мы с вами встретились. Насколько я понимаю, он поступил так из-за того, что у нас с вами мог возникнуть брак, родственные связи, количество наследников могло увеличиться.

   - Спасибо, милая, что беспокоишься обо мне. Обещаю, что буду предельно осмотрителен. Но давай лучше поговорим о нас с тобой. Ты поверила Воробью, что у меня была связь с его матерью?

   - Да, поверила, - сказала я, глядя в его спокойные глаза. - Верю и сейчас, хотя и понимаю, что эта история давно закончилась.

   - Эта история закончилась задолго до нашей первой встречи с тобой, но та женщина ещё долго не давала мне покоя, не желая, чтобы я достался другой. Из-за этого нелепого обстоятельства я остался один, потерял мою девочку, у меня нет, и уже никогда не будет детей.

   - Вы любили меня тогда? – и мне показалось, что Николай Николаевич хотел что-то сказать, но раздумал. Прежде чем начать говорить, он встал с дивана, походил немного по комнате и встал у окна.

   - Так часто приходилось слышать, как это слово употребляли совсем не к месту, что всегда избегал произносить его сам, - сказал Николай Николаевич, задумчиво глядя через тонкую тюлевую занавеску в сгущающиеся сумерки за  окном. – В одном можешь быть совершенно уверена: ближе и дороже тебя у меня  никого не было. И сейчас всё внутри замирает, когда я думаю о тебе.

   - Возможно, это было, хоть и сильное, но увлечение, - сказала я в раздумье, вставая с плюшевого дивана, на котором сидела во всё время разговора с Николаем Николаевичем.
 
  Я подошла к окну, около которого Николай Николаевич молчал, глядя на улицу. Теперь мы стояли рядом, и я тоже смотрела в окно, а дождь, нескончаемый и унылый, дополнял собой пейзаж поздней осени, и деревья, растущие рядом с домом Николая Николаевича, были совсем мокрыми.
 
   – Наверное, любовь – более зрелое чувство, требующее проверки временем, проведённым вместе. Многие годы я жила без любви, вспоминая о том, что стало частью моей жизни с тех пор, как переступив порог этого дома, и узнала вас. Сравнивая с вами мужчин, которых я встречала на своём пути, я была уверена в том, что моя единственная любовь осталась в далёком прошлом. Я жила, не забывая о вас ни на минуту, и всегда помнила слова Воробья о том, что вы назвали наши отношения «минутной слабостью».

   - Бедная девочка, - сказал Николай Николаевич, и, прижав мою голову к своей груди, несколько раз провёл рукой по моим волосам. – Не напрягайся, я не сделаю ничего дурного, уходя от меня, ты останешься чиста перед своим любимым. Вы давно женаты?

   - Мы не женаты, Николай Николаевич, и встретились совсем недавно, уже здесь, в Нижнем Новгороде. Сначала он был моим другом и помогал мне искать вас. А вчера, после встречи в лесу с вашим двойником, я была в таком состоянии, что он ни на шаг не отходил от меня всю ночь. Он не дал мне выброситься из окна, когда привёз меня из деревни, в которой я видела вас жестоким и страшным. Он вернул меня к жизни, когда казалось, что теперь всё кончено, и нельзя уже ничего исправить, и теперь мы с Сеней очень дороги друг другу. Я не хочу его потерять, впервые в жизни у меня появилась надежда на счастье.

- Ты очень любишь его?

- Очень. И он меня любит. Он понял это даже раньше, чем я могла бы об этом подумать. И ещё, мы оба очень хотим детей, общих с ним. Понимаете?

   - Ещё бы! Когда-то и сам я мечтал о том же. Как жестока бывает судьба по отношению к нам, как беспощадно наказывает за ошибки, которые мы совершили когда-то! Ты приехала в этот город искать меня, а встретила другого человека. Мы опять разминулись. Ты веришь, Асенька, в то, что браки совершаются на небесах? Как говорят, не судьба…

   - Как себя чувствует ваше сердце? - спросила я Николая Николаевича. – У нас был нелёгкий разговор, это на нём не отразилось?

  Нужно ли говорить о том, что происходило со мной в эти минуты? Я думала о том, что сказала совсем недавно: любовь требует проверки временем. Я любила этого человека всю жизнь, возраст нашей с Сеней любви был чуть больше одного дня. Если браки совершаются на небесах, было бы, наверное, справедливым по отношению ко мне и отцу моей дочери, чтобы вопреки всем препятствиям, спустя столько лет, мы наконец были вместе. Я даже увидела себя на мгновенье в свадебном платье, под руку с блистательным женихом, осторожно ведущим меня к выходу из большого нарядного храма, купол которого был расписан изнутри фигурами ангелов и херувимов, витающих в облаках…

   - С сердцем всё в порядке, – сказал Николай Николаевич, внимательно глядя на меня. И я вдруг опустила глаза, точно он мог увидеть в них ангелов на фоне нарисованных небес, и меня рядом с собой в белом свадебном наряде, которого, если честно, в моей жизни никогда не было, несмотря на то, что замужем я была не один раз. Сама даже не знаю, почему, но это событие всегда происходило как-то наспех. Возможно, причина этого досадного для меня теперь упущения крылась именно в том, что со своими прежними спутниками жизни мы начинали совместную жизнь отнюдь не по воле небес. - Сегодня у меня счастливый день, и все разговоры с тобой для меня большая отрада. Простишь ли ты меня когда-нибудь за то, что я был такой недогадливый, и поверил не твоей любви, а гадкому, злому мальчишке? Я легко мог найти тебя, если бы искал по-настоящему, для этого надо было всего лишь сесть в поезд и приехать в Ленинград. Как я мог отпустить тебя, совсем ещё юную и   доверчивую, в этот жестокий мир, где тебе было так трудно и одиноко?

- Вам не за что просить прощенья, - я действительно не винила Николая Николаевича ни в чём.

  Только какое-то слово, услышанное от него, зацепило меня своим не совсем понятным для меня смыслом, я пыталась ухватить ускользающую мысль, потому что в ней мне послышалось что-то очень важное для меня.

   - Николай Николаевич, - спросила я осторожно, точно боясь совершить ошибку, - вы сказали сейчас: «Если бы искал по-настоящему…». Что это значит? Вы всё-таки искали меня тогда?

  То, что я услышала в ответ, заставило меня замолчать, нужно было время, чтобы осмыслить всё то, что стало причиной моей первой и самой серьёзной в жизни беды.
 
  Мы с Николаем Николаевичем снова были рядом на маленьком плюшевом диване, как в ту последнюю ночь, много лет назад. Он сидел рядом со мной, упираясь локтями в колени, погрузив пальцы в свои прямые, всё ещё тёмные волосы, и непослушная прямая прядь, как и прежде, падала ему на лоб. Мне вдруг очень захотелось коснуться губами этой непокорной пряди, как я украдкой делала это в ту последнюю ночь. Я помню, с каким благоговением смотрела я тогда в его лицо, склонённое надо мной. У меня закружилась голова от видений, промелькнувших перед моим внутренним взором, как ускоренное кино.

   - Я и сама не должна была верить Воробью. Если бы я больше верила вам, я  пришла бы сюда, не смотря ни на что.

  Я всегда хотела понять, что же случилось в тот день, когда мы с Николаем Николаевичем простились у ворот детской больницы в полной уверенности в том, что прощаемся совсем ненадолго, всего на час или два.
 
  Какое странное стечение обстоятельств! Женщина, полубезумная от хронического алкоголизма, прислала ко мне в больницу сына, чтобы помешать встрече мужчины, превращённого её больным воображением в вечную собственность, с девушкой, которая была ему дорога.

  Другая женщина, вполне адекватная и молодая, и даже наделённая правом воспитывать подрастающее поколение, складывала в свой стол заведующей Литературным клубом письма, приходившие из города Горького для девочки, занимавшейся в этом клубе.

  «Убедительно прошу Вас помочь мне найти девочку Настю из поэтического кружка. К сожалению, я не знаю её фамилии, но Вы без труда поймёте, о ком идёт речь – у Насти необыкновенно длинная светлая коса, такую девочку трудно спутать с кем-то другим…».

  Письма, которые Николай Николаевич писал на адрес Дворца пионеров, прямо из приёмной дирекции, которая, к слову сказать, помещалась в соседнем с нами помещении на втором этаже Аничкова дворца, прямиком попадали в руки Надежды Петровны. Той осенью мы всем клубом отмечали её тридцатилетие, для нашей юбилярши был подготовлен концерт, а потом мы все вместе пили чай с тортами, деньги на цветы и подарок были собраны детьми, желавшими поздравить своего педагога.

  Что я делала в новогодние каникулы? Сидела под ёлочкой в маленькой, похожей на пенал, комнате своей бабушки.

  В тот год мы с бабушкой сами мастерили игрушки для ёлки. Это были разноцветные цепи, составленные из отдельных звеньев, склеенных из полосок цветной бумаги, фигурки людей и животных, изготовленные из папье-маше по книге «Сделай сам» и раскрашенные акварельными красками из ученического набора.

  В качестве новогоднего подарка я получила от бабушки куски батиста, тонкой фланели и набор, в котором кроме деревянных пялец были мотки разноцветных ниток «мулине» и нарисованные на бумаге «образцы». Сразу после Рождества мы с бабушкой сели кроить, шить, вышивать. Приданое моего будущего ребёнка – ползунки, распашонки, чепчики, украшали вышитые вручную маленькие уточки, зайчики, всевозможные цветы. Пелёнки мы кроили из мягкой ткани, «подрубая» их на швейной машинке. Вершиной рукодельного мастерства стал «конверт» из атласа на лёгкой подкладке, и уголок, который бабушка украсила кружевами, связанными тонким крючком из ниток.
 
  Только шёлковую ленту и одеяло мы ещё не купили. Бабушка сказала, что сделает это сама, когда узнает, кто у меня родился. Важно было не ошибиться с цветом. По секрету от неё я заранее купила розовую капроновую ленту, потому что с самого начала знала, что у меня будет девочка, похожая на него…

  Именно во время зимних каникул, когда весь Аничков дворец утопал в праздничном нарядном убранстве, а ребята, занимавшиеся в его кружках, дежурили на «ёлках», секретарь директора на очередное письмо Николая Николаевича напечатала на пишущей машинке короткий ответ: «В литературном клубе девочки Насти нет». Я действительно не ходила в это время на занятия клуба, но если бы кто - то спросил у моих непосредственных педагогов обо мне, найти меня не составило бы труда. Конверт с этим официальным письмом также хранился в документах Николая Николаевича. Он хотел мне его показать, но я остановила его, сказав, что это теперь неважно. И без этого конверта высилось уже достаточно серьёзное нагромождение препятствий, которые жизнь воздвигла между нами тогда.

   «Почему Николай Николаевич хранил эти два письма столько лет? - снова подумала я, - это была дань памяти, или же что-то другое?»

   - Меня действительно не было во Дворце пионеров с осени до весны.

   - Почему тебя не было во Дворце пионеров так долго?

   - Потому что всё это время я жила у своей бабушки.

   - Почему ты жила у бабушки?

   - Николай Николаевич, я прошу вас, не надо об этом. Это совсем другая история, и мне не хотелось бы сейчас говорить об этом.

   На этот раз не он, а я встала с дивана, подошла к окну. Увлечённые своим разговором, мы забыли включить в комнате свет. За окном искрились в неярком свете уличных фонарей капли осеннего дождя, запутавшиеся в листве деревьев. Он подошёл и встал рядом со мной.
            
   - У тебя есть дети? Ведь ты, наверное, была замужем?

   - У меня было три брака, один неудачливее другого, последний брак был самым тяжёлым и долгим. А детей у меня двое – сын и дочь.

   - Как я завидую тебе! Это всё искупает, и годы страданий, и всё, всё. Твоя жизнь не пропала даром, твой род получил продолжение, ты вложила частицу себя в новую жизнь, и сумела вырастить своих детей, не смотря ни на что.

   - Да, вы правы, смысл моей жизни всегда был в детях, мне не жаль ушедших лет и своей молодости. Я старею, а мои дети становятся старше, крепче стоят на ногах, они уже совсем взрослые.

   - Не прервалась ниточка твоего рода, - снова повторил он, глядя серьёзно на меня, - расцвели новые побеги, и от них прорастут в своё время другие, совсем молодые, и так будет идти дальше и дальше, когда нас не будет уже на этой земле.

   - Мне немало лет, Николай Николаевич, а я ещё надеюсь подарить себе парочку малышей.

   - Сколько лет твоему избраннику?

   - Он моложе меня, почти ровесник моей дочери, так уж случилось.

   - Вероятно, твой любимый, Асенька, совсем ещё юноша?
 
   - Да, у нас с ним большая разница в возрасте, - сказала я, - но тут уж ничего не поделаешь.

   Не смотря на то, что для меня, несомненно, была очень дорога каждая минута встречи с Николаем Николаевичем, я только и думала о том, чтобы скорее вернуться к Сене.

   - У тебя есть фотографии твоих детей? - спросил меня Николая Николаевич, -  я бы очень хотел их увидеть.

   Я раскрыла портмоне, в боковом отделении которого всегда ношу небольшие фотокарточки своих детей.

   - Мальчик похож на тебя, почти такой я увидел тебя впервые. А кто был его отец?

- Этот ребёнок от моего второго брака, к сожалению, про его отца мне совсем не хочется говорить, мы расстались с ним, когда нашему ребёнку был год.

   - А дочку ты родила от первого мужа? Какая серьёзная, взрослая девушка твоя дочь, - сказал Николай Николаевич, разглядывая фотографию Маши. - У неё очень целеустремлённый взгляд, я никак не могу вспомнить, кого она мне напоминает. Очень знакомый тип лица. Твоя дочь совсем не похожа на тебя.

   - Маша похожа на своего отца, - сказала я. - Сейчас она живёт за границей,  получила хорошее образование, сделала карьеру. Скоро собирается выйти замуж за своего друга, с которым знакома уже несколько лет.

   - Твоя дочь уехала за границу вместе со своим отцом?

   -  Нет, - покачала я головой. - Маше исполнилось восемнадцать лет, когда её забрали к себе мой брат и его жена, за несколько лет до этого эмигрировавшие в Америку. На семейном совете было решено, что для Маши будет лучше, если она получит образование за границей.

   - Тебе было жаль отпускать её?

   - Я всегда спрашивала у своих детей, как бы они хотели поступить. Даже когда они были совсем маленькими, они уже многое решали сами.

   - Ты хорошая мать, Асенька. Девочке повезло, что ты не стала держать её возле себя. Я забыл, что ты говорила о первого муже. Каким он был, отец твоей Маши?

   - Я ничего не говорила о нём, Николай Николаевич, - сказала я, убирая фотографии детей в портмоне. - Мой первый муж, не смотря на свою молодость, оказался алкоголиком, я промучилась с ним в Москве, где мы жили, два года, пыталась его лечить в наркологическом диспансере, но всё было без толку. Я вышла за него замуж в двадцать один год, он был на полтора года старше меня.

   - Как же ты решилась родить ребёнка от пьющего мужа? Твоя дочь могла родиться больной.

   - Маша здорова, умна и успешна. Я родила её от прекрасного и очень любимого мной человека.

   - Вы не были женаты с Машиным отцом?

   - Нет, - улыбнулась я Николаю Николаевичу. - Если бы я вышла за него замуж, не было бы в моей жизни многих, совершенно не подходящих для меня людей.

   - Но почему же, почему всё это не состоялось? Он не любил тебя? Не хотел на тебе жениться? Он был женат? Безмозглый осёл! Таких женщин, как ты, не бросают и не забывают. Он хотя бы помогал тебе растить вашу девочку?

   - Не будьте к нему так строги, - попросила я, спокойно глядя в его, всё ещё дорогое для меня, лицо.
  Мы снова сидели рядом на плюшевом диване. Я любовалась прекрасными чертами, неповторимым очарованием стремительных и лёгких движений. Сколько раз я замирала от счастья, увидев знакомый жест, выражение лица, присущую только ему пластику поворотов, поз и постоянной устремлённости вперёд и вверх – порой мне казалось, что он не живёт на этой земле, а парит над ней. Этот человек был для меня небожителем, прекрасной, несбыточной мечтой, и его дочь с первых дней своей жизни была поразительно похожа на него, точно его уменьшенная копия. Жаль, что он никогда не видел Машу маленькой, уморительно серьёзной и строгой. Наша девочка никогда не озорничала, не плакала, всегда была очень аккуратна, и поражала всех, кто её знал, своими талантами к наукам.

   - Сколько всего было в твоей жизни, - сказал Николай Николаевич. - Моя девочка могла любить меня одного, и родить мне детей, и не расставаться со мной никогда. Даже вчера было не поздно встретиться нам. Ведь вчера ты ещё любила меня?

   - Да, вчера я ещё любила только вас.
 
   Мне вспомнилось то, что было вчера. Спустя всего сутки после разговора с двойником Николая Николаевича на лесной дороге я уже воспринимала этот мир, и себя в нём, совсем по-другому. И я знала, что Николай Николаевич думал сейчас о том же, о чём и я, потому что он сидел, наклонив голову вперёд, и две глубокие прямые складки пролегли у него между бровями. Этих складок не было, когда я увидела его впервые.

   - Сколько горя я принёс тебе, девочка!

   - Это были не вы.

