*** «Мирооси данник звездный»
Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/0wEazPYr-dk
Противоречие противоречию рознь. Уже в 1765 году Кант, исследуя опыт введения в философию отрицательных величин, указал на различие между реальными противоречиями, без которых немыслим окружающий природный и социальный мир, и противоречиями логическими, помыслить которые невозможно – А не может в одно и то же время и в одном и том же отношении и быть и не быть присущим В. Вместе с тем, поскольку отрицательное притяжение есть отталкивание, запрещение есть отрицательное повеление, а наказание – отрицательная награда, то очевидно, что отрицательные величины в философском, а не математическом, смысле относительны – отрицательны только по отношению друг к другу. Из противоборства всяких двух отрицательных по отношению друг к другу начал Г. Гегель впоследствии вывел диалектические законы развития.
В личностных противоречиях, в поединке мыслей в произведениях В. Хлебникова, В. Маяковского, А. Мариенгофа, С. Есенина – диалектика становления творческого духа, освобождающегося от образцов мещанской культуры в пользу тотальной субъективации данного якобы априори.
Загорясь противоречьем
К временам обыкновенным,
Всё запело человечьим
Песен словом вдохновенным.
В этот миг золотого сияния
В небе плещущих огненных крыл
Только выскажи лучшие желания
Три, чтобы выбор у Господа был.
– Кто был обижен земной
Сечей отцовских мечей,
По смерти оденется мной
В светоч венка из лучей.
Из сумрака серого
Рождается дерево,
Нагибаясь к соседу,
И веет беседу.
(В. В. Хлебников. «Медлум и Лейли»)
Урбанисты В. Хлебников, В. Маяковский, А. Мариенгоф – именно они бросают каменным подбородкам городов самые жёсткие вызовы и оценки, порываясь бежать, но – куда?
В «Чёрте», петербургской шутке на выход первого номера журнала «Аполлон» (24 октября 1909 года), стоявший на выступе дворца Геракл оживает, крепко жмёт руки и размышляет:
«Поверите, но среди людей я чувствую себя как живой ивовый прут среди прутьев, пошедших на корзину. Потому что живой души у городских людей нет, а есть только корзина. Я живо представляю себе жреца Дианы, с его весёлыми блестящими глазами и чувственным красным ртом. Он бы, конечно, сказал, старый товарищ и пьяница, что между <мной и> горожанином та разница, которая существует между живым оленем и черепом с рогами. Есть некий лакомка и толстяк, который любит протыкать вертелом именно человеческие души, слегка наслаждается шипением и треском, видя блестящие капли, падающие в огонь, стекающие вниз. И этот толстяк – город».
Студент трёх факультетов – математического, естественного, филологического Казанского и Петербургского университетов, В. В. Хлебников испытывает ужас учёного, которому вдруг под увеличительным стеклом вместо кусочка ткани растения привиделся Волынский переулок с выходящими и входящими людьми, с полузавешенными занавесями окнами, с читающими и просто сидящими друг над другом усталыми людьми. Он не знает, куда идти – в кусочек растения под увеличительным стеклом или в Волынский переулок, где живёт:
– Так не один и тот же я там и здесь, под увеличительным стеклом в куске растения и вечернем дворе? Вселенная на вопрошания мои тиха!
* * *
Он, город, синим оком горд
И красотой железа сила.
В лицо небеснейшей из морд
Жевал железные удила.
Он, город, синими глазами
Скосил скулы жестокой надписи
И чёрным зеркалом заране
Он завывал деревням: нас спаси!
Жестокий, мрачный и опальный,
Широкой бритвой горло режь.
Из всей небесной готовальни
Ты вынул битву и мятеж.
Он, пастух красивых денег,
Созыватель сизых гуль,
Заплетал в весёлый веник
Громкий вой железных пуль.
И синими глазами падали
Уходит в мёртвую тоску.
Кукушка ласковая, надо ли
Часам тоски пробить ку-ку?
И вечно слаб к тебе, о водка,
Воспет убийством в зеркалах,
Могучим камнем подбородка
Он опирался на кулак.
Когда чернел высокий глянец
Его таинственных зеркал,
Он улыбался, самозванец,
И жертву новую искал.
Крутят колёса, крутят колёса,
Город понёсся, город понёсся.
Дома пробегали худыми кривляками,
Кланялись старым знакомым,
Могила и свадьба сошлися собаками
На площади, видны хоромам.
