Этюд 1
Над зеркальной гладью бассейна, озаренной серебристым лунным светом, колыхались, словно белые лилии на длинных стеблях, огромные чепцы монахинь. Их тонкие длинные шеи покачивались едва в такт еле слышным трелям, доносящимся из беседки на берегу. Их голубоватые веки были опущены, и неподвижны были сжатые бескровные губы. А трели лились и лились, оплетая все вокруг прозрачными хрустальными нитями.
К самому краю бассейна подступал темный еловый лес, в котором живые и мертвые деревья переплелись столь тесно, что составляли одну нераздельную черную массу, в которой светились…
Что это было? Как Инго ни напрягал зрение, он не видел, что блестело и мерцало в глубине чащи. Когда же он, наконец, увидел, его стал бить озноб, хотя ночь выдалась на редкость теплая. Это были глаза. Они смотрели прямо из стволов деревьев, из сплетения сучьев, а иные как будто висели в воздухе, время от времени перелетая с места на место, но не приближаясь к монахиням, как будто тайная сила удерживала их.
Инго стоял и смотрел, и ему казалось, что тело его, постепенно истаивая, растворялось в ночном мраке, и в конце концов у него остались только зрение и слух. Он не ощущал ни холода, ни усталости; все чувства как будто умерли в нем. Не было ни страха, ни восхищения, ни содрогания, ни восторга.
Постепенно черная мгла стала сереть, и вдруг оглушительно, перебивая друг друга, запели птицы, и жизнь вернулась в Инго, он стал чувствовать и понимать.
Этюд 2
Утро было серое, холодное и дождливое. Когда Инго вошел в хижину, Герберт еще лежал в постели. «Мне что-то не здоровится, – сказал он хрипло, – пойди покорми карпов, да смотри, чтобы каждому досталось: самые жирные и вкусные, они самые ленивые и неповоротливые».
Инго взял миску с накрошенной белой булкой и кусочками нежного мяса и отправился к пруду. Впервые Герберт поручил ему столь ответственное дело.
По дороге Инго, по утрам испытывавший особенно острый голод, не удержался и съел часть рыбьего корма. Белая сдоба и мягчайшая, таящая во рту телятина – такого он еще никогда не пробовал. С заметно опустевшей миской он подошел к пруду.
Он сыграл на флейте мелодию, которой научил его Герберт, и карпы, услышав знакомую музыку, показались на поверхности. Их золотая чешуя искрилась и переливалась в темной воде, а толстые губы сладострастно причмокивали, когда им доставались лакомые крошки. А самый большой карп как-то хитро подмигнул ему: «Уж я-то все знаю. Но – молчу. Ведь мы, карпы, немые».
Но поведение карпов не особенно занимало Инго. Мысли его были далеко. Перед глазами стояли колышущиеся чепцы на тонких стеблях-шеях. Но напрасно искал он следы своего ночного видения. Трава была не примята, на песчаных дорожках не осталось ни следа. Внезапно он увидел: что-то белело на ярко-зеленой росистой траве. Это был тончайший белоснежный батистовый платочек. Инго поднял его и поднес к глазам.
Он был вышит белым по белому, и вначале Инго показалось, что рисунок подобен морозному узору на стекле, но, приглядевшись, он стал различать города, леса, горы, долины, людей – и у каждого свои черты, свое выражение, своя судьба, и ему показалось, что жизнь каждого прошла перед ним, как на сцене.
«А что мы тут делаем, молодой человек?» – внезапно раздался позади жирный голос. Так и есть: это был аббат. Его огненная курчавая шевелюра, словно нимб, обрамляла круглое красное лицо, а болотного цвета маленькие глазки пристально смотрели на Инго, точнее, на то, что он держал в руках. «Платочек!» Толстые губы аббата расплылись в хитрой плотоядной улыбке, и неожиданно он стал неимоверно похож на того самого карпа, который минуту (или час) назад подмигнул Инго. «Откуда он у тебя? Ты что, его украл?» У Инго потемнело в глазах. «Отче! Клянусь!» – «Ладно, ладно, – насмешливо сказал аббат. – Ты для этого пока еще слишком глуп. А платочек ты лучше мне отдай. Никак найдут его у тебя? Чем ты оправдаешься?» С этими словами он взял у оцепеневшего Инго платочек, сунул его в рукав и тяжелой походкой, чуть прихрамывая, пошел прочь. Через минуту он остановился и оглянулся. «Хорош, небось, карпий корм? – с добродушной иронией спросил он. – Ты губы-то вытри, а то Герберт заругает».
Этюд 3
С этого утра единственным желанием Инго стало – нет, не вернуть, а только еще раз увидеть изумительный платочек. Его постоянно мучила мысль, что он не успел разглядеть его чудесные образы, а увиденное не смог сохранить в памяти. Странно, но он тогда совсем не думал о той, что обронила его. Он ничего не делал для осуществления своего желания и совсем не думал о путях его достижения. Он только денно и нощно вызывал в памяти запомнившиеся образы и фрагменты, дополняя своей фантазией забытое и не увиденное. Ложась спать и закрывая глаза, он видел перед собой уже не темноту, а белое кружево, и сплетение нитей открывало для него целую Вселенную.
И вот однажды в сплетении белых фигур и узоров он увидел лицо. Смуглое, с едва заметным румянцем и глазами – черными, большими и такими скорбными, что у Инго комок подступил к горлу. И все. Он больше не видел чудного узора, порожденного сплетением волшебных нитей. Только это лицо видел он во сне и наяву.
Этюд 4.
Месяц шел за месяцем, наступил Адвент, а снега все не было. По мере того, как приближалось Рождество, Инго все чаще думал об Исландии, своей далекой родине. А что он помнил о ней?
Бесконечная снежная равнина; выбивающиеся из-под камней голубые цветы; вой холодного сырого ветра; жар очага, у которого теснилось множество темных фигур и – светлая теплая женщина – его мать. А потом – страшный грохот, отчаянные крики, бушующий океан пламени, и – сильный удар по голове, который внезапно уничтожил весь этот ад. И после наступило блаженство и легкость. Инго медленно летел по темному коридору навстречу золотому сиянию и дивной, сладостной и очень знакомой музыке. Вокруг него кружились темные тени, они что-то говорили и как будто о чем-то умоляли, но он не мог различить их речи и не чувствовал их прикосновения. И вдруг он услышал ясный, высокий, жалобный голос: «Чистая душа, возьми меня с собой!» Но Инго, до сих пор летевший почти не шевелясь, вдруг сделал резкое движение, испугавшись этой внезапной просьбы и желая ускорить свое движение к свету.
Просьба больше не повторялась, полет продолжался, но, когда он приблизился к концу туннеля, сияние оказалось таким ослепительным, что обожгло глаза Инго. Он зажмурился, а, когда все-таки заставил себя открыть болевшие глаза, густая пелена слез долго мешала ему оглядеться вокруг. Наконец, он увидел, где находился.
Этюд 5
Он лежал в углу на соломе в темноте, у очага сидели какие-то незнакомые люди, но матери среди них не было. «Где я?» – спросил он, и испугался своего слабого сиплого голоса. Люди повскакали со своих мест и окружили Инго. «Слава Богу! Ты проснулся!»
Он спал 20 лет. 20 лет назад, когда он был ребенком (какого возраста, никто не помнил), Сигурд со своими людьми ночью напал на двор его отца. За несколько минут перебиты были все. Уцелел только старший брат Гуннар, который вынес из огня маленького Инго и вместе с ним нашел убежище у дальних родственников.
Инго сочли погибшим, но накануне похорон брат приложил к его губам осколок зеркала и доказал всем, что жизнь еще теплилась в нем.
Шли годы, а Инго спал. Время от времени брату удавалось вывести его из полного оцепенения и заставить съесть несколько ложек жидкой каши, после чего Инго опять засыпал на несколько дней.
Со временем брат построил собственный дом, завел семью. Его жену звали Хельга, у него было трое сыновей. Он умер за неделю до пробуждения Инго.
Хельга отвела его на могилу. «Чистая душа, возьми меня с собой», – вспомнил он бесплотный тихий голос. «Как он говорил?» – спросил он. – «О, у него был громовый бас. Стены дрожали, когда он говорил», – ответила Хельга.
«Не он», – подумал с облегчением Инго, но, когда они в сумерках подходили к дому, нелепый вопрос пришел ему в голову: «А какой голос бывает у души, лишенной тела?»
После ужина Хельга сказала Инго: «Спокойной ночи. Да смотри, не спи крепко, а то опять не проснешься». Какой там сон! За 20 лет Инго выспался на всю оставшуюся жизнь. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в кромешную темноту. Вдруг он увидел, как Хельга встала, зажгла свечу и опустилась на колени перед Распятием. «Господи, спаси душу Гуннара, – прерывающимся от рыданий голосом шептала она. – Прости грешнику его преступления. Вспомни, как любил он своего несчастного брата».
Этюд 6
Наутро, едва рассвело, Хельга вышла за водой. Немного погодя Инго незаметно выскользнул из дома и нагнал ее у озера. «Ты молилась за брата?» – спросил он. «За кого мне еще молиться?» – сухо ответила она, не глядя на Инго. Чтобы хоть как-то утешить ее, Инго робко заметил: «Зачем ты так плакала? Ведь добрый Гуннар в раю». Хельга, горько усмехнувшись, села на камень. «Ты глуп, как ребенок. Впрочем, ты и есть ребенок, хотя тебе уже не меньше тридцати». Инго невольно взглянул на свое отражение. В прозрачной глубине озера он увидел желтоватое, в мелких морщинках, детское лицо. «Нет ни одной заповеди, которую бы Гуннар не нарушил, – сказала Хельга. – И умер без покаяния. Только тебя он любил – бесполезную спящую куклу». – «А тебя?» – «Меня? – лицо Хельги окаменело. – Он убил моего мужа и взял меня себе: ему нужна была работница, а соседи не хотели отдавать за него замуж своих дочерей, потому что у него была дурная слава. Я должна была убить его или себя, но…» Хельга вздохнула и долго молчала. Неожиданно она сжала маленькую холодную руку Инго своей большой горячей рукой. «Только ты его оправдание перед Богом, – прошептала она, глядя ему в глаза, - и только ты спасешь его душу. Ты не можешь жить, как все. Ты чист и безгрешен, ты святой, – все быстрее шептала Хельга, до боли сжимая руку Инго и как будто впадая в исступление. – Молись за него, невинная душа, припади к ногам Спасителя и омой их своими детскими слезами – и Бог во имя тебя простит нераскаявшегося грешника».