   Он встал на колени перед диваном, спрятал своё лицо в моих ладонях:

   - Как долго я мечтал об этой встрече, как часто видел тебя во сне и просил, чтобы ты вернулась ко мне.

   - Я тоже видела сны, - и я рассказала Николаю Николаевичу о том господине, который напоминал мне про жену Лота, и он удивился этому совпадению.

   - Никуда не пущу тебя, - сказал он вдруг дрогнувшим голосом, и в его холодноватых обычно серых глазах я увидела выражение отчаянья и мольбы. -  Как теперь жить без тебя? Я думал, ты приснилась мне тогда, что таких, как ты, не бывает. Но вот ты опять со мной, такая необходимая мне и родная, как будто бы ты – продолжение меня. И опять тебе надо уезжать, и я не знаю, свидимся ли мы ещё, ведь теперь я не смогу долго жить без тебя!

   Как близок и бесконечно дорог был мне этот человек, ставший частью моей жизни, как хорошо и покойно мне было рядом с ним! Мне тоже очень тяжело прощаться с ним, так много горьких лет я ждала этой встречи, уже почти не надеясь на неё.
 
   Он стоял у окна в своей излюбленной позе, не зная, как я любуюсь им, как жажду на него наглядеться, потому что скоро, скоро я должна буду с ним расстаться.
 
   Я не смогла рассказать ему про Машу, про его дочку Машу, боясь, что это встревожит его ещё больше. Я посмотрела на часы, которые, как и тогда, много лет назад, отбивали время, неумолимо приближая наше расставанье. Меня ждал Сеня, и мне очень хотелось вернуться к нему поскорей!

   Как в тот, наш последний вечер, Николай Николаевич стоял, отвернувшись лицом к окну. Мне надо было спешить, а он молчал, и я не могла от него уйти, не простившись. На этот раз он пожалел меня, ведь за время нашей разлуки каждый из нас стал мудрее и терпеливее, чем раньше.

   - Тебя ждут, иди, - сказал Николай Николаевич ровным, спокойным голосом, и я вышла в переднюю.

   Около высокого зеркала в деревянной раме я остановилась, решив поправить причёску, и невольно отметила про себя, что зеркало, в которое я снова смотрелась спустя столько лет, постарело и потускнело, амальгама на его краях облупилась и потрескалась. В небольшой передней, как и прежде, был полумрак, и мне показалось, что я вижу в зеркале девочку в ситцевом платье, какие носили в начале семидесятых годов, а позади неё – молодого, очень красивого несовременной, аристократической красотой мужчину. Он помогает ей расчёсывать длинные волосы, и их руки всё время встречаются в её волосах. Она повернулась к нему лицом, и их первый поцелуй унёс их обоих в небеса, но он опомнился первым, и отошёл от неё, встав у окна. Небеса! Вот оно, ключевое слово. Я могла бы понять тогда, что это небеса послали мне его. Не было ангелов, смотревших с небес на землю, когда я совершила ошибку, поверив словам Воробья. Что это со мной? Если так пойдёт дальше, я совсем запутаюсь.

    Я оглянулась. Как тогда, много лет назад, Николай Николаевич стоял позади меня с бледным решительным лицом:

   - Спеши, дорогая, тебя ждут. Никогда не огорчай своего любимого. Он, наверное, тревожится, думая о том, что мы здесь вдвоём, наедине. Спеши! Сколько лет твоему Сене?

   - Кажется, тридцать, - машинально ответила я. Мне казалось всё время, что я вижу какой-то глупый сон: я нашла Николая Николаевича, он здесь, рядом со мной, а я снова спешу куда-то. Но куда, зачем? Разве я не мечтала прожить всю жизнь здесь, в этом доме, рядом с ним? А не затоскую я, как раньше, когда опять потеряю его? А Сеня? Как же Сеня и я? Как наши маленькие близнецы?

   - Пожалуйста, оставь мне фотографию Маши, - прервал мои раздумья Николай Николаевич, - свой и её адрес, телефоны, чтобы мы не потерялись с тобой, как тогда, когда мы оба были столь беспечны.

   Я достала портмоне, вынула из него цветную карточку Маши, протянула ему. Николай Николаевич долго, внимательно смотрел на Машино лицо, потом прижал фотографию к губам, и прикрыл глаза.

   - Ты всё понял, - тихо сказала я.

   - Конечно.

   - Давно?

   - Почти сразу, как увидел её. Машенька очень похожа на мою мать. Пожалуйста, пришли мне Машины фотографии разных лет, я хочу знать, какой она была в детстве и юности.

   Я шагнула к нему навстречу и прижалась лицом к его груди. Родное тепло, чувство покоя, такое испытываешь только дома, если он, этот дом, у тебя есть.
 
   Что я делаю? Наверное, я сошла с ума! Какое горе прожить свою жизнь в одиночестве! Какое горе, когда ты любима двумя самыми лучшими мужчинами на свете…
 
   - Конечно, Коленька, я всё сделаю так, как ты хочешь. Я дам тебе Машин адрес и телефон, сама напишу нашей дочери о тебе. Маша обязательно полюбит тебя, ведь вы с ней очень похожи.

   - Прости меня за всё, - снова сказал он, прижимая мою голову к своей груди, - как трудно было тебе сохранить этого ребёнка. А я, безмозглый осёл, вместо того, чтобы примчаться к тебе в Ленинград, разыскать тебя и забрать с собой, старался всё забыть и перечитывал «твою» записку, и страдал, и жалел себя за то, что потерял свою девочку. А надо было просто быть с тобой рядом, вместе растить нашего ребёнка, строить общую жизнь. Как трудно было тебе тогда, моя дорогая!

   - Я дала тебе клятву, что сохраню нашего малыша, - с улыбкой сказала я, -  но и без клятвы поступила бы так же.

   - Давай прощаться, - сказал он, - а то это становится слишком тяжело для меня. Я привыкаю видеть твоё лицо, слышать твой голос, мне начинает казаться, что так было всегда и будет всегда, что мы с моей женой говорим про наших детей потому, что прожили вместе долгую жизнь.

   - Я обязательно позвоню тебе перед отъездом, - сказала я, - может быть…

   - Не может быть, - твёрдо сказал он, -  ничего уже больше быть не может.


   ГЛАВА ВТОРАЯ. Я ВОЗВРАЩАЮСЬ ОТ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА.

   Я возвращалась домой, так называла я бабушкину квартиру всё то время, пока жила у неё. Было уже совсем темно, и в окне у Сени не горел свет. Дверь в квартиру мне открыл Славка, он был румян от свежего дачного воздуха, и оттого, что уже успел принять на грудь чего-то горячительного.

   - Идём с нами ужинать, - радушно пригласил он, - я привёл Вовку, ты хотела спросить его про какой-то дом, так сейчас самое время.

   - Спасибо, Слава, - устало сказала я, - лучше пойду к Сене, он заждался меня, наверное.

   - Держи карман шире! Нет твоего Сеньки.

   - Где же он? – удивилась я.

   - Нам сказал, что пошёл на ночное дежурство. А как на самом деле, кто его знает.

   - Очень устала сегодня, хочу спать, - я поспешила открыть дверь в Сенину комнату, не желая показывать Славке свои слёзы, так мне стало обидно, что Сеня не дождался меня!

   На столе в Сениной комнате меня ждала короткая записка: «Ушёл на дежурство. Когда вернусь, не знаю. Не жди меня, ложись спать». «Не жди меня!». Я стояла у окна, глотая слёзы. Потом легла, не раздеваясь, закуталась в плед, от которого пахло Сеней. Мне стало так горько и одиноко, что я заплакала. Завтра я уеду домой. Там меня ждут, там я нужна.

   Кто-то вошёл в комнату, присел рядом со мной на край кровати. Я знала, что это не Сеня.

   - Ну что, горемыка? Натворила дел, теперь плачешь, – сказала Бабушка, и в голосе у неё прозвучало искреннее сожаление о том, что я «натворила дел».

   - Ничего я не натворила, - сердитым голосом отозвалась я из-под пледа, - Сеня сам заставил меня поехать к Николаю Николаевичу. Мне действительно нужно было увидеться с ним, рассказать ему очень важное для нас обоих, но я не хотела уезжать от Сени. А он мне сказал: «Чем скорее уедешь, тем скорее вернёшься назад».

   - Долго ты была у своего Николая Николаевича, - сказала мне Бабушка, - Сеня совсем извёлся, всё ходил по квартире, смотрел в окно, не идёшь ли. Потом пошёл тебя встречать, стоял около парадной, курил. Мыслимое ли дело, он же у нас не курит! Потом вернулся домой, стал звонить куда-то, засобирался, и был таков. Нехорошо, Настасья, так надолго оставлять молодого мужика одного. Девок кругом много, оглянуться не успеешь, уведут у тебя Сеньку, он ведь у нас парень видный.

    - Ну зачем мне такая жизнь? – горько сказала я. - Всё равно Сеня не сможет   любить меня долго.  Я постарею, и он уйдёт от меня к молодой.

   - Любишь своего первого? – с сочувствием спросила меня Бабушка.

   - А как вы думаете? У нас с ним общая дочь. Я мечтала о встрече с ним столько лет!

   - А Сеню нашего любишь?

   - Очень люблю! Только ведь чувства надо проверить временем, узнать друг друга поближе, попробовать вместе пожить. Нам с Сеней было очень хорошо вдвоём, а вот надолго ли хватит этого «хорошо»? Ведь я старше его. Пройдёт несколько лет, и он начнёт стыдиться, что у него такая старая жена.

   - Сердце своё слушай, девонька, рассуждения наши ничего не значат. Человек предполагает, а Бог располагает.

   - А что вы, Бабушка, чувствуете насчёт меня и Сени?

   - Моё сердце – вещун, - доверительно сообщила мне Бабушка, - любит тебя Сеня, и ты его любишь. Чего вам ещё надо? А надолго ли это, один Бог знает. Спи,  касатка, отдыхай, скоро домой поедешь, там тебе отдыхать не дадут. Радуйся, что Сенька на работе, поспи вдоволь. Он бы тебе спать не дал. Всю прошлую ночь прокувыркались с ним, так сейчас хоть поспи, сил наберись.

   - Завтра, как проснусь, поеду за билетом, - сказала я, отворачиваясь к стене.

   - Забыла спросить у тебя, - сказала мне Бабушка, стоя уже у раскрытой двери, - что вы вчера с мороженым на кухне делали? Насилу отмыла всё, брызги от того мороженого даже по стенам и потолку разлетелись.

   - Спокойной ночи, Бабушка, - сказала я. Не рассказывать же старому человеку о том, какой сладкий у меня Сеня.

   Снова мне снился человек с бородкой, в золотых очках. Он подошёл ко мне совсем близко и сказал:

   - Я умру без тебя, скоро, скоро. Знаю, будешь горевать обо мне, да только ничего уже не изменишь.

   - Пожалуйста, не умирайте, я хочу всегда быть уверенной в том, что у вас всё в порядке. Хотите, я вернусь к вам, ведь я люблю вас, как прежде, как много лет назад!

   - Нельзя вернуть невозвратное. Иди своей дорогой, дорогая, и никогда не оглядывайся назад. Ты помнишь, что стало с женой Лота?

   - Не уходите от меня, - попросила я его, - одиночество стало моей судьбой с тех пор, как я потеряла Вас.

   - Ты уже не одна, - сказал господин в летнем костюме-тройке, с лёгкой деревянной тростью в руке, отливающей серебром, льющимся по ней спиралью, похожей на змею, ползущую по дереву вниз, - никогда больше я не приду к тебе.

  И я заплакала от горя, потому, что слишком часто в жизни теряла тех, кто был мне по-настоящему дорог.

   - Ты ещё не разлюбила меня? - разбудил меня знакомый голос, и любимые руки притянули меня к себе. - Я всё ждал тебя, ждал, весь извёлся. Уже начал думать, что ты никогда не вернёшься назад.

   - Я люблю тебя, люблю, - шептала я ему в губы, нетерпеливые, требовательные, горячие и родные, - ты ушёл куда-то на ночь, и я начала уже думать, что ты бросил меня.

   - Отпусти меня, Настюха, - задыхаясь, просил меня Сеня, - подожди, подожди, я хочу принести нам мороженого, я купил его у метро, целых пять брикетов. Ты же любишь мороженое?

   - Я люблю тебя, - шептала я, целуя его в нос, в губы, в щёки, зарываясь лицом в тепло его шеи, гладя его по светлым и мягким, как пух, волосам, - никуда тебя не пущу, ты опять пропадёшь куда-нибудь, мне и без мороженого всегда сладко с тобой.
 
   - Я хочу, Настюха, чтобы ты, как тогда, любила меня, и повсюду у нас с тобой было мороженое. Не спеши, не спеши, не могу больше, нет!
 
   Он упал на меня, погрузившись губами в мои губы, и простонал:

   - Я с тобой, как сапёр, подрываюсь в одну минуту. Ты одна мне нужна, никого другого даже видеть сейчас не хочу!
 
   Полежав немного, Сеня встал, накинул халат, и выскочил из комнаты босяком.

   - Они там сидят на кухне, - смеясь, сообщил мне Сеня, вернувшись назад, - и едят наше мороженое. Я на них наорал, чтобы пили лучше чай или водку, а мороженое трогать не смели, а то всем рога поотшибаю. Вовка обиделся, когда я  про рога сказал, а Славка, глядя на нас, гордо так заявляет, что, моя, мол, распрекрасная супружница Нюрка сейчас рожает в родильном доме, так что я, как муж, могу быть совершенно спокоен, там она мне уж точно изменять не станет
.
   - Сеня, - спросила я его, - ты зачем включил свет? Сейчас же отдай одеяло,  мы с тобой так не договаривались, я не могу при свете… Что ты делаешь, а если кто-то войдёт? Мы сегодня не одни в квартире!

  Я отбивалась от Сеньки, как могла, так смущало меня то, что слышны были голоса с кухни, что дверь в Сенину комнату не запиралась.

   - Я так не могу, - жалобно говорила я, в то время, как Сеня, распечатав брикет, намазывал на меня ледяное мороженое, - в любую минуту сюда могут войти Славка или Бабушка. Они же ещё не спят. Перестань сейчас же…

   Сеня сбросил свой махровый халат на пол, протянул мне непочатую пачку пломбира:

   - Я решил упростить задачу, - сказал он. - Я не буду тебя трогать, если ты сейчас без всякого сожаления выбросишь свою пачку мороженого в окно.

  Не тратя времени даром, Сеня подошёл к окну и распахнул его настежь. В комнате  запахло дождём, мокрыми листьями, стало свежо. На меня смотрела его улыбающаяся румяная мордаха, он даже сделал вид, что собирается выбросить на улицу брикет в серебристой фольге, успевший уже запотеть в комнате после морозильной стужи.

   В один миг меня точно выбросило на пол из тёплой постели. Отобрав у Сени ледяной пломбир, я разворачивала примёрзшую к мороженому фольгу, торопясь, ловя губами, целуя, умирая от счастья, двумя руками раскладывала, намазывала мороженым всё, что было так близко, так желанно, так фантастически хорошо.

   - Настенька, не спеши, я прошу тебя, подожди. Я хочу, чтобы было долго, как вчера. Милая моя, славная, самая лучшая на свете…

   Я сама отпустила его, отойдя к дивану. Сеня стоял на фоне раскрытого окна, запрокинув назад голову, прикрыв глаза, закусив зубами нижнюю губу. Он дышал глубоко и ритмично, и крепко сжимал пальцами подоконник за своей спиной.

   - Я хочу тебя, Настя! - тихо, с трудом двигая губами, сказал он. - Подойди ко мне, только тихо, не напрыгивай сразу, постепенно, просто встань рядом. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Тогда я тебя ни к какому мужику не отпущу.

   - Я хочу тебя, - сказала я, глядя на него с вожделением, как кот на сметану, - давай не будем больше мазаться мороженым, нам с тобой ничего не надо добавлять к остроте ощущений, у нас с тобой и так всё – острее не бывает. Можно, я поцелую тебя? Всего разок, а то пломбир уже тает и течёт на пол.

  Я подошла к нему, постояла минуту рядом, потом присела на корточки и коснулась губами, всего на одно мгновение, сладкой пломбирной белизны – и сразу отодвинулась назад, затихла, закрыла глаза, потому что чувствовала то же, что и он…

   - Настя! – я опять прикоснулась к нему и в ту же секунду отпрянула назад. Глядя на его запрокинутое лицо, искажённое от муки желания, на его беззвучно шевелящиеся румяные губы, я желала только одного, чтобы все хладокомбинаты страны немедленно прекратили свою работу, потому что без мороженого, я в этом совершенно уверена, более чем прекрасно можно обойтись детям, а особенно взрослым.
 
   А потом я снова придвинулась к нему, встала на ноги, поднялась на цыпочки и медленно, осторожно дала ему войти в себя. Мы снова замерли, пережидая волну щемящей муки на губах и во всём теле. Так и двигались мы с остановками, то приближаясь друг к другу, то замирая, то слегка отодвигаясь назад. Темп нашего танца стал постепенно нарастать, и мы уже, не жалея друг друга, сделали несколько стремительных и резких рывков к сближению. И снова Сеня замер, затих, и я ждала вместе с ним, прижимаясь к его губам, а потом, когда он шевельнулся ко мне навстречу, я поймала его в глубине, внутри себя, резко сжала - и сразу же отпустила. И снова мы стоим, боясь пошевелиться. А потом Сеня шевельнулся во мне, проникая глубже, и я поймала его, родного, и целое мгновенье держала внутри, ритмично сжимая его и отпуская вновь. Снова пауза.