1920. 1921
Но и на сельской дороге повелитель мира будет таким же случайным гостем, как Пушкин или Ленский: «То, может быть, Пушкин иль Ленский / По ниве идут деревенской. / И слабая кашка запутает ноги / Случайному гостю сельской дороги». (В. Хлебников. «Три сестры»)
«Знаете, мы, городские жители, как привычные пьяницы, – говорит одна из героинь Ф. Сологуба, – так втягиваемся в городскую жизнь, что уже иначе не можем жить. Как русалку нельзя вытащить на берег, задохнётся, – так и мы с вами там, в этой тёмной глуши, жить не сможем. Да и делать нам там нечего». (Ф. Сологуб. «Звериный быт»).
Коперниканская революция в в мире культуры на пути овладения «самовитым словом» – дело скорее улицетворца, чем пахаря. Урбанистам нет исхода из городов, но и жить, – в жестоком, мрачном и опальном созывателе сизых гуль, – разве можно?
Как найти точку опоры?
Есть предложения?
Одно: рассматривать землю как звучащую пластину, а столицы – как собравшуюся в узлах стоячих волн пыль.
Другое: знать одну только столицу – Россию и две только провинции – Петербург и Москву. Быть волной, которую не уловить никаким неводом постановлений. Считать себя непобедимым родом люд-лучей, озаряющих вселенную: там, где мы, там всегда вокруг нас лучисто распространяется столица.
Третье, уже не столько предложение, сколько кричаль:
«Вонзая в человечество иглу обуви, шатаясь от тяжести лат, мы, сидящие на крупе, показываем дорогу – туда! – и колем усталые бока колёсиком на железной обуви, чтобы усталое животное сделало прыжок и вяло взяло, маша от удовольствия хвостом, забор перед собой.
Мы, сидящие в седле, зовём: туда, где стеклянные подсолнечники в железных кустарниках, где города, стройные, как невод на морском берегу, стеклянные, как чернильница, ведут междоусобную борьбу за солнце и кусок неба, будто они мир растений; “посолонь” – ужасно написано в них азбукой согласных из железа и гласных из стекла!
И если люди – соль, не должна ли солонка идти по-солонь? Положив тяжёлую лапу на современный город и его улицетворцев, восклицая: “Бросьте ваши крысятники!” – и страшным дыханием изменяя воздух, мы, Будетляне, с удовольствием видим, что многое трещит под когтистой рукой. Доски победителей уже брошены, и победители уже пьют степной напиток, молоко кобылиц; тихий стон побеждённых».
(В. В. Хлебников. «Мы и дома». С. 229)
Вообразить страну одним большим городом – для этого нужна смелость будетлянина. Не это ли ноосфера В. И. Вернадского (1863–1945), в которой природный ландшафт разумно преобразован в искусственный и человек на равных сосуществует с природой? Не раб, тварь дрожащая, но и не царь, чья жадность велика, а эксплуатация нещадна.
Общий культурный фон, на котором возникали отважные футуристские и будетлянские порывы русского авангарда, был серым холстом позиционной войны с редкими яркими пятнами, казалось бы, ничего не значащих игр со словом.
* * *
Бобэо'би пелись губы.
Вээо'ми пелись взоры.
Пиээо пелись брови.
Лиэээй пелся облик.
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.
<1908–1909>
«Кафе поэтов “Домино” помещалось на Тверской, 18, как раз против теперешнего телеграфа.
Я заметил, что чувством иронии иногда обладает и загадочный рок. Тот самый загадочный рок, с которым каждый из нас вынужден считаться, хотя бы мы и не верили в него. А я говорю это к тому, что над футуристической вывеской “Домино” во весь второй этаж растянулась другая вывеска – чинная и суровая. На ней чёрными большими буквами по белому фону было написано: “Лечебница для душевнобольных”. Вывеска радовала наших многочисленных врагов, а нас повергала в отчаяние, как самое настоящее бедствие. Но ничего поделать мы не могли, так как во втором этаже действительно пытались лечить сумасшедших.
В тот предвесенний вечер 1919 года в маленьком зале, плавающем в папиросном тумане ржаво-серого цвета, Громовержец выступал с докладом “Наши урбанисты – Маяковский, Мариенгоф, Шершеневич”.
Трибуна и узкий стол, за которым сидели мы трое, были обтянуты пурпуром. Лица и фигуры различались с трудом. О посетителях придётся сказать так: комиссарская доха из лошадиного меха, будённовская длинная шинель, студенческая шинелишка, овчинный полушубок, побуревший от фронтовых непогод, чекистская кожаная куртка, интеллигентская шуба с облезлым котиковым воротником-шалью, пальтецо, подбитое ветром...
Курили мужчины, курили женщины. Причём на каждую обыкновенную приходилось примерно две проститутки. Пар валил не только из открывающихся ртов, но и от стаканов с морковным чаем. Температура в зале была ниже нуля, но не настолько ниже, чтобы могла охладить литературные страсти.
