Август был жаркий. Слишком жаркий, даже для этих мест. Термометр показывал 35 градусов в тени. Здесь вообще были жаркие лета.
Всего четыреста километров по вертикали отделяли это место на среднерусской равнине от города, в котором он родился и вырос. Разница небольшая, но она всё же сказывалась в составе лесов, преимущественно лиственных, так называемого чернолесья. И воздух здесь был другой, слишком мягкий, расплывчатый, и такими же, обманчиво-расплывчатыми, - характеры людей. Вокруг того города, где он родился, было много хвойных пород деревьев, еловых и сосновых лесов, придававших горьковато-смолистый, бодрящий аромат воздуху, вливавшему в кровь больше озона, а в мозг - ясности и бодрости.
Судьба совершила бросок, заставивший его приспособиться к другой природе. Процесс совершался болезненно долго, спровоцировав сопротивление всего организма, особенно сознания. Сначала проходил бурно и остро; в последние годы, утратив остроту, ушёл в глубину, не подавив воли к сопротивлению.
Прошло много лет.
В один из августовских дней, в полдень он оказался на площадке перед городским Парком культуры и отдыха. И ему показалось, что с тех пор как он поселился в этом городе, время не сдвинулось с места. Как и пятьдесят лет назад, пекло солнце, и на выжженном зноем асфальте млели песчинки пыли. Иногда сухой, пышащий Сахарой ветер, Сирокко, сгонял их в кучки. И они, спасаясь от его горячего дыхания, лениво сбивались под ступеньками каменной лестницы и надолго засыпали.
Как и тогда, много лет назад, он ненадолго остановился перед воротами парка, «горсада», как здесь выражались. Это выражение поначалу ему не нравилось, резало слух, казалось захолустно-убогим. И только потом, переболев в островоспалительной форме ностальгией по столице, начитавшись Тургенева и других писателей ; уроженцев здешних мест, вкусив мёд их поэтической речи и открыв очарование полуразрушенных дворянских гнёзд, он по-другому услышал и это название.
Собственно ворота представляли собой колоннаду в виде портика по примеру центрального входа в Парк культуры и отдыха имени Горького в Москве, только меньшего размера.
Именно здесь, на открытой площадке перед входом, в то первое посещение городского сада он отметил, как непривычно жарко, по-южному, печёт солнце. Это ощущение, вместе с некоторыми другими, и стало точкой отсчёта двух разных жизней. Они шли рядом, то смешиваясь, сближаясь (так как он часто «вырывался» в столицу, чтобы окунуться в знакомые воды), то расходясь, когда ему надолго приходилось «застревать» в «этом болоте», как он называл место своего обитания. Но и тогда первая жизнь оставалась с ним, в живой памяти, а он с ней. Вторая же начисто и быстро забывалась, как перенесённая болезнь, от которой остаются только смутные воспоминания.
И всё-таки первая прошла с водами времени, на дне которого остались много мелких и крупных камешков, картин, цветных детских воспоминаний.
За годы второй жизни он мало изменился. Лицо оставалось молодым. Карие глаза не утратили блеска. Не было морщин, хотя бесследно целая жизнь пройти не могла. Не изменилась и фигура. Всё ещё была легка походка. Да и характер остался тот же, разве что приостыл пыл да прибавилось опыта. Он был живым, быстрым на гнев и на милость; так же любил шутку, подвижные спортивные игры, особенно футбол. Время всё целиком умещалось в нём, не оставив нигде ни складки, ни вырванного куска. Этих лет не то чтобы не было, но они не разделили на части его душу. Она была всё та же, и так же пекло солнце, когда он подходил к воротам парка. Так могло быть вчера и сегодня на протяжении какой-нибудь недели жаркого лета.
Тогда, в первое посещение парка, подходя к его воротам, он совершенно неожиданно увидел знакомое лицо, пионервожатую, из той школы, где учился до того, как оказался в этом городе. Она шла под руку с какой-то пожилой дамой. Уже и тогда лет под тридцать, раздобревшая, сдобная, повидавшая виды, на пионерку, даже старшего возраста, она походила мало. Педагогические способности не били из неё ключом. В чём заключалась её роль вожака юных ленинцев, никто из школьников, да, скорее всего, и она сама, таким вопросом не задавались. Откуда она взялась, никого из учеников не интересовало. Мало ли всяких людей вдруг появляются на горизонте то в виде нового учителя, то завхоза, то дворника, то родителя какого-нибудь из учеников. Они мелькали на доске сознания, отмечаясь каким-нибудь словом, поступком, запоминаясь внешним обликом. Вот и эта воинственная предводительница пионерской дружины появилась внезапно и вначале не привлекла к себе внимания. Внешность у неё была самая заурядная. Скоро, правда, она стала проявлять свою руководящую и направляющую роль.
Увидев её у ворот парка в этом городе, он вдруг сразу понял, что она здесь не гостья, а своя, относительно недавно покинувшая родное гнездо. От этой догадки ему стало неприятно. Он уже знал, что люди такого склада умеют устраиваться в Москве всеми правдами и неправдами, чаще всего последними. Пройдя сквозь фильтры режимной прописки, то ли выйдя замуж за москвича, то ли через начальственных сватьев-братьев и земляков, она заняла свою, поначалу скромную, ячейку в многомиллионном улье.
Заметив своим цепким взглядом одного из юных недорослей своей большой школьной дружины, она сделала большие глаза. Такие же большие и пытливо- внимательные, как и несколько лет назад.
Он поздоровался.
