На перекрёстке между Марципановой улицей и улицей Маков стоял большой, уже начинающий уходить под землю дом, цвета грязного лебяжьего пуха, с вычурным мезонином, с изумрудным вьюном, ниспадающим по деревянным столбам, подпирающим шаткое крыльцо. Этот дом местные жители называли "разноцветным", потому что один слой подгнившей краски, почти еженедельно, отпадывая, обнажал другой, находящийся под ним - и так бесконечное множество раз. Из этих пятен образовывалась целая история - словно бы какой-то художник написал полотно абстракции на облезлых стенах. Никто и не помнил, какого цвета этот дом был изначально, когда его фундамент только-только сросся с землёй на пересечении двух ещё тогда небольших на тот момент, улочек. Кто-то утверждал, что дом был жёлтым, а кто-то говорил, что стены светлого ныне строения пестрели алой отделкой. Время как будто медленно засасывало этот дом в свои цепкие лапы, оттягивая минуту его полной разрухи, будто любуясь постройкой. Плющ укутывал шаткие стены зелёным одеялом, на крыльце росла строптивая, тощая крапива, прячась в опрокинутую бог знает когда, кадку из-под воды, давно ставшую чем-то вроде дикой клумбы для нежно-фиолетовых цветов шиповника и бусинок редкого четрополоха.
Сегодня воздух вокруг старого дома наполнял на редкость тёплый поздний майский вечер. Из открытого окна второго этажа-единственного окна в этом небольшом домике,где всё ещё изредка зажигался свет, доносилась шипящая и дребезжащая музыка не менее старого патефона. На заросшее крапивой крыльцо ложился жёлтый, яркий квадрат от уютного свечения этого единственного окошка. Где-то стрекотали сверчки, шумели колёса отдалявшихся повозок на мостовой. Музыка пела, чуть приглушённо, разливалась по округе, словно шёлковый платок на ветру - как-то величественно, очень красиво и спокойно. Низкий женский голос обволакивал чарующим бархатом небольшой дворик и устремлялся куда-то в темноту.
Я стоял на дорожке, что вела к заросшему крыльцу дома и, очарованный атмосферой начинающейся ночи конца невероятно-красивой яблоневой весны, никак не мог оторвать взор от распахнутого на втором этаже жёлтого оконца. Я отчётливо видел старенький красный абажур, вокруг которого роились мотыльки, отбрасывая на полосатые обои причудливые тени. Мне был виден также и огромный чёрный рог патефона, выставленный на улицу и исторгающий хрипы мелодий. Сделав глубокий вдох, наполнив лёгкие свежим прохладным ночным воздухом, я слегка поёжился и шагнул навстречу зарослям крапивы и исполинского плюща. Покосившееся крыльцо встречало меня, словно насмешливо-грустная морда огромного клоуна - подозрительно и неприветливо. Я преодолел три скрипучие, почти развалившиеся ступени, потоптался на ветхом половике, сквозь который уже тоже осторожно и нагло проглядывала молодая крапива и, наконец, взялся за массивное кольцо угрожающе-накренившейся входной двери. Дверь со скрипом и лязгом петель поддалась и на меня пахнуло какой-то затхлой сыростью тёмного старого помещения. Я вошёл, слегка нагнувшись, боясь удариться головой о какую-нибудь случайно обвалившуюся потолочную балку - и тут же оказался на широкой подгнившей лестнице из старого дуба, ведущей к маленькой площадке с двустворчатой резной дверью по центру - такой же старой, с кольцами массивных ручек-львов. Я стал подниматься и каждый мой шаг отдавался по всему дому скрипом продавленных половиц. Откуда-то сзади ещё доносилась патефонная музыка.
Поднявшись, я оправил идеально выглаженный чёрный пиджак, приподнял накрахмаленный воротник белой рубашки - наверное, самой белой из всего, что сейчас окружало меня - и уверенно постучал. Массивная дверь с пузатыми ангелами и весёлыми чертями отворилась не сразу. Сначало что-то глухо лязнгуло внутри, потом цепочка с той стороны двери поползла в сторону и между дверью и стеной стала медленно появляться узкая, озарённая светом щель. Через несколько секунд я увидел перед собой сморщенное, словно бы все устья рек с георграфических карт, перенеслись на его поверхность, бледно-серое лицо низенькой старушки - сухой и крючконосой. Седые волосы были заплетены в тугую куцую косу, выставленную поверх алой, наброшенной на чёрное платье в пол, шали, а живые, удивительно-светлые глаза серо-голубого цвета, пристально оглядели меня с головы до ног.