   - Почему ты не делала так раньше? - спросил он, касаясь губами моих губ, и я повторила движения его губ внутри, посильнее прижав его и одновременно втянув изо всех сил в себя поглубже.

   - Настя, - простонал он, не открывая глаз, - я сейчас умру.

   - Не умрёшь, - сказала я, осторожно захватывая губами его сочные, как у мальчишки, губы, и одновременно так же, но уже чуть сильнее, сжимая его внутри. Постепенно мы достигли с Сеней такого мастерства, что теперь я уже изо всех сил сжимала его, задерживая в своём объятье, а потом резко отпускала, и тихий стон до боли родного мне существа тонул на моих губах. Мы оба становились сильнее и требовательнее, и выносливее, и вот уже Сеня подхватил меня двумя руками и приподнял над полом, и я обняла его согнутыми в коленях ногами вокруг туловища, скрестив их у него на пояснице. Так, держа меня перед собой, он водил губами по моим губам, а я становилась всё беспощаднее, всё резче, изо всех своих сил сжимая и задерживая его в себе, пока протяжный, мученический стон моего золотого ни погружался в мои губы. И тогда я отпускала его, и мы оба прекращали всякие движения до следующего раза.

   Держа перед собой меня, обнимающую его руками и ногами, Сеня осторожно дошёл до дивана, и, откинувшись медленно назад, лёг на спину, а я, упираясь согнутыми ногами в матрас по обе стороны от его бёдер, стала любить его так, медленно двигаясь по нему то вперёд, то назад. Не сводя глаз с его запрокинутого лица, я то ускоряла темп своего движения, то останавливала его.

   - Подожди, - сказал он мне тихим измученным голосом, - подожди, я сейчас…

   Он осторожно положил меня на бок, потом на спину, разведя в стороны мои колени. Теперь он любил меня, выбирая нужный ему темп движения и глубину, до которой мог дойти, «не подорвавшись», а я успевала его прихватывать на мгновение там, в глубине, сильно и резко, и сразу же отпускала, и он затихал, откидывая голову назад…

   - Я хочу тебя, очень, - задыхаясь, ища его губы своими губами, сказала я.      Медленно двигаясь к нему навстречу, я почувствовала, как и он пошёл в меня всё глубже, глубже. И там, когда ему уже не было дальше хода, я резко и очень сильно сжала его всего, и уже не отпускала ни на миг, тихонько, еле заметно раскачивая его из стороны в сторону вместе с собой, пока он, мой желанный, бился и трепетал у меня в руках. И тогда вспыхнула молния, ослепительная, как огненный шар, и мы стонали, не отрывая губ друг от друга, а я сжимала руками его ягодицы, прижимая его, моего золотого, изо всех сил к себе.

  Сеня упал на меня, губами в мои губы, находясь во мне, и я вся дрожала, пока его живительная влага пульсирующими толчками наполняла меня, стекая тёплой струйкой на простыню. Я гладила ладонью Сенины влажные волосы, вытирала капельки пота у него со лба, и он медленно выплывал из меня, оставляя там, внутри, наших будущих деток, белокурых, голубоглазых, румяных, как он. Мой любимый, большой, молодой и сильный мужчина, лежал у меня в руках, тихий от изнеможения, шепча мне в шею какие-то бессмысленные милые слова. Я прижала к себе его всего, словно баюкая, убирая ладонью с его лба мягкие пряди пушистых волос, взмокших у самых корней. Проведя ладонью по его спине, я, не расставаясь с ним, положила его большое нежное тело, обвитое моими руками и ногами, на бок, глубоко вздохнула и потянула к нам сбившееся у стены одеяло, чтобы укутать его, влажного и горячего, и себя вместе с ним.

  На следующее утро первые Сенины слова были о том, что он меня никуда не отпустит, пока мы с ним не распишемся по полной форме в ЗАГСе. Мы так и лежали на боку, лицом друг к другу, как было, когда мы внезапно, одновременно, заснули...

   - Настя, ты никуда не уедешь без меня. Обещаешь?

   Я была готова пообещать ему всё, что угодно, и любовалась на него, розового после сна, серьёзно смотревшего на меня ярко-синими, немного затуманенными от сна, глазами.

   - Ты стал каким-то другим, - сказала я, со щемящей нежностью в груди разглядывая его новое, одухотворённое и возвышенное лицо. Куда девался мой простодушный весельчак Сеня, непосредственный, как рано возмужавший мальчишка?

   - И ты стала другая, - сказал он, глядя на меня по-прежнему без улыбки, - совсем незнакомая, очень красивая. Неужели эта женщина – моя жена?

   - Сенечка, - сказала я, прижимаясь щекой к его груди, - как же я буду без тебя, когда уеду? Даже минуты не могу прожить, когда тебя рядом нет.

   - Давай устроим себе отпуск на медовый месяц, - сказал он мне, - мы уедем с тобой на Мальдивы, возьмём номер для молодожёнов с маленьким отдельным бассейном…

   - И никогда не будем покупать там мороженого, - продолжила я эту блестящую идею, целуя его в губы. - Я хочу, чтобы только ты, мой сладкий, был у меня на губах.

   Как большой и ласковый котёнок, Сеня лежал рядом со мной, обнимая меня, касаясь меня то лбом со спутанными светлыми волосами, то нежной румяной щекой, то касаясь меня губами.

   - Скажи, золотой мой, - сказала я, снова и снова приглаживая руками со лба его спутанные, всё ещё влажные у корней волосы, - ты часто будешь изменять мне с другими женщинами, пока мы с тобой не станем жить вместе?

   - Настя, я хочу признаться тебе в плохом, - сказал он, открывая всё ещё немного туманные от сна тёмно-голубые глаза, - мне почему-то трудно скрывать от тебя такое, и я хочу, чтобы ты простила меня прямо сейчас. Ты ведь теперь не прогонишь меня? Никогда? Ни за что?

   - Молчи, - закрыла я его губы поцелуем, - не говори ничего, я всё знаю.

   - Откуда? – приподнявшись на локте, Сеня смотрел на меня удивлёнными глазами.

   - Я тебя чувствую, как сказала бы Бабушка. Но ведь этого у нас с тобой больше не будет? По крайней мере, пока ты меня не разлюбил.

   - Никогда, - сказал Сеня, благоговейно глядя в мои глаза, - ты моя жена, женщина, с которой я хочу быть всегда. Там, где я был вчера, мне стало противно, неинтересно и очень тоскливо, и я не смог тебе изменить.

   - Никогда больше не делай этого, хорошо? – попросила я его. - Не хочется, чтобы ты принёс нам какую-нибудь заразу.

   - Я и не думал, что буду так тебя ревновать, - сказал Сеня, прижимаясь опять своим тёплым выпуклым лбом к моему плечу. -  Когда я вчера отпустил тебя к нему, чуть не побежал за тобой следом, чтобы не дать тебе войти к нему в  дом, где вы… где ты когда-то с ним, ещё девочкой… Чёрт! – и он, что было сил, ударил кулаком по подушке. -  И пока ты была там, у него, у меня перед глазами стояли такие картины, как будто вы с ним в это время – чёрт! – так же, как мы с тобой, ну, в общем, ты понимаешь. Ведь он же тебе, наверное, как муж, он отец твоего ребёнка, твой первый мужчина, ты так долго любила его.

   - Николай Николаевич с самого начала успокоил меня, пообещав, что я вернусь к тебе непорочной, - сказала я, улыбаясь в Сенины серьёзные глаза, наслаждаясь сиянием этого яркого, как солнышко, родного лица. - Ведь он сразу, как только увидел меня, понял, что я люблю и любима, и я рассказала ему о тебе.

   - Ты рассказала ему обо мне? – удивился он. - И что он сказал? Пожелал нам обоим счастья? Странно. А я бы его, наверное, убил, если б он, если б ты… Ему, должно быть, непросто было расстаться вчера с тобой. Особенно после того, как ты сообщила ему о Маше, - и в голосе моего Сени послышалось сочувствие к другому человеку.

   - Возможно, - сказала я, - только этот человек умеет держать себя в руках. Он был совершенно спокоен, когда мы прощались. А когда я сказала, что позвоню ему перед отъездом, он решительно и твёрдо ответил мне, что ничего у нас с ним больше быть не может. Он имел в виду даже простые, дружеские встречи, понимаешь? Я оставила ему фотографию Маши, её телефон и адрес, пообещала, что в самое ближайшее время сама расскажу нашей дочери об её отце.

   - Так вот какого человека ты любила всю жизнь, - задумчиво сказал мой хороший Сеня, с уважением к мужеству Николая Николаевича и уже без ревности к нему.

   - Я любила его не всю жизнь, - возразила я, улыбаясь Сене, потому, что смотреть на него без радостной улыбки у меня не получалось, - теперь я собираюсь всю жизнь любить только тебя, конечно, до тех только пор, пока ты сам меня не разлюбишь.

   - С ума ты, Настюха, сошла! Никогда я тебя не разлюблю.

   - Никогда не говори «никогда», - сказала я, улыбаясь, потому что любоваться на Сеню стало теперь для меня самым важным и нужным делом на этом свете. - Люби меня долго-долго, но не будем загадывать ничего.

  В дверь Сениной комнаты постучали, и мы оба, как по команде, натянув одеяло себе по самые уши, хором сказали: «Войдите». В комнату вошла Бабушка в новом ситцевом платье, в белоснежном наглаженном фартуке, улыбающаяся, добрая, как Бабушка из мультфильма про Красную Шапочку.

   - Доброе утро, голуби, - сказала она, сияя ласковыми глазами навстречу нам, испуганно глядящим на неё из-под одеяла, - Совет вам да любовь. Идите в душ, одевайтесь, а то завтрак стынет.

   - Спасибо вам, Бабушка, - сказала я.

   - Это вам спасибо, - ответила она. - Хоть на старости лет повезло полюбоваться на счастливых людей. Эх, голуби, любите друг друга крепко и верно, не разлучайтесь надолго, берегите свою любовь. Ты знаешь, Настя, я ведь ещё в купе поезда, когда тебя увидела, сразу так и подумала: «Вот бы нашему Сенечке такую жену, как эта добрая, одинокая и усталая женщина». Помнишь, я сказала, что мы тебе у нас в городе мужа найдём? А ты мне ответила, глупая, что у тебя всё уже было. Теперь сама видишь, права старая Бабушка, не было в твоей жизни ничего, что стоило помнить. Я уже тогда про вас обоих подумала, потому и отправилась сразу по приезде сюда к своей сестре, чтобы дать вам возможность поближе познакомиться и подружиться друг с другом.

   - Спасибо вам, Бабушка! – ловкий Сеня умудрился надеть на себя махровый халат, лёжа под одеялом, и теперь стоял у двери, собираясь идти в душ.

   - Настёну с собой возьми, - посоветовала ему Бабушка, - в деревнях муж всегда идёт в баню со своей женой.

   - Они это делают там, наверное, из экономии, – весело блестя ярко-голубыми глазами, сказал Сеня Бабушке, - чтобы дров меньше тратить.

   - Эх ты, умник, - Бабушка легонько хлопнула Сеньку ладонью пониже спины, - они там это делают из любви.


   ГЛАВА ТРЕТЬЯ. МЫ С СЕНЕЙ ОКАЗЫВАЕМСЯ ОКОЛО ДОМА НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА.

   В этот день мы взяли билет до Питера. У нас с Сеней оставалось не так уж мало времени – целый вечер, ночь и почти весь следующий день. Мы старались не думать о предстоящей разлуке, потому что твёрдо решили, что расстаёмся ненадолго. Время, оставшееся до моего отъезда, мы решили провести вместе. Вечером мы с Сеней долго гуляли по городу, наслаждаясь свежестью воздуха, горьковатым запахом листьев, лежавших ярким узорным ковром на мостовых и тротуарах, летающих в воздухе, шумящих в ветвях деревьев. В этот погожий вечер не было дождя, и мы, взявшись за руки, шли по вечерним улицам города нашей любви, не выбирая дороги. Я собрала большой букет осенних листьев, радуясь их ярким краскам.

   - Смотри, какие багровые листья на этом клёне, - сказала я. - Дотянись, пожалуйста, Сеня, до того листа, который намного темнее и ярче остальных, он светится, как рубин, в лучах заходящего солнца. Только не ломай веток, не хочется портить эту красоту.

   - Смотри, Настюха, какой интересный дом, -  сказал мне Сеня, показывая в сторону деревянного двухэтажного строения, стоявшего в конце тихой улицы, по которой мы брели, собирая кленовые листья.

   - В этом доме живёт Николай Николаевич, - сказала я. - Смотри, на втором этаже светятся окна его квартиры, там, где балкон, похожий на теремок. Как странно, что мы набрели на его дом, сами того не зная.

   - А где здесь знаменитый перекрёсток трёх дорог? - поинтересовался у меня любознательный Сеня. Я показала ему, как от дома отходят в разные стороны три улицы. Мы подошли поближе.

   - Смотри, Сеня, дом выходит на эту улицу углом, а фасад его обращён в сторону пустыря. Когда-то давно вместо этого пустыря была здесь тихая  улица под названием Сердобольская. Теперь от всей этой улицы остался только один дом, и он до сих пор числится по старому адресу, хотя этой улицы давно нет. Зато на эмалированной табличке, прибитой за углом дома, написан его настоящий адрес: «Сердобольская улица, домъ 1». Теперь ты понимаешь, почему мы с тобой так долго не могли найти этот дом ни в одном справочнике и даже на самой подробной карте? Сердобольской улицы в городе нет, а дом, который мы искали, продолжает стоять на ней.

   - Это звучит символично, не правда ли? - сказал Сеня, с интересом разглядывая этот действительно необычный дом. – Как ты думаешь, почему дом Николая Николаевича до сих пор не снесли?

   - Я слышала, что он представляет собой какую-то историческую ценность, и за то, чтобы он оставался на своём месте, любителям старины и краеведам приходилось неоднократно бороться с городскими властями. Теперь, когда имя художника, жившего когда-то в этом доме, становится известным во всём мире, возможно, скоро на доме Николая Николаевича появится мемориальная доска. А может, создадут музей-квартиру художника, жившего здесь когда-то, ведь у его племянника до сих пор хранятся памятные вещи великого творца.

   - Погоди радоваться, Настюха, - сказал немного озабоченно Сеня. - До той счастливой поры, когда правда восторжествует над злом, нужно ещё, как говорится, дожить.

   - Сеня, - перебила я его, - ты сейчас сказал: «Как говорится». Откуда ты взял эти глупые слова? Ты их где-то слышал? От кого?

   - Подожди, Настя, - нетерпеливо отмахнулся от меня Сеня, - какие слова? Я и не помню, что сейчас сказал, это, должно быть, случайность.

- Не случайность, Сенечка, эти слова я слышала от Воробья, от той несимпатичной женщины в деревне, ещё от кого-то, сейчас не могу вспомнить, от кого. Но я чувствую, что за этим совпадением что-то есть.

   - Ты, Настя, говоришь сейчас, как наша бабушка: чувствую. Я не закончил свою мысль, и хочу, как говорится, её продолжить, - мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. - Ладно, Настюха, не сердись, я послежу за своей речью, это действительно звучит довольно глупо, ведь эти слова, как говорится, паразиты.

   - Дело не в том, что мне не нравятся эти слова, - сказала я, - просто мне кажется, что я их уже где-то слышала. Я ведь в школьные годы немного занималась фольклором, потом, в институте, лингвистикой. Такие слова люди обычно перенимают друг у друга, и вот сейчас я хочу проследить, откуда это идёт – говорить «как говорится».

   - Ну, тебе видней, я-то лингвистикой не занимался, - сказал Сеня, - но позволь, я доскажу то, что начал. Пока все преступники, которые сейчас с увлечением занимаются тем же, чем в своё время займутся историки живописи и краеведы, и решают вопрос, кто из них получит наследство художника, нам, людям доброй воли, расслабляться слишком рано. Кстати, должен тебе сообщить немаловажную в этом деле деталь: наследство художника включает в себя не только его бессмертные полотна, но и другие немалые ценности, в том числе и довольно крупную сумму денег, помещённую когда-то художником на хранение в один из швейцарских банков. Насколько мне известно, на сегодняшний день у Николая Николаевича шансов на успех в получении этого наследства гораздо больше, чем у остальных претендентов, и это, безусловно, делает его позицию в этой истории наиболее уязвимой.

   - Откуда ты всё это знаешь? – удивилась я, - ты же сейчас почти не бываешь  на работе.

   - Мой шеф и товарищ, Макс, решил сам вести это дело о пропавших картинах. Кое-какие подробности дела он сообщил мне по старой дружбе. И ещё он собирается в самое ближайшее время посетить Николая Николаевича, рассказать ему, в какую нехорошую ситуацию тот попал, сам того не подозревая. По большому счёту надо бы приставить сейчас к Николаю Николаевичу охрану из наших ребят. Они хорошо умеют справляться со своим делом, быть незаметными для посторонних глаз, все они имеют соответствующие лицензии и классно владеют оружием и техникой ведения ближнего боя. В общем, как говорится, бережёного Бог бережёт.

