Суворовский алый погон. Глава одиннадцатая
СУВОРОВСКИЙ АЛЫЙ ПОГОН
Роман
…Мы унесём с собою небо голубое,
Детства безоблачный летний сон,
Суворовский алый погон
Из песни 18-го выпуска
Калининского суворовского
военного училища (1966 г)
Глава одиннадцатая
«Ненаглядная мама, в чём я так провинился…?»
Каникулы, каникулы! Ура! Косте хотелось с утра кричать Ура! Итоги четверти подведены, оценки выставлены. Если в аттестате за восьмой класс у него было целых пять троек и что-то уж очень мало пятёрок, разве что по физо, потому что на общешкольных соревнованиях он единственный в школе выполнил норму 1-го Юношеского разряда, а больше никто не получил и второго.
А тут, и поверить трудно. В ведомости за первую четверть, которую вручили ему, чтобы представить на подпись родителям, всего две четвёрки. Остальные пятёрки! Почти отличник! Тогда-то его уже стали рассматривать как кандидата на серебряную медаль, тогда-то и была заложена основа путаницы при выборе, куда пойти после СВУ.
Накануне выдали всё новое – платки, носки, перчатки и прочее. И вот после занятий вручили отпускные билеты.
На вокзал ехали на трамвае, конечно, не на одном. Наполнился один, ждали второго, затем, кто не успел, третьего. На вокзал провожал офицер-воспитатель, ведь основное направление – Москва. Он же сделал объявление по репродукторам, что в связи с воинской перевозкой просьба пассажиров по возможности четвертый вагон электрички не занимать.
Но ведь объявления никто не слушает, а если кто и слушает, то не очень с ними считается. Всегда, так было и есть – не только в те годы. Ну а уж, попав в этот четвёртый вагон, пассажиры наслушались. Не объявлений. Песен.
Едва электричка отошла от платформы, запели суворовцы перовой роты, да ещё как запели. Под гитару! И голоса-то какие, хоть сейчас на сцену. И артистичность будь здоров! В ином театре, конечно, не столичном, а может и в каком и столичном позавидовать могли.
Костя и его товарищи по второй роте ещё не слышали этих песен. Исполнение их в училище не приветствовалось. Пели их, очевидно, когда офицеры уходили домой. Не всегда оставались ответственные офицеры-воспитатели на ночь, ведь дисциплина в целом была достаточно высокой.
И вот по вагонв разлились гитарные переборы, и запели суворовцы на мотив популярных песен, сами-то музыку, видимо, сочинять не умели. Да собственно, приём этот не нов. А вот стихи кто-то написал поистине душераздирающие:
В детстве в прошлом с друзьями по полям я носился
И не знал и не ведал о беде, что ждала:
Ненаглядная мама, в чём я так провинился,
Что меня ты так рано в СВУ отдала.
С юных лет навсегда я твоей ласки лишился
И ушёл из родного дорогого угла,
Ненаглядная мама, в чем я так провинился,
Что меня ты так рано в СВУ отдала.
Незнакомые дяди грубо брали за ворот,
По ночам заставляли нас паркет натирать,
А ещё месяцами не пускали нас в город
И учили науке как людей убивать.
Что уж говорить, конечно, Косте и его товарищам, которые впервые слушали эти слова, было трудно себе представить, как это было тяжело их сверстником оказаться в училище, за забором, без права выхода в город в том то возрасте, когда они пришли в училище. А выход за ворота - только по увольнительной записке. В первые же годы учёбы и вообще отпускали только тогда, когда родители приезжали и забирали домой на несколько часов.
Каникулы – другое дело, там неделя весной и осенью, десять-двенадцать дней зимой, а летом около полутора месяцев.
И о том тоже пели суворовцы, которые провели детские годы в стенах училища:
Я домой возвращаюсь, плачут сосны и ели,
Смотрит ласково солнце, улыбается мне.
А когда пролетели эти дни и недели
Мы опять загрустили по родной стороне.
Нас ласкали приклады, воспитали наряды,
И не раз мы глотали пыль в походном строю.
И старушка седая, воду нам подавая,
Долго вслед нам глядела, утирая слезу.
И пожилые женщины, устроившиеся в вагоне возле выхода на короткой лавочке, действительно утирали слёзы.
Да и откуда им было знать, что скажи любому из этих мальчишек с алыми погонами на плечах – брось училище, уезжай домой, к маме, никуда не уедет, и ни за что!
Ну а песня? В песне, конечно, хотелось сказать что-то сокровенное:
Тот, кто рос и учился, тот, кто жил возле мамы,
Тому песню кадета никогда не понять
У нас не было детства, мы не видели юность,
Разве можно все это на себе испытать?