Неделю спустя Инго плыл на корабле на юг – в Норвегию. В ушах у него все еще звучал низкий голос Хельги: «Не забывай о своем предназначении. Ни один человек в мире никогда больше не напомнит тебе о нем».
«Чистая душа, возьми меня с собой», – вновь вспомнил Инго знакомый голос и зарыдал. «За что мне это? За что?» – повторял он с детским упрямством, желая заглушить неизбежный ответ.
Этюд 7
Когда корабль причалил к пристани, Инго сошел на берег и, не оглядываясь, стал подниматься в гору по каменистой дороге. Никто не окликнул его. Люди на корабле избегали Инго, не зная, как с ним обращаться – как с ребенком или как со взрослым – и заговаривали с ним лишь когда хотели достать какую-нибудь еду из большой корзины, которую ему дала в дорогу Хельга. Впрочем, вскоре корзина стала общим достоянием, и все забыли о ее маленьком хозяине.
День был воскресный, впереди раздавался колокольный звон, и Инго шел на него, потому что для движения нужна была какая-то цель. На холме высилась белокаменная церковь. Инго вошел и спрятался в самом дальнем и темном ее углу. Через некоторое время храм наполнился народом, и началась месса. Инго не понимал богослужения, но хор пел так прекрасно, что он вновь вспомнил свой полет к свету, и слезы выступили у него на глазах. А потом сон сморил его, и проснулся он, когда уже стало смеркаться. В темном храме не было ни души, а снаружи выл и рвался ветер с моря.
Инго сидел, не шевелясь, прислонившись спиной к холодной стене, и едва дышал, боясь обнаружить свое присутствие и встретиться глазами с изваяниями, наполнявшими храм. Но особенно страшен был распятый Бог, который, как помнил Инго, страдал и умер за людей. Но если все эти страшные мучения не могут помочь Гуннару, то что должен претерпеть он, Инго, чтобы спасти его?
Вдруг тяжелая дверь со скрипом отворилась, и в храм вошел священник – тот самый, который утром проводил богослужение. Он преклонил колени и стал молиться. «Господи, – расслышал Инго его слова, – спаси меня, я теряю веру. Я не чувствую больше твоего присутствия в этом страшном мире, я не вижу во мраке твой взгляд, я не чувствую направляющей меня руки. Яви себя хоть на миг, дай один единственный знак, и ты удержишь меня на краю пропасти отчаяния».
Бог молчал. «Что он хочет от него? – думал Инго. – Он и так мучается. Зачем же жаловаться и просить у того, чьи руки и ноги пригвождены к кресту?»
Священник продолжал что-то говорить и вздыхать, и от его голоса Инго чувствовал боль во всем теле, как будто это его, а не Христа вывели из забытья и заставили вновь пережить притупившуюся боль.
Священник встал и пошел к выходу. Инго овладел ужас. Остаться здесь одному на всю ночь? Нет, он этого не вынесет. Священник уже открывал дверь. «Не уходи!» – крикнул Инго. Священник вздрогнул и оглянулся. «Кто здесь?» – испуганно спросил он. Инго молчал. Но священник понял, откуда донесся голос. Вскоре он был рядом с Инго. «Благодарю тебя, Господи, – воскликнул он. – Ты вернул мне веру».
Этюд 8
Утром следующего дня Инго сидел в светлой просторной комнате и пил молоко со свежеиспеченным хлебом. Спиной к окну сидела Мария и пряла. Ее пышные светлые волосы, озаренные солнцем, подобно нимбу, обрамляли нежное смуглое лицо. Да, это была Мария, Дева Мария, Богоматерь. Он сразу это понял, потому что именно ее видел в церкви с Божественным Младенцем на руках. У Марии в доме, как и у Марии в церкви, было серьезное, немного замкнутое лицо; она говорила мало, и большие светло-карие глаза ее были почти всегда опущены. Синее широкое платье, скрывавшее фигуру, подчеркивало сходство живой Марии с ее деревянным изваянием.
Напротив Инго сидел священник (его звали Христиан) и тоже с аппетитом завтракал. Ему было около 25 лет («Моложе меня», – невольно подумал Инго). Он был румян, рыжеволос, высок и несколько полноват. Христиан производил впечатление здорового, жизнерадостного и несколько самоуверенного человека, и Инго, хоть и был невыразимо благодарен своему спасителю, немного досадовал на него за малодушие и недостойное поведение в церкви. Зачем этот розовый крепыш мучил своим нытьем несчастного страдальца? Его раны болят и кровоточат больше тысячи лет, он не может двинуть ни рукой, ни ногой, а этот свободный и сильный мужчина приходит к нему и клянчит: «Дай! Помоги!»
Слова священника вывели Инго из задумчивости.
«Я полночи размышлял о том, что ты мне рассказал. Да, странная у тебя история… Только вот что я тебе скажу: так, как мне, никому ее не рассказывай. Я бы мог тебя научить рассказывать то, что надо, но ты ведь лгать не будешь, по тебе это сразу видно. А потому лучше молчи или скажи: «Не помню». И еще: про то, что брат якобы нарушил все десять заповедей, тоже молчи. Говори только: «Брат был грешником (все мы таковы), и я молюсь за спасение его души». И запомни: нет на тебе вины за то, что было там. Ты будешь отвечать лишь за то, в чем согрешишь на земле».
Этюд 9
Инго поселился у священника. Он учил его грамоте и латыни, рассказывал истории из Библии. А Мария – Мария, словно коконом, окружила его своей теплой и светлой любовью. Она мало говорила с ним, редко ласкала, но жить с ней под одной крышей было все равно что находиться под покровом Богоматери.
Инго никогда не спрашивал Христиана о Марии: зачем спрашивать об очевидных вещах? Ясно, она не жена его – разве может Дева Мария быть замужем за священником? Она не сестра его – у нее не было братьев. Поэтому зачем задавать лишние вопросы, вроде – «почему Мария живет у тебя?» Это также глупо, как спрашивать, почему сегодня светит солнце.
Инго был бесконечно счастлив, но нередко грусть и тревожные мысли посещали его. Ему казалось, что их дом – это крошечный островок добра и любви среди бушующего моря горя и зла, и в любой момент волна захлестнет и разрушит его. И он понимал, что так должно произойти, что это будет не трагическая случайность, а необходимость, ибо он, Инго, вторично заброшен в этот мир не для покоя и счастья, а для страданий, которыми он искупит преступления брата.
Наступил осень. Свинцовые тучи, словно толпы великанов, плыли по небу, и редко когда сквозь них пробивался робкий луч солнца. Однажды Мария шепнула Инго: «Скоро у тебя будет братик». Инго возразил: «Но до Рождества еще далеко». Мария удивленно посмотрела на него, но ничего не сказала.
Этюд 10
Однажды Инго сидел один в задней комнате и повторял молитвы, которым научил его Христиан. Вдруг он услышал страшный крик Марии. Инго кинулся вон из комнаты, но на пороге столкнулся с Христианом. «Оставайся здесь и никуда не выходи», – тихо приказал он и запер дверь.
Закат, как огромная зияющая рана, полыхал над морем, и казалось, все рыдания и стоны мира слились в один кроваво-красный крик, прорвавший небеса и заглушивший пение ангелов у престола Творца.
А потом пришла ночь, и наступила тишина.
На пороге появился бледный Христиан. «Мария умерла, – глухо произнес он, - и… ребенок тоже».
Казалось, утро не наступит никогда. Инго и не ждал его: как могло взойти солнце, если умер Бог?
В церкви на отпевании, глядя на изваяние Марии с жизнерадостным младенцем на руках, Инго первый раз в жизни ощутил гнев: какая ложь! Мария умерла, не сумев дать жизнь Сыну Божьему, и осиротевшие ангелы погибли от холода во мраке Вселенной, ибо никто ее больше не согреет и не осветит. Небеса опустели навсегда, и осиротела Земля, и люди остались одни. Что с ними будет, бредущими во тьме детьми, занятыми своими игрушками и не замечающими бездны под ногами? Что с ними теперь будет?
Этюд 11
После смерти Марии мир перевернулся с ног на голову. Христиан превратился в боязливое неразумное дитя, а Инго стал взрослым, который был в ответе за него.
Христиан по целым дням сидел неподвижно, в полном оцепенении или тихо плакал; он не говорил, не молился, никуда не выходил. Несколько раз являлись люди и требовали священника, но Христиан всякий раз посылал Инго сказать, что он тяжело болен. Инго, как мог, вел домашнее хозяйство, подражая действиям Марии, но постепенно дом приходил в упадок, и запасов в погребе становилось все меньше.
Наступила зима. Отныне почти постоянно была ночь, прерываемая на короткое время серыми сумерками. Инго и Христиан давно потеряли счет времени, да и зачем им это было надо? Считать дни до Рождества, которого никогда не будет?
Просветы между ночами становились все короче и темнее, а потом исчезли совсем. Вечное холодное черное безмолвие окружало жилище священника, которое все более и более растворялось в нем. Печь, давно требовавшая починки, почти не грела; запас свечей иссяк; ветер дул изо всех щелей. Враждебный беспощадный мир врывался в казавшееся некогда надежным убежище, и невозможно было от него ни спрятаться, ни спастись.
В довершение всего Христиан сошел с ума. После длительного, почти полного молчания он стал говорить, и его речи были бессвязным и кощунственным бредом. У Инго сжималось сердце от сострадания к несчастному, но он понимал, что спорить и убеждать бесполезно, это только ожесточит безумца. Поэтому он внимательно слушал, сочувственно вздыхал и не возражал. «Время лечит», – вспоминал он некогда слышанную фразу.
А Христиан говорил ему дикие, немыслимые вещи. Якобы родителей Марии убили христиане за то, что они евреи, а он спас ее и увез в Норвегию. Христиан выдавал Марию за свою сестру, но жил с ней, как с женой. Обладая даром ваяния, он вырезал из дерева изображение Марии и поместил его в церкви. Кто-то, прикоснувшись к нему, выздоровел, и с тех пор новая статуя Богоматери стала почитаться чудотворной. По большим праздникам тысячи паломников приходили к ней на поклонение, отдавая ей свои скорби и болезни.
