С далёкого Амура тянуло прохладой …
Первая встреча
Коренастая, широкоскулая, эта женщина, казалось, была создана для нелёгкой жизни в тайге. Природа щедра, но порой недодаёт ту самую малость, через которую человек мог бы проявить себя как личность. Так было и с Надеждой. Ни до, ни после встречи с ней я не слышал, чтобы кто-то назвал её по фамилии или отчеству. Так и осталась она в моей памяти – Надежда. Сколько ей было в то время? Для меня, едва разменявшего восемнадцать, она казалась старухой. Не знаю, кому пришло в голову послать начинающего пчеловода на стажировку именно к ней - Надежде.
Ранним утром я подошёл к совхозной конюшне. Возле телеги, что-то поправляя и увязывая, топталась женщина – моя будущая хозяйка и наставница на время выставки пчёл. Молча оглядев меня с ног до головы и не сказав больше ни слова, направилась к конюшне, откуда конюх уже выводил мосластую кобылу, за которой следом выбежал тонконогий жеребёнок. Поправив платок на голове, Надежда, всё так же молча, устроилась на передке телеги, свесив ноги у самого колеса. Конюх, бросив взгляд в её сторону и шмыгнув носом, сплюнул на заваленную катухами землю, покачал головой и скрылся в парной темени конюшни. Кобыла напряглась и, подзывая жеребёнка, тихо заржала. Мы отправились в путь.
В пути
Тарахтение колёс по прихваченной утренником земле явно не вписывалось в первозданную тишину полей, тянущихся по обе стороны дороги. День медленно наливался силой. Всё чётче вырисовывалась приближающаяся ниточка сопок, освобождающихся из плена голубого тумана, который окутывал горизонт в начале нашего пути. Заметно становилось теплее. И вот уже не так сильно чувствуется тряска, не тяготит однообразие дороги. Кобыла сама определяла скорость движения. Во время короткого отдыха жеребёнок, пользуясь моментом, ловко подныривал под слегу и, торопливо захлёбываясь молоком, поддавал кобыле под пах. Насытившись, отбегал далеко в сторону от дороги. Глядя на него, я готов был вместе с ним бежать в поле, а он, словно понимая моё состояние, ждал, когда я догоню его. Не дождавшись, заливисто ржал и, распушив хвостик, как заправский скакун, летел над пожухлой травой. В одну из таких скачек вспугнул выводок золотистых фазанов. Напуганный больше птиц, он с тех пор не отходил от телеги и с опаской посматривал по сторонам.
Мы едем и едем. Мимо медленно проплывают сопки, всё уже становится распадок. День, казавшийся бесконечным, неожиданно сменяется сумерками. Уже глубокой ночью добрались до пасеки старика Полетаева.
Пасека старика Полетаева
Чернеет на вырубке избушка, в лунном свете темнеют ряды колышков. Первыми нас встретили собаки, с громким лаем выскочив из темноты. Узнав знакомую, стихли. В окошке замерцал свет.
И вот я уже сижу за столом, разомлев от тепла и сытного ужина. В маленькой избушке (до сих пор удивляюсь, как мы поместились в ней), кроме хозяина и нас, полуночников, ещё два охотника. Это их собаки встретили нас лаем.
Утром особо не торопились с выездом, чем я и воспользовался: прошёлся по точку, посчитал колышки, полюбовался просыпающейся природой и облизанный собаками вернулся в избушку. (До чего ж хороши лайки: приветливы, красивы, а главное – умны).
Во время завтрака один из охотников, прихлёбывая душистый чай, настоянный на травах, и подвигая ко мне миску с мёдом, сказал:
– Попробуй. Хорош медок! Такого ни на одной другой пасеке не поешь.
Моя наставница, услышав эти слова, только ухмыльнулась.
