***
Было темно и во тьме звезды были: мягкие, добрые, согревающие. Потом свет сменил тьму, исчезли звезды, только бесконечный белый цвет. Потом и свет сменился беспорядочной игрой красок и огней.
Хан последними словами ругал свою по:
- О, ничтожная, я, когда выберусь отсюда, устрою тебе веселые проводы на заслуженную пенсию. Что меня, недальновидного, удерживало от расставания с тобой? Прав И-ри был, прав, когда пророчил, что меня от тебя еще натерпеться придется.
По сконфуженно помалкивало, зная, что когда Ю-а в таком настроении лучше даже не оправдываться перед ним, а то, еще чего доброго тот запомнит свои обещания сказанные по расстройству чувств и припомнит потом, заставив соблюдать жесткий шестимесячный пост, когда ни капли воды, ни рисового зерна, ни возгласа.
Временами тело содрогали спазмы ужаса, временами – отчаяния, временами – глубочайшей тоски. Было привычно, было знакомо, посему хан, не обращал внимания на такие мелочи. Уши терзала то звенящая пастушьим рожком тишина, то рев невидимых водопадов, то стоны скрытых от глаз мучимых, наверное, все же людей. Хан не мог дождаться, когда же в какофонии зазвучит, наконец, голос зловредного беса, а что именно приспешники Чжун Куя на сей раз осмелились посягнуть на свободу хана сомнений быть не могло. Рано или поздно бес должен был объявиться, а в том, что спустя непродолжительное время плененный и полонивший поменяются местами, Ю-а знал наперед.
Уверенность хана произрастала вот откуда. Издавна род Ю владел искусством заговора всевозможной бестелесной живности: и мужчины рода, и женщины, с самых малых лет, едва начав лепетать, и до глубокой старости. Никто никого не обучал дару; он был подобен умению рода Байинь видеть в ночи, словно стоял солнечный день, подобен умению рода Ичан слагать строки, от которых таили сердца всех, кто стихи их слышал, подобен отваге рода Синин. Все, все без исключения, представители Ю владели даром заговаривать духов, и все, опять же все без исключения, и живущие, и пожившие, склоняли голову перед Ю-ла, в котором дар был развит наиболее сильно. Уже пятилетним он заговорил зловредного духа ущелий Хэмпсо, и с тех пор тот перестал путать дороги, напускать туман на тропу перед путниками, устраивать камнепады.
Когда же Ю-ла было семь лет его после грозы в круге выжженной травы нашел и принес во дворец странствующий фокусник. Придя в себя, мальчик рассказал, что услыхав раскаты грома, он стал просить Лэй-гуна перестать бить в барабан, на что синекожий бог, разгневанный обращением к нему смертного, поразил просящего молнией. Такую историю рассказал Ю-а родным и нашедшему его фокуснику, да только мне известно доподлинно, что юнец не просто просил бога, а самым натуральным образом стал его заговаривать, когда Дянь-му, испуганная теми насмешками, что на них посыпались бы со стороны божеств, когда те бы узнали, что грозного бога заговорил семилетний, выхватила из рук мужа молнию и запустила ее в будущего хана. А потом Лэй-гун еще гору бумаг исписал, в тщетной попытке доказать, что малец-то на самом деле – лиходей. Но не вышло.
Богов же удивляла не смелость Дянь-му, а ее меткость: всем, кто мог ходить выше облаков была известна неприспособленность любительницы пестрых платьев во всем, что касалось военных или иных, калечащих искусств. А правда была…
- Хан, ха-а-ан, ПОВИНУЙСЯ МНЕ.
Зловредный бес хочет мне помешать рассказать про то, в чем же причина небывалой меткости жены синекожего. Но для этого и так еще не пришло время, так что пусть его повеселиться.
Жестяной голос продолжил:
- Хан, отдавай мне душу, немедленно.
