Александр Фёдорович Ефремов
Слушатель военного факультета
2-го Московского медицинского института
23.08.1939 год; Москва
О ПЕРЕЖИТОМ НА ВОЙНЕ НЕ РАССКАЗЫВАЛ
АЛЕКСАНДР ФЁДОРОВИЧ ЕФРЕМОВ родился 1 апреля 1915 года в Москве. Он ещё учился в медицинском институте, когда началась Великая Отечественная война.
Воспоминаний о фронтовых годах не оставил. Рассказывать о войне не любил.
Был награждён Орденом Красной Звезды, Орденом Отечественной войны 2-й степени; медалями: "За оборону Москвы", "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг."; в послевоенное время - медалью "Ветеран труда".
ПЕРЕПЕЧАТКА ИЗ ГАЗЕТЫ "МЕДИЦИНСКИЙ РАБОТНИК" № 9 (433)
22 февраля 1942 г., воскресенье
ВРАЧ - ГВАРДЕЕЦ
Первое отделение. В этот день дежурил военврач 2-го ранга Аронов (Марк Израилевич Аронов. Его воспоминания есть на этой же странице Прозы.ру - Л.П.-Б.). Когда санитары мягко опустили носилки на пол, он склонился над ними, как делал это каждый раз, когда вносили раненого. Из-под одеяла торчал острый угол эвакоконверта.
Раненый лежал неподвижно. Он тихо и протяжно стонал, крепко смежив веки. Лица дежурный рассмотреть не мог - его скрывало пуховое одеяло, в которое сёстры при погрузке в машину туго запеленали взрослого человека, точно это был ребёнок.
Врач легко, двумя пальцами, чуть-чуть приподнял кончик покрывала. Тогда раненый открыл глаза. Чёрные юношеские глаза, застланные туманом большой боли.
- Кто? Неужели он?
Врач отошёл к стене. Включил ещё одну лампочку в лепном плафоне, и вернулся. Склонился совсем низко и почти шепотом позвал:
- Ефремов... Ты, Александр?
Раненый смотрел куда-то далеко, молчал, припоминая. И вот сквозь туман и боль, разжимая стиснутые зубы, пришло знакомое имя:
- Товарищ Аронов! Друг...
Левая рука повыше локтя оказалась раздробленной. Сестре было приказано подготовить всё для срочной операции. Хирург стал мыть руки. Он говорил тихо дежурному врачу:
- К сожалению, всё слишком ясно. Я был бы рад, если бы меня поколебало малейшее сомнение. Но его нет. Оно не проходит. И не придёт. Ампутация - сейчас это жизнь. Понимаете?..
- Конечно, понимаю, - сказал Аронов и бросил взгляд на операционный стол, на котором уже лежал в снежной белизне Ефремов, его друг, недавний сосед по вузовской скамье, коллега, боевой товарищ.
- Конечно, понимаю, - повторил молодой врач. - Вы боитесь опоздать. Вы опасаетесь газовой и сепсиса...
Потом вдвоём с хирургом они подошли к столу. Всё было готово. Надеты маски. Блестел инструментарий. Остро запахло эфиром. Оставалось сказать только несколько слов.
С врачом об этом легче говорить. Он должен понимать сам. Решили, что объявит о принятом и неизбежном решении хирург. Но раненый обоих опередил.
Уже спокойнее и твёрже он прошептал, глядя на друга:
- Можете начинать. Я знаю, ампутация... Правильно. Об этом думалось ещё в пути, в вагоне. Я ведь сам хирург. Пускай маленькая культя - остаётся большая жизнь.
Операция была закончена. Потребовалась трансфузия (переливание донорской крови - Л.П.-Б.). Её сделали. Аронов отошёл от стола только тогда, когда раненого положили на каталку и она медленно, на бесшумных колёсах, двинулась длинным коридором к палате.