- Ты это? - Бросила звонко и с вызовом старушка, опираясь жилистой рукой на дверной косяк. Я увидел на её скрюченных пальцах огромные драгоценные камни. В ушах старой хозяйки сиял жемчуг.
- Здравствуйте... - Запинаясь от волнения, сказал я.
- Что-то молод больно. - Буркнула старушка. - Лет-то тебе сколь?
- Двадцать шесть. - Ответил я, найдя в себе силы улыбнуться. - В сентябре стукнет двадцать семь - какая уж тут молодость.
- Как звать тебя? - Старушка, казалось, двери отворять не спешила. Цепкие и тощие пальцы её накрепко вцепились в дверное кольцо.
- Алессандро. - Ответил я вежливо, на французский манер. Любопытство моё разгоралось всё сильнее и сильнее.
- Ну хорошо, Алессандро, коли не лжёшь - заходи, будь гостем... - Старуха всё ещё недоверчиво отодвинулась от двери и впустила меня в дом. Весь коридор утопал в красном и золотом. Пусть всё уже только напоминало остатки былой роскоши, но выглядело от того ещё более величественно, загадочно и как-то даже устрашающе. На стенах висели какртины. Чьи - я не знал. Вряд ли это были какие-то полотна известных мастеров - скорее, художников-любителей. Вот на одном - уже стареньком полотне - жилистые взмыленные кони без пропорций пьют воду из алой реки, словно бы это не вода, а чья-то кровь. А на другой работе какой-то странный человек в высоком цилиндре с головой собаки раскуривает трубку на фоне летнего сада. Я вздрогнул... Музыка доносилась из самой дальней комнаты, в которую вёл старенький узкий коридор.
- Позвольте спросить, откуда у вас эти странные картины? - Изумился я.
- Что в них странного? - Пожала плечами хозяйка дома, зажигая пыльную керосиновую лампу.
- Ну... человек с головой собаки... - Протянул я. - Разве это не странно? Лично у меня этот господин вызывает какой-то потаённый ужас. Вы не находите их, хм... жуткими?
- Жуткими? - Переспросила старуха, остановившись. - Нет, жуткими я их не нахожу. А что же страшного в господине с собачьей головой, позвольте? Сейчас вон, выйдите за порог, у каждого второго что-нибудь от собаки. У кого-то душа, у кого-то собачья и жизнь вовсе...
- У кого-то собачья преданность. - Подхватил я.
- Ну или так. - Кивнула хозяйка. - Только скорее голова или жизнь, чем преданность.
- Это вы верно подмечаете. - Я вздохнул и поёжился.
Мы миновали коридор и вошли в такую же тёмную парчовую гостиную. Обои со стен уже отходили, кое-где виднелась плохая каменая кладка и даже кусочки мха. Пол скрипел, посуда в чёрном лаковом буфете, дребезжала при каждом шаге. На распахнутом в фиолетовую ночь окне стоял большой, похожий на гигантскую ракушку, патефон. Игла прыгала на исцарапанной пластинке. Знакомый уже голос пел какой-то мелодичный завораживающий романс на французском.
- Как красиво... - Сказал я, заслушавшись.
- Это я пою. - Покачала головой то ли с сожалением, то ли с раздражаением старуха в чёрном платье. - Здесь мне двадцать пять лет. Жизнь удалась. Полюбуйся-ка...
- Это романс?
- Нет. Это ария какая-то, памяти нет совсем, окаянной... - Ответила хозяйка. - В то время я была замужем второй раз - за удивительным, Сашенька, человеком. Он сочинял музыку. Был... этим... как называют...
- Композитором?
- Да, композитором. Его звали Анатоль.Он был француз, настоящий парижанин, не из какого-нибудь там Прованса. Он писал божественную музыку, оперу, оперетту, слова ложились на мелодию, выскакивая из-под его великого пера, как искры из-под кремня. То ли от бога был его талант, то ли от чёрта - не разберёшь, не вразумеешь, Сашенька. Да что там сейчас вспоминать.
Она подошла к чайному сервизу, покоившемуся на буфете и достала две изящных пузатых чашки.
- Так вы пели оперу?