«Бедная Мария, – говорил священник, – покуда я делал это несчастное изваяние, я заставлял ее стоять перед собой, держа на руках какую-то куклу. Она мне как-то сказала, что лучше бы ей поклоняться кумирам – тогда бы она просто повторила грех, который в древности совершали ее предки. Но она сама стала кумиром, и это во сто крат хуже. А я только посмеялся над ней: «Скажи спасибо, я не заставляю тебя креститься». Да и как я мог ее заставить? Она бы лучше погибла, как все ее родные, да и если бы согласилась, как мог я совершить обряд, не выдав ее происхождения? Что я сделал с ней! Я исторг Марию из ее народа, по моей вине она не разделила смерть со своими родными и превратилась в кумира, вбирающего в себя всю людскую боль; своей преступной любовью я убил ее и нашего сына. И что теперь с ней? Ее не примут души предков, и двери Царства Небесного навсегда закрыты перед ней».
Этюд 12
Ну что можно было ответить на подобные речи? А Христиан все говорил и говорил, и в конце концов Инго понял, что молчать больше нельзя, что священник ждет от него ответа и утешения.
«Ты ни в чем не виноват, Христиан, – сказал он неожиданно для себя твердым и спокойным голосом. – Помнишь, ты мне сам говорил, что даже Иуда был только орудием в руках Божиих: он был необходим для совершения искупительной жертвы Христа. Так что не терзай себя понапрасну, а лучше подумай, какова цель случившегося с тобой».
Христиан замолчал и долго сидел задумавшись.
«Мальчик мой, – вдруг сказал он своим прежним спокойным благодушным голосом, – ты дьявольски, прости, божественно умен! Видать, тебя там кое-чему научили».
Он лукаво подмигнул Инго и подошел к окну. Ослепительно яркое и уже теплое солнце сияло на густо-синем мартовском небе, по снежной пустыне были рассыпаны разноцветные искры, а на покосившихся перилах крыльца блаженно чирикали воробьи.
С этого дня жизнь Инго и Христиана переменилась. К священнику вернулся его невозмутимый и жизнерадостный нрав. Он привел в порядок дом, починил печь, стал ходить на охоту, и теперь в доме было вдоволь мяса. Со временем Христиан стал вновь служить в церкви.
Через несколько дней после Пасхи Христиан серьезно сказал Инго: «Ты, конечно, понимаешь, что священником мне оставаться больше нельзя. Я должен быть монахом. Не спрашивай, зачем. Не заставляй меня лгать. Просто это единственно возможный путь для меня». «А я?» – растерянно спросил Инго. «Думаю, и у тебя нет выбора», – ответил Христиан.
Утром следующего дня они отправились в путь.
Этюд 13.
Был чудесный апрельский день. Ярко-синий небосвод ласково склонился над пробуждающейся землей, а она, блаженно раскинувшись, улыбалась ему, и слезы радости лились из ее невидимых глаз тысячами прозрачных потоков и ручьев.
Инго никогда не думал, что она такая большая, земля. До сих пор его взгляд блуждал в пределах замкнутого пространства, и только теперь он понял, что такое бесконечность, о которой ему толковал Христиан, сидя в тесной и темной каморке.
Бесконечным казался ковер синих и желтых первоцветов среди замшелых валунов; бесконечна была дорога, вьющаяся вдоль извилистого края моря, и бесконечен был их путь. Во всяком случае, Инго не хотел, чтобы он кончался, а потому не спрашивал у Христиана, куда они идут и сколько времени продлится их путешествие. Неспешный поток жизни, неторопливое движение вдаль – это, он по опыту знал, всегда благо. Тихий полет к мерцающему во мраке свету, жизнь с Марией – какое это было счастье и как страшен был конец. И вот, кажется, он снова смог слиться с потоком бытия; ему не нужны более воля и рассудок. Он отдался во власть стихии и Судьбы. Итак, Инго не задавал вопросов; не спрашивал «зачем и куда мы идем»; он просто шел и хотел, чтобы это длилось вечно.
Море вздыхало, охало и говорило само с собой. Иногда Инго казалось, что он понимает отдельные слова и даже фразы, но, едва разобрав, он их сразу забывал, и приходилось вновь и вновь искать нить древней повести. Искры заходящего солнца резвились и плескались в перламутровой воде, а потом море как-то сразу потемнело, и они исчезли в его глубине. И солнце исчезло. Небо побледнело, стало совсем прозрачным, и сквозь него вселенский мрак хлынул на землю и затопил ее всю.
Христиан развел костер и стал варить похлебку из муки и сушеной рыбы. Вздохи ставшего невидимым моря заполняли, казалось, весь мир. Костер, подобный оранжевому цветку, вырастал из земли и исчезал во мраке, и это рождение, переходящее в смерть, – темную Праматерь всего сущего – завораживало и не отпускало. Инго сидел, оцепенев, созерцая бесконечное рождение и бесконечную смерть костра, покуда Христиан не окликнул его: «Вернись, Инго! – сказал он. – Ты опять уходишь. Но ты там ничего не найдешь: слишком рано». – «А здесь? Здесь я разве что-нибудь найду?» – спросил Инго. – «Не знаю. Мы ведь здесь не для того, чтобы находить, а для того, чтобы быть найденными. А это уже от нас не зависит. Надо просто бодрствовать и ждать. Тебе в этом отношении повезло, – помолчав, продолжал Христиан, отвечая на недоуменный взгляд Инго. – Тебя уже трижды находили. Хельга нашла тебя – и обрела веру в спасение души Гуннара; я нашел тебя – и снова обрел веру в Бога; Мария нашла тебя – и последние месяцы ее жизни озарились радостью материнства. Тут никакой твоей заслуги нет – просто так получилось. Но, как знать, может быть, на то была воля Божия?» – «А не достаточно ли мне этого? – спросил Инго. – Не хватит ли с меня? Поверь, Христиан, я не могу жить, у меня нет сил. Я слаб и немощен. Я не в состоянии защитить ни себя, ни других. Но дело даже не в физической слабости. Как будто кусок льда лежит у меня в груди и не тает. Холод пронизывает мое тело и душу. Я не могу ни любить, ни ненавидеть. Я не способен на зло, но во мне нет ни любви, ни сострадания, ни нежности. Ко мне обращены слова Бога: «Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».
Христиан захохотал: «Как ты сегодня разболтался! Вот что значит прогулка под весенним солнышком! У тебя, кажется, открылся дар красноречия. Глядишь, через месяц-другой ты превратишься в отличного странствующего проповедника, и я с тобой не пропаду! А сейчас – ешь, и от твоей льдинки ничего не останется». С этими словами он протянул Инго большую миску, доверху наполненную душистой похлебкой.
После ужина Христиан серьезно сказал: «Я, конечно, порадовался, что ты, наконец, разговорился и даже обнаружил знание Священного Писания. А вообще-то твой монолог меня страшно разозлил. Во-первых, зачем ты мне все это говорил? «Не могу жить, не хочу жить!» Предлагал себя прикончить? Тебе, хитрец, того и надо, а мне это зачем? Да не стоишь ты того, чтобы я ради тебя губил свою душу. И ты, несмотря на свою глупость, мог бы об этом догадаться» – «Да я совсем не то имел в виду», – слабо запротестовал Инго. – «Тем хуже для тебя, – ответил Христиан. – Зачем ты мне тогда все это рассказывал? И впредь запомни: никогда не жалуйся тем, кто не может тебе помочь. Если голоден – попроси хлеба, и тебе, возможно, дадут. Если замерз – постучись в дом, и тебе, может быть, откроют. Но не трави людям душу своим нытьем. Ты только ожесточаешь их сердца, приучая к притворному сочувствию и бессмысленной жалости, которая прикрывает равнодушие и черствость».
Отповедь Христиана была неожиданно резкой, и вначале больно ранила Инго. Он считал священника своим единственным другом, которому можно открыть душу, а тут – на тебе… Но через некоторое время Инго вспомнил, как его суровый собеседник надрывал сердце распятого Иисуса своими пустыми жалобами. «Кто бы говорил», – подумал Инго снисходительно. Стыд за свою исповедь и обида на Христиана мгновенно улетучились, и он крепко заснул.
Этюд 14
На камнях еще лежал снег, но здесь и там пестрые отважные первоцветы пробивались сквозь замерзшую каменистую землю и изо всех сил тянулись к солнцу. А солнце грело уже по-весеннему и щедро дарило свое тепло и свет всему живому. Даже старые валуны блаженно подставляли промерзшие тела ласковым лучам, делясь стариковскими воспоминаниями с облепившим их любопытным мхом.
На одном из таких нагретых солнцем валунов и сидел Инго. Он не слышал шума большой гавани, не видел суетящихся людей. Он неотрывно смотрел на солнечную дорогу, что пролегла до самого горизонта по серому, ровно дышащему морю. Дорога манила вдаль, обещая несбыточное, она была большой и широкой, но все время менялась. Составляющие ее серебряные и золотые искры вспыхивали, исчезали, сталкивались, сливались, переливались, и невозможно было понять их беспорядочное движение, но прочна и широка была проложенная ими дорога, ведущая за край света.
Инго так долго смотрел на солнечную дорогу, что на глазах у него выступили слезы.
«Не плачь», – услышал он детский голос. Перед ним стояла смуглая темноглазая девочка с необыкновенно черными курчавыми волосами, небрежно заплетенными в две толстые длинные косы. На ней было развевающееся на ветру легкое алое платье, и Инго, зябко кутавшийся в добротный полушубок, удивился: неужели она не мерзнет? А она действительно не мерзла. Она стояла и улыбалась, и золотые браслеты сверкали на ее маленьких округлых руках. «Не плачь, – повторила она, – поплывем с нами. У мамы давно не было сыновей – она будет рада».
С этими словами она взяла Инго за руку и отвела на какой-то корабль. Оборванный коренастый мужчина с грязной повязкой на одном глазу что-то хрипло спросил у нее, показывая пальцем на Инго. Девочка, улыбаясь, стала говорить быстро-быстро, словно птичка весенняя щебетала, и мужчина улыбнулся ей и ушел.
А на следующее утро корабль отправился в плавание, увозя Инго от родных, но почти незнакомых берегов.