Жена Громовержца, щупленькая, карликовая и такая же черноволосая, жгуче черноволосая, как её супруг, сидела одна за столиком возле самой трибуны. Её круглые глазки не мигая смотрели в упор на человека. Они были похожи на две дырки от больших гвоздей в белой штукатуренной стене. А её толстые сочные губы цвета сырого мяса не отрываясь сосали дешёвые папироски, дым от которых она по-мужски выпускала из ноздрей.
Громовержец гордо провёл по волосам, серебрящимся от перхоти. Его короткие пальцы были похожи на жёлтые окурки толстых папирос.
– Разрешите, товарищи, мне вспомнить один совет Льва Николаевича Толстого... – И Громовержец надменно повернулся к нам: – “Уж если набирать в рот всякие звучные слова и потом выпускать их, то читайте хоть Фета”. Умный совет. Лев Николаевич кое-что понимал в литературе.
Щупленькая супруга Громовержца захохотала восторженно, но одиноко. Это было мужественно с её стороны.
Громовержец пребывал в приятной уверенности, что каждого из нас он по очереди насаживает на вилку, кладёт в рот, разжёвывает и проглатывает. Не имея в душе ни своего бога, ни своего чёрта, он вылез на трибуну только для того, чтобы получить удовольствие от собственного красноречия. Говорил газетный критик с подлинной страстью дурно воспитанного человека.
– Товарищи, их поэзия дегенеративна… – Он сделал многочисленную паузу, которая в то время называлась “паузой Художественного театра”. – Это, товарищи, поэзия вырожденцев! Футуризм, имажинизм – поэзия вырожденцев! Да, да, вырожденцев. Но, к сожалению, талантливых.
Щупленькая супруга в сиротливом одиночестве опять захохотала и бешено захлопала в ладоши. Ручки у неё были шершавые и красные, как у тех девочек, что до самой глубокой осени бегают по двору без перчаток.
– И вот, товарищи, эти три вырожденца… – Громовержец ткнул коротким пальцем в нашу сторону. – Эти три вырожденца, – повторил он, – три вырожденца, что сидят перед вами за красным столом, возомнили себя поэтами русской революции! Эти вырожденцы…
Всякий оратор знает, как трудно бывает отделаться от какого-нибудь словца, вдруг прицепившегося во время выступления. Оратор давно понял, что повторять это проклятое словцо не надо – набило оскомину, и тем не менее помимо своей воли повторяет его и повторяет».
(А. Б. Мариенгоф. «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». С. 236–238)
В феврале 1910 года секретарь редакции журнала «Весна» Василий Каменский знакомит Виктора Хлебникова с участниками художественно-психологической группы «Треугольник» – художником Михаилом Матюшиным и его женой поэтессой Еленой Гуро, а также с братьями Давидом, Владимиром и Николаем Бурлюками, к которым он перебирается жить из прикладбищенского дома с окнами на могильные кресты. При переезде Давид Бурлюк подбирает с пола автограф «О, рассмейтесь смехачи!» Чемоданчик, мешок, наволочка, набитая скомканными бумажками, тетрадными обрывками, листками и клочками листков: «Рукописи», – бормочет поэт. В марте того же года организатор выставок нового искусства, художник и теоретик авангарда Николай Иванович Кульбин (1868–1917), врач Главного штаба, действительный статский советник, включает «Смехачей» в сборник «Студия импрессионистов».
«Заклятие смехом» приносит имени Велимира Хлебникова известность, и уже в апреле 1910 года на оборотной стороне обойной бумаги выпускается первый сборник авангардистов «Садок Судей» «без буквы “ять”, без твёрдых знаков и ещё с какими-то фокусами» (Н. С. Гумилёв). Поэты называют себя «будетлянами», то есть людьми будущего, и ведут себя по отношению к благопристойному литературному миру отнюдь недружелюбно. В «Садке Судей» математик и орнитолог В. Хлебников публикует первую часть драмы «Маркиза Дэзес», начало поэмы «Журавль» и стихотворение в прозе «Зверинец», прежде отвергнутое редакцией журнала «Аполлон», по-видимому, не одним только заведующим литературно-критическим отделом Н. С. Гумилёвым, но и М. А. Кузминым, у которого Велимир, будучи ещё Виктором, числился в учениках.
* * *
Мы сюда приходили, как нежные боги,
В венках из листвы, что старинней,
Чем мир.
И старые главы и строгие ноги
Месяца иней
Слил в общий кумир.
Теперь мы приходим ордой дикарей
Гордых и голубоглазых.
И шепчем: скорее, скорее, скорей!
Чужбина да сгинет в кровавых заразах.