- Цыганскую оперу, милый. - Поправила меня она. - Ах, как было весело, как мы плясали, как развивались по ветру пёстрые юбки и платки! Больно понравилась французу наша цыганская душа - видел он в ней что-то загадочное, что-то дикое. И так вот творил музыку свою, пока я танцевала и пела для него. Вот было время. А сейчас погляди ж ты, всё на французский манер. Там господа, здесь господа. В булошную пойдёшь, там всё сплошь дамы европейские, да мужчины во фраках. Знали меня когда-то люди. Пела я часто. Поэты в меня влюблялись разные, артисты... - Она говорила и светлые, совсем не цыганские глаза её загорались какой-то лихорадочной искрой.
- А что потом ваш Анатоль? - Робко спросил я.
- А потом он чахоткой заболел, слёг и умер. Так пел он, так пел, родимый мой!... Голос у него чарующий был. Всё писал нам двоим - мы ведь с ним так и ездили. Научил меня по-французски уразуметь, да только я всё забыла уж давно. Эх, Сашенька... В последние-то дни уж больно плохо, тяжко ему было, а он всё писал. А как закончил - так и помер, мой яхонтовый.
- А что он писал? - Спросил я.
И вдруг старуха резким, почти ястребиным движением подалась ко мне, так близко, что её крючкообразный нос почти коснулся моей щеки и громко, запальчиво начала шептать мне в самое ухо, отодвинув от себя чай:
- Так вот, Сашенька, чего он писал - я тебе одному скажу. Недаром же я тебя возле хоров заприметила, когда с базара шла - у меня глаз орлиный. Скажи, как на духу, цыганке старой, ведь поёшь ты, Сашка?
- Пою... - Смутился я.
- А ноты вразумеешь?
- Я, бабушка, в хорах преподаю искусство вокала лицеистам уже пятый год. - Как-то даже обиженно, но в тоже время гордо, буркнул я.
- Ай, не зря моё сердце трепыхнулось! - Радостно закивала головой старая цыганка. - Ай, не зря я почуяла, что ты талантище! Как в воду ведь глядела... В общем, слушай меня, друг мой, Алессандро. Муж мой покойный, любимый, Анатоль мой... после него я ещё замужем была, но чтоб по любви - только Анатоля так любила... так вот... муж мой до последнего издыхания своего писал чего-то, какую-то оперу. Говорил - великая вещь. Чувствовал кончину свою скорую и мне завещал - после смерти его, сколько бы времени ни прошло, подарить её тому музыканту, к которому моё чутьё цыганское потянется. Да взять с него обещание, что он исполнит в опере той роль героя главного, петь её будет и скажет, что оперу ту ему завещал сам Анатоль Фабьен. Нот-то я сама не знаю, смотрела листы его, да как поётся не могу понять. Он мне всё раньше сам напевал, а я уж за ним свои партии вторила.
Цыганка положила свою руку в драгоценностях на мой манжет и заглянула мне в глаза.
- Есть у меня, мой яхонтовый, дочка. Дочка младшая, рождённая не от Анатоля моего, а от мужа последнего - от барона цыганского, болгарина Борислава. Поёт она - заслушаться можно. Барон-то сам почивал в земле давно, старый уж больно, а я вот всё живу на свете белом. Хочу я, Сашенька, чтоб дочка моя пела, как я сама. А нас, цыган, музыке никто не учит. Дикая она девка, грамоту еле знает, в театры не ходит, по хозяйству всё со мной вертится. Бывает, моет чего и поёт. Поёт так красиво, что я сразу Анатоля своего вспоминаю. Вспоминаю молодость свою и как на сцене плясала, веселилась. Я вот, Сашенька, тебя прошу и заклинаю...
Она покачала головой.
- Ты, мой милый, возьмись дочку мою музыке учить. Посмотри, что там Анатоль за бумаги оставил. Хочу я очень, чтоб оперу эту вы с моей дочерью спели. Тогда и помирать можно спокойно на старости лет. Опера-то красивая, муж мой плохого не писал... Может, на сцене в лицее вашем, может и в театре...
Я сидел, совершенно ошарашенный. Ещё утром, выходя из дома на работу в лицей, я и представить себе не мог, чем обернётся мой вечер. Это походило на какую-то безумную авантюру, но мне было чрезвычайно интересно взглянуть на непоставленную оперу.
- Как ваше имя? - Спросил я вежливо.
- Велизара меня звать. - Отозвалась цыганка.