Этюд 15
Инго поселился в трюме между двумя большими сундуками. Мжара (так звали девочку) часто навещала его, приносила еду, учила своему языку и все время уговаривала выйти на палубу. «Ты их не бойся, – говорила она, – мало ли что люди говорят». А Инго их и не боялся. И не знал, что люди говорят. Просто в убежище, которое он выбрал для себя, было хорошо и спокойно. Как только Мжара уходила, Инго сворачивался калачиком на мягком тюфяке, закутывался в полушубок и засыпал с надеждой никогда не проснуться. «Хорошо, Хельги здесь нет, – думал он подчас, – она бы не дала мне разоспаться. «Не спи, не спи, а то не проснешься», – повторяла она». А вот этого-то Инго и хотел. Всякий раз, просыпаясь, он долго еще лежал с закрытыми галазами, надеясь, что сон опять заберет его, но напрасно. Приходила Мжара, смеялась, болтала, заставляла говорить на своем языке, но, как только она уходила, Инго облегченно вздыхал и засыпал вновь.
А сны ему снились удивительные. Один из них особенно часто посещал его. В гроте у ярко пылавшего костра сидела группа людей. Один из них, худой, с черными горящими глазами, вдохновенно говорил, а другие недоверчиво слушали и о чем-то спрашивали, усмехаясь. Черная беспросветная ночь со всех сторон обступила их, и пламя костра выхватывало из тьмы лица и жестикулирующие руки. У оратора было красивое нервное лицо и очень тонкие длинные пальцы, а у его слушателей черты были грубые и крупные и мощные большие руки. Одни снисходительно улыбались, другие смотрели мрачно и угрюмо, но никто из них не понимал и не хотел понимать, о чем им говорили. И лишь одно лицо выражало если не согласие, то понимание, сочувствие и сострадание. В глубине грота, в стороне от спорящих мужчин, сидела женщина. У нее были необыкновенно широкие бедра и огромные, свисающие до выпуклого живота груди. Она кормила ребенка, а другой, старший, раскинувшись, спал у нее на коленях, словно на широком ложе. Она внимательно и печально смотрела на оратора, и в ее больших черных глазах отражались все собравшиеся у костра.
Этюд 16
«Вставай! Приплыли!» – услышал Инго голос Мжары. Он нехотя открыл глаза. Вокруг бегали с суетились люди, выгружая содержимое трюма, а Мжара тянула Инго к выходу. «Пойдем скорее! Сейчас ты увидишь маму».
Мама… Инго спешил за Мжарой, все еще находясь между сном и явью. Мама… Ненадолго перед его внутренним взором появилась кроткая печальная Мария, Богоматерь с Младенцем, потом опять Мария – в гробу, с мертвым младенцем на груди… Но эти призраки из прошлого быстро исчезли, и Инго уже ничего не помнил – он смотрел.
Жаркое солнце сияло на синем небосводе. Его горячие безжалостные лучи обжигали кожу и слепили глаза. Корабль причалил к скалистому берегу, испещренному гротами и пещерами. У самой воды стояла высокая, необыкновенно толстая женщина с ребенком на руках. Все почтительно здоровались с ней, а она ласково и царственно улыбалась… Это была женщина из его сна.
Мжара подбежала к ней, таща за руку Инго. «Мама! Пусть он будет моим братиком!» – «Братик? Да он тебе в отцы годится, – усмехнулась женщина. – Да ты не расстраивайся. Поживет он под нашим солнцем, отъестся, окрепнет, глядишь – станет белокурым, голубоглазым рыцарем, – как тот. Помнишь, наверное?»
Несмотря на дородность, женщина с необыкновенной легкостью и быстротой стала подниматься по едва заметной тропинке вверх по скале. Мжара, крепко держа за руку Инго, последовала за ней. Потом они пошли по усеянному камнями полю, среди которых виднелись засохшие травы и какие-то колючие низкорослые растения. Земля была темно-красная, словно спекшаяся кровь, и испещрявшие ее трещины образовывали то ли орнамент, то ли непонятные письмена.
«Почему у вас такая земля?» – спросил Инго. «А какой же ей быть? Ведь земля – это тело убитого бога, а ее питающие все живое соки – его кровь, а камни – его раздробленные кости. Вспоминай об этом всегда, когда наносишь раны земле».
Вскоре они подошли к какому-то огромному круглому строению, сложенному из гигантских каменных глыб. Откинув полог из звериной шкуры, они вошли внутрь. Посередине жилища горел костер, и девочка -подросток поддерживала в нем пламя. Вокруг ползали и бегали многочисленные дети, мал мала меньше. Это все были дети Мжары-старшей – так звали мать девочки.
И вот Инго тоже стал одним из ее детей.
Этюд 17
Всех дочерей Мжары звали тоже Мжарами, а сыновей – по именам их отцов. Младшие, человек десять, жили при матери, а старшие имели уже свои семьи. Сколько их было – никто не знал. Не знала или не хотела говорить и сама Мжара.
Каждую ночь Мжара уходила из дома и направлялась к находящемуся неподалеку строению, похожему на их дом, – тоже круглому и тоже сложенному из огромных каменных глыб. Инго скоро узнал, кто их построил. «Голубоглазые белокурые великаны построили эти два храма, – рассказывала Мжара. – Там приносили они человеческие жертвы своему убитому богу. Но то, что осталось, – лишь малая часть того, что они построили. Это словно крошечный камешек, отколовшийся от скалы. Но потом великаны покинули эти места. Что с ними стало, где они теперь? Ко мне приходят иногда их потомки – светловолосые, бледные, с потухшим боязливым взглядом. Они ничего не помнят и верят только в смерть. К счастью, все их дети и дети их детей не похожи на них – они похожи только на меня. Вот и ты – несчастный потомок светлых великанов, но ты все-таки другой. Ты не лжешь и не притворяешься, как они».
Этюд 18
Возвращаясь под утро домой, Мжара засыпала. И вот однажды во сне она сбросила покрывало, и Инго увидел ее обнаженной. Никто из детей не обратил внимания на наготу матери, все продолжали возиться и играть, как ни в чем не бывало. Но Инго, никогда не видавший ничего подобного, был ошеломлен. Вначале ему захотелось отвернуться и убежать, но ноги стали, как ватные. Он не мог пошевелиться и неотрывно, как завороженный, смотрел на Мжару. Она была безобразна и прекрасна, и вид ее вызывал у Инго содрогание и благоговейный экстаз.
«Покуда рожает Мжара, рожают и наши жены и родит земля», – вспомнил Инго слова одного пожилого крестьянина.
Вскоре Мжара проснулась, небрежно набросила тунику и принялась готовить еду. А Инго никак не мог избавиться от наваждения. Он вышел из дома и пошел куда глаза глядят. Вдруг он увидел лужицу, оставшуюся от вчерашнего дождя, и, не совсем понимая, что делает, взял кусок глины, размочил его в воде и стал лепить Мжару. Он вылепил ее огромные груди, необъятные живот и бедра, мощные ноги… А лицо? Инго понял, что не может вспомнить лицо Мжары. Конечно, он узнал бы ее, но вот представить себе ее черты и тем более изобразить их он не мог. Провозившись напрасно со своей скульптурой, он поставил ее сушиться на солнце, а сам принялся за новое творение.
За этим занятием его и застала Мжара. «Да ты потомок богов, раз у тебя получается такое! Да как похоже!» – восхитилась она. «Подожди, – попросил Инго, – я хочу слепить твое лицо». «Не надо, – ответила Мжара. – Мое лицо принадлежит только мне».
С этого дня Инго был всегда при деле. Он лепил и лепил тело Мжары – иногда совсем без головы, иногда с головой, но без лица. Мжара хвалила его и забирала все его изделия. Как-то она попросила Инго попробовать изваять ее из камня. «Больно быстро бьются твои изделия, сказала она. – Умрем мы с тобой, и что от нас останется?»
Поначалу Инго было трудно, но в конце концов он преодолел сопротивление материала, и из его окрепших рук стали выходить каменные Мжары.
Эьюд 19
Шло время. Поглощенный своим трудом, Инго не сразу заметил, что младшая Мжара стала постепенно отдаляться от него. Да и не только от него. Она все реже стала бывать дома и в конце концов исчезла совсем.
Когда Инго спросил о ней мать, та не сразу взяла в толк, о которой из ее дочерей идет речь: ведь все они были Мжарами. Когда же поняла, только рассмеялась. «Откуда мне знать? Ведь большая уже, не пропадет».
У Инго защемило сердце. Ему было бесконечно жаль Мжару. И не потому, что предчувствовал несчастье: Мжара могла постоять за себя. Дело было в другом. Самая красивая, самая добрая, одна такая на свете – и вот она должна пасть на эту каменистую землю простым семенем и исчезнуть бесследно. Прорастет – хорошо, нет – тоже не беда, много дочерей у ее матери, много Мжар на свете.
«Почему вас всех зовут Мжарами?» – спросил ее как-то Инго. «Ну как почему? – удивилась Мжара. – Вот умру я, и душа моя переселится в одну из моих новорожденных сестренок. И я буду снова жить, и у меня будут дети, и иногда во сне я буду видеть себя, прежнюю, как сейчас во сне вижу свою умершую старшую сестру, подарившую мне свою душу и имя. И я буду жить вечно. А будь у меня свое особенное имя, я бы навеки умерла вместе с ним».
Инго вспомнил этот давний разговор, но он его не утешил. Мжара любила жизнь и не боялась смерти, потому что готова была свою нынешнюю жизнь растворить в бесчисленном множестве других жизней. И он, Инго, тоже не боялся смерти, но только потому, что боялся жизни и не любил ее. И еще он знал, что ни одно тело не примет его душу.
Этюд 20
Инго ушел от Мжары. Маленькие каменные мжары, которых он мастерил от восхода до заката, обступали его по ночам. Вначале они стояли неподвижно полукругом - смиренные и безмолвные его творения, - но потом вдруг начинали едва приметно двигаться, расти и дышать. И дыхание их было, как дуновение летнего ветра, напоенного ароматом увядающих от жажды цветов, или, может быть, как дыхание горячечного больного, над которым смерть уже простерла свои черные крылья.