   Разговаривая об этом не очень понятном для меня деле, мы с Сеней стояли под кустами боярышника, усыпанного крупными, ярко-красными гроздями ягод, наслаждаясь спокойным и тихим вечером уходящей осени. Мне вспомнились прежние, такие далёкие от дня сегодняшнего, времена.
 
   - Когда-то мы с Наташкой приходили сюда по той же улице, по которой пришли сегодня с тобой, - сказала я, зная, что мои воспоминания о том времени уже перестали травмировать ревнивого Сеню. - Я никогда не проходила мимо таблички с адресом, ведь она прибита на угол дома, находящийся со стороны пустыря. Из-за этой особенности расположения дома я, маленькая дурочка, уехав тогда из Горького, не знала адреса Николая Николаевича. Я даже не догадалась спросить у него его фамилию, поэтому не могла написать ему письмо. А ведь в то время это было очень важно для меня - он один мог тогда заступиться за меня перед всеми, кто считал меня непослушной, глупой, преступницей, надумавшей рожать ребёнка без мужа в шестнадцать лет.

   - Хочешь, зайди к нему проститься, - предложил мне великодушный Сеня, - а я постою внизу.

   - Мы уже простились с Николаем Николаевичем, - сказала я, беря Сеню, как мужа, под руку, - пойдём домой, я хочу сегодня пораньше лечь спать.

   - Подожди, Настя, - Сенино лицо вдруг стало сосредоточенным и серьёзным, - мне кажется, что там, у твоего Николая Николаевича, что-то неладно. Видишь, съехались «иномарки» к самому дому, их слишком много для обитателей такого маленького и скромного строения. А там, в стороне, трутся какие-то «красномордые», поглядывая на дом Николая Николаевича – это, по-видимому, охрана тех нехороших ребят, о которых мы с тобой только что говорили. Боюсь, не пришлось бы нам выручать из беды твоего старинного друга.

  Сеня поставил меня под раскидистый куст боярышника, сам прислонился спиной к его довольно толстому разветвлённому стволу. Притянув меня к себе, он стал целовать меня нежно и со вкусом, как это обычно делают на свежем воздухе влюблённые парочки. Я не успела спросить у Сени, зачем он надумал меня целовать в таком странном месте, как он достал из кармана свой мобильный телефон, и, пристроив его между наших щёк, начал звонить Максу, потом куда-то ещё. Так же негромко, говоря еле слышным шёпотом мне в самое ухо, Сеня дал мне оперативную команду в целях конспирации обнимать его покрепче и целовать как можно более страстно. Я выполняла Сенино задание с большим усердием, поглядывая из-за плеча на то, как вели себя «красномордые» около самого входа в дом Николая Николаевича. В окне гостиной, занавешенном только тюлем, видны были силуэты каких-то людей, слышна была громкая музыка.

   - Я вызвал помощь из наших ребят и из ОМОНа, - сказал Сеня, целуя меня в ямочку над ключицей под воротником его чёрного свитера, который я захотела надеть на себя сегодня.

   - А вдруг это просто гости? - сказала я, всё ещё надеясь, что ничего страшного с Николаем Николаевичем не случилось, - а музыка там играет потому, что они танцуют или отмечают какой-то праздник?

   - Николай Николаевич часто устраивает у себя подобные вечеринки? – посмотрел на меня с сомнением Сеня.

   - Никогда не слышала от него про такое, - сказала я, продолжая целовать Сеню «для конспирации», - но разве музыка, которая доносится оттуда – не признак того, что в доме у Николая Николаевича находятся его друзья?

   - Не хотел пугать тебя, Настя, - ответил Сеня, целуя меня в шею под воротником его немного колючего свитера, отчего мне было очень щекотно, - но довольно часто бандиты включают громкую музыку, чтобы с улицы не было слышно криков жертвы, которую, например, пытают горячим утюгом, заставляя подписать какие-либо бумаги.

   От этих слов я ни на шутку перепугалась, даже на время перестала соблюдать конспирацию, и выглянула из-за плеча, прислушиваясь, не доносятся ли из знакомых окон на втором этаже крики Николая Николаевича о помощи.

   - Не волнуйся, всё будет хорошо, - прошипел мне в самое ухо Сеня, - сейчас приедут наши ребята из группы захвата и спасут твоего героя.

   - Они не могут опоздать? – забеспокоилась я. - Не надо ли нам самим, пока они едут, что-нибудь предпринять?

   - Как раз об этом я сейчас и думаю, - сказал мне Сеня очень серьёзно. Мы с тобой сделали всё, что положено делать в подобной ситуации, а лезть на рожон безоружным, да ещё со своей беременной женой, неразумно. Я улыбнулась, когда Сеня так уверенно назвал меня своей беременной женой, ведь и то и другое было пока под вопросом. Но услышать эти слова из его уст было так приятно, что я даже заулыбалась от удовольствия, несмотря на серьёзность момента, ведь это мой Сеня сам поднял тревогу, беспокоясь о Николае Николаевиче, о котором ещё совсем недавно даже слышать не мог, так ему было не по себе от того, что когда-то я любила не его, а другого человека.

   - Но ведь там Николай Николаевич, - сказала я, - возможно, что именно сейчас его жизнь находится в опасности, и дорога каждая минута.

   - У нас пока нет достоверных сведений о том, где сейчас находится Николай Николаевич, - сказал мне Сеня тоном старшего, больше и лучше разбирающегося в деле, человека, - кроме того, нам сейчас разумнее всего дождаться ребят с «пушками» и в бронежилетах. В таких случаях всегда лучше действовать по инструкции.

   - Давай, я пойду туда одна, - предложила я, - как будто я возвращаюсь к себе домой.
 
   - С ума ты сошла, - прошипел мне в ухо Сеня, продолжая обнимать и тискать меня «по легенде». – Даже если эти верзилы позволят тебе войти в охраняемый ими дом, что ты сможешь сделать там одна, заслонить своей грудью Николая Николаевича? А если те ребята, что находятся в квартире твоего друга, с приездом ОМОНа продекларируют тебя, как заложницу? Представляешь, насколько это может усложнить нашу задачу? Давай лучше я попробую влезть в окно с другой стороны дома, и разузнать, что там происходит.

   - Не пущу тебя безоружного, - ещё сильней обняла я его, и стала целовать Сеню уже не для конспирации, а потому, что он был мне очень дорог.

   Мы оба ждали, что с минуты на минуту послышится визг колёс подъезжающих на большой скорости машин с ребятами из группы захвата.

   В это время к дверям дома с балконом подошли две старушки, по виду, вполне интеллигентные и добропорядочные особы. Они попытались войти в дом, но один из «красномордых» преградил им дорогу. Последовали какие-то препирательства, по-видимому, непрошенные «стражи порядка» потребовали у «божьих одуванчиков» предъявить им свои документы, а старушки в свою очередь пытались объяснить «красномордым», что, выходя из дому на вечернюю прогулку, документов с собой не берут.

   - Вот видишь, - прошипел мне в ухо бдительный Сеня, - пройти сейчас в этот дом не так уж и просто.

   Старушкам удалось, наконец, убедить «красномордых», что они живут в доме с балконом. И один из них, тот, что выглядел моложе остальных, отправился проводить «одуванчиков» до их квартиры.

  Я целовала Сеню в душистую розовую шею, уже начиная чувствовать, как он зажигается в моих руках. – Я очень люблю тебя, Сенечка. Ты у меня самый хороший.



   ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. МЫ С СЕНЕЙ ПРЕДПРИНИМАЕМ ОТЧАЯННУЮ ПОПЫТКУ СПАСТИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА.

   Двое «красномордых» из наружной охраны прошли мимо кустов боярышника, с интересом поглядывая в нашу сторону. Сеня просунул руку под мою куртку и свитер, и, минуя пуговицы застёжки на блузке, сразу попал рукой ко мне в лифчик. Я прикрыла глаза. Мне уже было не до конспирации, потому что двумя пальцами, указательным и большим, Сеня ухватил мой сосок и тихонько потянул его на себя. Припав к его губам, я обхватила его двумя руками под расстёгнутой рыжей курткой, моя правая рука спустилась к нему на поясницу, поглаживая низ его спины, и он придвинулся ко мне, задышал учащённо, пощипывая губами мочку моего уха. Молодое упругое тело моего любимого напряглось и прижалось ко мне.

   - Я хочу тебя, - сказала я, закрывая глаза, и прижалась ещё крепче, чем прежде, к нему, по-прежнему стоявшему, привалившись спиной к разветвлённому стволу боярышника. Охранники остановились прямо напротив нас, и, разинув рты от любопытства, вовсю глазели на смелую в своих ласках парочку.

   - Плохо, что они не уходят, - шепнул мне в ухо одними губами  Сеня. - Теперь мы теряем возможность свободного маневрирования, и в случае приезда милиции оказываемся у них в руках в качестве заложников.

   - Я хочу тебя, - искренне, задыхаясь, сказала я Сене и расстегнула молнию на его джинсах. С противоположной стороны дороги раздался негромкий смешок, а я, уже ничего не боясь, опустилась на корточки около Сени, и, закрыв глаза, умирая от нежности и любви, припала губами к нему, золотому, любимому, самому милому и желанному на свете. За спиной у меня стало тихо, но никто не ушёл, и, говоря откровенно, мне уже было не до них. Я желала его всего, и он, ритмично раскачиваясь, откинул голову назад. Ребята в чёрных куртках, постояв у меня за спиной, стали медленно возвращаться к своему первоначальному месту наблюдения у парадного входа дома с балконом.
 
   - Ты что, увидят, - испуганно сказал Сеня, - пойдём лучше в подъезд, там хотя бы темно.

   И мы, обнявшись, медленно пошли по направлению к парадному подъезду дома Николая Николаевича, где рядом с иномарками стояли бритоголовые, коренастые охранники и смотрели теперь все, как один, на нас. Сеня, склонившись ко мне, целовал меня в губы всё нежнее и крепче, а я шла, не вынимая руки из его брюк. Уже находясь в полумраке парадной, мы услышали сзади себя шаги. Без сомнения, верзилам, приставленным в этот вечер охранять дом Николая Николаевича, было строго-настрого наказано никого сюда не впускать.

   - Не отстают, - очень тихо сказал мне в ухо мой милый, и коснулся горячими губами моей шеи где-то за левым ухом. Я обернулась на тихое ржание, доносящееся от дверей.

   - Мальчики, пожалуйста, покараульте снаружи, чтобы сюда никто не вошёл, - сказала я, обращаясь к «красномордым» и одновременно потянула рукой свою юбку наверх, - мы быстро, только вы сами уйдите отсюда тоже.

   - Во дают, - хохотнул один из бритых молодчиков, в развалку выходя из парадной на улицу, и я, со спущенными до колен чёрными колготками, побежала, чтобы прикрыть за ним дверь. Второй боец невидимого фронта ретировался без лишних слов.

   Оставшись вдвоём на первом этаже дома, мы с Сеней, стараясь ступать неслышно, поспешили подняться на следующий этаж. Здесь, стоя в углу у пожарной лестницы на чердак, мы решили занять свою наблюдательную позицию. На лестнице в это время не было слышно ни звука, и от волнения я продолжала держать руку у Сени в джинсах. Его рука снова проникла ко мне под куртку, и я закрыла глаза, когда Сенины пальцы начали снова подёргивать твердеющий от возбуждения сосок. Я снова, как под кустом боярышника, припала к его губам, задыхаясь, целуя, теряя терпение, шепча ему в губы радостные и бессмысленные слова.

   - Я больше не могу, - измученным голосом сказал Сеня, - всё равно там тихо, давай…

   Он поставил меня у стены «домиком», и я почувствовала, как обе мои обнажённые груди набухают в Сениных руках, и соски, которые он всё это время слегка подёргивал своими пальцами, рождают во мне пронзительное чувство нетерпения и восторга.

   - Сенечка, - простонала я, - иди ко мне скорей, а не то я сойду с ума.

   А сзади, раздвигая мне бёдра, уже входила в меня тугая, упругая плоть, пульсируя, решительно и мощно пробивая себе дорогу вперёд.

   Мы ещё не пробовали с Сеней этой позы, и острота чувств, захлестнувшая меня, загорелась огнём у меня в голове. Я упиралась руками в стену, а Сеня, держа меня за бёдра, то резко притягивал меня к себе, то отпускал, и я, немного оправившись от пожара в своей голове, стала ловить его там, внутри, когда он резким и мощным ударом посылал свою плоть в самую глубину. Там я стискивала его на мгновение также резко и сильно, и мы оба замирали на месте, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, а потом он снова уходил назад.

   - А теперь давай лицом к лицу, - сказала я, и мы мгновенно перестроились, и Сеня теперь входил в меня спереди, и это было ещё приятнее, ещё пронзительнее по чувствам, потому, что он, входя в меня сверху вниз, задевала за клитор, нежно и твёрдо массируя его. Я и не заметила, когда Сеня поставил меня на одну из металлических ступеней пожарной лестницы, а может быть, я сама на неё поднялась, чтобы сравняться с ним ростом, ведь Сеня был намного выше меня. Стоя лицом к лицу, мы касались друг друга губами, и Сеня сжимал мне руками ягодицы всё крепче и крепче, ускоряя темп своего движения и всё более углубляя свои проникновения в глубине меня. Я уже еле поспевала за ним, чтобы каждый раз успеть обнять, сжать, стиснуть его там, у себя внутри, хоть на миг. Губы его так настойчиво и сильно отбирали у меня поцелуи, и язык проникал ко мне в рот, а я обнимала его губы, втягивая их в себя, как там, в самом главном сейчас месте событий, где он был во мне. Мне удалось, наконец, ухватить  его у себя внутри со всей силы, и, сжав его там, я уже ни за что не хотела его отпускать, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Наш общий стон приняли в себя распухшие от поцелуев губы, и мы дрожали и трепетали друг в друге, пока волны исступлённого, немыслимого наслаждения и восторга обладания друг другом затихали в наших телах.

   Он прижался влажным виском к моему плечу, и я гладила его мягкие, немного спутанные волосы, а он касался сухими горячими губами кожи на моей щеке. Его рука вдруг нащупала мой сосок в расстегнутом лифчике и, сжав его двумя пальцами, слегка потянула на себя. Волны нового оргазма сотрясли моё тело, и Сеня держал меня за обнажённые бёдра, пока он не затих во мне, и я по-прежнему касалась губами его губ.

   - Ну, Настюха, ты даёшь, - сказал он мне, застёгивая брюки, в то время как я поправляла на себе одежду.

   А дальше всё происходило одновременно: с улицы послышался визг колёс примчавшихся сюда на большой скорости автомобилей, после секундной потасовки внизу лестница наполнилась людьми ОМОНа, а за дверью Николая Николаевича раздался мощный хор хорошо слаженных между собой голосов. Эти голоса пропели: «Многия лета!», и даже нам, стоявшим на лестничной площадке, было отчётливо слышно, что последовало за этим: звонко и радостно зазвенели хрустальные бокалы в руках гостей Николая Николаевича.

   - Как ты думаешь, - серьёзно спросила я у Сени, на лице которого и без того было написано многое, - это похоже на шипение раскалённого утюга?

   Следом за ОМОНом в парадную дома вошли «красномордые», которые, как выяснилось, оказались личной охраной какого-то высокого гостя Николая Николаевича, о чём свидетельствовали их документы, тщательно проверенные седым капитаном милиции, одетым в серый камуфляж. Проходя мимо нас с Сеней, бритоголовый детина, который ржал, как жеребец, глядя, как я обхаживала Сеню под кустом боярышника, подмигнул мне и взглядом показал сначала на свою профессиональную кинокамеру, потом на нас с Сеней, и, в заключении всего, на окно. Широкое окно лестницы, освещённой лампочкой на площадке второго этажа, выходило как раз на то место улицы, где раньше стояла охрана.
 
   К Сене подошли ребята из его агентства, тихо обменялись с ним информацией, толпа хорошо обученных и вооружённых людей стояла на лестнице,  переговариваясь вполголоса.

   Дверь в квартиру слева от лестницы распахнулась, из неё вышел Николай Николаевич, невероятно элегантный в чёрном костюме и шёлковой «бабочке» у ворота белоснежной, даже на вид хрустящей, как снег, рубашки. Хозяин дома немедленно проявил гостеприимство, пригласив всех присутствующих выпить шампанского по случаю его юбилея.
 
   Мужики в камуфляже, потоптавшись немного на лестнице, начали гуськом протискиваться в дверь его квартиры. Некоторые из них, видимо, младшие по званию, стали спускаться вниз.

   Кроме виновника торжества за празднично накрытым столом сидели его коллеги по работе в институте, судя по их солидному и серьёзному виду, профессора и доценты с седеющими бородками «клинышком», с почтенными, ухоженными, строго и дорого одетыми супругами. Какие-то другие именитые гости сидели несколько особняком, было заметно, как почтительно держались по отношению к ним военные. Напротив Николая Николаевича, во главе стола, сидел мужчина средних лет, с волевым и решительным лицом, дорого и со вкусом одетый. Один из «красномордых», тот, что был постарше другого, подошёл к своему патрону и, почтительно склонившись к его уху, в нескольких словах доложил обстановку.

   - Кто остался внизу? - коротко осведомился «высокий» гость, и, услышав негромкий исчерпывающий ответ, кивнул головой. Нас всех усадили вокруг стола, для этого были придвинуты кресла, два старинных стула, несколько  табуретов были принесены в гостиную из кухни.