Товарищи и друзья, молодые советские люди. Они в один день окончили военный факультет 2-го Московского медицинского института. В один день получили звание военврачей 3-го ранга. Только эшелоны отправились в разные стороны. Александр Ефремов уехал на Западный фронт.
Прибыл в авиачасть. Взялся за работу. Видел, как уходили в боевые вылеты и возвращались на базу лётчики. Поражался смелости этих людей, их закалу, волевой силе и чувствовал: если придётся, он и сам не дрогнет, будет действовать также.
Иногда пилоты возвращались ранеными. Бывало, на пылающей машине они изо всех сил тянулись к своему аэродрому и достигали его. Тогда первым к самолёту бросался Александр Ефремов.
Лётчики поражались неутомимости, деловой сообразительности, ловкости рук своего молодого друга.
Когда он уезжал, выполняя приказ командования, в другую часть, люди, закалённые в бою, скупые на слова, с виду суровые, тепло и нежно, как с братом, прощались с ним.
Ефремова перевели к гвардейцам; старшим врачом в кавалерийский полк. Это были прославленные конники Доватора. Теперь в седле - рысью, галопом, алюром - он стал совершать боевые походы.
На русскую землю легли большие, тяжёлые русские снега. Ударили леденящие зимние ветры. В полях мела, кружила метелица, сумасбродили белые бураны. Фашисты замерзали в окопах, коченели у пулемётов.
...Конногвардейцы совершали рейд в тылу противника. Глубокими обходами, врезаясь клиньями, они неожиданно обрушивались на врага с флангов, с тыла, пугая и деморализуя своей безумной храбростью, ломая самые упорные узлы сопротивления. Теперь, откатываясь назад, бросая машины и трупы, немцы писали:
- Чёрная смерть в белых попонах. Мы узнаём её, некуда деваться...
Военврач, санитары, санинструкторы неотступно следовали за частью. На ходу, на глухой лесной тропе, в сказочном домике, сложенных из снежных кубов, Александр Ефремов, его помощники и товарищи перевязывали раненых, боролись с кровотечениями, оказывали неотложную хирургическую помощь.
Не было здесь ни стационаров, ни коек, ни операционных. Всё время действовали на линии огня. Конники забирались всё глубже и глубже в тыл фашистов, и в свою собственную родную страну. Они торопились кончить заданное боевое дело, не дать врагу опомниться, собраться с силами, передохнуть. Нужно было и медицинским работникам поспевать за бойцами. И они никогда не запаздывали.
Однажды наши разведчики донесли, что противник прорвался и приближается. Совсем близко упал вражеский снаряд. Был ранен весь расчёт одного нашего орудия. Потребовалась немедленная помощь. Бойцы истекали кровью.
Сражение разгоралось где-то на подступах к селу. Ефремов и санинструкторы продолжали свою работу.
- Ничего, успеем, - успокаивал раненых врач. - Мы ни разу ни одного бойца не оставляли... И теперь будет также.
В зимний полдень, буранный и бессолнечный, на пункте узнали о большой беде, которая приключилась с одним из командиров. На опушке леса его сразила подлая пуля. Выехать на место поручили Ефремову. Через две минуты он вместе с санитарным инструктором Богером сидел в санях. Бешеные кони мчали так, что захватывало дух, обжигало лицо, туманило глаза.
Оставили сани и поползли, зарываясь в снег с головой. Немцы знали, что красные своих не оставляют, что даже к мёртвым товарищам они пробираются, рискуя жизнью, и беспрерывно простреливали все тропинки, каждую пять земли. Неумолчно строчили пулемёты, били автоматы. Огонь вели низко, чтоб прижать ползущих к снегу.
Два человека продолжали двигаться туда, где лежал командир, человек беззаветной храбрости, всеми любимый товарищ. Проходил час за часом, а они всё не отказывались от желания сделать невозможное; не возвращались.