Как ни хорошо сидеть за столом, но до нашей пасеки ещё ехать и ехать. Хозяин помог Надежде запрячь отдохнувшую за ночь кобылу и бросил полмешка овса в телегу, хотя мы и сами запаслись изрядно. Охотники вышли из избушки, чтобы проводить нас, а собаки с радостным лаем ещё долго бежали впереди кобылы.
Надеждины владения
Давно осталась позади пасека старика Полетаева, а сопки сблизились настолько, что вскоре дорога нырнула в зелёный тоннель, потянуло свежестью не стаявшего снега. Сумеречно-зелёный свет, грохот колёс – всё это придавало проплывающей мимо нас картине нечто мистическое. Жеребёнок, прядая ушами, жмётся к кобыле; та косит на него лиловым глазом и ободряюще фырчит; налегая на хомут, роняет тёплые катышки. Надежда давно уже не дремлет. Поправляя вожжу, съехавшую со спины кобылы едва не до земли, отпустила матерок, на что кобыла, привычная и к тому, и другому, и ухом не повела, лишь слегка прибавила шаг, мягко ступая по золотистой хвое, усыпавшей дорогу.
Вскоре всё изменилось. Надежда, сидевшая до этого с безразличным видом, оживилась, встрепенулась. Лес расступился, и мы выехали на довольно обширную солнечную поляну, отвоёванную у тайги. На пологом склоне сопки виднелся аккуратный домик в два окна; смолистая желтизна его ещё не успела потемнеть. Поодаль – омшаник, врезанный в склон сопки. Не сразу его и заметишь, разве что догадаешься по дощатой двери да инвентарю, сваленному горой вперемешку с разным добром, что копится годами.
Моя робкая попытка помочь разгрузить телегу была пресечена в корне, а раз так, окинув взглядом лужайку, направился к избушке.
Заполненная солнцем, она оказалась не такой-то уж и маленькой. Чисто, уютно, словно хозяйка никуда и не отлучалась. На столе – хлеб, большая миска с остатками мёда. Моя рука невольно потянулась к нему.
– Ну, чего колупаешься? – услышал за спиной хриплый голос Надежды.
Это было так неожиданно, что, вздрогнув, я отдёрнул руку.
– Нет, чтоб печку растопить, так он сразу в миску полез. Помощничек … Сходи в омшаник, там и наколупай, – сказала Надежда, вешая фуфайку с платком на гвоздь.
« Да я, вроде бы, и не колупался, просто хотел попробовать, – подумал я. – А печку … Так это для меня дело привычное, только дров принесу». Нащипал лучины, заложил дрова в печь и засмотрелся на огонь, забыв обо всё на свете. Очнулся от шипения чайника на плите. Схватил миску – и в омшаник. В дверях догнало: «Топор в углу стоит. Найдёшь».
Дверь в тамбур омшаника распахнута настежь. В сам омшаник заходить не стал: пчёлы и без того на пределе, для них каждый шорох, каждое сотрясение земли – стресс. Бочку нашёл в левом углу, а вот причём здесь топор, понял только после того, как сунулся в её ароматное нутро и на самом дне нащупал липкую массу. Без него, родимого, здесь, точно, не обойтись. С превеликим трудом, но «наколупал» полную миску и довольный собой возвращаюсь в избу. Торжественно водрузил миску с мёдом на стол, и он заискрился, заиграл зёрнышками-кристалликами. Хозяйка пила чай, а я ничего, кроме миски с мёдом, не видел. Отколол кусочек и через мгновение захлебнулся ароматной, сладкой жидкостью, мгновенно заполнившей рот – и слёзы брызнули из глаз. А Надежда, отставив в сторону блюдце, покатилась со смеху. Знала силушку своего мёда, да не предупредила.
Утро следующего дня. Надежда колдует у раскалённой печи. Прихватив тряпкой кипящий чугунок, слила воду в стоящее рядом с печью ведро. Увидев, что я проснулся, заметила между делом:
– Долго, пчеловод, спишь. Учись, как настоящую медовуху ставить!