…но я вспомнил, что еще надо несколько слов сказать про фокусника, нашедшего юного Ю-ла после того, как последнего поразила молнией Дянь-му. Тот фокусник дал несколько представлений во дворце, и своим искусством весьма поразил доблестного Ю-ю; в основном тем, что в какой-то части представления своего он улетал в небо на особым образом им смастеренном невидимом шаре из пара. И также поразил он одну из девиц, прислуживающих радостной Пейжи, да так, что та вскоре обнаружила себя беременной. Фокусник был с позором изгнан, как только обнаружилось его участие в бесчестье, а прислужница поносила, поносила ребенка, и, не найдя более приемлемого выхода из сложившейся ситуации, родила. Мальчика. Мальчика назвали Де-ал. Юность и вообще жизнь его не представляет интереса, как впрочем и жена его, я знаю ее имя, но не буду здесь говорить его. Сын у него был, и сына звали то И-ка, то И-р. Этот самый Де-ал продолжая увлечения своего родителя, измыслил и построил крылья, чисто птичьи, но размером превосходящие крылья всех известных птиц. Он и сыну своему построил подобные крылья, и потом вздумал их опробовать. И они летели на Поднебесной, и наслаждались полетом птиц, как до них подобным наслаждались считанные единицы. Когда же они пролетали над Куньлунь, вздумавшем в тот день продышаться после долгого медитативного вдоха, И-ка, или как его звали еще И-р, крикнув: «Смотри отец я купаюсь в волнах пламени», спикировал в жерло. Плачущий отец вытащил было клокочущей лавы протрезвевшего от хмеля горней свободы сына, только в ледяных струях высоко над землей И-ка, или как его звали еще И-р, лишившись своих крыльев, лишившись свободы, загрустил, опечалил так сильно, что стал напоминать сущий камень, и отец его, не совладав с тяжестью выпустил тело сына из рук. Упал тот на землю, разбившись на осколки. На этом хватит об И-ка, или как его еще звали И-р
Ю-а же стали сравнивать после того случая с повелителем грома и его женой с Чжань Тянь-ши…
Ю-а окинул взглядом на сей раз играющую всеми оттенками пламени темницу из пустоты и пробурчал:
- Я не разговариваю с первым встречным.
Взвыл невидимый металлический голос и, усилившись до непереносимых человечьим ухом высот, прозвенел:
- Жалкий, несмертный, противный и небу и земле, и времени, и смерти, я уничтожу все, что тебе дорого: твое Же-цзе будет изнемогать от засухи, твои подданные будут пить кровь новорожденных, чтобы не умереть от жажды, тело твоего приемника, мерзкого Ю-о, покроют зловонные бубоны, и он помрет, на теле твоей жены, своей матери, в сладострастных конвульсиях от шпильки, которую Ксиаоджинг ему вонзит в яремную вену. Твои предки, умершие века назад, пробудятся и будут чинить бесчинства в мире живых. Твое имя проклянут, твое имя изымут из родовых списков и запретят произносить вслух, сотрут всякую память о тебе.
Ю-а уже не раз и не два был пугаем подобными речами, и посему, балансируя на грани открытой усмешки и необходимости поддерживать продуктивный разговор с мелким бесом, приветливо откликнулся:
- Я ценю твое красноречие даже больше, чем твою фантазию, о неизвестный мне дух, пожелавший оставить имя свое в неизвестности. Позволено ли мне будет узнать, зачем на сей раз я понадобился?
Дух проскрипел, а иначе и не могло быть, в ответ:
- Хочешь знать зачем нужен ты? О, ты нужен, чтобы страдать. Ты нужен плакать, ты нужен тосковать, ты нужен, чтобы не находить себе места от неизбывной и непереносимой боли в предсердье, - рев урагана сменился плачем и стоном невидимых людей и, показалось на миг хану, нелюдей. В оркестре мук тонкий голос беса продолжал свою речь. – Ты нужен, чтобы забыть, что такое наслаждение, радость, покой. Ты должен быть виновен во всех бедах, свалившихся на Поднебесную и на твоих родичей, ты должен быть грешен, ты должен быть грехом…
Взвился столб пламени перед Ю-ю, в котором проявился нечистый: раззявленная пасть, со стекающей слюной, горящие бешенством глаза, покрытое клочками шерсти костистое лицо. Не в силах выносить, несмотря на известное хладнокровие и крепкий желудок, открывшееся ему зрелище хан быстро проговорил древнюю, как его род, полушутку-полуприветствие:
- Тебе бы помыться, бес-искуситель.
Загавкал, зарычал бесплотный, в бессильной злобе выстудил тело хана, наполнил его очи картинами увечий и зверств, чинимых чужеземцами над ним и над его близкими, но на этом арсенал его, как и ожидалось, исчерпался, и потому он перешел на обычные угрозы:
- Я буду тебя бить. Я буду тебя бить. О скалы. – Бес, воодушевленный собственной речью, на глазах увеличивался в размерах. Глаза хана, весьма недовольные творимым непотребством прямо заявили тому, что не намеренные терпеть подобное с ними обращение. Ничуть не стесняясь присутствующего беса, стали выговаривать Ю-ю (речи их понимать надо всем знакомы): «Мы-де, говорили они, родили в свое время Солнце и Луну, мы рождаем твои день и ночь каждый раз, когда ты открываешь и закрываешь глаза», и прочее, прочее. Ю-ю, помня строптивый, но весьма падкий на лесть норов очей, смиренно попросил прощения. Отвлеченный словами разобиженных глаз, с трудом смог уловить последние слова беса. – Я закручу тебя в урагане, я распылю тебя в смерче, я размозжу тебя о землю, так, что останется от тебя только пара косточек, и пара капель крови.