   ГЛАВА ПЯТАЯ. ЮБИЛЕЙ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА.

   Николай Николаевич, высокий, аристократически хрупкий, оживлённый, подошёл ко мне, смущённо устроившейся в самом дальнем от «высокого» гостя конце стола.

   - Асенька, и ты здесь? – он галантно склонился над моей рукой. - Какая ты умница, что догадалась прийти ко мне на юбилей! Это и есть твой избранник? Хорош, очень хорош! От души рад, и поздравляю обоих. Молодцы, что пришли вдвоём.

   - Предлагаю ещё раз выпить за нашего дорогого юбиляра, - сказал сидящий во главе стола мужчина с волевым и немного капризным выражением холёного лица. Сегодня мы, как говорится, чествуем нашего дорогого Николая Николаевича, талантливого учёного, замечательного человека, орденоносца и всё прочее…

   - Многия лета! – грянул следом за его словами хор сильных и звучных голосов, и все, приглашённые и случайно попавшие на праздник гости, подняли  бокалы с искрящимся пенным шампанским.

   Были ещё выступления и тосты, застольные речи и поздравления. А потом за распахнутой дверью балкона вспыхнул, рассыпаясь разноцветными брызгами в темнеющем небе, фейерверк, и всё это празднество успевал снимать на видеокамеру один из «секьюрити» «высокого» гостя, как его называли здесь по-новомодному. Это был тот самый бритоголовый «мордоворот», перед которым мы с моим Сеней разыграли наш маленький спектакль, когда думали, что Николай Николаевич попал в затруднительное и опасное для его жизни положение.

   Пользуясь обычной для скопления такого большого количества людей суматохой, я незаметно проскользнула в ванную, где поспешила привести себя в порядок, поправить на себе одежду и причесать волосы. В дверь негромко постучали.

   - Это я, - услышала я Сенин свистящий шёпот. Мой возлюбленный был немедленно впущен в приоткрытую дверь ванной, где ему также пришлось в спешном порядке поправлять на себе сбившуюся одежду, а я в это время приглаживала щёткой его растрепавшуюся светлую и мягкую, как лён, шевелюру. Мы оба ополоснули свои разгорячённые лица холодной водой из-под крана, вытерли их белыми, как снег, накрахмаленными полотенцами.

   - Не жалеешь, Настюха? - спросил меня Сеня, кивая головой в сторону гостиной. - Сейчас бы сидела рядом с Николаем Николаевичем, молодая профессорша, законная наследница приличного состояния, вся в бриллиантах, красивая и важная.

   Вместо ответа я поцеловала его в губы, закрыв глаза, держа в ладонях его родное румяное лицо, тихонько постанывая от желания видеть, трогать и целовать его всего, желанного и дорогого мне до умопомрачения. Не без труда оторвавшись друг от друга, мы, взявшись за руки, вернулись в гостиную.

   - А сейчас я хочу вместе с моими дорогими друзьями поднять этот бокал за прекрасную женщину и мать моей единственной дочери, - сказал Николай Николаевич, с улыбкой глядя на меня. Покраснев от смущения, я привстала с места и поблагодарила Николая Николаевича за оказанную мне честь.
 
   По-прежнему улыбаясь, юбиляр закончил свой тост словами:

   - Эту женщину, которая много лет назад подарила мне счастье быть любимым, зовут так же, как и мою незабвенную мать: Анастасия. Судьба разлучила меня с моей дорогой Асей, но все эти годы она неотлучно была в моём сердце. Спасибо тебе, Асенька, за дочь, за всё светлое и радостное, что ты принесла с собой в жизнь отшельника и мечтателя. Милый, добрый и мужественный человек, я пью этот бокал за тебя и твоего молодого мужа. Вы отличная пара, хочу пожелать вам обоим счастья, того, что когда-то не сумел подарить тебе я, моя дорогая!

   Гости зашумели, обмениваясь впечатлениями, начали задавать Николаю Николаевичу вопросы. В это время я встретилась взглядом с бритоголовым «секьюрити», который смотрел на меня ошалелыми от удивления глазами. Что ж, мне нетрудно было его понять: нужна особая гибкость мышления, чтобы сопоставить вместе то, что он видел сегодня своими глазами, наблюдая нас с Сеней через широкое лестничное окно, со словами уважаемого всеми профессора и юбиляра. Я улыбнулась ему по-дружески и подмигнула одним глазом. Ошарашенное выражение никак не хотело покидать его красного, упитанного лица. Тогда я незаметно для всех показала пальцем на его видеокамеру и строго погрозила ему пальцем. Он закрыл наконец-то рот и кивнул мне в ответ с серьёзным и важным видом. А его напарник, тот, что был моложе, тоже подмигнул мне по-дружески и показал поднятый вверх большой палец, мол, всё было на высоте, молодец!

   К этому времени Николай Николаевич, настроенный радостно и благодушно, успел показать гостям фотографию своей дочери, бывшей все эти годы только моей, с удовольствием отвечая гостям на их вопросы. В результате этой короткой пресс-конференции достоянием уважаемой публики стало следующее: горячо любимая юная жена Николая Николаевича, разлучённая с ним много лет назад по воле жестокого случая, воспитывала все эти годы одна его дочь Машу, за что он будет до конца своей жизни молить Бога вознаградить её по заслугам. Юбиляром в его речи было отмечено также и то, что, прожив много лет в одиночестве, я несколько дней назад вышла замуж за очень хорошего человека, жителя этого города.

   - Давайте выпьем за счастье молодожёнов, - улыбаясь одними губами, провозгласил «высокий гость» Николая Николаевича, и, обращаясь к нам с Сеней, добавил: - Совет да любовь! Если понадобится помощь с получением жилплощади в Нижнем Новгороде, обращайтесь, сделаем всё, что возможно.

   Я поблагодарила «высокого» гостя, как уже привыкла его называть про себя, поблагодарила и всех присутствующих за добрые слова в наш с Сеней адрес.

   - Горько! - закричали гости, хорошо слаженными и сильными голосами, - вино горькое, надо подсластить. Горько! Горько!

   Пока гости скандировали это странное, но общепринятое на свадебных торжествах слово, мы с моим Сеней, поднятые на ноги какими-то незнакомыми нам, но очень весёлыми и доброжелательными людьми, смущённо поцеловались.

   - Нет, это не годится, - закричала одна из профессорских жён. - Целуйтесь с чувством, как полагается, а мы все, присутствующие здесь, будем считать, сколько счастливых лет вы проживёте вместе.

   «Эх, была – не была, - подумала я, - Бог не выдаст, свинья не съест». Гости считали хором. А я, привстав на цыпочки, бережно держа в своих ладонях нежные, в светлом лёгком пуху, Сенины щёки, целовала его в губы, и он отвечал мне радостным приветом дорогого нам обоим, общего для двоих, счастья обладания и близости, муки и радости, всего, что называется древним, как мир, словом «любовь». Гости досчитали до ста пятидесяти, и мы, разрумянившиеся и смущённые, сели на свои места. Затихли поздравления в наш адрес, и гости начали расходиться по квартире, потому что в это время какие-то женщины стали убирать со стола тарелки с закусками и недоеденными кусками запечённого мяса. Кто-то включил музыку, и профессора со своими дородными супругами закружились по комнате в медленном танце.

   Я помогала убирать со стола, и как раз вносила в комнату огромный торт, когда Николай Николаевич, взяв из моих рук эту ценную ношу, поставил торт посредине длинного стола и, щелкнув каблуками, наклонив свою красивую голову, пригласил меня на танец. Я поискала глазами Сеню и обнаружила его беседующим о чём-то с «высоким» гостем у раскрытых дверей балкона.

   Николай Николаевич был великолепным танцором, он вёл меня легко и уверенно среди кружившихся в танце пар.

   - Я рад за тебя, дорогая, - сказал он, наклоняясь ко мне, - мне очень понравился твой избранник. У него симпатичное, открытое лицо. Не сомневаюсь, ты будешь очень счастлива с ним. Кому, как не тебе, пожелать этого, ведь тебе досталось в жизни так много тяжёлого и плохого, и вот тебе награда за все твои труды и терпенье.

   - Спасибо вам, Николай Николаевич, - искренне поблагодарила я его, - я действительно очень счастлива с Сеней.

   - Благодари не меня, а Бога, - улыбаясь, сказал Николай Николаевич, - браки совершаются на небесах.

   - Мне так неловко, что здесь, на вашем юбилее, мы с моим Сеней целовались при ваших гостях. Наверное, не надо было делать это в вашем доме.

   - Не мучь себя сомненьями, дорогая, - сказал Николай Николаевич, с нежной отеческой лаской глядя на меня, - всё в нашей жизни бывает, как бывает. Что ни делается, всё к лучшему. Много лет назад я не сумел использовать данный мне шанс, не смог сделать тебя счастливой, будем надеяться, что это удастся  твоему Сене.

  Гости ещё не спешили к столу. Некоторые из них курили на лестнице или на балконе, другие разговаривали, стоя небольшими группами, несколько немолодых пар опять закружились по комнате под звуки старинного вальса.

   - Давайте, я помогу накрывать на стол, - предложила я Николаю Николаевичу. Сеня всё ещё беседовал с «высоким» гостем, который, встав из-за стола, оказался совсем не высоким. Обладая внушительной и монументальной внешностью крупного чиновника, он имел красивое и значительное лицо, крупный и мощный торс, и – короткие, довольно тонкие ноги. По-видимому, и в жизни и в карьере всё у него было приспособлено к сидению в кабинете за своим столом, а ходить ему приходилось значительно меньше.

   Николай Николаевич, аккуратно повесив чёрный пиджак на спинку высокого старинного стула, священнодействовал над завариванием какого-то особенного чая, привезённого ему кем-то из друзей из Непала. В кухне у Николая Николаевича было по-прежнему просторно и чисто, чашки для гостей он доставал из старинного резного буфета, и, протирая каждую из них белым льняным полотенцем, ставил на стол.

   - Николай Николаевич, - сказала я, любуясь тем, как он умело хозяйничает, красиво, чисто по-мужски, не отгибая манжет белоснежной рубашки, - вы сумеете обезопасить себя от преступников? Обещайте, что примете для этого все необходимые меры.

   - Всё будет хорошо, дорогая, - сказал он мне со спокойной улыбкой на лице, - тебе не надо ни о чём беспокоиться. У меня много хороших и сильных в этом мире друзей, они мне помогут. Сейчас мой адвокат знакомится с завещанием. В этой истории пока не всё ясно, но шансы на успех у меня есть, и они достаточно велики.

   - Раньше вы говорили, что согласитесь на мировую, если Иван вернёт дорогие вашему сердцу вещи. Этот путь казался мне наиболее безопасным для вас. Что изменилось теперь?

   - Ты знаешь, что изменилось, - сказал он, с улыбкой глядя на меня. - Раньше я был одинок, теперь у меня появилась родня: моя единственная дочь Мария и ты, её мать. Мне очень хотелось бы щедро одарить вас за годы тяжёлой жизни, за трудности и лишения, выпавшие на вашу долю. Вы заслуживаете этого, и мой долг воспользоваться представившейся мне возможностью обеспечить вашу жизнь всем необходимым. Хочу восполнить пробел, во время которого я в течение многих лет решительно ничем не был вам полезен.

   - Мы с Машей ни в чём не нуждались, - сказала я, - жили так же, как все. Сейчас и у неё и у меня есть всё необходимое. Николай Николаевич, пожалуйста, откажитесь от этой опасной затеи. Ни мне, ни Маше не нужно от вас ничего, кроме вашего хорошего отношения. Не стоит рисковать своим здоровьем, жизнью, наконец, из-за денег! Счастье совсем не в деньгах.

   Разливая по чашкам чай, Николай Николаевич ставил их на поднос и относил в комнату. Закончив чайную церемонию, он подошёл ко мне, и,  внимательно глядя в мои глаза, сказал:

   - Что-то гнетёт тебя, дорогая, хотя ты и выглядишь очень счастливой. Скажи мне, своему старому другу, о чём ты тревожишься сейчас, когда тебе наконец-то улыбнулась удача?

   - Всё хорошо, - уверенно сказала я, но Николай Николаевич продолжал смотреть мне в глаза, как будто увидел в них что-то, противоречащее моим словам. - Завтра я должна уехать домой, и мне очень не хочется расставаться с Сеней, хотя мы и договорились с ним, что скоро поженимся, и больше никогда не будем расставаться надолго.

   - Ты что-то не договариваешь?

   - Мне очень страшно, Николай Николаевич, - сказала я ему дрогнувшим от волнения голосом. - Сеня намного моложе меня, он привлекательный и физически здоровый мужчина. Я очень боюсь, что он будет мне изменять, что  разлюбит меня, когда первый пыл влюблённости у него отгорит. Тогда мне будет очень непросто справиться с этой бедой.

   После этих слов, которые я не собиралась произносить вслух, слёзы как-то сами собой неожиданно брызнули у меня из глаз. Николай Николаевич гладил меня по плечу, приговаривая, как маленькой:

   - Всё будет хорошо, я тебе обещаю. Мужчины обычно не уходят от таких женщин, как ты. Твой Сеня будет любить тебя очень долго, и вы оба будете счастливы, и у вас родятся красивые и умные дети. Не надо печалиться, милая, не притягивай беду своими грустными мыслями к вам обоим.

  - Вы правы, Николай Николаевич, - сказала я, вытирая глаза обеими руками, и Николай Николаевич, не говоря ни слова, протянул мне накрахмаленный носовой платок, чтобы я вытерла им слёзы.

   - История повторяется, - сказал Николай Николаевич. - Много лет назад мы с тобой разминулись во времени потому, что тогда ты была ещё слишком молода, а я был старше тебя. Теперь твой возлюбленный оказался моложе тебя, но это не страшно, ведь на этот раз встретились и полюбили друг друга двое взрослых, самостоятельных людей. Твой жизненный опыт и жизнелюбие твоего избранника – хороший фундамент для сильного, полнокровного чувства, которое, я совершенно уверен в этом, обязательно придёт на смену влюблённости, толкнувшей вас навстречу друг другу.

   - Мой жизненный опыт говорит мне о том, что всё когда-нибудь кончается плохо, - сказала я то, в чём прежде не решалась признаться даже себе.

   - Немедленно успокойся, возьми себя в руки. Скажи себе: «Я самая счастливая женщина на свете!» Так оно и есть, ведь счастье просто выплёскивается из твоих глаз наружу.

   - Так оно и есть, - словно эхо, отозвалась я на его слова.

   - О чём же теперь твоя печаль? – с улыбкой спросил Николай Николаевич.

   - Мне жаль, что у нас с вами получилось всё так нескладно. Совсем иначе  представлялась мне наша встреча все эти долгие годы.

   - Обо мне не беспокойся, - сказал Николай Николаевич, и хорошо знакомым мне жестом откинул прядь волос со лба. – Один восточный мудрец сказал: «Я люблю тебя настолько, чтобы позволить тебе уйти».

   В кухню стремительно вошёл Сеня, не замечая наших немного расстроенных лиц, заговорил возбуждённо, торопясь поскорей поделиться своими новостями:

   - Ты знаешь, Настька, тот дядька, который сидел во главе стола, оказался  большой «шишкой» в этом городе. Под влиянием благодушного настроения или чего-то ещё, он проникся ко мне то ли дружеским участием, то ли отеческой заботой. В общем, Настька, он представил мне такие интересные предложения, что я даже не знаю, что теперь и думать.

   - Если вы говорите про Александра Петровича, - спокойно сказал Николай Николаевич, - то это очень деловой и надёжный человек. Всё, что он обещал вам сегодня, будет воплощено в конкретные дела в самом ближайшем будущем.

   - Я и сам поверил тому, как он обрисовал мне свои предложения. Скажите, Николай Николаевич, это его участие ко мне не может быть навеяно обстановкой праздника, настроением, которое бывает в результате распития поднимающих тонус напитков?

   - Нет, - покачал головой Николай Николаевич, - вы, Сеня, видимо, не обратили внимания на то, что Александр Петрович во всё время праздника вместо вина или водки пил только минеральную воду без газа. Я никогда не видел его в расслабленном состоянии. Положение обязывает, и он всегда предпочитает иметь свежую голову, по крайней мере, на людях.

   - Да, человек он, по-видимому, непростой. Одного не могу понять, - сказал Сеня, посмотрев на Николая Николаевича блестящими от возбуждения глазами, - и Александр Петрович, и все остальные гости почему-то поняли из ваших слов, что Настя – ваша дочь от первого, раннего брака, а я – её молодой супруг и, следовательно, ваш зять. Я не смог разубедить их в этой ошибке. Короче говоря, они все теперь из уважения к вашим заслугам рвутся опекать меня и Настю.

   - Ну, что ж, - спокойно сказал Николай Николаевич. - Сейчас я и сам, наверное, буду не в силах доказать всем этим людям, своим друзьям, что они неправильно поняли мои слова. Какая разница, кто чья дочь, кто чей зять, если  оба вы выглядите молодыми и счастливыми. Чего ещё надо? От помощи и предложений не надо отказываться, я очень рад, что мой юбилей сослужил вам такую хорошую службу. Решайте сами, что вам нужно и полезно, нет никакого греха в том, чтобы вам помогли пробиться в этой жизни, ведь вы, несомненно, этого достойны. Не зря же Александр Петрович выбрал вас, Сеня, в качестве своего доверенного лица. От вас теперь требуется только одно: не подведите меня, старика, не хотелось бы краснеть из-за каких-либо недоразумений. Впрочем, такого и быть не может. Я прав?