Но и доползти, пока длился день, пока каждое их движение замечалось, нельзя было. Не успели захватить маскировочные халаты. Серые шинели хорошо различались на фоне снега. Их заметили, и теперь смельчаки не могли поднять голову, проползти хотя бы на метр вперёд. Решили залечь, ждать сумерек.
- В темноте обязательно доползём, - сказал врач помертвевшими от холода губами. - Теперь уже недолго.
Угас день. К ним подоспели ещё несколько человек. Командира вынесли. Мёртвое тело несли на руках. Пустые сани медленно тащились сзади. Теперь не было нужды в быстрых конях. Торопиться было некуда.
Через несколько дней полк стал глубоко врезываться в расположение врага. Ефремов и его дружина следовали большаком. Здесь было затишье.
Благополучно миновали два холма. Проехали мост. И вдруг откуда-то сбоку ударили автоматы, потом - миномёт.
- Ныряйте в балку, хлопцы! - громко крикнул врач. - Мы низом, низом... - и не закончил фразу, закачался в седле от страшного удара.
Свернули в балку и остановились. Спешились. Их было только трое: врач, инструктор, санитар. Раненого положили на снег. Разрезали рукав. Рука была раздроблена. Санитарный инструктор Шатович раскрыл свою сумку. Продолжали строчить пулемёты. Из засады немцы опять пытались их нащупать.
- Миша, - тихо позвал раненый. - Спуститесь ещё пониже. Пуля - дура. Ложитесь, как я, на землю. Очень больно. Я думал, мне разорвало грудь. Это рука, оказывается. Достаньте малый асептический пакет.
Перевязали. Михаил Шатович выбрался из балки на дорогу. Начальника и товарища нужно было немедленно везти назад в свой тыл, в медсанбат. Показались сани. Он остановил их. Это были свои...
Теперь у койки уже выздоравливающего друга сидит Аронов.
- Понимаешь, - говорит Ефремов, - это всё же немножко мучительно... Знаю, что у меня культя, а от чувства руки отделаться не могу. Её нет, а она всё мерещится. Чёрт возьми, с этим нужно кончать... У доктора Ефремова - одна рука. Всё!
- Правильно, - говорит друг. - Тебя, Александр, всегда интересовала научная работа. Ты вполне сможешь её вести и теперь.
- Конечно. Я возьмусь. А хорошо бы всё-таки...
- Да... Конечно, жаль отдавать руку фашистам.
Молчание.
- Я её и не отдавал немцам, - голос Ефремова чуть-чуть дрожит. - Я отдал её Москве.
Когда мы совершали рейд, с радостью думал о том, что Москва близко, что мы бьёмся за неё. В самые грозные часы это приходило на ум, - рос в Москве, учился в Москве, шагал под её солнцем и, если придётся, погибну за неё. А вот и не погиб.
- И чудесно сделал, - говорит товарищ.
- Правда, конником больше не буду.
- Будешь учёным. Это тоже наша гвардия.
Ал. СВЕТЛОВ
Западный фронт
Об Александре Ефремове написал в своей книге "Во имя жизни" (Военное издательство Министерства обороны Союза ССР. Москва - 1956) Вильям Ефимович Гиллер, военврач 1-го ранга, бессменный начальник сортировочного эвакуационного госпиталя (СЭГ) Западного, а затем 3-го Белорусского фронтов.
Глава третья в этой книге названа
САША ЕФРЕМОВ
Поздним декабрьским вечером (это было в 1941 году; СЭГ № 290 находился в Москве, в районе Лефортово - Л.П.-Б.) во дворе госпиталя ко мне подошёл молодой ординатор Марков. Всегда скромный и степенный, он сейчас был неузнаваем. Его узкое лицо побледнело, вид был встревоженный.
Из сбивчивых слов Маркова я понял: он просит оставить на всё время лечения в госпитале его однокашника. Взволнованно, размахивая в такт речи правой рукой, он рассказал, что только что привезли во второе приёмное отделение его близкого друга и товарища по институту Сашу Ефремова.
