У меня не было ни сил, ни желания сопротивляться - глубокая апатия сковала все мои члены, и я просто смотрел - отстранённо, как в зрительном зале, как существо, бывшее когда-то человеком, изготавливается к прыжку. Не было никаких сомнений в намерении Стража довести до конца то, что ему не удалось со мной по дороге в Мейринген. И теперь я даже знал, чью волю и почему он исполняет. Но моя необоримая усталость не давала мне даже с места двинуться, чтобы помешать ему. Я только смотрел в глаза Стража, бывшие когда-то глазами преступника Моргана, и не видел в них ничего, кроме холодного и мрачного безнадёжного безумия. Морган смотрел на меня пустыми глазами не зверя даже - куклы, бездушной куклы, которую дёргают за верёвочки, заставляя плясать так, как хочет его врач, его брат, его гуру и ангел - по сути такой же паяц на верёвочках. Мне представилась огромная цепь людей, в которой по иерархии от одних к другим протянуты верёвочки, но я даже представить себе не мог, насколько далеки от действительности окажутся мои представления о главном кукловоде. А ведь она была у меня перед глазами всё это время - хрупкая девушка с детской фигуркой, которой ничего не стоит и мужчину очаровать, и самой вдруг превратиться в мальчишку-посыльного или служку, у которого ни нож, ни подмётное письмо даже искать не станут. Невидимка в толпе, невидимка, окружённая преданными не просто соратниками - воздыхателями. И даже теперь я не мог уложить в голове то, что по здравом размышлении следовало признать очевидным.
Морган стоял, покачиваясь, из полуоткрытого рта капала слюна - от возбуждения он забывал её глотать. Его ноздри раздувались, словно принюхиваясь - даже в его повадке не осталось ничего человеческого, он утратил всякую индивидуальность, свойственную человеку - сейчас это был набор низменных инстинктов, взятый на службу женой человека, искалечившего его. Его даже нельзя, пожалуй, было сейчас назвать по-настоящему агрессивным, как нельзя назвать агрессивной обученную собаку, которую притравливают на платок или перчатку. Спрос должен быть с хозяина - не с собаки. Интересно, что думал об этом сам Морхэрти? Присматривая, наказывая, оттаскивая - что он думал? Видел ли он того, кто дёргает за нитки? И имеет ли право называть себя врачом, целителем, исследователь, покусившийся на саму человеческую природу, будь это даже природа завсегдатаев «Ньюгейтского календаря»?
А в следующий миг он прыгнул, и прыгнул тоже не по-человечески, словно с четырёх конечностей, как обезьяна, хотя стоял перед этим на ногах, лишь слегка пригибаясь вперёд. Ударил руками - хотя, тут, пожалуй, уместнее было бы сказать «лапами» - в грудь, сбил с ног, опрокинул на спину, навалился, дыша горячо и смрадно - тоже как зверь. Силён, безумен, потянулся зубами к горлу, стискивая шею сильно, до прерывания вдоха, до боли, до потемнения в глазах, впиваясь длинными, как звериные когти, ногтями.
И тот же животный инстинкт, который заставил его вцепиться в моё горло, наконец, проснулся и во мне, заставив - пусть не по-настоящему, вяло, но сопротивляться ему. Я вцепился в длинные отросшие волосы, запрокидывая его голову назад, отодвигая, оттаскивая от своего горла, стараясь в то же время ударить его ногой или обхватить ногами за пояс, но мне не хватало сил, он парализовывал мои движения, цепкий, как клещ, и давил, и давил, выдавливая из меня жизнь и сознание. Боль и удушье лишали меня последних сил, но, что самое скверное, я не чувствовал по этому поводу ни страха, ни сожаления - только бесконечную усталость, и если тело моё ещё продолжала сопротивляться, то душа уже давно сдалась. Наконец, и в глазах стало меркнуть, грохот крови в ушах сделался нестерпимым, я почувствовал, что пальцы, всё ещё силящиеся сдерживать Стража, бессильно соскальзывают - мне оставалось жить считанные минуты.
Последнее, что я услышал, теряя сознание, был грохот обрушившейся лавины, и камни навалились на мою грудь, хороня под собой навсегда.
- Дышите, дышите, Холмс! Да дышите же! - голос Уотсона пробился сквозь болезненный звон и грохот, как издалека. - Сделайте усилие - я не могу дышать за вас весь остаток жизни!