- Ну что ж, тётушка Велизара... - Протянул я. - Предложение это, конечно, весьма интересное и заманчивое. Тем более, что мне очень интересно было бы взгялнуть на музыкальные записи вашего мужа Анатоля Фабьена. Я наслышан о нём, знаю несколько его композиций и с уважением отношусь к этому человеку. Для меня большая честь побывать в вашем доме.
- Так что ж ты медлишь, золотой мой... - Расплылась в улыбке старая цыганка. - Пойдём, покажу тебе записи.
Мы поднялись из-за стола и она снова, взяв в руки старую керосиновую лампу, повела меня по красному коридору в одну из маленьких комнатушек по обе его стороны. Вот, скрипучая дверь в третью по счёту комнату медленно распахнулась от её руки и мы вошли в тёмное, небогато убранное помещение со старым обшарапанным комодом, трильяжем и пыльным креслом в углу.
- Вот здесь, - промолвила хозяйка, - я и храню все записи Анатоля.
Она открыла одну из створок комода и медленно извлекла оттуда стопку каких-то бумаг.
- Здесь на французском всё, не разумею я... кажется, вот эта...
И она протянула мне в руки несколько перечёрканных жёлтых листов со словами и нотами.
"Опера "Армель-каменный принц" - прочёл я заголовок, написанный сбившимся неровным почерком больного человека.
- Как называется? - С жадностью спросила она.
- "Армель - каменный принц". - Бесстрастно ответил я.
Старуха вся как будто засияла изнутри.
- Яхонтовый мой! Гляди, какое название! Ну не гений ли Анатоль мой был!
Я пролистал оперу. Музыка слетала со страниц и с какой-то необычайной лёгкостью выстаивалась у меня в голове в красивую, даже прекрасную, я бы сказал, арию главного героя - принца Армеля.
- Спой мне отрывок. - Попросила цыганка.
Я пропел что-то - не очень внятно, путясь в словах.
- Да я вижу, у тебя тоже истинный дар! Ох, как не подвело меня моё сердце!...
- А что теперь? - Спросил я растерянно. - Я могу взять эти бумаги себе?
- Бери. - Сказала цыганка и вдруг изменилась в лице. - Да только теперь не обманывай меня, Алессандро. Ты слово дал. Слово своё нарушишь - прокляну.
Повисла тишина. Где-то далеко в гостинной пел старый патефон. Летняя ночь влетала в открытое окно... Мне стало жутко. Пути назад у меня уже, как видимо, не было.
- Ну, полноте, ты же не собираешься нарушать своё слово. - Улыбнулась золотыми зубами хозяйка дома. - Пойдём же скорее, я представлю тебя моей дочери. Только ты её не стращайся - она диковата немного - чистокровная цыганка. Да она и сама петь мечтает. Для неё учение не в муку, а в радость будет. Денег тебе дам. Сколько надо будет - столько и дам. Честью цыганской клянусь, ты уж только научи её, шельму, мне на отраду.
Цыганка захлопнула комод, оставив меня с жёлтыми бумагами. Мы преодолели ещё одну дверь прямиком по красному коридору. Старуха постучала костяшками пальцев.
- Богомира! - Требовательно позвала она.- Я тебе учителя музыки привела, как ты и хотела.
Дверь не открылась.
- Кто таков? - спросил звонкий насмешливый голос из-за двери, мелодичный и юный.
- Алессандро зовут, новомодничает с именем, всё на французский манер... А так, Сашкой звать. В лицее он пению учит.
- Молодой? - Протянул голос.
- Двадцать шесть лет. - Ответила старуха.
- Молодой ещё слишком. - Засмеялся голос за дверью. - Пусть уходит.
- А тебе что ж, окаянная, старика надо? - Насупила брови старуха. - Открывай сейчас же.
- Не открою. Скажи ему, чтоб сегодня, если надо ему меня музыке учить, приходил на старую мельницу за рекой после полуночи. Я соберусь да и приду тоже, посмотреть, что за учителя такого городского ты мне отыскала. А коли не надо - пусть не приходит, спит себе дома да сны смотрит.
- Дура ты. - Буркнула старуха. - Хуже лешего. Да ты, милок, на мельницу-то к кикиморе этой не ходи, страшно ведь там. Придумывает она всё, ведьма спесивая. Играет.