Его друг был ранен в левую руку, оказывая первую помощь своему командиру - Льву Михайловичу Доватору при форсировании реки Рузы; ранение у Ефремова, кажется, серьёзное.
Я не успел в этот вечер побывать у Ефремова и только на следующий день зашёл навестить раненного врача. Когда я вошёл в палату, он даже не шелохнулся и оставался неподвижным.
Думая, что он не слышал моего приветствия, я снова повторил его. Он ответил едва слышным голосом и очень медленным движением высвободил из-под одеяла правую руку и пожал мою.
Левая рука у него ампутирована почти по локоть. Лицо и губы побелели, глаза глубоко запали, голос звучал вяло и без всякого выражения. Глаза Ефремова, огромные, чёрные, с тёмными кругами (а может быть, это мне только показалось, что они чёрные), пытливо смотрели на меня.
- Что, хорош? - спросил он меня.
- Бывает хуже, - ответил я ему. - Вы врач и не хуже меня всё понимаете.
Передо мной лежал человек, не только потерявший руку и много крови, но и утративший нечто большее - жажду жизни, силу сопротивления. Он страдал не столько от физической боли, сколько от мысли об отсутствии левой руки.
Я терпеливо уселся попрочнее, подчёркивая всем своим видом, что никуда не тороплюсь и готов просидеть с ним очень долго.
- Ну, доктор, не унывайте, без руки можно жить, тем более - без левой. Самое главное у вас цело - голова.
- Сытый голодного не разумеет. Так и у нас с вами. Вам меня не понять.
- Вероятно, я на вашем месте вёл бы себя ещё хуже. Почему вы пошли воевать с гитлеровцами? Чтобы бить врага?
- Да...но я теперь не могу драться, понимаете вы меня? - почти выкрикнул он.
- А разве вы дрались руками? Насколько я понимаю, вы били фашистов своими знаниями. Так поправляйтесь на доброе здоровье, и я гарантирую вам, что вы снова попадёте на фронт. Вы этого хотите?
- Я только об этом и думаю. Но я выпал из жизни. Что я могу делать на фронте с одной рукой?
- Тысячу прекрасных и нужных дел!
- Вы утешаете меня какими-то сказками. Где это видано, чтобы ампутированные инвалиды воевали?
- А я вам твёрдо обещаю, что вы не будете демобилизованы. Слова товарища и члена партии, надеюсь, вам достаточно?
- Безусловно. Вы меня простите, если я вас чем обидел.
Вошла санитарная дружинница с ужином на подносе и прервала нашу беседу. Попросив чаю и для себя, я придвинул стул к столику. Обращали на себя внимание пальцы Ефремова: белые, тонкие, необыкновенной длины, с голубыми прожилками, они скорее напоминали пальцы художника, музыканта, скульптора, чем хирурга.
Трудно сказать, сколько времени я смотрел на них. Когда Ефремов поднимал руку, пальцы дрожали мелкой дрожью. Просидел я возле него долго. Несколько раз меня вызывали к телефону. Я уходил и снова возвращался, продолжая беседу с Ефремовым.
ВЫБРАЛ МЕДИЦИНУ
Тогда я и узнал о семье Александра Ефремова и о его жизни до войны.
- Мой отец всю жизнь проработал настройщиком музыкальных инструментов, - рассказывал он. - Ни один даже мелкий ремонт или настройки инструментов в Московской консерватории не проходили без его участия.
С малых лет он таскал меня с собой в консерваторию и заставлял сидеть часами на концертах и выпускных вечерах студентов.
Я горячо полюбил музыку и сам научился неплохо играть. Но потом, сам даже не знаю почему, вопреки желанию отца, поступил в медицинский институт, там увлёкся оперативной хирургией, часами высиживал в анатомическом театре. Поработав в клинике Ивана Гурьевича Руфанова, понял, что отныне моя жизнь связана только с хирургией.
Хирургия полностью поглотила меня. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать это решение, и впоследствии я никогда об этом не жалел.