- Здравствуй, здравствуй, - сказала она. - Вот так встреча! Ты как здесь оказался?
Увильнуть с дороги, избежать разговора было уже нельзя. И он, справившись с мимолётной растерянностью, сказал, что приехал к родственникам погостить, и, может быть, на время останется здесь жить. Почему-то было стыдно сказать правду, которая, как будто принижала его, лишая столичного статуса и переводя в провинциальный. Все рвались вверх, некоторые достигали высот, устраивались благополучно, или думали, что достигали; он же вдруг оказался внизу.
Она удивилась про себя, вот ведь как бывает, она, родом из этого города, пустила корни в Москве, а он, этот мальчишка, доставивший ей некогда кое-какие неприятности, оказался здесь… Что называется, поменялись местами. Ну, что ж, судьба, не без некоторой доли злорадства, подумала она. А он, сочиняя эту историю, прячась в неё, как страус прячет голову в песок, чувствовал себя прескверно, но ничем не показал этого. Это он умел, это было свойством его характера, хорошим или дурным, кто знает. Иногда тем, иногда другим, в зависимости от обстоятельств.
Ему неприятна была эта встреча и ещё по одной причине. Пионервожатая была на редкость занозистой особой, влезавшей в разные мальчишеские проказы. И однажды, выведенный из терпения её назойливостью, он в каком-то безотчётном порыве гнева пустил в неё сквозь зубы ничего не значащим, почти не табуированным в мальчишеском обиходе ругательством, не придавая ему никакого значения и не понимая вполне его смысла. Такими словами уличная шпана плевалась, как семечками. Доисторическая память праязыка крепче всего держится в памяти детей и простых людей. Но вожатой был близок и понятен именно прямой смысл слова.
И она сама озвучила его.
Только тогда до него дошло, что брошенное им слово, вообще довольно слабое в ряду других ругательств, воспринято ею, как персональное умышленное оскорбление, задевающее всякую, даже самую падшую женщину, до глубины души. Ничего этого он не имел в виду. До её личной жизни ему не было никакого дела. Но слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
Брошенное им ругательство уязвило её так глубоко ещё и потому, что в нём, возможно, заключалась правда. Скорее всего, её женская жизнь не была безупречной. И случайно выскочившее из уст мальчишки словцо попало в точку.
Она еще дважды ловила его, упорно пытаясь вытянуть признание. Он отнекивался, не говорил, дескать, и всё. Мальчишкам в его возрасте ложь даётся легко. Он учился тогда в седьмом классе; потом, перейдя после закона о совместном обучении в другую школу, вообще забыл об этой истории. И вот надо же такому случиться! Видно, как не велик мир, он всё же тесен, а память человеческая живуча на обиды.
Выслушав его объяснения о причине появления в этом городе, она вернулась к не дававшей ей покоя теме.
- Скажи правду, говорил ты то слово? Или мне послышалось?
С тех пор прошло три года. Подобные словечки всё реже слетали с его языка. Старая шкурка уличной жизни, полной блатной романтики, постепенно сползала. Книжная табуированная речь занимала всё большее место в его сознании. Мог ли он, нынешний, в полной мере нести ответственность за то, что говорил и делал мальчик в том возрасте, когда человек подчас не отдаёт себе отчёта ни в словах, ни в поступках? И можно ли всерьёз и надолго обижаться на то, что скажет и сделает неразумный ребёнок? Ведь недаром до совершеннолетия дети освобождаются как от дачи свидетельских показаний, так и от уголовной ответственности, как, впрочем, и от церковного покаяния.
Нынешний юноша не хотел ворошить смутное подростковое прошлое.
- Вам послышалось, - сказал он.
Несколько секунд женщина молчала, не сводя с него внимательно-испытующего взгляда. Потом сказала:
- Ладно. Будем считать, что ты говоришь правду.
Она поняла, что большего ей не добиться. Даже если слово и было произнесено, он всё равно в этом не сознается. И заставить его она не сможет. Ну, что ж, она готова пойти на самообман. И слова не было, и не было того, что стояло за словом.
Внутренне недовольный тем, что его опять ткнули носом в глупое щенячье прошлое, он промолчал.
Но если в этом случае он сознательно лжесвидетельствовал, то при объяснении причин своего появления в этом городе неправда была зыбкой и соседствовала с самовнушением. Говоря, что оказался здесь лишь временно, он готов был поверить, что, возможно, дело обстоит именно так.
Почти все годы, прожитые в нелюбимом месте, он мечтал о возвращении в родной город, убеждал себя и других, что вот-вот уедет назад, всё уже решено, завтра на поезд - и прощай, городок, здравствуй, Москва! Чаша весов всё время колебалась, но так и не склонилась в сторону севера.
Всё вокруг и теперь: портик Городского сада, слепящее солнце, люди были теми же, что и тогда. Пионервожатая и теперь, через пятьдесят лет, могла бы встретиться вновь на том же месте в такой же знойный день. Но теперь он не мог бы повторить утешительную сказку, не стал бы скрывать, что прожил здесь почти всю жизнь, полную страданий, надежд и мгновений счастья. Но в произнесённом когда-то бранном слове снова бы не признался. Из малодушия ли, из чувства стыда или нежелания сыпать соль на старую рану.
И солнце на безоблачном, выцветшем от зноя небе, всё так же, как и тогда, выжигало бы своим огненным глазом белый от зноя асфальт, а злой ветер загонял под ступени каменной лестницы сиротливые кучки пыли.
Всё-таки лета здесь более жаркие, чем дальше, на севере.