- Ну что ж, - приподнял я брови. - Раз так хочет, приду на мельницу, не так уж там и страшно. Я когда мальчишкой совсем был, мы там и ночами пропадали у болота - ничего. Даже весело!
"Вот, - думаю, - противная какая эта дочь цыганская!".
Ну хочет на мельницу - приду на мельницу. Эти цыгане всё время думают, что людьми вертят, да обставляют их. Вот и посмотрим, как за этими её играми и шалостями, я её пению выучу да в театр затащу. А старуха мне ещё и денег отвалит за это - всё вперёд. А то живу в лачуге сьёмной, в башне какой-то, иной раз и есть-то нечего.
- Ну что, придёт твой Алессандро? - Засмеялся голос из-за дверей.
- Приду. - Ответил я громко.
- Приходи. - Девушка залилась смехом ещё сильнее. - Буду ждать тебя на мельнице, внутри прямо, чтоб не озябнуть, после полуночи в три.
- Хорошо. - Сказал я.
Старуха утвердительно кивнула. Я забрал бумаги. Поклонился лёгким кивком головы, она протянула мне для поцелуя свою жёлтую сухую руку в драгоценных камнях и, когда я подносил эту страшную руку с своим сомкнутым губам, мне стало ужасно не по себе.
Я вышел из старого дома, проторив ботинками заросли дикой крапивы, спустился на дорожку и невольно обернулся на окно. Свет в окне погас. И только чёрный силуэт патефона продолжал петь голосом хозяйки дома о её ярком и загадочном прошлом цыганской певицы...
В половину третьего я вышел из своей маленькой лачуги на окраине, окнами выходившей как раз на заброшенную мельницу за речушкой. Я не ложился даже подремать - настолько взволновала и обескуражила меня произошедшая со мной история. Я внимательно изучал ноты и слова - произведение Анатоля Фабьена было действительно красивым. Всего в опере участвовало два персонажа - мужской персонаж принца Армеля - несчастного узника каменной тюрьмы и женксий персонаж. Но образ женского персонажа насторожил и поразил меня. Вторую арию - прекрасную арию с чарующими переходами - пела принцу Армелю госпожа Смерть. Я не знал, говорить об этом старухе или нет, и, в конце концов решил, что это всего-лишь образы - в них нет ничего по-нстоящему пугающего и загадочного, только лишь масса аллегорий. Я надел лёгкий чёрный плащ, поправил воротник по обыкновенной привычке, отложил бумаги с нотами в стол - сегодня они мне точно не понадобятся - и вот через пару минут я уже закрывал на ключ свой увесистый амбарный замок на деревянной обветшалой двери.
Светила жёлтая, как кусок спелой дыни, разрезанной посередине, Луна - полная и насыщенная яростным недобрым цветом. Фиолетово-чёрное небо было подёрнуто лёгкой сизой поволокой речного тумана, стелящегося уже с берега и ниспадающего вуалью на жуткий силуэт старой мельницы, обрисовывающийся на противоположном берегу. Было холодно. Ночные цикады стрекотали в высокой траве на обочине неровной холмистой дороги. Когда мы были мальчишками, мы частенько убегали так, на мельницу - сначала преодолеваешь Волчью Тропу - так мы называли эту дорогу с холмиками - а затем спускаешься к камышам. У камышей паромщик всегда оставлял старую лодку, на которой рабочие перевозили на склад за мельницей тюки с зерном. Эту лодку мы отвязывали от коряжистого пня, похожего на спящую черепаху - и гребли старыми вёслами прямиком до берега. Ночью плыть было жутко - но мы плавали без факела, специально выбирая для наших вылазок звёздные или лунные ночи. Да ещё и рассказывали друг другу страшные истории про потонувшего давече попа и красивых русалок, которые душат и утаскивают в воду. Но нас было всегда человек пять - и оттого делалось просто весело, не слишком страшно. А вот сейчас, будучи взрослым мужчиной,в двадцать шесть лет, я, отвязывая от пня всё ту же треклятую старую лодку паромщика, вспомнил и про кикимор и про оборотней и про всех речных чудищ вместе взятых и сделалось мне так страшно, что едва удерживал я себя от желания обернуться и бежать назад, сломя голову. Я отвязал лодку и вставил вёсла в уключины. Высокий камыш вдруг зашевелился в полной тишине, нарушаемой только кваканьем лягушек да плеском воды и из него стремглав припустилась в сторону дороги юркая полевая мышь. Сердце моё заколотилось, но я тут же взял себя в руки. Лодка отчалила от берега и я оказался как будто затерянным в чёрной густой воде, в которой, если только потянешь руку вниз - тебя тут же схватит, гогоча какой-нибудь водяной или вертлявая седовласая русалка. Я плыл, налягая грудью на рукоятки и смотрел, как плыла за мной на тот берег недобрая жёлтая луна, отражаясь в лаковой воде. Наконец, лодка воткнулась в мель острием деревянного носа и я встал, слегка пошатываясь. Несколько минут я наощуп искал сук, к которому можно привязать моё ветхое судно и, наконец, справившись с этой задачей, зашагал к мельнице.