И вот ожившие мжары, освобожденные из каменного заточения, толпились вокруг своего творца, подходя к нему все ближе и ближе. Инго чувствовал их горячее дыхание, невыносимый тяжелый жар их мощных тел, он задыхался, а они в блаженной плотоядной улыбке растягивали красные толстые губы, а их огромные черные глаза были неподвижны и бессмысленны. И тут Инго заметил, что женщины слепы. Он не делал им глаза, так велела Мжара, и вот что из этого вышло! А они все теснее и теснее обступали его, и вот они уже были так близко, что одна из них протянула руку и коснулась лица Инго.
"Отдай нам свои глаза!» - закричала она. «Отдай! Отдай! - подхватили все остальные мжары. - Они не нужны тебе, глупый маленький старичок, ты спишь и не хочешь проснуться, ты крепко зажмуриваешься, когда бодрствуешь. Зачем они тебе?! Отдай! Отдай!"
Обезумев от ужаса, Инго закрывал лицо руками, горячая смрадная волна захлестывала его - и он просыпался. И так было каждую ночь.
Он просыпался, разбитый, измученный, и садился за работу, и все новые и новые мжары выходили из его рук, чтобы ночью присоединиться к его слепым мучительницам.
Но однажды утром Инго, вопреки обыкновению, не сел за работу, а вышел из темного и душного жилища Мжары.
Этюд 21
Был конец зимы. Это время года он особенно любил, наверное, потому что оно напоминало ему разгар лета на его далекой забытой родине. На высоком синем небе сияло теплое ласковое солнце, между камнями и вечнозелеными растениями пробивались первоцветы, беззаботно порхали пестрые бабочки. Но нет, они не кружились бесцельно; все они летели к морю - чтобы породить новую жизнь и погибнуть.
Инго тоже направился к морю. Но не к тому берегу, к которому причалил привезший его корабль, а на дальний мыс, где стояла красная башня. Слева, справа, впереди было море, а Инго безостановочно шел вперед, к едва приметной точке вдали, которая должна была быть Красной башней.
Ровная, прямая, словно белая лента, дорога легко двигалась навстречу Инго; камни, из под которых выглядывали веселые глаза первоцветов, медленно плыли по зеленому морю тоже ему навстречу, но Красная башня не приближалась. Она так и оставалась маленькой, едва приметной точкой в конце пути, который должен длиться вечно.
Темно-красное солнце медленно приближалось к краю моря. Густо-синее небо постепенно светлело и, казалось, скоро оно станет совсем прозрачным, и тогда сквозь него можно будет ясно увидеть все полузабытые истории Христиана. Но мешали золотые, багровые и сизые полосы, которых становилось все больше и больше, как будто кто-то усердно малевал их огромными кистями. И что же тут удивительного? Белокурые пухлые златокудрые ангелы, которых Инго вначале по слабости зрения принял за облака, усердно раскрашивали светлеющее небо, стараясь своими фантастическими узорами скрыть от глаз смертных то, что таится в его глубине.
Но Инго знал, кого они скрывают. Знал, кто живет там. Но он должен был увидеть их сам. Неимоверным усилием воли он напряг зрение так, что, казалось, его тело перестало существовать, отдав все свои жизненные силы тому единственному стремлению, - и он увидел их.
Марию и Христиана между двух огненных полос. Они не звали, не улыбались, не видели его. Они смотрели сквозь, и тут Инго понял, что он один - навечно один на этом каменистом острове, один среди своих ночных кошмаров, один среди душного многолюдства тесных людских жилищ, один на Земле, один во Вселенной. У него никогда не будет дома, и никогда незримые нити времени не оплетут вокруг него теплый темный кокон. Холодный ветер вечности будет пронизывать его насквозь, и никогда, никогда он не сможет соорудить себе укрытия.
И он закричал. И в этом крике сосредоточилась вся боль и одиночество Вселенной. А был ли это крик? Может быть, хрип или слабый стон? Кто слышал его?
Два человека шли впереди по дороге рука об руку, два темных силуэта. Они удалялись, не оборачиваясь. О, если это они! Если лица там, наверху, только фантазии глупых ангелов, которые сотрет ночь? Как их задержать? Не слышат! Дорога остановилась под ногами Инго. Потускнели глаза первоцветов и стали понемногу сливаться с потемневшим зеленым морем. И два силуэта все удалялись и удалялись, и вот уже нет их - и только две скалы над морем встали в нерешительности, а волны плескались у их подножия, уговаривая, заговаривая...
Этюд 22
Они, эти двое, услышали его. Стали скалами, только бы не оглянуться.
А небо услышало Инго. Багровым эхом отозвалось на его крик; черными руками ночи разодрало на себе огненные одежды, и вновь стали кровоточить на его теле едва зажившие раны. Небо кричало - кричало так же пронзительно и страшно, как в день смерти Марии, и сил больше не было выносить его.
И внезапно ликование охватило Инго. Еще немного - и он умрет, потому что человек не может, не должен слышать, как кричит Вселенная. И радостно, восторженно запел Инго, призывая Смерть. И тут внезапно наступила тишина. Над морем догорал закат, но здесь, на берегу, была кромешная тьма. Вероятно, было очень холодно, но Инго совсем не мерз: мягкое тепло разливалось по его телу. Странно было еще и то, что Инго, несмотря на темноту, прекрасно, словно днем, все видел вокруг себя. Каждый цветок, каждая травинка, каждый камень отчетливо чернели в золотистом теплом полумраке, и это было тем более удивительно, что тонкий молодой месяц все время прятался за темные облака.
Инго легко было идти в темноте. Усталость и голод прошли, и он ощущал себя теплым, легким и светлым. Он чувствовал себя настолько хорошо, что даже немного испугался: а что если это опять сон? Но страх быстро ушел: кто знает, что такое сон? То тяжелое и скучное прозябание, называемое жизнью, или лучезарные волшебные образы за ее пределами?
Инго шел на тусклый огонек вдали, хотя не чувствовал потребности ни в сне, ни в отдыхе, ни в пище. Но идти надо было, и необходима была цель, пусть даже совсем бесполезная и ненужная.
Этюд 23
У входа в пещеру горел костер. У костра хлопотал человек в длинной рваной одежде, приготовляя в котелке аппетитно пахнущее варево. На большой потрепанной книге у входа в пещеру лежали череп и распятие. Время от времени человек подходил к черепу, поглаживал его, что-то бормотал и потом вновь возвращался к своему котелку.
Инго стоял неподалеку и смотрел. Неожиданно человек оглянулся. Минуту он был неподвижен, словно статуя, и потом вдруг упал на колени перед Инго, простирая к нему длинные худые руки: "Сын Божий! Сын Божий!" - говорил он хрипло, и слезы текли из его воспаленных глаз.
Инго не удивился. Не удивлялся и тогда, когда в пещеру к Конраду (так звали отшельника) стали приходить люди - больные, увечные, плачущие. Они падали ниц перед Инго, целовали край его одежды и, просветленные, успокоенные, уходили. А Инго? Он не чувствовал ни сострадания, ни любви ко всем этим людям. Он даже не испытывал к ним никакого интереса и никогда не смотрел им в глаза. Он смотрел сквозь и вдаль, как те двое, между багровыми полосами на небесах, но вдали, вдали ничего не было.
Мириады мелодий волн сливались в бесконечно многообразный шум моря. Порой, когда Инго засыпал, он казался монотонным, но в первые минуты пробуждения Инго едва мог дышать от нахлынувшего на него восторга. Он слышал мелодию каждой волны, видел сплетаемые ими чудесные узоры и не мог, не хотел возвращаться.
Этюд 24
Инго лежал в темноте и ждал, когда рассветет. Ночь была такая длинная, что, казалось, утро никогда не наступит. Но вдруг как-то незаметно он стал различать черные силуэты деревьев на фоне побледневшего неба и понял: можно вставать и идти к морю. Однако тут его стала одолевать то ли слабость, то ли сонливость, и, если лежа в кромешной тьме в душной и тесной хижине Конрада, он только и думал о том, чтобы выйти на свет и вдохнуть свежий морской воздух, то теперь веки его отяжелели и хотелось одного: не двигаться.
Но все-таки он встал. Не потому, что таково было его нынешнее желание. За нескончаемую ночь он настолько привык к мечте о сияющем просторе, что не так то легко было от нее отказаться.
Когда он вышел к морю, было уже совсем светло, но солнце все не показывалось. Дул ласковый прохладный ветерок, море тихо и безмятежно дышало, словно во сне, и бледно-голубые узоры стали проступать на восточной стороне неба. И вот расцвела, распустилась на небосводе огромная серебряная роза.
"Что сказать могу я в горе? - / Жизнь лишь солнце, роза, море..." Эту песню напевал один рыцарь, что в тайне от Конрада приходил к Инго с просьбой приворожить к нему его ветреную возлюбленную. Тогда слова эти показались Инго глупыми и лишенными смысла, но теперь он понял: тот рыцарь просто говорил, что видел, не мудрствуя попусту и не объясняя.
Конрад узнал об этом визите и долго бранился: Инго не должен, не должен никого принимать без его ведома! "Ты - святой, пойми ты это, наконец, идиот несчастный, и положись на умных людей".
"Но и ты ведь святой", - робко возразил Инго. Конрад расхохотался: "Глупые ослы считают меня за святого. А я - разбойник и убийца. Но я не хотел умирать на плахе. Я хотел жить долго и все хотел попробовать. И я стал святым. Пришлось, конечно, кое-чем пожертвовать. Добро, которое я награбил и спрятал в укромном месте, я все, без остатка, отдал одной монашке из Бингена. Я несколько лет жил у нее в монастыре под видом послушницы, а она учила меня готовить разные зелья и правильно их употреблять, потому что одной капелькой больше - и ты, вместо видения Ада, о котором ты потом рассказываешь толпе кающихся ослов, попадаешь в реальный Ад. Да... Что смотришь? И не было у нас того, о чем ты не думаешь, потому что эта монашка мне так сразу прямо и сказала: "Один раз - и все твои усилия насмарку, потому что в нашем деле травки - еще не все. Необходимы воздержание, голод и молитвы. Только тогда они возымеют действие. Потом на мое золото она отстроила монастырь. И какой! Люди видели, рассказывали... И она там настоятельницей. Книги, говорят, пишет, народ лечит своими травками. Но - не святая. Даже смеялись, когда я об этом спрашивал. "С Дьяволом она спит, оттого монастырь и разбогател", - вот что люди болтают. Да... Других учила, как стать святыми, а сама не захотела... Видно, знала, что за это на том свете будет... Я, конечно, когда запомнил крепко, как все эти зелья действуют и что надо говорить и как вести себя, сразу перестал их употреблять. Зачем всякой дрянью травиться? Вначале было трудно, но потом привык, все назубок знаю, как будто по природе святой".