Я попытался вспомнить хотя бы, как это делается - и горло тут же резануло нестерпимой болью. Я закашлялся, рот наполнился вкусом крови, болью отозвался раненый бок, и сам вдох прорезал грудь, как бритва, выжимая слёзы и стон.
- Слава богу, вы живы, - Уотсон стоял рядом на коленях, поддерживая меня в полусидячем положении. Он заслонял мне собой всё остальное, и я не видел, что сделалось со Стражем, а спросить не мог, потому что вообще не мог говорить. По шее из правого уха что-то щекотно текло, и я не слышал этим ухом отчётливо. Попробовал коснуться пальцами - и увидел кровь.
- Разрыв барабанной перепонки из-за давления, - прокомментировал Уотсон, отвинчивая колпачок серебряной фляжки. - Должно зажить, как и горло. Синяки, конечно, останутся, но хотя бы щитовидный хрящ он вам не поломал. Вот. Сделайте глоточек - это должно помочь, - он поднёс фляжку к моим губам. Глотнув обжигающей влаги, я снова закашлялся, корчась от боли, но уже через мгновение дышать стало легче. Я прислонился головой к плечу Уотсона и почувствовал запах пороха.
- Что…он? - с трудом просипел я, в надежде, что буду всё-таки понят.
- Я его застрелил, - сказал Уотсон. - Боялся в вас попасть, а подходить времени не было. Ну, всё-таки решился… Как вы?
- Лучше…
Он чуть подвинулся, позволяя мне устроиться удобнее, и я увидел, наконец, труп Моргана. Пуля попала ему точно в затылок, выйдя со стороны лба - там рана была широкой, кровь вытекала на камни.
- Нужно известить полицию, - я мог только сипеть и хрипеть, и боюсь, мой настоящий голос покинул меня надолго.
- Вам и двух шагов пока не сделать, - возразил Уотсон, - а я вас одного не оставлю. Пошлём гонца, как только кто-то попадёт в поле моего зрения.
«За этим дело не станет, - подумал я. - Выстрелы в горах разносятся далеко, и даже дилетант отличит звук охотничьего ружья или пугача фермера от голоса боевого револьвера». Но и эти мысли текли у меня вяло и смутно, я по-прежнему чувствовал, прежде всего, невыносимую усталость. Хотелось закрыть глаза и ни о чём не думать. Кажется, я даже задремал, приткнувшись к плечу Уотсона - впрочем, скорее, это снова была короткая потеря сознания. Несмотря на боль, мне было спокойно и почти хорошо - мой обычный азарт, моё чувство скаковой лошади на финишной прямой изменило мне. Я не хотел подтверждения своим догадкам, не хотел торжества правосудия, я чувствовал себя потерпевшим поражение по всем статьям. И ещё я знал, что едва мне станет чуточку лучше, Уотсон уйдёт и неизбежно отдалится. И я не хотел, чтобы мне становилось лучше - я полусидел-полулежал, уткнувшись лбом в сгиб его локтя и беззвучно бесслёзно плакал от боли, от потери и от опустошённости, которая - я знал это - останется теперь со мной очень надолго. Уотсон молчал. Рядом на камнях валялся его брошенный пистолет, одной рукой он обнимал меня за плечи, привлекая к себе и давая опору, другой, вытащив откуда-то из-за обшлага носовой платок, осторожно вытирал потёки крови у меня на шее, под носом и в углу рта.
- Если она поймёт, - наконец, нарушил молчание я, - она может попытаться убить нас обоих. Поднимите-ка ваш револьвер и поглядывайте по сторонам.
Он молча потянулся за револьвером и поднял его.
И почти тотчас же мы услышали быстрые шаги - кто-то почти бежал сюда снизу, пока невидимый за силуэтом нашего временного пристанища - домика «Карантинного посёлка».
Уотсон поднял голову - его табачного цвета глаза сузились, и из-под ресниц опасно сверкнула изумрудно-зелёная злость.
- Это не Вьоджин Мур, - сказал он, прислушиваясь. - Я знаю, кто это.
- Конечно, знаете, - подтвердил я. - Это Морхэрти.
- Пожалуй, он не оценит нашего гостеприимства, - Уотсон многозначительно качнул револьвером в руке.
- Ему придётся. Пожалуйста, помогите мне встать, Уотсон - я хочу быть повыше ростом, общаясь с такими людьми, как Морхэрти.
Он подставил плечо для опоры, и я, дрожа, кое-как поднялся на ноги, продолжая цепляться за него, чтобы не упасть.