С оружьем палиц в шестопёрах,
На теле кожа рыси,
И клич на смелых горах
Несёт нас к вольной выси.
1911
О сборнике авангардистов Н. С. Гумилёв сообщает:
«Из пяти поэтов, давших туда свои стихи, подлинно дерзают только два: Василий Каменский и В. Хлебников; остальные просто беспомощны. <…>
В. Хлебников – визионер. Его образы убедительны своей нелепостью, мысли – своей парадоксальностью. Кажется, что он видит свои стихотворения во сне и потом записывает их, сохраняя всю бессвязность хода событий. В этом отношении его можно сравнить с Алексеем Ремизовым, писавшим свои сны. Но Ремизов – теоретик, он упрощает контуры, обводит линии толстой, чёрной каймой, чтобы подчеркнуть значительность “сонной” логики; В. Хлебников сохраняет все нюансы, отчего его стихи, проигрывая в литературности, выигрывают в глубине. Отсюда иногда совершенно непонятные неологизмы, рифмы, будто бы притянутые за волосы, обороты речи, оскорбляющие самый снисходительный вкус. Но, ведь, чего не приснится, а во сне всё значительно и самоценно». (Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 120).
«О, Сад, Сад!
Где железо подобно отцу, напоминающему братьям, что они братья, и останавливающему кровопролитную схватку.
Где немцы ходят пить пиво.
А красотки продавать тело.
Где орлы сидят подобны вечности, означенной сегодняшним, ещё лишенным вечера, днём. <…>
Где цесарки иногда звонкие сударыни с оголённой и наглой шеей и пепельно-серебряным телом, обшитые заказами у той же портнихи, которая обслуживает звёздные ночи.
Где в малайском медведе я отказываюсь узнать сосеверянина и вывожу на воду спрятавшегося монгола, и мне хочется отомстить ему за Порт-Артур.
Где волки выражают готовность и преданность скошенными внимательно глазами. <…>
Где вспоминая, что русские величали своих искусных полководцев именем сокола, и вспоминая, что глаз казака, глубоко запавший под заломленной бровью, и этой птицы – родича царственных птиц – один и тот же, мы начинаем знать, кто были учителя русских в военном деле. О, сокола, побивающие грудью цапель! И острый протянутый кверху клюв её! И булавка, на которую насекомых садит редко носитель чести, верности и долга!
Где красная, стоящая на лапчатых ногах, утка заставляет вспомнить о черепах тех павших за родину русских, в костяках которых её предки вили гнёзда.
Где в золотистую чуприну птиц одного вида вложен огонь той силы, какая свойственна лишь давшим обет безбрачия.
Где Россия произносит имя казака, как орёл клёкот».
(В. В. Хлебников. «Зверинец»)
В декабре 1912 года с выходом в свет сборника, а затем и листовки, самовито утверждающих право поэта на словоновшество – увеличение словаря произвольными и производными словами, общественный вкус получает пощёчину. В. Хлебников, братья Бурлюки, В. Маяковский, А. Кручёных, Б. Лившиц и В. Кандинский заявляют:
«Читающим наше Новое Первое Неожиданное.
Только мы – лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода Современности.
Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней.
Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня? Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с чёрного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?
Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми.
Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Чёрным, Кузьминым, Буниным и проч. и проч. – нужна лишь дача на реке. Такую награду даёт судьба портным.
С высоты небоскрёбов мы взираем на их ничтожество!
Мы приказываем чтить права поэтов:
1. На увеличение словаря в его объёме произвольными и производными словами (Словоновшество).
2. На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку.
3. С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы.
4. Стоять на глыбе слова “мы” среди моря свиста и негодования.
И если пока ещё и в наших строках остались грязные клейма ваших “здравого смысла” и “хорошего вкуса”, то всё же на них уже трепещут впервые зарницы Новой Грядущей Красоты Самоценного (самовитого) Слова».
(«Пощёчина общественному вкусу»)
Гробатая явь
– Будрое дитя, мови:
Когда будешь червивым мешком,
Мешком туго завязанным,
Полным до краёв?
– Буду любимцем звёзд!
Буду, балуя, править
Звёздной конницей
Сполохогривой.
Поклонимся, в знак внимания,
До пояса
Будрому дитяти.
1907
Биографы замечают, что В. Хлебников требовал вычеркнуть М. Кузмина из списка «тех, кому нужна лишь дача на реке», однако в итоге уступил. В таких уступках он тоже был Хлебниковым: «ставил поэтическую задачу, давал способ её разрешения, а пользование решением для практических целей – это он предоставлял другим».