К уже ставшему по величине подобным Гуаюэ рогатому обратил свою речь хан так:
- Помнится мне, сам Шакс громыхал в уши, но не оглушил. А снизошел после ко мне, и мы с ним договорились. Так он с первых же слов назвал себя, воспитанный потому что. Ты же бес, нарушаешь правила, установленные Чжанем, за что еще ответить тебе придется. Но если же ты разум от счастья потерял, что смог неволить старшего хана, то я, идя навстречу, напомню о необходимости представиться.
Бес, склонив рогатую башку, с недоумением вслушивался в слова несмертного. Большие товарищи предупреждали, что новая душа будет самой сложной для искуса из всех, что ему дотоле приходилось обманывать, но о подобном знании возможной жертвы своих прав как-то упомянуть забыли. А еще он упомянул громогласного Шакса, и дал понять, что Оглушающий при встречи выступил в качестве той самой стриженной овцы. Шакс, знамо дело, не ровня самому Маню, а таки неприятный осадок от слов несмертного, становящегося все более и более непостижимым, остался.
Но хватит смущаться перед неизвестным, да еще в присутствии жертвы, которая, не приведи Аан-хридъ, еще заметит его обеспокоенность. Как поучал - а давно это было, ох давно - наставник Отя-тянь, в те редкие моменты, когда он мог перебороть лень – себя самого, понятное дело: «Говори. Говори, без умолку. Не знаешь, что сказать, говори. Не слушают – говори. Слова твои находят цель, всегда. Помни об этом».
- Я устрою тебе потоп с небес, такой дождь, что не видели и в во время самого разрушительного шторма, Великое море будет извергаться на твое гниющее тело, мощные струи зловонной воды будут отделять смрадное мясо от костей. Вместе с потоками воды тяжеленные ледяные глыбы града будут вколачивать твои останки в землю, снова и снова, опять и опять.
Бес верещал, нарезая круги над частью пустоты, застывшей глинянной площадкой, на которой примостился хан. Временами его тело, что ниже пояса становилось прозрачным, чем он весьма начинал походить на обитателей восточных рубежей тонкого мира, известных под самоназванием джины. Весьма забавил сей факт хана, но он постарался сохранить серьезный тон разговора, несмотря на то, что весь последующий разговор не мог претендовать на статус оригинального.
- Бес, да будет тебе известно, что мне совсем не до выслушиваний твоих угроз, которые ты при всем желании не сможешь привести в исполнение, - и тем не менее, непозволительные в ситуации пленения с стремлением сохранить истинную свою силу в тайне нотки прозвучали явственно в голосе хана, что не замедлило отразиться на челе нечистого. Во время слов хана тот завис над макушкой последнего, устрашающе вытаращив глаза, после же прозвучавших слов, глаза и вовсе вспыхнули нестерпимым светом, а сам бес закрутился штопором, звериный дух, исходивший от него стал непереносимым, цвет его с нежно-зеленного переменился на багровый, и прорычал он:
- Ты уверен, что не смогу привести в исполнение, несмертный? Ты уверен? А что на такую уверенность скажет Янь-ло? Что он с тобой сделает, ты знаешь, за такую уверенность? Ты, ничтожный, да я те... рр-р-р-ххх…, - на последних словах бес слюной поперхнулся, и в следующее мгновение взорвался яркой вспышкой пламени.
Скрывшись за пеленой огня, бес взял несколько мгновений на передышку и, если уж так получилось на обдумывание сложившийся ситуации. Ситуация выходила непростая.
Мерзкий полусмертный становился всё отвратительней и отвратительней.
Его назвали Ю-а, сказали Маню, что он хан, и что он будет во власти соблазняющего.
А теперь неизвестно во что верить.
Кому-то ответить придется.
Однако щекочущая неопределенность, щекочущая временами до боли и потому начинающая напоминать позабытый давным-давно страх, вовсе не предрасполагала к ведению обычной пугающе-убеждающей беседы.
Пора было звать Старшого.