Но никто не хотел бы прожить своё детство заново и лишить себя вот этих испытаний, о которых пел с такой пронзительной искренностью.
Пели «Кадетскую маму», пели ещё и «Кадеточку», а электричка мчалась к Москве. За окном проплывало Московское море. Поздняя осень, вода была студёной, оттого приняла стальной цвет. Волны бежали вдоль насыпи. Горизонт был обложен тучами, такого же оттенка как и вода, потому что они, эти тучи, отражаясь в ней, передавали свой угрюмый оттенок.
Кто-то из ребят вышел в Клину, кто-то в Солнечногорске, кто-то на станции Крюково. Прощались так, словно расставались надолго, хотя каникулы-то – всего неделю.
В электричке были только первая и вторая рота. Третья, четвёртая, пятая и шестая роты с начала октября находились в Москве. Они жили там на Военно-пересыльном пункте в районе Селикатного завода. Им предстояло через несколько дней пройти торжественным маршем по Красной Площади. И уже оттуда, из Москвы, их после парада должны были отпустить на каникулы, чтобы вернулись они в училище на несколько дней позже, чем первая и вторая роты.
Костя сидел на одной скамейке с Юрой Солдатенко и Володей Корневым. Сразу договорились на следующий день вместе идти в Военную комендатуру, чтобы встать на учёт. Это звучало как-то очень серьёзно. Для чего учёт? Да для того, чтобы, если грянет война или будут данные, что вот-вот грянет, быстро получить сообщение о том, что надо делать – возвращаться в часть или явиться на сборный пункт. Мобилизационные планы были в СССР отработаны в совершенстве.
Вот и Москва. Ленинградский вокзал. Отсюда Костя уезжал в Калинин 14 августа, чтобы утром 15-го явиться в училище. Он снова был здесь, но уже в суворовской форме.
Решил ехать к бабушке в высотку на Площадь Восстания. У метро расстались с ребятами. Володя Корнев и Юра Солдатенко свернули на радиальную линию, Костя отправился на кольцевую линию.
Ну а дальше встреча: «А повернись ка внучек! Каков стал!» Словом, ничего нового вообще, но всё очень ново и очень приятно для суворовца, впервые представшего в военной форме перед бабушкой и дедушкой.
Как только закончились первые обсуждения, каким был, да каким стал, Костя рванулся к телефону. Позвонил Ларисе.
Пока шли гудки, волновался. Наконец, трубку взяли. Он узнал её голос и сказал:
– Докладываю! Твой суворовец прибыл на каникулы!
– Здравствуй, здравствуй, товарищ суворовец! – ответила она несколько жеманно. – Что скажешь?
– Хочу встретиться, хочу предстать перед тобой в суворовской форме. Как и обещал летом!
Лариса хмыкнула:
– Помню, помню! Ну и какие предложения будут?
– Завтра я должен встать на учёт в комендатуре, – с важностью сообщил Костя. – Это утром. Ну а потом свободен. В любой день в вашем распоряжении. Планов никаких не строил, кроме… Так что слушаю. Когда ты сможешь?
– Завтра? Завтра можно после обеда, так часика в четыре.
– Отлично. Я готов. Где?
– Лучше здесь, у меня. У метро Университет. Выйдешь из первого вагона, ну там и жди. В четыре часа.
– На платформе? – уточнил Костя.
– Нет, нет, зачем же? Это я сказала – первый вагон – что б знал, куда выходить. Конечно на улице. Найдём друг друга. Тем более, теперь тебя издалека видно, в форме!? Так?! – не то спрашивая, не то утверждая, сказала Лариса.
– Наверное, так.
На следующий день ровно в шестнадцать ноль-ноль, а не часа в четыре, как говорила Лариса, Костя был на месте. Он успел купить небольшой букетик гвоздик и занял выжидательную позицию. Прохожие оборачивались, чтобы посмотреть на мальчишку в чёрной шинели с алыми погонами и алыми гвоздиками в руках.
Лариса подошла неожиданно, не с той стороны, с которой он ждал её.
– О, мой кавалер, да вы ещё и с цветами? – услышал Костя и обернулся.
Она была в короткой шубке, в сапожках, в шапочке, кокетливо сидевшей на ней.
Красива, что там говорить. Костя в эту минуту окончательно перестал жалеть о казусе на вечере и о том, что ничего не получилось с Наташей. Наташа – дань прошлому, ученическому прошлому. Да и некогда в Калинине особенно разгуливать. Побыл дома и снова в училище.