«Громовержец подошёл к самому краю эстрады и по-наполеоновски сложил на груди свои короткие толстые руки:
– Итак, суммируем: эти три вырожденца…
Маяковский ухмыльнулся, вздохнул и, прикрыв рот ладонью, шёпотом предложил мне и Шершеневичу:
– Давайте встанем сзади этого мозгляка. Только тихо, чтобы он не заметил.
– Отлично, – ответил я. – Это будет смешно.
И мы трое – одинаково рослых, с порядочными плечами, с теми подбородками, какие принято считать волевыми, с волосами коротко подстриженными и причёсанными по-человечески, заложив руки в карманы, – встали позади жирного лохматого карлика. Встали этакими добрыми молодцами пиджачного века.
– Эти вырожденцы...
Туманный зал залился смехом.
Громовержец, нервно обернувшись, поднял на нас, на трёх верзил, испуганные глаза-шарики.
Маяковский писал про свой голос: “Я сошью себе чёрные штаны из бархата голоса моего”.
Вот этим голосом он презрительно ободрил несчастного докладчика, глядя на него сверху вниз:
– Продолжайте, могучий товарищ. Три вырожденца слушают вас.
Громовержец от ужаса втянул голову в плечи. Смех зала перешёл в громоподобный грохот. Казалось, что вылетят зеркальные стёкла, расписанные нашими стихами.
Бедняга-болтун стал весьма торопливо вскарабкиваться на стул, чтобы сравняться с нами ростом:
– Товарищи!.. Товарищи!.. Я... как всегда... остаюсь... при своём... мнении... Они... эти вырожденцы…
Больше он не мог произнести ни одного слова. Зал, плавающий в тумане, как балтийский корабль, оглушительно свистел, шикал, топал ногами, звенел холодным оружием, шпорами и алюминиевыми ложками:
– Вон!.. Вон!.. Брысь!.. В обоз!.. В помойное ведро!..
В те годы подобные эмоции не считались предосудительными. В левых театрах висели плакаты следующего содержания: “Аплодировать, свистеть, шикать, топать ногами и уходить из зала во время действия РАЗРЕШАЕТСЯ”.
Жирный оратор, тяжело отдуваясь, сполз сначала со стула, а потом с эстрады. Его щупленькая мадам, всхлипывая, вытирала слёзы красными шершавыми кулачками. Губы цвета сырого мяса страдальчески дёргались.
– Цилечка, голубонька, не надо… Не надо, – умолял её Громовержец, сразу очеловечившийся».
(А. Б. Мариенгоф. «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». С. 238–240)
* * *
Москва! Москва!
Мозг влаг
Племён.
Каких племён гудки
Ты не переваяла
В молчание?
В тебе
Древних говоров ракит
Таяло
Звучание.
И если ищешь ты святыню,
Найдёшь в Кремле ю.
Я взором в башнетыне
Млею.
1908–1909
Немного лет спустя царственные критики литературы социалистического реализма, не гнушаясь самоочевидной лжи, будут обличать будетлян, футуристов, мирискусников и имажинистов как порождение разлагающейся буржуазной культуры, чуждое здоровому пролетарскому искусству К. Федина, Вс. Вишневского и Миколы Бажана. Явь сделается воистину гробатой, а поиск святынь в Кремле Москва переваяет в молчание и, стараясь предать забвению всю дружную тусовку будетлян, заклеймит Владимира Маяковского двусмысленной славой «нашего первого поэта».
Самовитое – самоценное, самосущее, свободное, «запредметное» – слово самостоятельно будет пролагать пути в языке и литературе. «Гло'кая ку'здра ште'ко будлану'ла бо'кра и курдя'чит бокрёнка», – предложит Лев Владимирович Щерба в качестве введения к «Основам языкознания» в 1928 году; «Сяпала Калуша по напушке и увазила бутявку», – сочинит Людмила Петрушевская в 1984-м.
Долой слово-средство!
В эпоху массовой культуры, одним за другим производящей объекты-симулякры, этот призыв никогда не утратит своей актуальности.
Долой слово-средство – повседневную, навязшую в зубах речь!
Да здравствует язык – дом бытия!
Довольно натягивать формы слов на вещи, давно переросшие слова. Жить старыми понятиями, мёртвыми, дурно пахнущими словами и формами слов – обманывать самих себя, имитировать жизнь, подменять её кондовым бытом великой державы и тяжёлой плотью гаубиц и миномётов.
* * *
Мого'т подземных,
Ярот земных
Излучена месть.
Нагот уземных,
Стыдот наземных
Излучена лесть,
Изведана сладость.
Отпита чаша.
Радость, радость,
Ты уже наша!