"Какая, чёрт возьми, храбрая эта Борислава... или как её там... Богомира, - промелькнуло в моей голове. - Ведь и она живёт на том берегу. Неужели, как и я, одна ночью в лодке переплавлялась?... Вот воистину безумны эти цыгане..."
Вскоре я подошёл к большой покосившейся мельнице, которая, казалось, с высоты своего мощного исполинского роста, разглядывает меня узкими бойницами потухших глаз и, выдохнув полной грудью, почти замерев изнутри, вошёл в накренённый аркой вход без дверей. Моему взору открылось удивительное зрелище. Внутри мельницы лежали, наспех наваленные друг на друга, снопы сена. Луна освещала их спокойным и достаточно ярким светом. На снопах сидела девушка в длинном, разложенном в обе стороны, красном платье. Её вьющиеся, красивые чёрные волосы обрамляли золотисто-оливковую кожу лица и широкие темные брови. Девушка была миниатюрной - мне, наверное, почти до плеча. Она удивлённо посмотрела на меня своими чёрными глазами, будто и не ожидала меня здесь увидеть. Она курила трубку и дым поднимался в чёрное небо серой змейкой.
- Ты чего, дорогой? - Изумлённо спросила она меня. - Чего пришёл?
- Богомира? - Спросил я. - Так вот я... пришёл... учитель музыки... всё, как обговорено было.
- Какой ты, шайтан, учитель музыки! - Услышал я откуда-то справа. И вдруг, за секунду, к моему огромному изумлению и ужасу, только что пустое пространство заброшенной мельницы стало с молниеносной быстротой заполняться цыганками - старыми и молодыми, худыми и полными. На плечах у некоторых из них висел ребенок. Здесь былии старухи и молодые девушки - целый табор из женщин. Вмиг они окружили меня, не давая раскрыть рта.
- Какая такая Богомира?
- Есть у тебя монеты с собой?
- Чего пришёл сюда, родимый?
- Али заблудился?
- Дорогу потерял? А дорога вон там...
- Да ты что говоришь, вон, в лес прямиком пойдёшь, а там направо...
- Налево...
- Опять налево, направо, дойдёшь до дерева, мой золотой...
- Уууу, какой красавец. И костюмчик что надо у него, погляди-ка.
- Да как же ты так заплутал, родной?
- Богатым будешь! Дай костюмчик!
- Стоп! - Вскричал я в ужасе. Цыганки обступали меня плотным кольцом. Они были рядом, забирались, как юркие зверьки, на снопы сена. И жадно, во все глаза, изучали мой наряд. - Стоп, женщины! Да замолчите же вы, богом вас прошу! - Галдеж на секунду прекрастился. - Мне здесь одна цыганка встречу назначила в три часа после полуночи.
- Ай не я ли, милок? - Шепеляво крикнула мне со стога сена беззубая старуха в пёстрой юбке.
- Хороооо-ооош, хороооош... - запричитали все.
- Да что ты? Да брешешь ты! - Выкрикнула одна черноволосая востроносая девчонка с пухлыми щеками. - Как это цыганка тебе здесь встречу назначила, если знала, что здесь мы ночуем? Значит, хотела к нам тебя отправить, чтоб ты с нами костюмчиком своим господским поделился.
- Верно-верно! - Бурно поддержал цыганский хор.
- Да эту цыганку Богомира зовут. Она дочь старухи, жены цыганского барона, имя её я не помню уже...
Цыганки вмиг затихли. По их рядам прошёл какой-то зловеший шёпот.
- Богомира не цыганка. - Заявила одна из старух. - Богомира бесовщина. Ведьма она. Мы с ней не знаемся.
- Отчего же она ведьма? - Удивился я.
