Промысловая шхуна наконец-то вышла в море. Засидевшийся по домам люд споро ставил паруса на ветер, балагурил, отпуская солёные шутки. Настроение, как обычно в таких случаях, было нетерпеливо-радостное, несколько нервическое.
Артели предстояло выйти из Белого моря в Баренцево, а там на Шпицберген, на зимовку. Бить моржа, тюленя, песца, барам на воротники да шапки.
Промысловиков снарядил купец Стрыкалов. Шхуна, патроны, провизия – на всё раскошелился, опять же артельным хорошо посулил. Чего ж не сходить? Дело знакомое. По правде, из артели-то, только троим на Груманте, на Шпицбергене, значит, зимовать доводилось, говорят прожить там год лихо, да стоит того. Нет, оно конечно можно, лето прорыбалить, а зимой поближе к центру Расеи, на заработки. Дома, бани рубить. Для архангелогородца работа привычная. Больших денег не заработаешь, но зато и риск не велик, разве что с крыши скатишься. Другое дело зимовка. Такой год двенадцать месяцев кормит.
На заработках тоже ничего, как с хозяевами договоришься. Харчевать будут, так и все денюжки домой в целости привезёшь. На работе зарок – водки не пить. Вернёшься, дело твоё, хошь в кабаке весь заработок оставь, хошь, в семью неси, хозяин-барин. Только вот до новостроек ли там? Говорят, Россия на турок войной пошла, тамошних православных болгар от башибузуков выручать, которые им там головы режут. Вот ить нехристи! Вот ужо сколько разов им по сусалам давали, так ведь всё одно неймётся. Ну что за народец такой неугомонный присоседился русскому человеку на заботу!
Артель собрали из восьми человек. Никифор отбирал. Сам он за кормщика, а его Матвейку, маменька, сестрица евоная взять уговорила. Две малых девки на руках, муж калека, куда столько ртов прокормить, а так хоть послабление какое. Семнадцать годов парню, пусть к делу приучается. Опять-таки под присмотром надёжным. Не даст же пропасть дядя родному племяннику. Как не отнекивался, как не отплёвывался Никифор, уговорила всё ж таки. Репей, а не баба. Вот всю жизнь так, с самого мальства она его на всякие несуразности подбивала, ему опосля подзатыльники, а сестрица только знай, в рукав похихикивает.
А уж как Матвей-то был рад. Он и в море-то далёко не хаживал, а тут на зимовку.
Матвейка представлял себе, как через год, возмужавшим, опытным груманланом, заросший усами и бородой, он вернётся в Архангельск, как… Ну, насчёт бороды-то он поди погорячился, на его верхней губе и подбородке едва золотистый пушок пробился, а в остальном, чтоб всё непременно как в представлении случилось. И чтоб Маняшке самого красивого песца на воротник, другим девкам на зависть. Пусть в уверенности будет, что с парнем не прогадала.
Шхуна вышла в море аккурат на Ильин день. Судно при хорошем ветре держало ход узлов восемь. Уже на четвертый день были в Вардё. Не столько затем, чтобы запасы пополнить, а как водится, «покуделить» немножко (когда опосля ещё зелена вина попробуешь), а там по прямой до Шпицбергена, на остров Малый Берун, или по-другому Эдж.
Пока шли, Матвей в свободную минутку всё о Груманте расспрашивал.
Зимовщики себя за язык тянуть не давали, рассказывали.
На архипелаге зимовать, оно конешно не сладко, но можно. Самое страшное это не медведи и не тьма кромешная по два месяца, хотя кака; тьма, небо тёмно-синее, звезды светят, сполохи северные, другое дело муторно человеку без солнышка. Самое страшное, это со старухой цингой сознакомиться. Не приведи Господь! Така штука проклятуща. Ноги пухнут, болят, дёсны кровоточат, зубы шатаются, спать всё время хочется. Ну да умеючи, и ведьму бьют. Мороженое сырое мясо жевать понемногу, кровь тёплую оленью пить… Да есть там олени, помельче материковых будут, сайгачи называются. Травку ложечную кушать, сколь найдёшь, шибко помогает. Ну, и главное, двигаться поболе, сиднем ни в коем разе не сидеть. Тогда может и обойдёт болезнь стороной. Полярную ночь переживём, а там с марта светлеть начнёт, и с апреля солнце вовсе заходить не будет. Висит в небе, как гвоздём прибитое. Не боись, Матвейка, за делом не заметишь, как год пройдёт.
Уж больше полпути до Шпицбергена прошли, как с зюйд-вест-веста шторм нашёл, да злой такой. Не редкость летом непогода в Студёном море, но такого и старшие в артели припомнить не могли.
Шхуну, как игрушонку детскую между валов швыряло, один парус убрать успели, остальные шквальным ветром сорвало вместе с двумя артельными. На румпеле по двое стояли, по иному не удержать на волну. Три дня их по морю гоняло. Выбросило, разбив шхуну о камни на остров. Один из охотников захлебнулся, другого обломками шхуны запороло, ещё одного, со сломанной ногой, успели из воды вытащить. Беда.