1907
«Сущность поэзии – это жизнь слова в нём самом, вне истории народа и прошлого народа»: этот аисторизм В. Хлебникова – аисторизм трансцендентального субъекта И. Канта. Марксисты и гегельянцы возьмутся доказать историческую сущность трансцендентального; хайдеггерствующие услышат «зов бытия», в котором слово как таковое живо своим развитием в доме бытия – языке. Это изначальное сокровенное узнавание истины бытия в языке – феномен, определённый русским поэтом как будетлянство. Речетворец, будь он поэт для поэтов В. Хлебников, тайный король философии М. Хайдеггер или философ и переводчик В. Бибихин, непременно будет Председателем Земного Шара, ибо именно его жертву, вверяя ему свой удел, принимает живое слово.
«Нас спрашивают об идеале, пафосе. – Ни хулиганство, ни подвиг, ни фанатик, ни монах, – все Талмуды одинаково губительны для речетворца, и остаётся всегда с ним лишь оно, слово как таковое». (В. В. Хлебников. «Слово как таковое». С. 337).
«Если бы в сущност¬ной основе исторического человека не совершалось временами сокровен¬ное узнавание, он никогда не был бы способен на благодарную признате¬льность, коль скоро во всяком признании и в любой признательности должно ведь быть какое-то осмысление, изначально узнающее истину бытия. Но как ещё иначе какая бы то ни было человеческая общность найдёт себя в изначальной признательности, если не так, что рас¬положение бытия через открытое отношение к нему самому придаст человеку то благородство нищеты, в котором свобода жертвы таит сокровище своего существа? Жертва есть расставание с сущим для того, чтобы сохранить расположение бытия. Жертву, конечно, можно подго¬товить и обслужить делами и достижениями в круге сущего, но её никогда невозможно таким путём совершить. Её совершение коренится в неотступности, с какой каждый исторический человек, поступая, – и бытийное мышление есть поступок, – хранит достигнутое присутствие для сохранения достоинства бытия. Эта неотступность есть спокойная решимость, не дающая оспорить свою затаённую готовность к расстава¬нию, какого требует существо всякой жертвы. Жертва таится под кро¬вом события, каким выступает бытие, когда захватывает человека, требуя его для своей истины. Поэтому жертва не терпит никакого расчёта, всякий раз пересчитывающего её на какую-то пользу или бесполезность, всё равно, низкие или высокие поставлены цели. Такой пересчёт искажает существо жертвы. Одержимость целями спутывает ясность готовой к ужасу робости жертвенного дерзания, отважившейся на соседство с Нерушимым».
(М. Хайдеггер. Послесловие к: «Что такое метафизика?». С. 40)
* * *
Мирооси данник звездный,
Я омчусь, как колесо,
Пролетая в миг над бездной,
Задевая краем бездны,
Я учусь словесо.
1907
Уже тогда, в 1907 году, «мироооси данник звездный» принёс свою жертву – расстался с сущим, миром словесных средств и вещей, для того чтобы в творческом осмысляющем мышлении сохранить расположение бытия. Нехитрый скарб – чемоданчик, мешок, наволочка, набитая скомканными бумажками, тетрадными обрывками, листками и клочками листков: «Рукописи», – бормочет поэт. Благородство нищеты, отрешённость. Весь этот скромный круг наличных вещей, публикации, слава, инсталляции на Неве лишь для того, чтобы подго¬товить и обслужить делами и достижениями жертву словотворчества – взрыва глухонемых пластов языка, в неотступности которого Председателю Земного Шара хранить достигнутое присутствие для сохранения достоинства бытия.
В 1914 году в первом номере «Аполлона» Н. С. Гумилёв предупредил В. Хлебникова о шумихе, поднятой вокруг его неокрепшего дарования и чреватой риском, что «оно в конце концов лопнет». Их отношения пресеклись после того, как в футуристическом альманахе «Рыкающий Парнас» вышел ещё один манифест, подписанный В. Хлебниковым, «Идите к чёрту!»: «…свора адамов с пробором – Гумилёв, С. Маковский, С. Городецкий, Пяст <…> начала кружиться пёстрым хороводом вокруг утвердившихся футуристов…». «Шёл бы ты к г. Гумилёву!» – поговаривали об эстетах и «тайных парнасцах» скандализирующие авангардисты. (Цит. по: Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 329, 312)
* * *
Не'умь, ра'зумь и безумь –
Три сестры плясали вместе
В покрывальностях бездумий,
В покрывальностях невесты.
Руки нежные свились,
Ноги нежные взвились,
Всё кругом сплелось, свилось,
В вязкой манни расплылось.
1907
Май 1916 года. Царицын.
Военный лазарет пехотного запасного 93 полка.
Рядовой В. Хлебников пишет в Петроград генерал-медику Главного штаба Н. И. Кульбину, пару лет тому назад вызванному им на дуэль:
«Николай Иванович!