   - Спасибо вам за всё, Николай Николаевич, - Сеня протянул руку своему бывшему сопернику, а ныне, как будто уже и крёстному отцу.

   - Идёмте пить чай, - сказал Николай Николаевич, - а то мы рискуем остаться без торта, а он должен быть очень хорош. Специально по случаю моего торжества этот именной торт изготовили на местной кондитерской фабрике по специальному заказу Александра Петровича.

   Сеня немедленно отправился в гостиную, а я, задержавшись буквально на минуту, попросила Николая Николаевича:

   - Николай Николаевич, пожалуйста, попросите у вашего высокого гостя, чтобы он оставил вам в качестве подарка видеокассету, которую сегодня отснял здесь его секьюрити.

   - Мы сейчас все вместе будем её смотреть, - сказал Николай Николаевич, - подключим видеокамеру к телевизору, я думаю, всем будет интересно увидеть себя и других на плёнке.

   - Умоляю вас, Николай Николаевич, немедленно заберите у охранника эту кассету и сразу отдайте её мне!

   - В чём дело, Асенька?

   - Я потом объясню всё подробнее, но получилось так, что мы с Сеней подумали, что у вас в доме находятся бандиты, и они пытают вас горячим утюгом, чтобы принудить подписать какие-то бумаги. Сеня вызвал группу захвата, это были те люди в камуфляже, которых вы видели у себя на лестнице вместе с нами. Мы очень беспокоились за вас, и, чтобы проникнуть в вашу парадную до приезда военных, нам с Сеней пришлось придумать «легенду», по которой мы с ним – влюблённая пара, которой не терпится остаться наедине. Дело в том, что люди из охраны Александра Петровича даже на пушечный выстрел никого не подпускали к вашему дому.

   - Извини, Асенька, но я решительно ничего не понял из твоих слов, - сказал Николай Николаевич. - Давай, милая, ты расскажешь мне эту историю после, а сейчас нам надо идти к гостям.

   - Николай Николаевич, - взмолилась я, - пожалуйста, заберите эту несчастную кассету у охранника. Её нельзя показывать здесь! Там, в начале, этот красномордый охранник заснял через лестничное окно, как мы с Сеней разыграли здесь небольшую интермедию. Заберите кассету прямо сейчас, иначе может быть поздно!

   Когда мы с Николаем Николаевичем вошли в гостиную, гости уже смотрели по телевизору отснятое здесь кино. Я тихонько подкралась к «красномордому» секьюрити и несильно ткнула его кулаком под левое ребро:

   - Ты что наделал? – как змея, зашипела я ему в ухо. - Ты зачем показал этим людям то, что вы снимали через лестничное окно?

   - Ты что, сдурела? – ответил он мне довольно громко, так что сидящие рядом с ним люди зашикали на него. – Ничего мы не снимали на лестнице. Мы что, больные, чтобы показывать своему шефу такой компромат на себя? Он был нас всех урыл, если б мы, будучи, как говорится, на своём боевом посту, пускали в охраняемое помещение всех, кого не попадя, да ещё занялись бы на работе съёмкой эротических пассажей. Мы что, по-твоему, малолетки, впервые в жизни дорвавшиеся до «клубнички»?

   - Извини, я поверила, когда ты показывал глазами на нас с Сеней, на лестничное окно и на видеокамеру.

   - Возьми лучше тортика, - миролюбиво предложил мне бывший «красномордый», а ныне хороший человек, - тортик у юбиляра совершенно замечательный. Там, наверху – настоящая клубничка, и взбитые сливки с фигурками из шоколада.

   Ещё одна клубничка, - подумала я, но тарелку с большим куском торта из рук охранника приняла, и с удовольствием съела и торт, и клубнику, украшавшую его.


   ГЛАВА ШЕСТАЯ. МЫ С СЕНЕЙ ВОЗВРАЩАЕМСЯ ОТ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА. ПЕРВАЯ ССОРА.
 
   Мы с Сеней возвращались от Николая Николаевича по улицам ночного города. На душе было светло и радостно, как будто мы шли от своих родных, вместе с которыми провели чудесный праздничный вечер.

   - Этот дядька, что говорил со мной сегодня, оказался действительно большим человеком в нашем городе, - рассказывал мне Сеня, всё ещё находясь под впечатлением недавнего разговора, - он наобещал мне с три короба: и квартиру в новом доме, и перспективную, денежную работу. Я уже просто не знал, как от него отделаться. Ведь у меня есть всё, что мне нужно.

   - Надо было соглашаться на квартиру, - мечтательно сказала я, - а вдруг ты  надумаешь жениться, и у тебя будет семья. Где ты собираешься жить с женой и детьми – в бабушкиной пятиметровой комнате?

   - Тут я, пожалуй, оплошал, - согласился со мной Сеня, - только не люблю я одалживаться, попадать к кому-то в зависимость. Сейчас я сам себе хозяин, могу заниматься тем, чем хочу, принимать решения в зависимости от своих взглядов на предмет. А о чём ты, Настька, так долго разговаривала со своим Николаем Николаевичем?

   - Мы говорили с ним о многом, в том числе и о наших с тобой отношениях. И знаешь, у меня было такое чувство, что Николай Николаевич нам обоим теперь, как родня. Он расспрашивал меня о тебе, о Маше, о том, что печалит меня.

   - Разве тебя что-то печалит? – посмотрел на меня беспечный Сеня. - Ведь у нас же с тобой, Настюха, всё очень здорово и хорошо.

   - Да, Сеня, у нас с тобой сейчас всё хорошо, и слава Богу, - сказала я. - Меня немного тревожит сам Николай Николаевич, вернее, я думаю о том, что он может себе навредить, ввязавшись в дело о наследстве художника.

   - Да что ты всё время за кого-то волнуешься? - спросил Сеня и обнял меня за плечи. Так, обнявшись, мы пошли с ним дальше. - То ты звонишь к себе домой по три раза на дню, чтобы узнать, как себя чувствует твоя больная мама, или как идут дела в колледже у сына, то боишься за Николая Николаевича, что его могут обидеть нехорошие парни. А ну-ка, выкладывай мне, как на духу, о чём ты ещё переживаешь?

   - У Николая Николаевича появилась идея добыть это несчастное наследство для того, чтобы вознаградить меня и Машу за годы, когда он нам не помогал. Я не смогла его переубедить. А ведь нам с Машей совсем ничего от него не надо, мы обе прекрасно справляемся со всеми своими проблемами.
 
   Я немного слукавила, потому что прекрасно справлялась со своими делами лишь Маша, а я и моё семейство перебивалось в это время, еле удерживаясь на плаву. Тем не менее, я уже давно привыкла жить, полагаясь только на себя. Никаких субсидий  от Николая Николаевича я принимать не хотела, особенно, если процесс добывания наследства художника, Машиного новоявленного родственника, будет подвергать опасности его жизнь.

   - То, что ты не хочешь принимать от Николая Николаевича финансовую поддержку сейчас, когда ваша дочь уже выросла, и сама отвечает за себя, целиком и полностью одобряю. Ведь ты теперь замужняя дама, и брать деньги от другого мужчины, хотя бы и отца твоего первого ребёнка – это удар по самолюбию твоего мужа.
 
   - Хорошо, что ты это понимаешь, – сказала я.

   - Но ты не ответила на мой вопрос. Что тревожит тебя сейчас, когда мы с тобой рядом?

   Я зашмыгала носом, Сеня остановился и, взяв меня за плечи, повернул лицом к себе:

   - Никогда не смей сомневаться в моём отношении к тебе, - сказал он мне строго, - мы с тобой обязательно будем вместе, родим прекрасных здоровых детей, и будем жить долго и счастливо. Поняла?

   Я кивнула головой ему в ответ.

   - А что сказал тебе Николай Николаевич по этому поводу?

   - Он сказал то же самое, - ответила я, вытирая нос платком, который достала из рукава свитера.

   - А ну-ка, покажи мне, во что ты сморкаешься? - заинтересовался Сеня. - Точно такой же накрахмаленный платок торчал сегодня из левого нагрудного кармана юбиляра. Настька, ты что, и перед ним плакала?

   - Да, немножко, - вздыхая, созналась я, продолжая елозить накрахмаленным, по-прежнему сложенным в четыре раза, платком по своему лицу.

   - О чём ты могла плакать перед ним? – удивился Сеня.

   - Не о чём, а о ком, - сказала я сердито, - я вдруг забоялась, что ты меня скоро разлюбишь.

   - Ты говорила ему об этом? – изумлённо спросил меня Сеня, - в том смысле, что ты жалеешь о своём выборе, и с Николаем Николаевичем тебе было бы намного спокойней?

   - Да нет же! – возмутилась я тем, как неправильно понял Сеня мои слова.

   - Ты, наверное, думаешь так: если Сенька меня бросит, я вернусь к своему Николаю Николаевичу?

   - Дурак ты, Сеня! – сказала я, снимая его руки со своих плеч, - такого непонимания я от тебя не ожидала.
   Мы дошли до дома Бабушки, умылись, разделись и легли спать. Это была наша первая ссора, да ещё накануне моего отъезда. Когда я проснулась утром, на Сениной подушке лежала записка: «Ушёл на работу, не знаю, когда вернусь, есть ещё дела, которые не терпят отлагательства».

   На улице светило солнце. Это был настоящий подарок природы: в самых последних числах октября о такой прекрасной погоде можно было только мечтать. Мы с Сеней могли бы погулять по городу этим утром, был почти целый день до моего отъезда в Питер.

   Я умылась, оделась и вышла из квартиры. Работа есть работа, ею пренебрегать нельзя, но и я не собиралась сидеть дома, когда на улице золотая осень, и ясный, погожий день, и запах опавшей листвы, и огненно-красные кроны деревьев пронизаны солнечными лучами.

   Я шла по городу, наслаждаясь осенней прохладой, сквозь которую, как через чисто вымытое стекло, пробивались лучи нежаркого ослепительно-яркого солнца. Мне захотелось набрать букет осенних листьев в этом городе, где я была так счастлива и несчастлива одновременно. Но куда я дену этот букет? Не повезу же я его с собой в Петербург?
 
   Я доехала до кладбища, купила в киоске у его ворот букет великолепных белых хризантем, пошла по центральной аллее, освещённой солнцем в золотой листве деревьев, растущих среди старых могил. Ноги сами принесли меня к чугунной ограде, за которой были похоронены родные Николая Николаевича. Там, среди надгробий, было по-прежнему очень чисто, кто-то регулярно наведывался сюда, и следил за порядком.

   Я достала из сумочки свечи, которые купила у входа на кладбище вместе с букетом длинных, белых, как снег, хризантем.

   Свечей было столько же, сколько надгробий, и я зажгла их, воткнув в землю на каждой могиле. Свой букет и нескольких ярких осенних листьев я поставила в металлическую вазу, налив туда воды из пластиковой бутылки, которая стояла в углу ограды, позади широкой удобной скамьи.

   Сев на скамью, прикрыла глаза. Нигде не бывает так спокойно и тихо, как на кладбище. Светило холодноватое осеннее солнце, запах хризантем смешивался с запахами опавшей листвы и влажной земли.

   Я думала о том, что здесь похоронены родные Николая Николаевича и моей дочери, которая когда-нибудь обязательно приедет сюда.
 
   Нам с Машей нужно будет поговорить о многом. Она уже достаточно взрослый человек для того, чтобы самостоятельно принимать решения, делать выводы, и так далее…


   ГЛАВА СЕДЬМАЯ. СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА.

   - Я шёл и думал о тебе, дорогая, - услышала я хорошо знакомый голос, - и так обрадовался, когда неожиданно увидел тебя здесь.

   - Здравствуйте, Николай Николаевич, - сказала я, вставая и протягивая ему руку, - мне захотелось полюбоваться на осень, сегодня удивительно погожий денёк. Набрала букет осенних листьев и решила, что отнесу их сюда, где покоится прах ваших и Машиных родных.

   - Давай посидим здесь немного, - сказал он, усаживаясь на широкую деревянную скамью, выкрашенную в тёмно-зелёный цвет, краска выглядела на ней совсем свежей.

   – В последние годы стал приходить сюда значительно чаще, чем раньше. Сижу здесь и думаю о смысле жизни, о том, как тесно  переплетается всё, что было когда-то, что есть теперь. Только с годами начинаешь понимать, как связаны мы все одной родственной нитью, которую не в силах разорвать даже стремительный бег времён. - А где твой Сеня? – спросил у меня Николая Николаевич после недолгого молчания.

   - Мы с Сеней собирались провести этот день вместе, но рано утром его вызвали на работу, и он умчался туда сломя голову, ведь он почти не появлялся на работе всю прошлую неделю из-за того, что почти всё время был занят моими делами.
 
   - Чудесное утро, не правда ли, дорогая? – Николай Николаевич посмотрел на меня внимательно и серьёзно. - Вы с Сеней поссорились, и ты грустишь об этом, ведь сегодня тебе надо уезжать.

   - Я ни о чём не грущу, - вполне искренне сказала я, - в нашей жизни всегда всё идёт, как идёт. Как будет, так и хорошо. Расскажите мне о чём-нибудь, - попросила я, - что нового вам удалось узнать о своём родственнике, художнике? У меня сохранились записи ваших рассказов о нём, я сделала их в своём блокноте в то лето, когда мы впервые увиделись с вами. Я обещала вам, что напишу книгу об этом необыкновенном человеке. Если вы не возражаете, я попробую сделать это теперь.

   - Что натолкнуло тебя на эту мысль? - Николай Николаевич смотрел на меня внимательно и серьёзно, точно стараясь понять что-то важное.

   - У меня в голове сложился следующий план, - стала объяснять я ему, - книга будет содержать в себе два параллельных сюжета. Из настоящего времени, в котором мы все сейчас живём, постепенно раскрываются события прошлых лет, память приоткрывает завесу времени постепенно, перемежая прошлое с настоящим, проводя аналогии или противопоставления в характерах и судьбах людей, принадлежащих одному роду, но живущих в разные времена. Я понятно объясняю?

   - Очень хорошо, - сказал Николай Николаевич, - ты как будто прочла мои мысли, ведь и сам я довольно часто задумываюсь о том же.

   - Я хочу написать в своей книге о том, какими были ваши родные, как они жили, любили, страдали, какие пути выбирали. Это нужно мне для того, чтобы лучше узнать свою дочь, ведь она принадлежит к вашему роду, и очень похожа на вас и ваших родных. Иногда мне бывает трудно понять её, потому, что она не такая, как я. Понимаете, о чём я говорю, Николай Николаевич?

   - Понимаю, - серьёзно ответил он, - скажи мне, Асенька, у нашей дочери есть какие-то проблемы?

   - У Маши всегда всё идёт хорошо. Она умна, привлекательна, успешна в делах, всегда точно знает, чего она хочет, умеет добиться своей цели, не успокаиваясь на достигнутом, продолжая двигаться вперёд.

   - В чём же её проблема? –  не глядя на меня, спросил Николай Николаевич.

   - Иногда мне кажется, что Маша не умеет любить, - сказала я, - она никогда не совершает ошибок, не делает глупостей, не переживает, не страдает, не плачет, ни о ком не скучает. Маша всегда делает то, что ей нужно, даже если это может принести огорчение людям, которым она дорога. Насколько мне известно, Маша ни разу в жизни не была влюблена, и сейчас собирается выйти замуж за человека, с которым дружит уже много лет. Маша как-то сказала мне, что не любит своего будущего мужа. Моя дочь совершенно уверена в том, что прочную семейную жизнь можно построить только на основе взаимоуважения и дружбы. На этой же основе она собирается родить ребёнка от мужчины, которого выбрала себе в мужья.

   - Быть может, на характере Маши отразилось то, что она ещё девочкой уехала от тебя в другую страну, а там ей довольно рано пришлось учиться быть самостоятельной во всём.

   - Маша уехала в Америку через год после окончания школы. Когда мы с вами познакомились, я была на три года моложе, чем она, когда уезжала от меня. Я не хочу ни в коем случае ставить себя в пример, но ведь и я тогда принимала решения сама, только я руководствовалась в своём выборе тем, что подсказывало мне моё сердце. Скорее всего, между моим и Машиным отношением к жизни должна существовать некая золотая середина.

   Мы посидели молча. Облетающие с деревьев листья медленно кружили в воздухе, словно разноцветные маленькие кораблики, плывущие по воздуху, как по морским волнам.

   - Маша действительно не похожа на тебя, - сказал Николай Николаевич, глядя прямо перед собой, - она пошла в нашу породу. К сожалению, тебе опять надо уезжать, и я не успею рассказать тебе обо всём, что стало известно после того, как были вскрыты семейные архивы, запечатанные на пятьдесят лет по воле моего дяди незадолго до его смерти.

   - Вы узнали из этих материалов что-то новое о своих родных?

   Он снова молчал, рисуя на земле какие-то палочки и крючочки кривой, разветвлённой веткой тополя, которую нашёл неподалёку.