Он помолчал и отвернулся к стене. Крупные слёзы катились из его глаз. Я понимал, что в таких случаях, когда мужчина плачет, никакие слова утешения не помогут. Я тоже молчал. Ефремов, судорожно глотнув воздух и вытирая глаза рукавом пижамы, повернулся ко мне.
- Война застала меня, - продолжал он рассказывать , - студентом пятого курса. До государственного экзамена оставались считанные дни. Со студенческой скамьи я попал в корпус генерала Доватора* младшим врачом полка. А теперь... теперь... - он снова отвернулся к стене и замолчал.
*Доватор Лев Михайлович (1903-1941), генерал-майор; Герой Советского Союза (посмертно). В начале Великой Отечественной войны командовал кавалерийской группой, совершившей в августе-сентябре 1941 года рейд по тылам противника в Смоленской области, а затем - гвардейским кавалерийским корпусом, участвовавшим в Московской битве.
КАК ПОГИБ ГЕНЕРАЛ ДОВАТОР?
- Расскажите, как погиб Лев Михайлович Доватор?
Ефремов передохнул, что-то вспоминая.
- Мы все очень любили генерала. Это был человек невероятной смелости и отваги; человек огромного таланта и ума. Подумайте, ему было всего тридцать восемь лет! Мы благополучно возвратились из глубокого рейда, с боями прошли по тылам фашистов.
А вот в контрнаступлении, на подходах к Рузе, головной отряд, в котором был Лев Михайлович, у деревни Палашкино попал под кинжальный пулемётный огонь. Лошадь генерала была сразу убита, он успел соскочить с неё, встал; в тот же момент пулемётная очередь сразила его, и он упал в снег.
Я ехал недалеко от него и карьером бросился к нему на помощь. У генерала было ранение грудной клетки и позвоночника. Когда я его перевязывал, он умер на моих руках.
Я хотел было вынести его, но в этот момент сам был ранен разрывной пулей в руку; сразу упал. Стреляли, как видно, с близкого расстояния. Очнулся я уже на нашей стороне, за Рузой, в медсанбате.
Тут Ефремов помедлил, и после минутного молчания продолжал:
- Мне потом рассказывали, что казаки, разъярённые гибелью любимого генерала, бросились в атаку на гитлеровцев и смели их начисто.
Его волнение передалось мне. Я сам почувствовал какие-то спазмы в горле. С трудом сдерживая волнение, я молчал. Ефремов это заметил и крепко пожал мне руку. Тяжело дыша, он устало закрыл глаза и умолк. Затем попросил у меня папиросу, закурил, но быстро бросил её, сморщившись от боли.
- Горит, как будто туда влили расплавленный свинец, - сказал он, указав на культю.
- Это бывает в первые дни, потом постепенно исчезнет. Скажу, чтобы вам сделали укол, а вы постарайтесь уснуть. - Но про себя я думал другое: "Что-то у него пульс нехорош. Нет ли тут осложнения? Не дай бог, ещё разгорится газовая инфекция".
- Вы думаете, я не чувствую своих пальцев? - при этом раненый кивнул на травмированную руку. - Они со мной. Закрою глаза и могу даже ими пошевелить... Вот и сейчас они у меня полусогнуты. Что, не верите мне? Хотите, я могу их разогнуть? Вот сейчас: раз, два, три. Готово!
Его глаза стали тускнеть, лицо серело прямо на глазах. Я дал ему выпить фруктового сока, он с жадностью выпил полный стакан и попросил ещё.
У ВРАЧЕЙ НЕ ТАК, КАК У ВСЕХ
На другой день у Ефремова началось сильнейшее кровотечение из раны. Его повторно оперировали и дважды переливали донорскую кровь. Состояние его было крайне тяжёлым. В бреду он рвал повязки, метался.