Я пишу Вам из лазарета “чесоточной команды”. Здесь я временно освобождён от в той мере несвойственных мне занятий строем, что они кажутся казнью и утончённой пыткой, но положение моё остаётся тяжёлым и неопределённым. Я не говорю о том, что, находясь среди 100 человек команды, больных кожными болезнями, которых никто не исследовал точно, можно заразиться всем, до проказы включительно. Пусть так, но что дальше? Опять ад перевоплощения поэта в лишённое разума животное, с которым говорят языком конюхов, а в виде ласки так затягивают пояс на животе, упираясь в него коленом, что спирает дыхание, где ударом в подбородок заставляли меня и моих товарищей держать голову выше и смотреть веселее, где я становлюсь точкой встречи лучей ненависти, потому что я [другой] не толпа и не стадо, где на все доводы один ответ, что я ещё жив, а на войне истреблены целые поколения. Но разве одно зло оправдание другого зла и их цепи?
Я могу стать только штрафованным солдатом с будущим дисциплинарной роты. Шаги<стика>, приказания, убийство моего ритма делают меня безумным к концу вечерних занятий, и я совершенно не помню правой и левой ноги. Кроме того, в силу углублённости я совершенно лишён возможности достаточно быстро и точно повиноваться.
Как солдат я совершенно ничто. За военной оградой я нечто. Хотя и с знаком вопроса; я именно то, чего России недостаёт. У ней было очень много в начале войны хороших солдат (сильных, выносливых животных, не рассуждая повинующихся и расстающихся с рассудком, как с [калошами] усами). И у ней мало или меньше других. Прапорщиком я буду отвратительным».
(В. В. Хлебников. Мысли и заметки. Письма. С. 178–179)
* * *
Я не знаю, Земля кружится или нет,
Это зависит, уложится ли в строчку слово.
Я не знаю, были ли моей бабушкой или дедом
Обезьяны, так как я не знаю, хочется ли мне сладкого или кислого.
Но я знаю, что я хочу кипеть и хочу, чтобы Солнце
И жилу моей руки соединила общая дрожь.
Но я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза,
Как олень оленя (о, их прекрасные глаза!).
Но я хочу, чтобы, когда я трепещу, общий трепет приобщился вселенной.
И я хочу верить, что есть что-то, что остаётся,
Когда косу любимой девушки заменить, например, временем.
Я хочу вынести за скобки общего множителя, соединяющего меня,
Солнце, небо, жемчужную пыль.
<1909>
Дворянчики, что ударом в подбородок заставляли солдат держать голову выше и смотреть веселее, победу в какой войне думали они одержать? Эта «знатная» золотопогонная шваль храброй была у себя в усадьбе и с лишёнными разума животными, которым – по уставу? или господам уставы не писаны? – затягивали пояс на животе, упираясь в него коленом. Вызывает сомнение, что золотопогонники вообще имели какое-то отношение к традициям русского воинства от А. В. Суворова до М. Д. Скобелева. Какая-то страшная произошла подмена офицерства подзаборной шпаной, после чего подмена идей Н. Ф. Фёдорова и В. С. Соловьёва многообещающими, но пустыми лозунгами от В. И. Ульянова-Ленина и Л. Д. Бронштейна-Троцкого кажется детской игрой в крысу. На какую победу рассчитывало царское офицерство и особенно те генералы, кто с декабря 1916-го упорно настаивал на отречении Николая Романова от престола? В войсках порядок не могли навести, а государственное устройство взялись решать как за солдата, так и за царя. Пожалуй, что без царя в голове.
И о какой победе грезил российский самодержец, ныне святой, но оттого не менее заслуженный? «Я вырван из самого разгара похода за будущее. И теперь недоумеваю, что дальше», – исключительно точная характеристика духа времени, данная поэтом.
– А что я буду делать с присягой, я, уже давший присягу Поэзии? Если поэзия подскажет мне сделать из присяги [каламбур] остроту? А рассеянность?
Рассеянна и растеряна за два года войны была вся Россия.
Никудышный полководец с маниакальным упрямством отказывался от заключения сепаратного мира с кузеном-кайзером и задолго до мятежа белочехов раскроил всю страну от Москвы до Аляски, чтобы обеспечить Антанте победу.
– Я чувствую, что какие-то усадьбы и замки моей души выкорчеваны, сравнены с землёй и разрушены. (В. Хлебников).
А что же самодержец всея Руси (и проч. и проч.) должен был неким чувством обладать? Хотя бы чувством ответственности за вверенный его попечению не всегда разумный народ.