Из-за белой пелены выглянул оранжевый полукруг. Узкая огненная дорожка прошла по глади мерно дышащего во сне моря. Наконец-то! Но солнце поднялось чуть выше, миновало просвет и снова скрылось. Но там, вверху, небо уже прояснилось, и восходящее за облаками солнце должно было обязательно засиять. Маленькая, но ослепительно ярая звезда вспыхнула на вершине облачной завесы, погасла, и - горячее, безжалостное, благодатное солнце засияло на бледно-голубом небе.
Тяжелая рука опустилась на плечо Инго. Он обернулся. Перед ним стоял рыцарь. Где-то он его уже видел. "А, это ты, маленький ведьмак, - злобно сказал он. - Тебе и твоему дружку придется предстать перед лицом святой инквизиции за то,что дурачишь честных христиан!"
Инго улыбнулся. "Жизнь - лишь солнце, роза, море", - сказал он тихо, впервые посмотрев в лицо рыцаря прозрачными зеленоватыми глазами. Тяжелая пощечина чуть не сбила Инго с ног. "Только повтори, только скажи, от кого ты это слышал, - сказал рыцарь, побагровев от ярости. - свел меня с этой колдуньей..."
"Сын Божий! Сын Божий! Сделай так, чтобы она полюбила меня. Иначе я убью ее и себя! Сын Божий! Спаси мою душу! Пусть она меня полюбит!" - так он говорил. Но напомнить ему и это у Инго уже не было сил.
У хижины стояли трое рыцарей и сторожили Конрада. "Вот он! Вот он! - в исступлении закричал он, показывая на Инго пальцем. - Я человек простой, неграмотный, живу тут, чем Бог пошлет, а тут этот мошенник: "Я - святой! Я - Сын Божий!" Милостивые государи, я, конечно, не поверил, но по доброте своей, по глупости, принял его за дурачка. Думал, он без меня с голоду помрет, а он, оказывается, в тайне от меня, покуда я ходил на богомолье, какими мерзкими вещами занимался!"
Этюд 25
"Твое имя?" - "Таких имен не бывает у добрых христиан. Кто твой святой покровитель?" -"Любезный брат, это норвежское или исландское имя". - "Они что, до сих пор язычники?"-
"Нет, любезный брат, почти все они, как я мог убедиться во время моего служения, добрые христиане".
Это был голос Христиана. Спокойный, снисходительно-насмешливый, с едва заметной картавостью. Инго не видел его лица; только большой черный силуэт на фоне окна с разноцветными стеклышками.
"Святой отец, этот еретик все равно не годится для каменоломен. Может, сжечь его под Рождество? Давно мы не радовали народ подобными устрашающими и поучительными зрелищами". - "Брат Антонииус, Вы или пренебрегаете своими обязанностями или плохо себя чувствуете. Скорее всего, второе. Пойдите отдохните в тишине и прохладе и помолитесь своему святому покровителю, чтобы он запретил Дьяволу использовать Ваши уста для своих богомерзких речей".
Младший инквизитор вышел.
"Садись, поговорим. Я не желаю тебе зла. Просто хочу кое-что понять".
Инго растерянно оглянулся: сесть было некуда.
"Да сюда, в кресло брата Антониуса".
Кресло Антониуса было большим и удобным, и теперь Инго мог ясно видеть инквизитора, говорившего голосом Христиана.
Это был еще крепкий старик, высокий и толстый, с проницательным суровым взглядом из-под седых всклокоченных бровей. И это был Христиан. Неправдоподобно постаревший и отяжелевший, но это был он. И облик маститого инквизитора походил скорее на карнавальный костюм, который ненароком вдруг прирос к незадачливому шутнику, забывшему в одночасье свою истинную природу.
"Кто твой отец?" - "Не знаю". - "Как его зовут?" - "Мне не говорили".
Христиан вздохнул, и лицо его смягчилось. "Дорогой Инго, ты попал в неприятную историю и, как хороший сын, не хочешь впутывать в нее своего отца. Но, клянусь нашим Спасителем и его Пресвятой Матерью, никто никогда ничего не узнает. Ты только скажи: он жив?" - "Умер".
Христиан встал, подошел к открытому окну и долго смотрел на голубеющее вдали море. Потом, вернувшись, на свое место, произнес устало: "Теперь расскажи свою жизнь. С того самого момента, как себя помнишь".
Инго поведал ему свою историю. Конечно, не настоящую, а ту, которую велел рассказывать ему Христиан.
"Ты лжешь, - ледяным голосом сказал инквизитор. - Еще одна ложь - и ты никогда не покинешь свою темницу. Кто рассказал тебе эту историю?"
За окном ритмично и глухо шумело море. Огромное белое облако, словно гора, высилось над горизонтом. Инквизитор поймал взгляд Инго, с шумом захлопнул окно и задернул штору. В комнате стало совсем темно.
"Если будешь лгать, ты никогда это больше не увидишь, и даже адское пламя не осветит мрак, в который ты попадешь навечно. Отвечай: кто рассказал тебе эту историю? Твой отец?"
Терять было нечего. Страшно, когда есть выбор, когда, балансируя на краю пропасти, не знаешь, куда поставить ногу. Но сейчас Инго подошел к самому краю обрыва. Оставалось только кинуться вниз в надежде, что чьи-то сильные руки подхватят тебя и... но дальше - не все ли равно?
"Вы мне ее рассказали".
У Инго перехватило дыхание. О, зачем, зачем... Надо было: он мне ее рассказал, Христиан мне ее рассказал... А если он ошибся, и это вовсе не Христиан?!
Но Инго больше не раздумывал. Повинуясь какому-то доселе незнакомому вдохновению, он стал рассказывать - все до последней подробности, не останавливаясь, не подбирая слова, ничего не скрывая.
Когда он кончил, за окном были сумерки. Где-то догорел невидимый закат, и море почти слилось с небом.
Инквизитор стоял спиной к Инго. Воцарилось долгое молчание. Наконец, Христиан сел в кресло и сказал: "Теперь ты рассказал правду. Однако ты солгал в одном: все это, кроме самых последних событий, произошло не с тобой, а с твоим отцом. Он, видимо, рассказывал тебе свою историю и не раз, и ты запомнил ее в мельчайших подробностях. Посуди сам: тридцать лет прошло с тех пор, как пираты похитили моего мальчика, моего дорогого Инго. А тебе не больше пятнадцати. Конечно, ты невероятно похож на своего тца, и в первую минуту я подумал: "Небеса вернули мне Инго!" Но потом я стал всматриваться и понял, что разница все-таки есть: ты кажешься старше, чем он, когда я видел его в последний раз, ты крепче и шире в плечах, у тебя большие руки. Видимо, ты помогал отцу в его ремесле, когда вы жили у этой... почтенной особы. Одна из ее дочек - скорее всего та, которая заманила твоего отца на корабль, - была твоей матерью".
Инго молчал. Ну что тут скажешь? Он помнил с той зимы, что лучше просто слушать, не задавая вопросов, и не прерывать бессвязный бред Христиана. Пусть говорит, если ему так легче.
"А точно твой отец умер?" - Христиан со скрытой мольбой посмотрел на Инго. - "Умер". - "Поклянись на Библии". - Инго поклялся.
Христиан перекрестился и прочел краткую молитву. "И все-таки я рад, что мой дорогой Инго не погиб вскоре, а успел вкусить некоторые доступные ему радости жизни. Наверное, он тебя очень любил, раз был так откровенен с тобой".
В дверь постучали. Инго быстро встал с кресла и отошел в сторону. В ту же секунду в комнату, не дожидаясь разрешения, вошел Антониус.
"Я отдохнул и помолился, и святой Антоний шепнул мне: "Надо устроить очную ставку этих двух еретиков"».
Христиан с нескрываемым презрением посмотрел на младшего инквизитора. "Конрада после завтрака ты отправишь в распоряжение магистра: ему не хватает людей для каменоломен. И не смей его пытать: он должен завтра же приступить к работе". -
"Но..." - "Я кончил".
Дверь медленно закрылась.
Этюд 26
Светало. Словно обрывок кораллового ожерелья, замерли на небе облака - там, где из сиреневой дымки должно было появиться солнце. Волны глухо и мерно бились о берег, но Инго не мог, как прежде, различить отдельные голоса в равнодушном хоре. С какой тоской стремился он к морю тогда, в мрачных покоях инквизиторов, но теперь, когда он был свободен, сердце Инго едва билось, как будто его сковывал некий внутренний холод.
Он держал руке увесистый узел и слушал последние наставления Христиана. Невольно вспомнилась Хельга. Вот так и она провожала его. И полузабытый слабый голос: "Чистая душа, возьми меня с собой".
"Вот этот мешочек береги, как зеницу ока. Здесь записка к моему другу, с которым мы учились в Падуе. Он настоятель аббатства в Мельке. Когда эти добрые люди высадят тебя в Италии, постарайся туда добраться. Он умный и великодушный человек, и не будет тебя ни о чем расспрашивать: все, что надо, я ему написал. Ты получишь кров и пищу и, если захочешь, когда-нибудь станешь монахом. Впрочем, он тебя принуждать не будет. Однако прислушайся к моему совету: безопаснее для тебя навсегда поселиться в обители. Как и твой отец, ты совершенно не приспособлен к мирской жизни".
Христиан перекрестил Инго и надел ему на шею маленький мешочек. "Да благословит тебя Бог, сын мой, - сказал он дрогнувшим голосом. Не забывай своего отца и постарайся стать таким же, как он. Воистину, он был святым, и милосердное Небо послало мне его. По своей скромности он изобразил меня своим спасителем, а ведь это он спас меня. Он сохранил мою жизнь в ту страшную зиму, и я, несчастный грешник, смог покаяться и начать все сызнова. Итак, помни своего отца и будь достоин его".