– Ну, и какие предложения? – спросила Лариса.
Костя хотел предложить пойти в какую-нибудь кафешку, но Лариса опередила:
– Я сейчас проходила мимо кинотеатра. Там «Дядюшкин сон» Достоевского идёт. Как-ты на это смотришь?
– Вполне положительно.
До кинотеатра было рукой подать. Костя взял билеты, и они вошли в вестибюль. До начала сеанса оставались считанные минуты. Толком и не поговорили. Но Костя рассчитывал, что на это ещё будет время.
Когда фильм закончился, на улице уже совсем стемнело. Стояла сухая осенняя погода. Было умеренно прохладно, морозы ещё не пришли в Москву, да и снег ещё не покрыл землю белым своим саваном. Потому было особенно темно.
– Ну, мне пора, – сказала Лариса. – Не провожай. Я здесь рядом живу, дом на углу Ленинского проспекта.
– Хоть немного? – спросил Костя.
– Нет, нет, нет, да и не поздно ещё. Пока, пока. Бегу.
– Так, а когда теперь…
– Звони, звони, звони – и быстро пошла прочь, грациозная и стремительная.
«Вот тебе и радость встречи, – подумал Костя. – Не хочет, чтоб до дому провожал? Значит, есть причина!»
Он шёл к метро и вспоминал роман Куприна «Юнкера». Как хорошо прошло лето у героя романа Александрова, из кадет произведённого в юнкера, какие были славные отношения с девушкой, и как всё оборвалось, едва он оказался за воротами училища, а появления в городе сделались более чем ограниченными.
Костя ещё не понял, что такое вот положение будет сопровождать и его и многих его товарищей на протяжении всей учёбы, что затворничество в казарме сделает неинтересным для девушек общение и с суворовцами, и с курсантами. То есть с теми, кто не может прийти на свидание, отправиться в кино или в театр, да и просто зайти в гости в любое время.
Наташа – первый урок. Ну, допустим, там несколько иное, там ей не понравилось то, что пришлось уйти с вечера, ну а понять, что случилось, оказалось не под силу. Но здесь-то?! Здесь! Так хорошо расстались летом, и вдруг:
– Не провожай, мне пора, звони.
У неё-то времени вагон, и в каникулы, и после каникул, а у него? У него всего-то несколько дней.
Он не спешил. Хотелось побыть одному, подумать. Вспомнилась песня, которую слышал в поезде…
Мама, милая мама, я тебя не ругаю,
Ты всегда мне желала только счастья-добра,
А теперь я с друзьями в жизнь иную вступаю,
Жаль, прошла незаметно молодая пора.
А теперь заменяют эти годы разлуки
Ласки милой подруги и тепло ее глаз
У нас не было детства, мы не видели юность,
И никто не отнимет ласки милой у нас.
Н-да, заменят «ласки милой подруги»? Нет, никто не заменит материнской любви, никто и никогда не заменит мать. А милые подруги? Так они будут приходить, и уходить, как пришла и ушла Лариса. Он не сомневался в том, что она, образно говоря, ушла от него.
Вот только зачем встречалась? Наверное, было интересно посмотреть на него в суворовской форме? Действительно, от чего не посмотреть, отчего не сходить в кино, не пройтись немного по улице? Она ведь – Костя это заметил – с удовольствием ловила на себе взгляды прохожих. Как же! Шествовала с молодым человеком в яркой форме, и у неё в руках такой же яркий букет цветов.
А вот к дому своему предпочла идти одна. Кто знает, быть может, там есть кто-то, кому её этот поход в кино был бы не приятен? Действительно, Костя уедет через несколько дней, а ей что делать? Её же хочется как-то проводить время не только в каникулы.
Так размышлял он, подходя к метро, и уже у самого входа, остановился, поражённый открытием: «А ведь, вполне возможно, так думают все девушки? Ну, или большинство? Подавляющее большинство!»
Он всё-таки позвонил Ларисе на следующий день. Она ничего определённого не сказала. Только попросила:
– Позвони завтра.
Но и на следующий день картина не изменилась.
«Да, значит, действительно верна моя догадка. Действительно, гораздо ей проще встречаться с теми, кто всегда рядом, всегда под рукой».
Больше он не звонил. В конце концов, надо было навестить всех родственников, побывать на даче в Малаховке. Словом, спокойно отдыхать перед новой четвертью, бросив бессмысленные мечты о какой-то мифической любимой и воспетых в песне её ласках.
Но бросить такие мечты нормальному парню, сильному, здоровому, общительному и не лишённому вполне определённого интереса к прекрасному полу, просто невозможно.
(Продолжение следует)