Осталось их четверо. Никифор, он, Матвейка, Никодим, что с дядей на Шпицбергене зимовал, да молодой помор с Мезени, что ногу сломал.
Как чуток в себя пришли, стали по крутому склону наверх забираться. Никодим первым залез, да чуть в голос не завыл:
- Гля, Никифор, куда нас нелёгкая занесла! Это ж Хопен-остров. Сгинем здеся все! Тут ведь ни лешего нету. Даже воды.
- Не голоси Никодимка. Эта земля ещё островом Надежды называется. Глядишь, как-нибудь выкрутимся, - вот смотри, Матвей, сей остров Хопен, почитай на тридцать с лишним вёрст тянется, а шириной от силы три будет. Окромя птичьих базаров ничего здесь нет. По осени ошкуев много собирается, а сейчас их нет, по льдам разошлись. Надоть к пологому берегу выбираться. Плавник какой не то найдём, костёр разожжём. Стоять всё одно нельзя, помёрзнем.
У мезенца дела неважнецкие были, обломок голени прорвал кожу. Кровь кое-как остановили, перевязав тряпицей, но идти он никак не мог. На закорках по очереди несли. Матвей наравне со всеми. Даром семнадцати годов – рослый, косая сажень в плечах. В Архангельске, молодых мужиков, кто с Маняшкой заигрывать пробовал, как кутят разбрасывал.
К вечеру добрались до полого сходящего к морю берега. Собрали сухой плавник, Никифор достал просмоленный кусок парусины, в который были зашиты спички.
Накрыв друг друга полами одежды, оберегая от порывов ветра слабый огонёк, разожгли костёр. Наложили раненому шину на сломанную ногу. Не спав без малого трое суток, артельные улеглись вокруг огня, оставив одного подкладывать дрова в костёр.
Проснулись не то днём, не то ночью, солнце-то, круглые сутки светит. Оставив у костра Артёма, так мезе;нца звали, поморы разбрелись по острову в поисках наполнившей выбоины и ямки пресной воды. Дождём-то их знатно последний день поливало.
Ветер поутих, на море ещё вздымались в толчее волны, но основной шторм ушёл на восток.
Вода нашлась. Напившись сами, мужики изловчились напоить Артёма.
Матвея Никифор отправил вдоль линии прибоя, может океан-батюшка чем подсобит, на сушу чего выбросит.
Матвейка, шаря глазами по берегу, невесело размышлял: «Вот в кого я такой невезучий? Не иначе, как в папаню. Вот тот три года назад в рейс пошёл, а назад со сломанным хребтом возвратился.
Отец ходил матросом на небольшой торговой бригантине. В одном из рейсов отвязался гика-шкот, ни чем не удерживаемый гик пошёл на противоположный борт. Отец в это время стоял на планшире, собираясь лезть на мачту. Удар пришёлся ему по пояснице, прижав к вантам. Вот и он тоже… собрался на зимовку, а попал…
Матвей нашёл на берегу пару пустых консервных банок, да крышку из-под железной бочки.
- Ну, вот, будет на чём рыбу жарить, птичьи яйца-то навряд найдём, поди птенцы уже повылупливались, хотя бывает до августа лежат, - повертел крышку в руках Никифор.
Не пригодилась крышка. Ничего не пригодилось.
Спать натощак улеглись. Проснулись от громкого крика.
Никифор кричал на медведя и бросал в него головешками из костра.
Медведь, неуклюже уворачивался, припадая на на одну заднюю лапу, утробно взрыкивал, но не уходил.
Матвей смотрел на ошкуя во все глаза. Какой же он был огромный! Сажени полторы в длину и в холке аршина два. Только уж больно худой. Шкура на нём висела, как чужая. Желтоватая, линяющая шерсть торчала клоками.
Матвей не заметил молниеносного выпада медведя. Никифор не успел уклониться он мощнейшего удара передней лапы зверя. Голова его дёрнулась, из разорванной когтями шеи, толчками забила кровь.
- Дядя! – Матвей, не помня себя, бросился к сучащему по земле ногами Никифору.
Чья-то сильная рука поймала его за ворот, и отбросила назад:
- Куда, дура! Счас всех порвет. Бежим! – Никодим отталкивал его подальше от места побоища.
- Там дядя! – упирался Матвей.
- Нету больше твоего дяди.
- А…
- И Артёмки почитай тоже нет.
Матвейка не видел из-за Никодима происходящего, но истошный вопль, прогнавший мурашек по коже, подтвердил его слова.
Они спотыкаясь, побежали вверх по склону.
- Не оборачивайся, Матвейка! Главное не оборачивайся, - как заведённый повторял бегущий за ним Никодим срывающимся голосом.
- Болел он, наверное, потому и не ушёл. Может касатка его прикусила. Заметил, как он на заднюю лапу хромал? Обычно на ошкуя прикрикнешь, так он дёру, а энтот даже головней не испугался. Видать шибко голодный был, - строил догадки Никодим.