У Инго сжалось сердце. Христиан был безумен, и он не узнал его. Пытался убедить его, что он, Инго, свой собственный отец и сын. А, впрочем, он и раньше был таким. Потому и стал важным господином. Верховный инквизитор всего острова! Долгими зимними вечерами дети Мжары, собравшись у очага, рассказывали про него страшные истории. Как он собственноручно поджаривает узников на медленном огне и, с еще живых, отрезает куски мяса и пожирает их. Вот почему он такой толстый!
Вот дурачки, человечина не пошла ему впрок. Как же быстро он состарился и потерял последний разум! Покуда ему готовила Мария, он был молодым и стройным...
"Инго, вернись! Ты опять о чем-то задумался, как твой отец? Иди, тебя уже ждут".
"Благодарю Вас за все, святой отец", - смущенно произнес Инго и, не оглядываясь, пошел к морю.
Этюд 27
Инго шел в гору по узкой безмолвной улице. Грязно-желтые дома с невыразимой печалью смотрел на него запавшими черными глазами, словно спрашивая: куда ты? зачем? Инго и не знал. Но не останавливался, шел и шел - от поворота к повороту. Воздух становился все холоднее, а тучи ближе. Инго уже ощущал их ледяное дыхание, но это радовало, ибо предвещало конец пути. И вот, миновав очередной поворот, Инго увидел перед собой прикрытую туманом и потому казавшуюся призрачной равнину. Город, красный купол далекого собора, зеленоватая змея реки, деревни, серые горы, словно волнуемое ветром море. И мир вошел в сердце Инго, ибо далеким и ненастоящим показалось ему все пережитое там, внизу. На зеленом лугу, на фоне темно-серой огромной тучи стояла маленькая церковь.
Ну, конечно, как он мог еще надеяться. Монастырь давным-давно необитаем, церковь заброшена и заперта. И все же Инго толкнул дверь. Она поддалась на удивление легко, и Инго оказался в кромешной тьме. В церкви было еще холоднее, чем на улице, но Инго настолько замерз, что не почувствовал разницу. Вначале он не видел абсолютно ничего, но, когда его глаза привыкли к темноте, он заметил слева от себя золотое сияние и в нем - два склонившиеся друг к другу силуэта. Инго медленно подошел к картине почти вплотную. Мужчина и женщина сидели на возвышении лицом к лицу и пристально смотрели друг на друга. Он - с неизъяснимой нежностью и состраданием, она - с любовью и радостной спокойной покорностью. А над ними бы распростерт шатер, который образовывали поющие и играющие на музыкальных инструментах ангелы. Редко, когда брат и сестра похожи так, как они. Он был она, и она - он. Светлые продолговатые глаза, бледные лица с точеными чертами, золотые ниспадающие на плечи волосы. И их одеяния сотканы были из одних розовых закатных облаков и отличались лишь оттенками. У нее светлее, у него - темнее. И тут теплая сверкающая радость стала прорастать в душе и теле Инго. "Слава Богу! Вот они, преображенные, избавившиеся от всего случайного и непонятного; вот они, их души в первозданной своей красоте, которая пребудет вечно. Они снова вместе, и никогда не будут больше страдать, ибо никогда не вернутся на землю. О, если бы он стал одним из ангелов, поющих им вечное славословие! Но нет, этого не будет. Неизбывна его вина, и нет ей искупления, ибо нет ей названия, и совершена она была не на земле. "Чистая душа, возьми меня с собой!" Но его душа не остановилась, и потому нет и не будет ей места ни на небесах, ни в аду. Да и на земле ему тоже нет места. "Я всюду принят, изгнан отовсюду", - помнится, напевал за стаканом вина какой-то бродяга. А Инго, закрыв глаза и притворяясь спящим, пытался расслышать и другие слова, но не мог. Так и остался с ним незамысловатый мотив и одна единственная фраза, вечно всплывавшая в памяти, как непрошенная гостья. И вдруг Инго вспомнил, что, казалось, давно забыл. Под утро, едва он заснул, на постоялый двор с дикими криками ворвалась толпа. "Вот он! Вот он!" - заорало в ярости несколько голосов. "Я не вор! Я..." - пытался протестовать бродяга, но его вопли потонули в общем гвалте.
Воспоминания нахлынули так внезапно и оказались такими живыми, что Инго, словно наяву, услышал неистовые, разрывающие голову крики, которые становились все громче и громче, и уже не было сил их терпеть. Золотое сияние стало меркнуть, темнеть - и тут Инго лишился чувств. Падая, он задел картину, которая сорвалась со стены, чудом не причинив ему никакого вреда.
Когда Инго пришел в себя, первое, что он увидел, была картина, лежащая вниз изображением, а вокруг на полу - рассыпанные чешуйки позолоты и какой-то розоватый порошок. На месте, где она висела, оказалась узкая и низкая дверь. Инго без труда открыл ее и оказался в маленьком садике, окруженном со всех сторон крытыми галереями.
Этюд 28
Великолепные кусты роз цвели под низким густо-синим небосводом, покрывавшим клуатр, словно куполом. Цветы источали пряный теплый аромат и словно дышали, подобно живым существам. В конце сада еле слышно журчал маленький фонтан. Тонкая струйка воды вытекала изо рта беломраморной маски. Мучимый жаждой, Инго подошел поближе и в ужасе отшатнулся. Он увидел страшную, наглую, глумливую рожу. Пронзительные глазки-бусинки, полуприкрытые припухлыми веками; широкий нос, проваленный у переносицы; огромная, губастая, улыбающаяся беззубая пасть и маленькие торчащие уши, чуть заостренные кверху. Инго опустил глаза и - о ужас! - в прозрачной глади бассейна увидел отражение маски, но оно было совершенно черным и потому казалось еще страшнее. Инго поднял глову и увидел настоящего хозяина отражения.
"Ты откуда, малыш?" - спросил Дьявол. Инго неопределенно махнул рукой. (И даже он задает этот глупый вопрос!) "А, оттуда... - понимающе протянул собеседник. - Ты чем занимаешься?" Инго молчал. "Понятно. А я тут садовником. Ну и если где какой ремонт - тоже я. Ты думал, всем этим ангелы занимаются: землю копают, поливают, ветки сухие обрезают? Нет, как же они после этого будут на виолах и арфах играть? Вот мне и приходится всю черную работу делать. Хорошо, младшие ангелы помогают, которых в оркестр еще не взяли, - но они кухней и мелкой уборкой занимаются. Но мне их стряпня не по вкусу: все салаты да компоты. Это ли надо рабочему человеку? Обедаю я дома. Далеко, говоришь, ходить приходится? Да нет, тут совсем близко". Садовник дернул крышку люка, замаскированную зеленым дерном. Из черной дыры пахнуло жаром. Снизу раздались брань и грубый хохот. Мгновенно изысканный аромат роз был полностью заглушен аппетитным запахом жареной колбасы и лука. "Ой, что я наделал! - с притворным испугом вскричал садовник, захлопывая крышку. - Скоро Мария придет и будет недовольна. Она, конечно, ругаться не станет, даже виду не подаст, а вот ее свита... Опять, мол, наш рай твоей адской кухней провонял! Ну и пусть ругаются: я не в обиде. Голодные они, потому и злые. Кое-кто, кстати, ко мне втихаря на кухню спускается. А кто-то и навсегда остается, потому что жареная колбаса с бобами и кувшином доброго вина - это, доложу я вам, не рагу из лепестков роз. А я смотрю, ты уже согрелся, даже зарумянился. И тебе еще невдомек, почему здесь в Раю тепло и зимой, и летом? Да все благодаря нашей кухне, которая аккурат прямо под ним. А ты думаешь, откуда я удобрения и компост беру для сада? Ты посмотри, какой чернозем, какая земля жирная. Да на ней что угодно вырастет - хошь древо жизни, хошь древо познания, хошь сад розовый. Но земля заботу любит, ее удобрять, уноваживать надо, чтобы силы у нее не истощились. А где, скажи, я навоз для нее возьму, как не в своем адском хозяйстве? А они только ругаются: воняет! Но Мария - нет. Она добрая женщина. И была раньше очень несчастна. Зато теперь живет в Раю. И, представь себе, Бог возвратил ей ее распятого сына, и он уже вовеки веков не расстанется с ней, потому что никогда не станет взрослым. И вот она счастлива, как ни одна мать не была счастлива, потому что ее единственный ребенок останется с ней навечно. И ты понимаешь, нет ей никакого дела до разных мелочей, которые так занимают здешних обитателей. Каждый вечер она приходит в этот сад играть со своим маленьким. Иногда кто-нибудь из ангелов или святых за ней увязывается, но я знаю, она любит сидеть одна. Она даже меня порой просит: сострой, дружок, рожу пострашнее, припугни их, а то невмоготу мне слышать их бесконечные молитвы и песнопения".
Вначале Инго с интересом слушал болтовню садовника, но потом внимание его стало постепенно рассеиваться. Очень хотелось есть, и оттого его стало знобить, несмотря на райское тепло. А садовник все болтал и болтал, но Инго уже ничего не понимал и сидел, оцепенев, наблюдая за крошечной золотой птичкой, которая, трепеща крылышками, перелетала с цветка на цветок.
"Э, да ты совсем раскис! - внезапно вскричал садовник. - Небось здорово голоден? Накормлю тебя свежезажаренной колбасой с луком! Я сейчас отрою крышку, а ты быстро полезай в люк, чтобы опять мясного духа в Рай не напустить. А я - сразу за тобой". И садовник, схватив Инго за руку, подвел его к люку и открыл крышку. Вниз вела железная отвесная лестница. С помощью садовника Инго еле-еле уцепился за нее руками и ногами и стал медленно, дрожа от напряжения и страха, спускаться. Последнее, что он увидел, было черное, благодушно улыбающееся лицо на фоне синего неба. И вдруг - крышка люка с грохотом захлопнулась, и Инго оказался в кромешной тьме. Внизу раздался взрыв хохота и свист. "Ползи сюда! - закричали ему. - На колбасу для ангелов все сгодится! А из твоих косточек мы смастерим распятия!" Инго замер. И тут лестница стала дрожать, наклонилась, и Инго отпустил руки.
Этюд 29
Падение было медленным и долгим. Шум и улюлюканье внизу смолкли. Снова стало холодно.
"Мальчик, очнись!" Инго открыл глаза. Молодой монах в рясе францисканца стоял перед ним на коленях. У него было румяное полное благодушное лицо, волосы цвета соломы выбивались из-под коричневого капюшона, а глаза были узкие и светлые, как у святых, но добрые и жалостливые.