   - Когда были прочитаны письма и дневниковые записи моего дяди, мне показалось, что мир вокруг меня перевернулся. Всё то, что я чтил в своей жизни, как святыню, было разрушено в один миг. Помнишь, я когда-то рассказывал тебе о том, что всю свою жизнь мой дядя преданно и верно любил женщину, которая выбрала себе в мужья другого мужчину? Решительно всё в этой истории оказалось ложью. Любовь этого человека, замешанная на оскорблённом самолюбии и непомерных амбициях, стала настоящей трагедией для женщины, отказавшейся выйти за него замуж. Вероятно, она, не смотря на свою молодость, сумела почувствовать в нём беспощадную жестокость. Этой женщиной была моя мать, и, живя со своим мужем в доме его двоюродного брата, она постоянно подвергалась насилию со стороны своего деверя. Он держал её в  страхе, что расскажет мужу о прошлом, в котором тоже не было её вины. Мать любила и жалела своего мужа, он был очень нежен и доверчив по отношению к ней. Она же, вопреки своей воле, принуждена была постоянно обманывать мужа, и, боясь за его больное сердце, не смела просить защиты от его брата, бывшего насильником и негодяем.

   Николай Николаевич замолчал, он сидел на скамье, устало опустив голову.

   Я посмотрела на эмалевые портреты его родителей, установленные на каменных крестах.

   Отец Николая Николаевича был изображён на портрете совсем ещё молодым человеком: высокий выпуклый лоб под густыми волнистыми волосами, большие карие глаза, немного вздёрнутый нос, крупные, красивого рисунка, губы. Он казался плотным и коренастым, немного полноватым, как это бывает у сердечников, которые из-за болезни вынуждены мало двигаться.
 
   Я посмотрела на портрет матери Николая Николаевича, родной бабушки моей дочери, моей тёзки. Анастасия Михайловна умерла рано, не дожив до тридцати лет. Это была очень красивая, тонкая в кости, изящная женщина с милым и нежным лицом. Тихая, покорная, сердечная, любящая своего мужа и детей – такой я знала её из рассказов Николая Николаевича. Невеста, которую фотограф запечатлел рядом с её юным женихом, смотрела в объектив фотографа глазами, полными ужаса – такой я запомнила свадебную фотографию родителей Николая Николаевича. На других фотографиях Анастасии Михайловны, сделанных в разное время, всегда присутствовало выражение трепетного испуга, как у лани, которая чувствует рядом с собой беспощадного и ловкого охотника. Эти фотографии из семейного альбома Николая Николаевича я видела много лет назад, но и сейчас они будто стояли у меня перед глазами, так хорошо они мне запомнились. Я вдруг подумала о том, как молода была мать Николая Николаевича тогда. Моя дочь, её внучка, была уже старше своей бабушки, прожившей такую короткую и трагическую жизнь.

   - Ты поняла? – спросил Николай Николаевич, поднимая на меня глаза, полные муки.

   - Нет! – с уверенностью сказала я, - этого не может быть. Вас, Николай Николаевич, ввели в заблуждение! Очевидно, кому-то очень нужно было выбить у вас из-под ног почву, для этого и был придуман этот семейный миф.

   - Не утешай меня, Асенька. Мне уже доподлинно известно, что моя мать была изнасилована моим дядей, братом своего жениха, прямо в свадебном платье и фате, за час или два до свадьбы. Он приехал в её дом в качестве шафера, чтобы отвезти её в церковь. То, что он сделал с ней тогда, подробно описано в его дневнике. То же самое происходило и в последующие годы, когда за неимением своего жилья молодая супружеская пара жила в доме моего дяди. Поэтому мы с моим старшим братом так похожи на своего дядю и не похожи на отца. Моя мать умерла так рано, потому что была полностью сломлена безысходностью жизненного тупика, в котором оказалась благодаря страшной в своей беспощадности патологической привязанности человека, губившего её жизнь своей «любовью». Она умерла от чахотки, отец пережил её меньше, чем на год, моя маленькая сестра умерла ребёнком. Теперь все мои родные, и сам этот злой демон, и жертвы его насилия и коварства, покоятся здесь, в одной ограде, по-прежнему неразлучные, как это было при их жизни.

   Я взяла руку Николая Николаевича, попыталась согреть её в своих ладонях.

   - Вы не должны печалиться об этом, - сказала я, - трагическая история жизни дорогих вашему сердцу людей давно закончена. Души ваших родных сейчас находятся там, где нет ни горя ни слёз, и каждый получает по своим заслугам. Господь мудр и милосерден, Он знает всё, и вершит справедливость, которой так трудно порой дождаться здесь, на Земле. Нам с вами не надо судить их и горевать о том, чего не вернёшь. Мы можем молиться об упокоении душ умерших и твёрдо надеяться на то, что в своей Вечной Жизни они обрели то, что им не было дано на Земле. Я очень хочу, чтобы вы поскорей познакомились с Машей, она обязательно приедет к вам сюда, и вы поедете к ней тоже. Всё ещё будет хорошо. Верьте мне, Николай Николаевич!

   -  И я, и мой старший брат, были рождены на этот свет в результате насилия над нашей матерью дяди, которого я всю жизнь считал для себя образцом для подражания. Посмотри на портрет – я похож на него?

   Да, он был похож на своего дядю. Сомнений быть не могло, сходство между ними было слишком разительно, чтобы продолжать сомневаться в правдивости новой версии жизни великого творца и необыкновенного человека.  Всё до мелочей, не говоря про черты лица, осанку, фигуру, характерный поворот красивой головы, было повторено в облике того, кого я так долго любила, возможно, именно за то, что он был так необыкновенно красив, горд, аристократичен. Безусловно, я и раньше, в дни нашего первого знакомства с Николаем Николаевичем, замечала, как он похож на своего дядю. Мне всегда казалось, что Николай Николаевич и сам стремился усилить это сходство своей манерой одеваться, причёсываться, тем, что даже в том, молодом ещё возрасте, носил небольшую бородку, очки в золотой оправе, был всегда безукоризненно элегантно одет, держался чуть старомодно, ходил с тростью в руке. Безусловно, вся эта стилизация под боготворимый им некогда образ его кумира присутствовала в жизни Николая Николаевича всегда.

   - Скажите, что я могу сделать, чтобы утешить вас? - вырвались у меня слова сострадания. - Не мучайте себя, Николай Николаевич. Живите так, как вы жили до сих пор. Вы – это вы, такой, каким я вас знаю много лет. Это новое знание ничего не прибавит вам, ничего не убавит.

   - Я похож на него, - сказал Николай Николаевич, не поднимая головы, глядя по-прежнему вниз, на землю, где уже скапливались у чугунной ограды жёлтые кленовые листья, принесённые сюда с деревьев порывами осеннего ветра. - Так же, как он, я честолюбив, так же себялюбив, так же, как он, я не никого не любил в своей жизни по-настоящему.
 
   У меня неприятно кольнуло в сердце, я никогда не забывала фразы, произнесённой когда-то Воробьём: «Николай Николаевич просит простить его за минутную слабость».

   Значит, Воробей сказал мне правду тогда? Моим первым желанием было встать и уйти.
 
   Неужели это действительно так? Значит, всё, чем я жила все эти годы, во что верила – всё это было напрасно? А как же моя девочка, моя Маша? Что, если и ей достался по наследству этот ген неумения любить, и она тоже не сможет любить никого, кроме себя? Этого не может быть! Я буду рядом с ней в день её свадьбы, я расскажу ей о том, как сильно любила я её отца. Я буду около моей девочки, когда придёт её время рожать, я научу её радоваться нежному лепету своего ребёнка, его доверчивой радости материнскому теплу.

   - Не хочешь со мной говорить? - спросил, глядя на меня, улыбаясь одними губами, Николай Николаевич.

   - Что бы вы сейчас ни говорили, - сказала я, совершенно успокоившись, - уже не сможет изменить моего отношения к вам и к нашему общему прошлому. Я запомнила вас таким, каким вы были в то далёкое лето: вы лучились глазами  навстречу мне, замирали от нежности, коснувшись моей руки, вы берегли меня от себя, не смотря на то, что вам уже давно хотелось быть со мной по-настоящему вместе. Я помню ту единственную ночь в вашем доме, ваше одухотворённое лицо, вашу трепетную осторожность, когда вы боялись сделать мне больно, как Вы сдерживали в ту ночь своё нетерпение и свои желания, зная, что рядом с вами совсем ещё юная женщина. Я помню, как вы смотрели на меня утром, какие слова говорили тогда, как мечтали о том, что у нас с вами будет ребёнок.

  - И что получилось на деле? Ты растила нашего ребёнка одна, сама ещё ребёнок, ты уже любила новую жизнь в себе. А я между тем продолжал удовлетворять свои влечения с женщиной, которой не нужна была моя любовь, потому что ей нужен был только я. Я всегда знал, что любая женщина сразу же обнаружит мою неспособность любить, и не искал никого себе в жёны. Выходит, что я получил по заслугам.

   - Я никогда не поверю, что в то лето, когда мы встретились с вами в этом городе, вы не испытывали ко мне никаких чувств. Воспоминаний об этой любви мне хватило на целую жизнь, и именно вы научили любить меня всем сердцем, всею душой и всем телом. Пространство нашей любви было так огромно, что я прожила в нём ещё много лет, вспоминая те дни, когда мы были вместе.

   Он взял мои замёрзшие на ветру руки, укрыл их в своих ладонях. Потом посмотрел мне в глаза как-то по-новому.

   - Милая девочка! Ты права, я действительно очень любил тебя тогда. Но я сам себе не верил, и очень боялся, что погублю тебя, не смогу тебя сделать счастливой. Меня пугали трудности, стоящие на пути нашей любви. И я пошёл по пути наименьшего сопротивления, не сделав ничего для того, чтобы мы были вместе. Тебя нельзя было не любить. Ты вся излучала тепло и нежность, и я тонул в этой нежности, и впервые в жизни был по-настоящему счастлив. Но…

   - Не надо никаких «но», - сказала я. - Мне опять пора уезжать, и верьте мне, знайте, что у вас есть я, есть Маша, и мы будем любить вас всегда. Скоро мы увидимся, и вместе прочтём ваш архив, и напишем книгу о том, что было когда-то, но прошло навсегда. Всё ещё будет хорошо!

   Он прижался губами к моей руке, а я гладила его прямые, уже серебрящиеся   на висках волосы. На прощанье я поцеловала Николая Николаевича, и увидела, как в его ярко-серых глазах блеснула слеза.

   - Я люблю вас по-прежнему, - сказала я. - Я так сильно любила вас, что наверное из-за этого мне и сейчас очень трудно представить, что можно было прожить рядом с вами все эти годы. Вы были для меня небожителем, лучшим из людей, встреченных мною когда-либо в жизни, моим единственным мужчиной, моей мечтой. Я никогда не забуду вас, в моём чувстве к вам ничего не изменилось.

   - Тогда что ты испытываешь к своему возлюбленному? – с мягкой улыбкой спросил меня Николай Николаевич. - Быть может, твои чувства к нему сродни материнским?

   - Нет, - улыбнулась я, глядя в это прекрасное одухотворённое лицо, - хотя, отчасти, моя нежность к нему начиналась именно с этого.

   - Вам хорошо вдвоём? – спросил Николай Николаевич, очень серьёзно глядя на меня.

   - Да, это так, - согласилась я с ним. - Вокруг моего Сени существует солнечное пространство любви и радости, и этого счастья я ждала, наверное, всю свою жизнь. Мне так хорошо рядом с ним, что я не могу не улыбаться от счастья, когда гляжу на него, а когда его рядом нет, мне ужасно хочется, чтобы он был со мной. Он, как солнышко, сияет рядом со мной, и я гляжу на него и не могу наглядеться. Я не знаю, что на самом деле испытывает ко мне он, но похоже, что то же самое. Во всяком случае, сейчас, когда наша любовь, такая неожиданная для меня, расцвела, как весенний сад.

   - Тогда я не смею задерживать тебя возле себя, - сказал Николай Николаевич, вставая со скамьи. – Спеши к нему, дорогая. Наверное, он уже ждёт тебя. Сегодня ты уезжаешь, не трать на меня драгоценное время, лучше подольше побудь со своим любимым перед разлукой.

   Мы уже шли по аллее, и в сердце у меня была боль от предстоящей разлуки с Николаем Николаевичем. Но, вспомнив про Сеню, который был так сердит на меня вчера, я невольно улыбнулась. Радость и боль, солнце и тень – вот сравнение, которое пришло мне в голову. Ведь в моём чувстве к Николаю Николаевичу всегда присутствовала боль.


   ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Я СОБИРАЮСЬ УЕЗЖАТЬ ИЗ НИЖНЕГО НОВГОРОДА.

   Я прибежала за своими вещами, когда до поезда оставалось чуть меньше двух часов. Сеня встретил меня в передней, взволнованный, раскрасневшийся от тревоги.

   - Ну как же так можно? – говорил он мне, пока я раздевалась, снимала обувь, мыла руки в ванной. Я примчался с работы – тебя нет. Где ты, никто не знает. Ждал, ждал, стал звонить Николаю Николаевичу, его тоже нет дома. Но это неважно, он-то как раз мог быть в это время на работе. А вот куда унесло тебя так надолго, да ещё в последний день?

   - Я была с Николаем Николаевичем на кладбище, - сказала я, проходя в кухню и намазывая бабушкин паштет из куриной печенки на кусок белого хлеба,  - я очень замёрзла и проголодалась, хорошо бы сейчас поесть чего-нибудь горячего.
 
   Бабушка, хлопотавшая у плиты, пробормотала что-то невнятное и в сердцах грохнула по кастрюле крышкой. Не глядя на меня, она вышла из кухни и закрылась в «хозяйской» спальне.

   - Ты была с ним сегодня? – Сеня смотрел на меня удивлёнными, испуганными глазами. - Ты ушла от меня в наш последний день, чтобы провести его с ним?

   - Сеня, я замёрзла и хочу есть, - сказала я, заглядывая в кастрюлю с остывшим борщом. Похоже, что Бабушка и Сеня успели пообедать довольно давно. - Если я такая преступница, что мне даже обеда в этом доме не полагается, я сейчас поеду прямо на вокзал, и перекушу там в какой-нибудь забегаловке.

   - Да ешь ты, что хочешь, - растерянно сказал Сеня, - что нам, обеда для тебя жалко? – И он зажёг газ под чайником и кастрюлей с борщом. – Будешь есть  котлеты с макаронами? Тогда достань красную латку из холодильника, я пока поставлю сковороду на огонь. Пить хочешь? Вот кастрюля с компотом, он уже остыл. Налить тебе? Он очень вкусный.

   Я сидела за столом и ела борщ со сметаной, давясь и кашляя под Сениным вопрошающим взглядом.

   - Ешь скорей, - торопил он меня, - у тебя ещё вещи не собраны.

   - Ты хочешь, чтобы я подавилась? – спросила я, снова закашлявшись.

   - Хорошо, я уйду, чтобы не действовать тебе на нервы, - сказал он и ушёл к себе в комнату. Как будто погасло солнышко – так стало темно и неуютно в кухне без него. Мне так сильно захотелось побежать за ним следом, что я отодвинула от себя тарелку с недоеденным борщом и решительно направилась в его комнату.

   Склонившись над диваном, Сеня аккуратно, но неумело укладывал мои вещи в дорожную сумку.

   - Сеня, - сказала я и снова закашлялась, от волнения голос плохо повиновался мне.

   - Что случилось? – испуганно спросил он, - Ты пришла, чтобы сказать, что больше не любишь меня?

   - Зачем ты ушёл на работу? – горестно спросила я. - Зачем ты вчера дулся на меня и всю ночь проспал, как чужой?

   - И что, ничего уже нельзя исправить? – он смотрел на меня беспомощными детскими глазами, опустив руки по швам, стоя передо мной, растерянный и поникший.

   - Ты решила, что тебе будет лучше с ним?

   Он сделал шаг навстречу, точно собираясь выйти из своей крошечной комнаты, и мы оказались с ним рядом, лицом к лицу. Минуту мы с Сеней молча смотрели друг другу в глаза, а потом я не выдержала и прижалась к его груди:

   - Никогда не дуйся на меня из-за пустяков, - сказала я, плача и смеясь одновременно, потому что он мешал мне говорить, целуя меня в губы, в нос, в глаза, куда попадёт. – Никогда не играй со мной в «молчанку», потому что  тогда мне начинает казаться, что у тебя закончилась твоя минутная слабость ко мне, - и тут я зарыдала в голос, потому что вспомнила ещё одну, очень горькую, обиду. - Никогда не изменяй мне, Сенечка, потому что я боюсь, что не сумею тебя простить, и мы с тобой расстанемся из-за этого навсегда.

   А он, подхватив меня на руки, уже осторожно укладывал меня на свой белый плед, расстёгивал пуговицы у меня на кофточке, спускал вниз мои брюки вместе с колготками и всем остальным.

   - Сенечка, - жалобно сказала я, - ты будешь ещё изменять мне там, куда ты ходил ночевать, там, где ты был, когда я ездила к Николаю Николаевичу?

   - Глупая, - говорил он радостно и торопливо, запутавшись в застёжке моего лифчика, - у нас с тобой почти не осталось времени до поезда, а ты говоришь о какой-то ерунде.

   И тогда я, опомнившись, потянула с него вверх футболку и, не удержавшись, стала целовать его, нежного и розового, пока руки мои расстёгивали пуговицу и пытались расстегнуть молнию на Сениных джинсах, потому что сделать это было уже непросто в таком «приподнятом» настроении.