Они сидели на скале, прижимаясь друг к другу, и ежась от холодного ветра.
- Пропали мы с тобой, Матвейка, как есть пропали. Вот дожрёт он наших товарищев, проголодается, и нас пойдёт искать, - бесцветно, как о ком-то постороннем, говорил старый промысловик, - страшнее зверя за полярным кругом нет. Будет за нами ходить, пока не убьёт, или сами не сгинем…
Матвей слушал и не слушал напарника. Смысл его слов не доходил до него. Маивейка словно замёрз изнутри. Он никогда ещё не видел такой ужасной смерти так близко. Да никакой не видел. Для него это было страшным откровением. Вот, человек, живой, тёплый… Что-то говорит, ветер шевелит его светлые волосы, с частыми нитями ранней седины, глаза отражают свет неяркого северного солнца, и вот… он корчится на земле, захлёбываясь собственной кровью. Он ещё двигается, а его уже нет, и никогда больше не будет…
Передохнув, они пошли к южной стороне острова. Там нашли скалу, к которой можно было подойти только с одной стороны. стали собирать увесистые камни, время от времени припадая к ямкам, наполненным дождевой водой. Камни они горками складывали между собой и подходом к скале. Вряд ли это остановит медведя, но хоть какое-то оружие.
- Хоть бы острогу какую завалящу, - сокрушался Никодим, - тогда бы мы ещё посмотрели, кто кого. А то ить и палки не сыщешь на этом проклятущем острове!
Прошло два дня. Потом ещё два. Они сидели в полузабытьи у скалы, привалившись друг к другу, голод уже давал о себе знать.
Матвея привёл в чувство какой-то выбивающийся, из ставших уже привычными звук, какое-то не то бормотание, не то ворчание. Он открыл глаза…
Саженях в четырёх от их убежища стоял медведь. Он покачивался на лапах из стороны в сторону, и негромко порыкивал, шумно втягивая ноздрями воздух. Маленькие глазки внимательно и осмысленно изучали их, ловя каждое движение.
- Дядя Никодим, дядя Никодим… пришёл, медведь пришёл, - шёпотом закричал Матвей, расталкивая товарища.
- Не делай резких движений. Медленно берём по камню… Целься в голову… Давай! – Никодим бросил свой камень, но тот врезался в землю перед носом медведя.
Камень Матвейки с глухим стуком ударил зверя в бок. Тот запоздало отскочил, открыл огромную розовую пасть, с длинными жёлтыми клыками, и угрожающе зарычал.
- Как на нас бросится, ты пригнись, и беги, а я его задержу, - тихо, не сводя с медведя глаз, сказал Никодим.
- А как же вы? Я без вас не побегу.
- Стар я Матвейка от медведей бегать, а у тебя ноги молодые. Поживёшь ещё… Беги!
Матвей успел заметить, как медведь, чуть прихрамывая, прыжками бросился в их сторону, почувствовал, как Никодим оттолкнул его, шагнув навстречу зверю.
Больше Матвейка ничего не видел, и не слышал, он что было сил бежал вниз по крутому склону, рискуя сломать себе шею. Сердце бухало так, что отдавалось в ушах.
Остановился он только когда в боку невыносимо закололо. Он осмотрелся. Волны успокоившегося после шторма моря, лениво набегали на каменистый берег, на котором чужеродным образованием белела… лодка. Лодка!
Матвей не верил своим глазам. Держась за бок, он заставил себя идти вперёд.
Это была небольшая разъездная шлюпка. В одной из уключин торчало весло. Матвей посмотрел по сторонам в поисках второго, и увидел валяющиеся вокруг желтоватые кости. Он насчитал пять черепов, один из них был раздавлен, будто по нему кузнечным молотом ударили.
«Так вот чем он столько времени питался», - отстранённо подумал Матвей, приближаясь к лодке, и стараясь не наступить на кости.
Второе весло он нашёл в шлюпке.
Напрягая остатки сил, он подтащил лодку к кромке воды, и подтолкнув её за линию невысокого прибоя, перевалился через борт, уселся на вёсла, сделал несколько гребков, выходя на ровную воду, и только тут заметил, как по склону быстро приближается желтоватое пятно, с каждой секундой приобретая очертания ненавистного медведя.
Наслышанный о способностях медведей в плавании, он налёг на вёсла.
«Если решится догонять, перевернёт лодку, и мне конец», - Матвей выгребал, до боли напрягая мышцы, с каждым взмахом вёсел удаляясь от берега, не отводя взгляда от приближающегося медведя.
Тот с разбега бросился в волну, подняв облако брызг, а потом замер, задрав голову кверху, провожая лодку по-человечески разочарованным взглядом, выбрался на берег, по-собачьи отряхнулся, и неторопливо пошёл вглубь острова.
- Ну что, взял меня! Взял меня, гад! – кричал ему вслед Матвей, захлёбываясь кашлем и слезами.
Через три дня его, совершенно обессилившего, но живого, подняли на борт норвежские китобои.