Я тут же позвонил ведущему хирургу госпиталя и попросил его срочно прийти к Ефремову. Вернувшись через пятнадцать минут, я застал у его койки Шура (Михаил Яковлевич Шур, ведущий хирург СЭГа № 290; в госпитале в шутку его называли "главным инженером" - Л.П.-Б.) и начальника отделения Туменюка ( Леонид Леонидович Туменюк, хирург). Здесь же стоял Марков, однокашник Ефремова. Он крепко держал Сашу за руку, прижимал к себе и не давал ему вскочить с койки.
Ефремов, ещё более бледный, с заострившимися чертами лица, то и дело пытался вскочить, ругался и кричал голосом, полным невыразимого отчаяния:
- Освободите меня... не держите меня... я не могу больше жить!.. Кому я нужен безрукий...у меня нет больше сил переносить эту боль...всё равно я покончу с собой!..
К счастью, рана больше не кровоточила. Созванный мною консилиум решил установить за раненым строжайшее наблюдение и уход, перелить ещё раз донорскую кровь и давать внутрь в больших дозах сульфидин.
Через несколько дней, вернувшись из командировки на фронт, я застал Ефремова уже полусидящим и улыбающимся.
- Я очень рад за вас. Держитесь вы прекрасно. Теперь всё будет в порядке.
Но взглянув на температурный листок, я даже вздрогнул - температурная кривая резко пошла вверх. "Что тут ещё? ", - подумал я с тревогой.
Поделился своими опасениями с Туменюком. Он сказал:
- Признаться, меня и самого беспокоит эта температура. Она у него повышается уже второй день. У нас, у врачей, всё проходит не как у людей.
Я не считаю себя слабым человеком, но когда мне позвонили через три или четыре дня и сообщили, что у Ефремова снова началось сильнейшее кровотечение из культи, что сейчас его будут оперировать, я с трудом подавил в себе волнение и бросился бегом в операционную.
К моему приходу там уже всё было закончено. Туменюк сделал ему "операцию отчаяния" - вылущил оставшуюся часть плечевой кости, перевязал кровоточащие сосуды и остановил кровотечение. Конечно, потеря крови у раненого была значительной.
Мертвенно бледный, с желтоватым оттенком лица, лежал на кровати Ефремов; действие наркоза ещё не кончилось, он чему-то улыбался во сне. Мы снова и снова переливали ему донорскую кровь.
Кровеносные сосуды у него были настолько опустошены и истончены, что все попытки перелить ему кровь обычным путём - в локтевую вену и вены ноги - не увенчались успехом.
Пришлось переливать ему кровь буквально по каплям в костный мозг, одновременно в нескольких местах, применяя повышенное давление. Это была настоящая, полная напряжения, борьба за человеческую жизнь, за жизнь нашего товарища по профессии.
Тяжёлое ранение, психическая травма в результате гибели любимого командира, перенесённые повторные операции и сильное кровотечение резко понизили у раненого сопротивляемость. Победит ли фронтовая закалка и жажда жизни приближающуюся смерть, или он поддастся ей?
Боролся за свою жизнь Саша Ефремов не один. Немало пережили волнений, терзаний ( а может быть, не всё сделано?) наши врачи и медицинские сёстры, пока, наконец, не пробился луч надежды, и кризис миновал. Тогда ему подобрали протез.
Понемногу Саша Ефремов стал самостоятельно выходить сперва в коридор, потом - во двор госпиталя. И вот наступил трогательный день, когда он покинул госпиталь: уехал в отпуск домой.
Наше ходатайство: чтобы Ефремова оставили в рядах действующей армии - было удовлетворено Военным советом фронта. И было рекомендовано послать его на специализацию в Центральный институт усовершенствования врачей.
Однажды, когда уже наши войска начали наступление на запад, к нам после окончания учёбы - курсов по рентгенологии - пожаловал Александр Фёдорович Ефремов. Приняли мы его в свою медицинскую семью тепло и радушно. Рентгенология во фронтовом госпитале была важной частью диагностики и лечения различных ранений.