- Она в коня обращаться умеет! - Крикнула одна цыганка.
- Она жаб ест! - Добавила другая.
И тут же на меня посыпались совершенно странные и нелепые цыганские байки.
Я терпеливо слушал:
- Хорошо... - Сказал я. - Ну а что, теперь, боюсь спросить, когда ситуация выяснена и не требует продолжения беседы, вы меня отпустите?
- Э, нет-нет,нет, бриллиантовый... - Заголосили цыганки. - Погадать тебе надо. Надо тебе судьбу сказать. А шляпа-то у тебя какая... оооо....
Тут же моя шляпа была сорвана с головы чьими-то ловкими ручками и пущена по кругу.
- Отдавай шляпу нам, а то не отпустим! - Заявила одна из девушек.
- Хорошо, забирайте шляпу, монет у меня нет.
- И плащ давай!
- Эээ, нет!
- Давай-давай, раздевайся! - Заголосили цыганки и за секунду стащили с меня плащ.
- Позвольте, я пойду. - Попросил я обескураженно.
- Иди, мил человек, ступай. - Сказала мне та, которая с удовольствием напяливала на голову мою шляпу секунду назад. - Бог с тобой, дорогой.
Я вышел из мельницы совершенно разбитый - без плаща, без шляпы - и сразу озяб от ветра в одном красивом шёлковом костюмчике. "Ладно хоть совсем не раздели... - Подумалось мне. - Вот тебе и русалки. Ещё похуже будут". Я зашагал в сторону дороги обратно, к лодке, дико злясь и бранясь на свою собственную глупость. Конечно, девчонка решила просто поиграть со мной, ни на какую встречу она идти не собиралась, спит себе, наверняка, в своём затхлом домишке и смотрит десятый сон. Я забрался в лодку, почти не придавая внимания тёмной реке, ветру и шелесту камышей и быстро переправился через реку. Там привязал лодку к пню и быстро зашагал по дорожке, ведущей к моему дому. И вдруг заметил, что возле моей двери кто-то стоит. Я слегка остановился. Сердце моё забилось в страхе. Это явно была женщина - ветер раздувал длинное темное платье. Может быть, это Богомира решила прийти - мелькнула у меня первая мысль. Я никого не жду. Я опасливо подошёл ближе. Луна осветила лицо незванной гостьи. Это была молодая и очень красивая девушка с длинными светлыми волосами, выбивающимися из-под плаща, свежим, румяным лицом и ясными, синими глазами. Ей было лет двадцать с небольшим на вид. Руки её были облачены в чёрные перчатки до локтя, капюшон прикрывал изящную шею с кружевной чёрной бархаткой.
- Доброй ночи! - Крикнула мне она, как только увидела, что я смотрю прямо на неё. - Вы хозяин этого дома?
- Доброй ночи! - Удивлённо ответил я. - Да, я хозяин. Что вас привело ко мне в столь поздний час?
- Как мне к вам обращаться?
- Называйте меня Алессандро. - Удивлённо ответил я. - Скорее говорите, что произошло?
- Понимаете, я ехала в экипаже со своим кучером в город сегодня вечером. - Она остановилась, волнуясь и дрожа. - Мы решили скоротать путь...
- Пойдёмте же в дом, вы вся дрожите! - Воскликнул я. Я отпер большой замок моего каменного жилища и мы вошли внутрь. Красивая незнакомка сняла капюшон и её светлые длинные локоны рассыпались по плечам. Я невольно засмотрелся на неё, но быстро отогнал от себя чары.
- Мы ехали с моим кучером, боясь опоздать на представление в город. Я должна была выступать в театре. Решили срезать. - Покачала она своей хорошенькой головкой и вдруг расплакалась. Её плечи сотрясались от рыданий. Она закрыла лицо руками в перчатках. - И... и... на пути нам встретились какие-то цыгане. Несколько высоких рослых мужчин... о, я так испугалась... Они повязали моего кучера, он, скорее всего, уже мёртв... боже... как же так... а я, пока они пытались найти ценное, скрылась из экипажа. Они хотели догнать меня, но я бежала по кустам, по кочкам, расцарапала себе лицо...
Я уже успел слегка разжечь печь. Языки пламени плясали за железной заслонкой. Девушка подняла на меня заплаканные небесно-синие глаза и я увидел, что её белая кожа действительно расцарапана до крови в нескольких местах.