"Ну, слава Богу, ты жив, - сказа монах, помогая Инго подняться. - А я зашел сюда... - монах запнулся, - помолиться, и вдруг вижу - лежишь ты ничком перед иконой и не шевелишься. Я уж испугался, не случилась ли беда, но Господь сподобил меня увидеть такую похвальную набожность в мирянине, да еще в таком юном".
Услышав про икону, Инго все вспомнил и похолодел от ужаса. Но она висела на прежнем месте, цела и невредима.
Монах хотел отвести Инго домой, но, услышав его историю, которую он, наученный когда-то Христианом, рассказывал всем, представил его настоятелю, и тот разрешил ему остаться пока в монастыре.
Этюд 30.
"Так ты хочешь продать этот якобы древний кусочек манускрипта... Где ты его украл?" - "Отец Бернард, мне дал его Ваш друг Христиан, с которым Вы учились Падуе". - "Любезный друг, я не учился в Падуе, у меня не было друга Христиана и зовут меня не Бернард. Так что уже поэтому твое рекомендательное письмо не имеет смысла. Да и вообще, монастырь - не благотворительное учреждение. Мы не можем давать приют бродягам и бездельникам. У нас, слава Богу, не Средневековье. Почему ты не работаешь?" - "Дайте мне работу". - "У нас нет работы, особенно для таких странствующих антиквариев, как ты. А, кстати, вот и наш библиотекарь. Подойдите сюда, дорогой брат Томас. Вот, опять нам собираются всучить очередную фальшивку".
Сгорбленный седой библиотекарь долго рассматривал кусочек пергамента сквозь толстые очки, глядя на него то одним, то другим невидимым глазом. "Это не подделка. Век... У меня есть предположение, я Вам потом скажу наедине. Кстати, Бернард из Боппарда - реальное лицо. Он действительно был настоятелем нашего монастыря, и у нас в библиотеке хранятся все его известные алхимические трактаты". - "Ох уж эти лженауки... Пора Вам назначить молодого помощника, чтобы он очистил нашу библиотеку от всякого хлама... Кстати, а ты что здесь стоишь? Пошел вон!"
Неожиданно Инго ощутил необыкновенное облегчение. Он свободен! Больше не надо носить и прятать на шее мешочек с какой-то запиской, не надо спрашивать у каждого встречного, как добраться до аббатства в Мельке. Он не должен становиться монахом, чтобы молиться за душу Гуннара. Если после таких долгих и тяжких странствий его вот так, просто и грубо выталкивают за дверь, - ну что ж, он свободен от всех обязательств. И зачем Гуннар двадцать лет поддерживал в нем жизнь и обрек на все эти мучения? Не с тайной ли целью, чтобы был у него заступник перед Отцом Небесным? "Чистая душа, возьми меня с собой..." Но он не остановился, а продолжил, ускорил движение к свету и - оказался во мраке. Он никого не отталкивал, а просто не остановился, и была ли это душа Гуннара?
"Ну что встал, как истукан? Пошел вон!"
В комнате стало почти совсем темно. Инго медленно направился к выходу. Когда он подошел к двери, раздался сдавленный голос библиотекаря: "Святой отец, Вы видите?" - "Что?" - "Сюда посмотрите!" - "Иисус-Мария! Что же это такое?" - как-то по-бабьи, испуганно вскрикнул настоятель неожиданно тонким голосом. Потом, переведя дух, он сказал повелительно-добродушно: "Мальчик! Куда же ты так торопишься? Вот вы, молодые, вечно куда-то спешите, спешите, и нам, старикам,за вами не угнаться. А хотелось бы!" Настоятель лукаво подмигнул Инго, и его толстые красные губы растянулись в ленивой плотоядной улыбке. Неужели ты не хочешь пожить в нашем славном монастыре, среди добрых братьев? Мир погряз во зле, а здесь ты найдешь кров, пищу и дело по душе".
В продолжение речи настоятеля библиотекарь неотрывно смотрел на Инго, шепча молитву.
"Я хотел бы работать в саду", - сказал Инго, не понимая, что происходит. - "Прекрасное, похвальное желание! - воскликнул аббат. - Работать в саду! А то нынешняя молодежь норовит то в торговлю, то в университеты, а работать, работать на земле, как Адам и Ева, никто не хочет! Пойдем, я познакомлю тебя с нашим Гербертом, он будет заботиться о тебе, как отец родной!"
Этюд 31
"Брат Томас, как ты думаешь, а не натерся ли этот маленький мошенник какой-то мазью?" - "Авве, не богохульствуйте!" - "Ну посуди ты здраво, мы же не в Средневековье. Ты бы поискал в книгах своего алхимика..." - "Бернарда из Боппарда". - "Ну да, Бернарда из Боппарда, рецепт мази, которая дает вот такой эффект..." - "У него нет рецепта такой мази". - "А я, в свою очередь, попрошу своих друзей-мирян познакомить меня с каким-нибудь дельным химиком..." - "Святой отец, химик войдет в наш монастырь только через мой труп. Неужели Вы не понимаете? Впервые за много веков молчания Бог заговорил с нами. И первым его словом был этот мальчик". - "Да, прямо как на картинах Рембрандта..." - "Авве, не богохульствуйте! Не смейте сравнивать чудо Господне с безобразной мазней этого еретика!" - "Ты близорук и не разбираешься в искусстве. А я-то сразу заметил сходство!" - "А я первый увидел Божественный свет!"
Голоса стали затухать, и более Инго уже ничего не мог разобрать.
Он срезал сухие ветки у шиповника, но, услышав разговор, прервал работу и спрятался среди кустов. Беседа его абсолютно не интересовала, но он совершенно не хотел встречаться с "добрыми братьями". Молодые монахи - полные, белолицые, толстогубые, все, как один, похожие на настоятеля, вечно поддразнивали его, шушукались о чем-то, показывая на Инго толстыми короткими пальцами и время от времени давились от еле сдерживаемого хохота.
Если бы не они, все было бы здесь хорошо. Инго познакомился с каждым цветком, каждым деревом, каждым кустом. Он полюбил их всей душой, и растения отвечали ему взаимностью. Они с готовностью отвечали на его заботу и изо всех сил старались порадовать его. Цветы цвели дольше и краше обыкновенного, трава ярко зеленела даже в конце августа, деревья в саду едва выдерживали тяжесть фруктов.
"Колдун ты, что ли?" - ворчал старый Герберт, стараясь подсунуть Инго какую-нибудь тяжелую грязную работу, однако растениям было порой достаточно лишь одного его присутствия, чтобы цвести и плодоносить, как никогда прежде.
Несмотря на вечную воркотню, Герберт был неплохим человеком. Правда, вначале он все время удивлялся: "И что тебя сюда взяли? На настоятеля ты ни капли не похож и работать, как следует, не можешь. Кто твои родители?"
Инго, как научил его один добрый господин, ответил вопросом на вопрос: "А почему все монахи похожи на настоятеля?"
Герберт расхохотался и тоже ответил вопросом: "Ты что - совсем дурачок?" Нахохотавшись, Герберт посерьезнел и сказал тихо: "Впрочем, дело не только в этом... Пойду покормлю карпов".
Здесь, в монастырском саду, Инго был почти счастлив. Не надо было думать о хлебе насущном, о том, где бы преклонить голову. Красота и покой царили здесь, и Инго был рад, что жизнь его стала упорядоченной и размеренной, наполнившись трудами и заботами. На размышления времени почти не было: после наступления темноты он проваливался в здоровый и крепкий сон без сновидений, а с рассветом начинал работу в саду, которая полностью поглощала его. И это было хорошо, потому что не было ни времени, ни сил всерьез подумать, почему он здесь. Невольно подслушанный разговор оставил в душе неприятный осадок. Он почти ничего не понял, но последние слова библиотекаря - про божественный свет - вызвали у него смутные воспоминания. Да, кто-то иногда видит свет вокруг него. Слава Богу, этого давно не было, потому что всегда дело кончается неприятностями. Когда же это было в последний раз? На том острове, когда он оказался в темнице инквизиции? Нет, тогда это было впервые, потому и запомнилось. А потом? Потом тоже было, и его принимали за кого-то другого, а он ничего не мог объяснить, и в конце концов - искаженные лица, брызжущие слюной зловонные рты, непристойная брань, женский визг, и он падал, падал, надеясь, что вернется в тот темный туннель и продолжит движение к свету, но плыть будет медленно-медленно и сразу остановится, когда услышит чей-то голос, шепот, вздох. Но сильные руки подхватывали его у самого дна.
Он думал, что обрел покой, и вот опять - этот проклятый свет. Ради него его здесь держат. Правда, Герберт ничего не замечал или делал вид, что не замечает, но настоятель и библиотекарь несколько раз наведывались в их сторожку. Они приходили вечером, когда смеркалось, и Инго с Гербертом ужинали впотьмах, без свечей (Герберт был экономен). Гости некоторое время стояли на пороге, расспрашивая Герберта о хозяйственных делах, но при этом пристально смотрели на Инго, который старательно избегал встречаться с ними взглядом.
Однажды они пришли в Сочельник сразу же после богослужения. Дольше обычного стояли у двери, обмениваясь поздравлениями с Гербертом и внимательно глядя на Инго.
Когда они ушли, Инго и Герберт сели за праздничную трапезу. Разморенный обильной едой и красным вином, Герберт немного подобрел и разговорился. "Что это они все сюда ходят? Я им что ли нужен? Догадываешься?" Инго догадывался, но пожал плечами. "Дурак ты, потому и не догадываешься". Герберт выпил еще вина. "Берегись аббата, сынок. Ты, правда, не в его вкусе, но, если тебя как следует откормить... Кстати, знаешь, что ест сейчас аббат?" Инго не знал. "Карпов!" - многозначительно и торжественно провозгласил Герберт и остаток вечера уже не прерывал своего обычного угрюмого молчания.
Лежа в постели, Инго понял: с наступлением весны придется уходить. Из полузабытого жизненного опыта он знал: надо избегать людей, которые от тебя что-то хотят. Необходимость принимать решение и снова менять свою жизнь приводила его в уныние. Ему было так хорошо в этом дивном саду, среди роз и тенистых деревьев, вдали от городской суеты! Впрочем, до весны было еще далеко...