Своё желание: бить фашистов до победного часа - этот мужественный врач, капитан медицинской службы, выполнил.
ОН БЫЛ СВЕТЛЫМ ЧЕЛОВЕКОМ
Анна Павловна Медведева (1920-2019; врач СЭГа № 290) так рассказывала об Александре Фёдоровиче Ефремове:
"Во время войны я лишь бегло была знакома с Александром Ефремовым; наш госпиталь был большим, беспрерывные потоки раненых не позволяли знакомиться с теми, кто поступал в другие отделения.
Знаю, что, благодаря протекции Вильяма Ефимовича Гиллера, ещё во время войны он был направлен на учёбу в Московский институт усовершенствования врачей. Ему пришлось поменять профиль работы - он стал рентгенологом.
Он отлично справлялся одной рукой. А мог бы, конечно, демобилизоваться, жить где-нибудь в тылу и не подвергать свою жизнь новым опасностям.
Когда наш госпиталь в марте 1943 года из Москвы перебрался в Пыжовский лес и мы построили там подземный медицинский городок, Александра Фёдоровича с нами не было. Он был направлен на работу в Монголию. Подробностей его службы там я не знаю, возможно, там был госпиталь или медсанчасть советских войск.
Я хорошо помню Александра Фёдоровича на послевоенных встречах ветеранов нашего госпиталя в Москве.
Он часто приходил на встречи сэговцев в День победы. Его все любили за весёлый нрав и общительность. После смерти председателя Совета ветеранов нашего госпиталя Серафимы Сергеевны Зверловой, меня избрали председателем. Я старалась навещать и помогать тем нашим сэговцам, которые болели.
Навещала я и Александра Фёдоровича. Он жил с женой в хорошей квартире в центре Москвы. Мы пили чай, вспоминали наших сослуживцев.
У Александра Фёдоровича было прекрасное увлечение: он любил ходить в театры и, наверное, не пропустил ни одного спектакля. Любил он и концерты. За многие годы этот наш дорогой доктор собрал сотни программок, и был очень доволен этим своим архивом.
После войны Александр Ефремов много лет проработал в, как её тогда называли, "кремлёвской больнице", детским рентгенологом. Он умер в 2012 году. Тяжело болел, к тому же, сломал свою единственную руку - помощницу. С грустью вспоминаю его слова о том, что он хотел умереть, так ему было невмоготу жить.
Александр Фёдорович был мужественным, светлым человеком. Он любил своё Отечество и самоотверженно защищал его от немецких фашистов. Таким он и запомнился тем, кто его знал".
Об Александре Ефремове вспоминала и хирург Валентина Терёшкина (Валентина Владимировна Терёшкина-Зиновьева; её подробный рассказ о работе в СЭГе № 290 и не только, можно прочитать на этой же странице Прозы.ру).
Она рассказывает о ранении "молодого и внешне хрупкого хирурга" то, что есть выше в тексте.
И вот ещё подробности из её воспоминаний:
"Во второй половине 1942 года он был зачислен в штат СЭГа № 290 и проработал рентгенологом до марта 1943 года, до отъезда госпиталя в Вязьму. После этого его направили в Монголию. В 1950 году он демобилизовался и работал в IV управлении Минздрава до ухода на пенсию.
Как член фронтовой семьи, он поддерживает дружеские связи с ветеранами СЭГа № 290.
Александр Фёдорович Ефремов достоин глубокого уважения за мужество, за преданность медицине, которые позволяют ему полноценно жить и дружить с теми, кто вместе с ним шёл по дорогам войны".
*********************
У Александра Фёдоровича была семья, двое сыновей. Мы будем рады, если кто-то из знавших А.Ф.Ефремова, дополнит рассказ о нём.
От кого услышал журналист Ал. Светлов о докторе Ефремове не известно. В рассказах о нём в газете военной поры и в книге В.Гиллера есть разночтения. Но это никак не умаляет подвига Александра Фёдоровича.