Бросила хорошую пригоршню сухого хмеля в чугунок, потолкла и всё это вывалила во флягу. Туда же пошло ведро распущенного мёда и вода. Перемешала, закрыла флягу и удовлетворённо вытерла руки. Этот хмельной аромат надолго запомнился мне.
Дни бегут за днями. Довольная хозяйка ходит по избе, прислушиваясь к шипению в углу и, наклонившись над флягой, сладостно щурится.
– Живёт, – бормочет себе под нос.
Сама себя наказала.
Туман с утра – предвестник солнечной погоды. И вот свершилось. По каким признакам Надежда определила время выставки пчёл, для меня так и осталось загадкой.
Первые ульи благополучно вернулись на своё место. Едва открыли летки – и загудело над точком. Красотища! Хотя некоторые пчёлки падают и застывают, но остальные летают. Нужно торопиться: в омшанике ещё много семей, жаждущих обрести свободу. Ходим, пыхтим от натуги. Ульи тяжёлые: с осени оставлены в них полновесные рамки, а в каждой, почитай, не менее пяти килограммов, да сам улей, а тут ещё трава под ногами путается. И вдруг слышу спасительную фразу:
– Давай передохнём. Пить хочется. Хотел, было, возразить, что пока все не выставлены (так нас учили), нельзя останавливаться, а сам и рад: с непривычки руки, ноги гудят. Положил дощечку на колышки, сижу, любуюсь пейзажем, ранним солнышком напитываюсь. Вдруг толчок в плечо. Поднимаю голову – надо мной возвышается чему-то улыбающаяся Надежда.
– Вставай, хватит прохлаждаться, – говорит.
Что ж, отдых закончился. Следующие семь семей выставили на одном дыхании. Таскать полные ульи, предварительно сняв со стеллажа, – «труд не для слабеньких», как заметила моя наставница. В очередной раз она окинув меня презрительным взглядом, процедила сквозь зубы: «Пчеловод…» – и, бросив носила, развернулась в сторону домика. Я же, волоча их за собой, побрёл к омшанику.
Вернулась Надежда нескоро. Широкое лицо, и без того цвета бронзы, стало багровым. В мою сторону старается не смотреть. Я всё ещё не связываю её состояние с походами в дом, вернее, – с подходами к фляге, просто забыл об этом урчащем дьяволе. А она, как я понял потом, ждала и дождалась.
После очередного «захода» решила проверить, как чувствуют себя пчёлки. На мои тщетные потуги остановить её, не делать этого, услышал:
– Сосунок! Не знает, где у пчёлки жопка, а туда же.
В совокупности с природным началом взращённой в суровых условиях женщины хмельные пары медовухи сделали своё чёрное дело – удвоив, а то и утроив её силы. Никакие уговоры не действовали. Видимо, залепила Надежда уши воском. Увидев, с какой решительностью она подходит к улью, я отошёл в сторону. Что ж, ты хозяйка – делай, что хочешь!
Едва успел отойти, как загремела сброшенная с улья крышка. Ещё мгновение – и холстина с приваренными к ней потолочинами летит на землю. В тот же миг туча обезумевших от долгого ожидания свободы пчёл вырвалась из улья, и закружили они над поляной, наслаждаясь счастьем полёта и освобождением от тяжкого груза, в то же время пытаясь найти нарушителя спокойствия. И нашли. Безошибочно, с яростью, присущей всем разъярённым существам, летели они на ненавистный запах. И сделали своё чёрное дело! То, что я увидел, посмотрев на Надежду, было ужасным зрелищем. Только инстинкт самосохранения спас её от погибели. Со скоростью молнии «повелительница» ретировалась с поля боя, зачинщицей которого сама и была, и скрылась в доме. Опомнился и я, невольно ставший свидетелем её позора. Разжёг дымарь и успокоил разбушевавшихся пчёл.
Как ни странно , но этот случай сыграл мне на руку: с тех пор Надежда стала считаться со мной, признала, наконец-то, во мне пчеловода.
1960 г.