«Поэтому, так как я полезен в области мирного труда всем и ничто на военной службе, даже здесь меня признали “физически недоразвитым человеком”. Меня давно зовут “ОНО”, а не он. Я дервиш, иог, марсианин, что угодно, но не рядовой пехотного запасного полка». (В. В. Хлебников. Мысли и заметки. Письма. С. 179).
* * *
Где, как волосы девицыны,
Плещут реки, там в Царицыне,
Для неведомой судьбы, для неведомого боя,
Нагибалися дубы нам ненужной тетивою.
В пеший полк 93-ий
Я погиб, как гибнут дети.
1916
Бывает, что государственная безопасность – дело не агентов и офицеров на поле брани, а солдат, рядовых своего Отечества на поле мысли и не расходящейся с этой мыслью деятельности. Ефрейтор, отличник боевой и политической подготовки, образцовый солдат, с одной стороны, и физически недоразвитый, чересчур углублённый в себя во время строевых экзерсисов дервиш, «оно», ходячее недоразумение, с другой, – реальные, не надуманные противоположности. Только дуболом додумается поставить их в один строй: дуболом в золотых погонах 1916 года и новейший, призывающий студентов творческих вузов – всех от скрипачей до артистов балета – во имя очередного спасения отечества в 2016-м. Известно, чем это закончилось в 1916-м. Быть может, потому в 1923-м В. В. Маяковский видит спасителя в лице нежного юного комсомольца, тихого химика – отрицательные величины, учит диалектика, относительны, то есть отрицательны только по отношению друг к другу. Где будет спаситель – в кабинете, в лаборатории или, – кровожадные глупые старцы опять чертят линию фронта, – в окопе?
Велимир Хлебников – «один из наших поэтических учителей и великолепнейший и честнейший рыцарь в нашей поэтической борьбе» (В. В. Маяковский). Кто скажет, какая борьба подлинна – недолговечная ругань снарядами здесь, на земле, или непрестанное диалектическое становление смысла и Слова там, в виртуальной реальности Господа Бога? Кто станет «более матери-истории ценен» после 2016-го, – отличный солдат или «урус дервиш», отбросивший будничную чушь и спасающий язык, – рассудить можно будет никак не раньше 2116-го.
А пока «табун шагов, чугун слонов», «много хоботных тел», – словом, сюрреализм и феодальные законы досоветской и постсоветской среды:
«Если можете, Николай Иванович, то сделайте то, что нужно сделать, чтобы не променять поэта и мыслителя на солдата. Удивительно! в Германии и Гёте, и Кант были в стороне от Наполеоновских бурь и законы [среды] разрешали <им> быть только поэт<ами>.
В самом деле, в мирное время нас и меня звали только сумасшедшими, душевнобольными, благодаря этому нам была закрыта вообще служба, а в военное время, когда особенно ответственно каждое движение, я делаюсь полноправным гражданином. Равные права=равный долг.
Кроме того, поэты – члены теократического союза – подлежат ли они воинской повинности?
[Если можно, освободите меня из этого <...> Надеющийся В. Хлебников].
Здесь я буду всегда только штрафованным солдатом, – так мне враждебны эти движения, муштра. Там я могу быть творцом.
Где я должен быть?
Раз Вы избавили меня из одной беды. Во всяком случае я заклинаю Вас: вышлите заказным Ваш ответ; в комиссии врачебной, конечно, Ваше мнение будет иметь громадное значение.
А эта комиссия способна улучшить моё положение.
Если Пушкину трудно было быть камер-юнкером, то ещё труднее мне быть новобранцем в 30 лет, в низменной и грязной среде 6-й роты, где любящий Вас В. Хлебников.
Пришлите диагноз».
(В. В. Хлебников. Мысли и заметки. Письма. С. 180)
* * *
Табун шагов, чугун слонов!
Венков на бабра повесим сонно,
Скачемте вместе, Самы и Самы,
Много хоботных тел.
Десять – ничто. Нас много, друзей единицы. Заставим
Горлинок к пушкам снаряды носить.
Движеньем гражданина мира первого – волка
Похитим коней с Чартомлыцкого блюда.
Учёнее волка, первого писаря русской земли,
Прославим мёртвые резцы и мертвенную драку.
Шею сломим наречьям, точно гусятам,
Нам наскучило их «га-га-га»!
Наденем намордник вселенной,
Чтоб не кусала нас, юношей.
И пойдём около белых и узких борзых с хлыстами и тонкие.
Лютики выкрасим кровью руки,
Разбитой о бивни вселенной, о морду вселенной.
И из Пушкина трупов кумирных
Пушек наделаем сна.
Вещие юноши уйдут – конец – от глупых старцев,
Болезнь возраста. И оснуют мировое государство
Граждан одного возраста.
1916
Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/0wEazPYr-dk
http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins/chapt_4_3.htm