   - Я сам, - сказал он, и тоже не смог справиться с замком, наверное,  по закону подлости, полоска ткани попала в «молнию» застёжки, и мы оба с остервенением дёргали замок то вверх, то вниз. – Я сейчас разрежу эти чёртовы джинсы ножом, - сердито сказал Сеня, собираясь вскочить с дивана, но я не пустила его встать, и продолжала дёргать за эту «собачью» застёжку, пока он не вскрикнул от боли.

   - Прости меня, милый, - сказала я, и ещё раз отчаянно потянула «молнию» вверх. Она закрылась до конца, и тогда я плавно повела её вниз – вот она, долгожданная свобода! Не дожидаясь, пока Сеня выползет из узких джинсов, как змея из своей шкуры, я завладела им целиком, умирая от восторга, от нежности, от любви. А он целовал меня в губы, шептал мне в ухо милые и нежные слова, известные лишь нам обоим. И всё пытался спихнуть без помощи рук, одними ногами, спущенные до колен джинсы. Но так и не успел, и мы, смеясь и неловко барахтаясь на диване, нашли всё-таки выход из этого смешного положения, и это было так здорово и по-новому невероятно хорошо, что потом, после всего, мы всё ещё продолжали лежать на боку, блаженно и радостно улыбаясь друг другу. Мой Сеня потёрся щекой сначала об одну мою лодыжку, затем об другую - они всё ещё продолжавшие лежать у него на плечах.

   - Нет худа без добра, - сказал он, и я засмеялась счастливым смехом, потому что и мне очень понравилась вынужденная обстоятельствами, безумно удачная и смешная поза нашей с Сеней любви.

   - Настенька, - жалобно шептал он потом в мои губы, - никогда больше не оставляй меня так надолго, я измучился без тебя.

   И я сказала, серьёзно и строго глядя в его глаза.

   - Ты обиделся на меня вчера ни за что, а потом ушёл утром, не попрощавшись. Ты всегда уходишь на свою работу, когда ругаешься со мной. Ты оставил меня одну в наш последний день, а было такое чудесное солнечное утро, настоящая золотая осень. Я пошла прогуляться перед отъездом, и собирала листья для осеннего букета. У нас, в Питере, они уже все облетели, там идут серые нескончаемые дожди, и ветер, и лужи, куда ни пойдёшь.

   - Я понял, - улыбка снова расцвела на его румяных щеках, и на нежной, розовой шее, распространился её огонь, - ты не знала, куда деть осенний букет, и решила отнести его на кладбище, где похоронены родные твоей Маши. Николая Николаевича ты встретила там случайно. Вы ведь не договаривались с ним о встрече заранее?

   - Так и было, - сказала я. - И там, сидя у могил своих родных, он рассказал мне о трагедии, которая произошла в его семье много лет назад.

   - Ты теперь по-новому воспринимаешь историю его семьи, потому, что Маша могла унаследовать их характеры, отношение к жизни. Я правильно понял?

   - Да, - сказала я, целуя своего любимого с благодарностью за дар понимания, пришедший к нему. Потому что бывает такая близость между людьми, когда всё становится понятным и без всяких слов.

   - И тут, наконец-то, Сене удалось избавиться от своих джинсов, которые, как путы, мешали ему свободно двигать ногами. Он так обрадовался наступившей свободе, что решил ещё раз продемонстрировать мне своё хорошее отношение. Решил продемонстрировать – и продемонстрировал.

   И он забился, затрепетал в моих руках, и там, внутри, тоже бился, пульсируя толчками, небольшой фонтан, и я дрожала от возбуждения, пока там, внутри у меня, не прекратилось движение.

   - Нам пора ехать на вокзал! – очнулась я, позабывшая на время решительно обо всём на свете, - мы опоздаем на поезд!

   - Не опоздаем, - сказал Сеня, - мой армейский друг, Лёня Басевич, обещал заехать за нами. Этот человек никогда не опаздывает.

   Сразу после Сениных слов в передней раздался звонок. Я начала торопливо одеваться, а Сеня выскочил в переднюю в одном тапке, с голым розовым торсом, на ходу застёгивая «молнию» на своих джинсах.

   - Вгемени у нас в обгез, - послышался из передней незнакомый мне мужской голос, низкий, звучный, не выговаривающий букву «р», - так что побыстгому кидайте вещи в машину, одеваться будете по догоге.

   Мы мчались на вокзал, сидя на заднем сиденье, потому что я не отпускала Сениных рук ни на миг. Я целовала его в румяные губы, и он целовал меня, успевая при этом ещё о чём-то разговаривать со своим другом. Но я ревновала его к другу, это ведь я должна была скоро расстаться со своим Сеней, и не давала ему говорить, закрывая ему рот поцелуями.

   Мы бежали по перрону, впереди – Сеня с моей дорожной сумкой и корзинкой съестных припасов, которую дала мне в дорогу Бабушка, в последний момент сменившая гнев на милость и даже перекрестившая меня «на дорожку», сзади бежала я, стараясь не отставать от длинноногого, спортивного Сени. Замыкающим у нас был Лёня Басевич, потерявший несколько секунд на старте, когда закрывал свой старенький синий «Москвич».

   Вот, наконец, и нужный нам вагон, проводница встретила нас грудью на его площадке, требуя сначала предъявить билет, но мы с Сеней уже влетели в тамбур, сунув ей, не глядя, в руки билет, и промчались по вагонному коридору до купе, на котором был написан номер моего места. Сеня быстро покидал наши вещи на верхнюю полку и уселся у стола расстилать бабушкину льняную салфетку для съестных припасов. Он успел уже выложить аккуратно упакованные Бабушкой продукты на салфетку, когда я начала беспокоиться, что он не успеет выйти на перрон до отправления поезда.

   - Пойдём, постоим у вагона, - просила я, - ведь поезд сейчас тронется, и тебе придётся прыгать на ходу, а это опасно.


   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ДОРОГА В ПЕТЕРБУРГ.

   - Обожаю куриные ножки, - сказал Сеня, беря поджаренную в кляре ножку за косточку, обёрнутую Бабушкой в бумажную салфетку.

   - Сеня, пойдём на перрон, - тянула я его за рукав чёрного свитера.

   - Настька, давай сначала подкрепимся, ведь мы не успели поесть перед дорогой, - он налил бабушкиного клюквенного морса в белые пластмассовые кружки, которые Бабушка предусмотрительно сунула в корзину.

   Вздрогнув, поезд заскрежетал чем-то железным, видимо, готовясь тронуться в путь.

   - Поцелуй меня в последний раз, - у меня на глаза навернулись слёзы, - ты ещё успеешь выскочить, а то тебе придётся потом добираться домой от какой-нибудь «ближайшей» станции часах в пяти отсюда.

   - Я сначала тебя поцелую, - деловито сказал Сеня, и прижал меня крепко-крепко к своей груди. Я только пискнула, как цыплёнок, придавленная его сильными руками, а он целовал меня в губы, не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой.

   - Сеня, - вырвалась я у него из рук, - почему ты не сошёл с поезда? – За окнами вагона уже мелькали силуэты домов и деревьев, - и ещё, объясни мне пожалуйста, почему мы с тобой едем в «спальном» вагоне? Ведь я брала билет в обычное купе?

   - Только сейчас заметила? – засмеялся Сеня, вытирая бумажной салфеткой  пахнущие жареной курицей румяные губы. – Пока ты спала, я съездил на вокзал и обменял твой купейный билет на два билета в «СВ». Я не понял, ты что, не рада, что мы едем с тобой вместе, в отдельном купе, где нам никто не будет мешать до утра, что нам не надо прощаться на мокром от дождя перроне под пристальным взглядом грудастой проводницы?

   Я так и села напротив Сени. Вот так сюрприз! Кто бы мог подумать, что мой Сеня способен на такой поступок? Значит, сегодня утром он бегал отпрашиваться к себе на работу, потом –  менять билеты на вокзал, а я в это время шла по городу в гордом одиночестве, чувствуя себя несчастной и покинутой своим любимым.

   - Никогда больше так не делай, - сказала я ему.

   - Ты не рада, что мы едем вместе? – Сеня, улыбаясь уморительно счастливой улыбкой, доедал уже вторую куриную ножку.

   - Конечно, я этому рада, - строго сказала я, - и всё-таки, на будущее я прошу  никогда не играть на моих нервах. Сначала ты на меня дуешься, потом спишь всю ночь «зубами к стенке». Потом уходишь, не попрощавшись, оставив мне одну из своих ужасных записок, и я уже начинаю думать, что ты меня разлюбил. Потом мы оказываемся вместе в «спальном» вагоне по пути в Петербург, и тогда вдруг выясняется, что всё у нас опять хорошо.

   - Хватит ворчать, Настюха, - Сеня только что выпил кружку морса, и от этого клюквенного морса на его румяной физиономии остались полукруглые розовые «усы», – давай лучше посмотрим, что ещё у нас есть в корзинке.

   Из корзинки на скатерть-самобранку перекочевали бабушкины пироги, банка с приготовленным ею домашним паштетом, хлеб, бутерброды с сыром и ветчиной, апельсины, и – бутылка шампанского, заботливо обёрнутая махровым полотенцем.

   - А это ещё зачем? - удивилась я, увидев шампанское и бутылочку с бабушкиным домашним «плодоягодным» вином.

   - Сегодня у нас с тобой, Настюха, праздник, - сказал Сеня, улыбаясь загадочно и лукаво, - мы будем отмечать его в этом купе вдвоём.

   - Уж не день ли взятия Бастилии? – подозрительно спросила я.

   - Ничего подобного, - обиженно сказал Сеня, - сегодня мы будем чествовать именинника, а вернее, рожденика, а ещё вернее – нашего дорогого Сенечку.

   - Сенька, - закричала я, запрыгивая к нему на колени и звонко целуя его в румяную розовую щёку, - неужели это правда? Я так рада, что у тебя сегодня день рождения, что мы сейчас будем отмечать его вместе, и нам с тобой не надо прощаться в этот день! Дай я тебя поцелую как следует. А сколько лет тебе сегодня исполнилось?

   - Это бестактный вопрос, - сказал мне Сеня, отворачивая лицо от моих беспорядочных поцелуев, и одновременно пытаясь открыть бутылку шампанского, - но тебе, как своему лучшему другу, я отвечу. Ровно тридцать лет назад этот очаровательный молодой человек появился на свет в небольшом подмосковном городке.

   - Поздравляю тебя, Сенечка, - сказала я, - расти большим и умным, не болей, слушайся старших.

   - Тоже мне, старшие, - сказал Сеня, бесцеремонно пересаживая меня одной рукой со своих коленей на вагонную полку рядом с собой. В другой руке у него была бутылка шампанского, у которой он придерживал большим пальцем пробку, эта пробка уже ползла вверх, собираясь выстрелить в потолок пенной струёй драгоценного праздничного напитка, – подставляй бокалы, Настёна, сейчас будем петь для Сенечки «Хэппи бёз дей ту ю».

   - А я как раз собиралась пропеть тебе «Многие лета», - сказала я.

   - С твоим тостом, Настюха, мы подождём никак не меньше, чем тридцать лет.

   Мы выпили за Сеню по кружке игристого золотого напитка, от которого приятно защипало в носу, а руки и ноги стали как будто немного «ватными», закусили шапманское дольками апельсина, почищенного заботливыми бабушкиными руками.

   - Второй тост предлагаю выпить за любимую женщину великого сыщика, за Настю, которая, я надеюсь, скоро станет его законной женой.

   - Точно, давай поскорее выпьем за это, - обрадовалась я, - и поженимся у нас в Питере, и сыграем свадьбу. А какая фамилия будет у меня после свадьбы?

   - Неужели я не сказал? – удивился Сеня, - нет, кроме шуток, Настасья, ты что, собираешься выходить замуж неизвестно за кого?

   - Выходит, что так, - согласилась с ним я.

   - У меня очень красивая фамилия, Настенька, а главное, редкая, я даже не сомневаюсь в том, что она тебе придётся по душе.

   - Не томи, Сеня, - взмолилась я, - должна же я узнать, как меня будут теперь называть в официальных случаях!

   - В официальных случаях тебя теперь будут называть Анастасия Иванова. Соответственно этому твоего законного супруга зовут Арсений Иванов.

   - Так ты ещё и Арсений? – удивилась я, - кстати, у тебя очень красивое и редкое имя.

   - А ты всё это время думала, что моё полное имя - Семён? Дело в том, что я терпеть не могу этого имени. Меня им дразнили и в школе, и в институте, и даже мои закадычные друзья иногда дразнят меня.

   - Как они тебя дразнят? - не поняла я.

   - Ну, например: «Сеня – дичь!». Или же: «Сеня, объясни товарищу по-быстрому, почему Володька сбрил усы». Отгадай с трёх раз, как мне часто говорят в случаях моего внезапного замешательства или оплошностей, которые я, кстати сказать, совершаю довольно часто.

   - Как тебе говорят в случаях оплошностей?

   - Неужели не догадалась? – посмотрел на меня мой Сенька, уже немного захмелевший от шампанского, раскрасневшийся, весёлый и глупый, но очень любимый, - во всех вышеперечисленных случаях мои друзья и приятели говорят мне обычно с укором: «Семён Семёныч!» Это из «Бриллиантовой руки», разве ты не помнишь?

   Конечно, я помнила эти старые шутки. Но мне вдруг стало ужасно жалко моего дорогого за то, что его так глупо дразнят! Я немедленно заявила ему о том, что больше никому не позволю его дразнить, и, чтобы мои слова прозвучали более убедительно, я подкрепила их делом: поцеловала его в губы, крепко и от души. И он поцеловал меня тоже, и некоторое время мы с Сеней спорили о том, кто кого больше любит, в качестве аргументов доказывая свою любовь поцелуями. Справедливости ради должна отметить, что наш с Сеней спор закончился ничьей, потому что мы очень скоро запутались в том, кто кого в данный момент целует. Мы выпили ещё за то, чтобы все наши близкие были здоровы. За медовый отпуск на Мальдивах мы пили бабушкино «плодоягодное» вино, потом мы ещё немного поели и решились провозгласить тост за то, чтобы у нас с Сеней было много красивых и умных детей. После этого тоста мне захотелось спать. И мы с Сеней, обнявшись, улеглись на одной полке, поцеловавшись перед сном и пожелав друг другу спокойной ночи. Уже засыпая на Сенином тёплом плече, я спросила:

   - А хочешь, Сеня, я скажу тебе, сколько мне лет?

   - Тоже мне бином Ньютона, - отозвался Сеня на мой вопрос сонным голосом, - сколько тебе лет, я знаю с самого начала. Мне об этом сказала Бабушка в тот день, когда ты приехала.

   - А вот и неправда, - возмутилась я, вырываясь из Сениного крепкого объятья, - в тот первый день вы с Бабушкой вообще не виделись, потому, что она уехала к своей сестре ещё до того, как ты вернулся с работы.

  - До чего ж ты у меня, Настюха, наивная, - Сеня снова прижал меня к своей широкой груди. - Бабушкина сестра живёт в том же доме, что и сама Бабушка, только в соседней парадной, а огород у них – в пяти автобусных остановках от дома. Она специально «уезжала» к своей сестре в соседнюю парадную, чтобы дать нам с тобой возможность познакомиться ближе.

   - Сводница! - возмущённо сказала я. - Так значит, у вас с Бабушкой  всё было заранее подстроено. Но почему она выбрала тебе в невесты именно меня? Наверное, вам тогда было уже известно про наследство, которое я получу от Николая Николаевича?

   - А ты как думала, - улыбнулся мне с закрытыми глазами Сеня, - ведь я же известный сыщик, сама это прекрасно знаешь. А Бабушка – мой платный агент под номером "семь".  После этих беспощадных разоблачений я уснула спокойно и сладко, обнимая за шею улыбающегося во сне, белокурого, розовощёкого Сеню. Куда подевалась моя бессонница с тех пор, как я чуть больше недели назад уехала из своего родного города и встретила в Нижнем Новгороде второго в своей жизни необыкновенного человека - моего золотого, любимого, самого лучшего мужчину на свете?



КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Лель.

Звенящая в лесу свирель,
И птичий гомон на рассвете.
А правда ли, что юный Лель
Был за Снегурочку в ответе?

В его пылающий костёр
Легла души её прохлада,
Как нежность маленьких сестёр,
И всхлип ответный: «Здравствуй, Лада!»

Зачем она была добра?
И давит сердце душный морок:
Вся из живого серебра,
Она растаяла так скоро.

Восстань же в зареве костра
Молочной белизной берёзы!
Но, из живого серебра,
В огонь её прольются слёзы.

То по кудрявой голове
Ладонь скользнула, или ветер
Прошелестел в густой траве:
«Лель, самый ласковый на свете!»

Уже у Леля в бороде
И волосах искрится иней.
«Где Ладушка моя?», - звезде
Кричит он снова ночью синей.

По телу пробежал мороз,
А сердце греет то же диво –
В сиянье предрассветных рос
Её молчанье так правдиво.

2005


КАК ЭТО БЫЛО.

- Что вы об этом думаете? – спросила я.

- Не похоже на нашу жизнь, - ответил мне человек из Интернета, случайный знакомый, которому я переслала сегодня электронной почтой первую часть своей повести. Он прочитал её на удивление быстро, я едва успела выпить чаю на кухне и поболтать немного с подругой по телефону...
2003.