- Какой ужас! - Вскричал я. - У меня есть спирт, мы можем обработать ваши ссадины... Я очень сожалею!!! Как же вовремя я вернулся! Эти чёртовы цыгане - они, мнекажется, вообще всюду! Кто бы только мог знать, что бы произошло - догони они вас! Как хорошо, что вы здесь!... Это Бог вас спас! Как ваше имя?
Незнакомка сняла перчатки и развязала узелки чёрного плаща с капюшоном. Я любезно повесил плащ на самодельный крючок. Девушка была одета в светло-голубое парадное платье с открытым декольте и темным низом. Видно было, что платье не повседневное, а выходное, предназначенное для сцены. У неё было лицо потрясающей красоты, изящная шея и белые тонкие ручки, исцарапанные в нескольких местах.
Она присела к огню, вытирая слёзы и грея ладони.
- Меня зовут Аскольда. - Сказала девушка. - Я оперная певица, работаю в театре, вот мы и ехали на очередное выступление...
- О, так вы певица? - Улыбаясь, сказал я. - Перестаньте плакать. Вы спаслись и теперь вам должно радоваться. А о судьбе вашего несчастного кучера нам остаётся только помолитьте. Не лейте слёзы понапрасну. Цыгане вряд ли его убьют - скорее, разденут до нитки и оставят в лесу...
Аскольда всхлипнула.
- Ну-ну... - Покачал головой я. - Сейчас я заварю вам крепкий чай. - А знаете что? Скажу вам по секрету. Мой день сегодня тоже не задался. Я ведь тоже артист, певец. И знаете что? Мне сегодня дали очень важное поручение. Нужно спеть одну оперу...
- Оперу? - Оживилась Аскольда, уже совсем не плача. Я налил ей миску травяного чая.
- Да, оперу... Она рассчитана на двух персонажей. Может быть, раз уж судьба свела нас вместе, вы поможете мне?
- Спеть? - Улыбнулась Аскольда. - Вот это сумасшедшая ночь! То я пою, то убегаю от разбойников!!!...
Я достал ноты, положил их на колени и тихонечко запел. Аскольда подвинулась ближе ко мне и стала внимательно слушать. Я смотрел на её белокурые волосы и синие глаза и мне казалось, что эту красивую мелодию и эту прекрасную девушку я знаю уже давным давно... Я закончил петь.
- А теперь попробуйте вы... - Сказал я тихо.
- А где же ваш женский вокал? Где же вторая актриса, для которой написана эта изумительная опера? - Прошептала она.
- Ещё сегодня вечером я не знал об этом, а сейчас Бог послал мне вас.
Она положила листы себе на колени и тихонько щапела. Голос её звучал божественно красиво. Так, как будто эта опера писалась для неё. Я слушал её и любовался её красотой. Поленья в печи трещали уютно и звонко. В окно глядела желтая луна, уже не казавшаяся мне недоброй. И тут девушка встала и подошла к окну моей каменной башни, прямо как и должно быть в этой опере. Повинуясь ей, я встал и подошёл тоже. Она заглянула в мои зрачки своим глубоким прелестным взглядом, взяла моё лицо своими бледными тонкими пальчиками и пропела последнюю строчку своей великолепной арии:
- Прощай, Армель, ты навсегда останешься узником своего камня...
- Здравствуй, о, Великая и Прекрасная госпожа.... Я твой... - Пропел я свою последнюю строчку, закрывая глаза и утопая в её холодных ладонях.
"Какое же великое творение создал этот Анатоль"... - Подумал я и впал в забытие.
***
С рассветом дверь каменного дома у реки медленно отворилась и навстречу туманному утру из маленькой башни одинокого музыканта вышла сгорбленная страшная старуха с растрёпанными белыми космами, одетая в чёрный плащ, чёрные перчатки и длинное, драное платье грязно-голубого цвета. В руках она держала кипу жёлтых листов, испрещённых нотами и словами. На секунду замерев, она развернулась к башке, пытаясь выправить свой уродливый горб, сипло вздохнула и прошептала:
- А я думала, не придёшь ты к мельнице ночью... а ты, гляди ж, пришёл... сам выбрал судьбу... прости меня.
И старуха скрылась в тумане, ведущем к дому на перекрёстке улицы Маков и Марципановой. А цыгане потом долго говорили, что из домика одинокого музыканта выходила сама Смерть в тот день, как у бедняги остановилось сердце в его маленькой каменной башне.