Дома, где я её видел в последний раз, уже нет. На его месте теперь высится одно из тех зданий, что не привлекают взоров и застят небо своей тенью. И всё равно, каждый раз, когда прохожу мимо того места, то вспоминаю эти проклятые рождественские дни 1938 года, когда улица Мунтанер напоминала нить, на которую были нанизаны трамваи и обшарпанные дома в дворцовом стиле. Мне тогда едва исполнилось тринадцать лет, и я зарабатывал несколько сантимов в неделю мальчиком на побегушках в ломбарде на улице Элисабетс. Владелец ломбарда, дон Одон Льофриу, состоял из ста пятнадцати килограммов мещанской пошлости и подозрительности; кроме того, он держал скобяную лавку, и ему было даже лишнего воздуха жалко для меня, безымянного паршивого сироты, выплюнутого войной, подобно тысячам других.
- Да боже ж ты мой, пацан, выключи лампочку, сейчас время трудное. Поработаешь и так, зрение потренируешь.
Так и проходили наши дни, наполненные новостями о том, что фронт движется к Барселоне, слухами о перестрелках и политических убийствах на улицах Раваля и звуками сирен, оповещавших о воздушных налётах.
И вот, в один из декабрьских дней 1938-го, когда улицы были присыпаны снегом и пеплом, я увидел её.
***
Она была одета в белое, и казалось, что фигура её соткалась из тумана, заполнявшего улицы. Она вошла в лавку и остановилась посреди прямоугольника прозрачного света, падавшего из витрины и прорезавшего полумрак. В руках она держала чёрную бархатную папку – девушка молча раскрыла её, положив на прилавок. Гирлянда из жемчуга и сапфиров засияла в сумерках.
Хозяин взял лупу и изучил украшение. Я наблюдал за этой сценой из-за двери чулана.
- Вещь неплохая, но сейчас время трудное, сеньорита. Я вам дам за неё пятьдесят дуро, и это ещё себе в убыток, но ведь сегодня сочельник, а сердце у меня не каменное.
Девушка закрыла бархатную обложку и не моргнув глазом направилась к выходу.
- Эй, пацан! – рявкнул дон Одон. – Иди за ней! Это ожерелье стоит, самое малое, тысячу дуро, - заметил он. – Нет, даже две тысячи, - поправился дон Одон. – Надо их не упустить. Иди за ней до самого дома и проследи, чтоб никто не хватил её дубинкой по голове. Она-то уж к нам вернётся, как и все они...
Силуэт девушки в белом плаще уже растворялся в дали улицы, когда я выскочил за порог. Я шёл за ней через лабиринты переулков мимо зданий, выпотрошенных бомбовыми ударами или опустошённых нищетой, пока мы не дошли до площади Песо де ла Паха, и там я едва успел заметить, как она вошла в трамвай, который ехал вверх по улице Мунтанер. Я ринулся за трамваем и вскочил на заднюю подножку.
Так мы и поднимались по улице, разрезая чернотой рельсов снежный холст, наносимый метелью, а тем временем смеркалось, и небо заливал кровавый закат. Когда мы доехали до перекрёстка с улицей Травесера де Грасиа, у меня всё кости болели от стужи. Я уже готов был бросить своё поручение и наплести что-то дону Одону в оправдание, но тут заметил, что она сошла и зашагала к чёрному ходу большого запущенного особняка. Я соскочил с трамвая и затаился за углом. Девушка протиснулась через садовую решётку. Я выглянул из-за брусьев и увидел, как она пошла по аллее, окружавшей дом. Она задержалась у подножия каменной лестницы и вернулась. Я хотел броситься наутёк, но холодный ветер отбил у меня желание. Девушка посмотрела на меня с лёгкой улыбкой и протянула мне руку. Я догадался, что она приняла меня за нищего.
- Пойдём, - сказала она.
Уже вечерело, когда я следовал за ней по дому впотьмах. Лишь лёгкие отблески света лизали абрисы окружающих предметов. Разбросанные книги и ветхие портьеры лишь дополняли картину с поломанной мебелью, изрезанными картинами и рассыпанными по стенам тёмными пятнами, похожими на следы от пуль. Мы пришли в просторную гостиную с целым кладбищем фотографий, источавших запах запустения. Девушка встала на колени в углу возле камина и разожгла огонь с помощью старой газеты и останков стула. Я подошёл поближе к пламени и взял протянутый мне стакан тепловатого вина. Она опустилась на колени рядом со мной, пристально глядя в огонь. Она сказала, что её зовут Алисия. У неё была свежая кожа семнадцатилетней девушки, но её выдавал тяжёлый, бездонный взгляд, как у людей, уже утративших свой истинный возраст, и когда я спросил, не её ли это семья на фотографиях, она ничего не ответила.
***
Я гадал, сколько же она прожила здесь в одиночестве, спрятавшись в этом особняке, в белом платье, распадавшемся по швам, за бесценок продавая драгоценности, чтобы выжить. Она оставила папку из чёрного бархата на каминной полке. Всякий раз, когда она наклонялась поворошить угли, перед глазами у меня вставало ожерелье, спрятанное внутри. Через несколько часов мы молча слушали полночный звон колоколов, обнявшись у очага, и я подумал, что так, наверное, обнимала меня моя мама, которую я не помнил. Когда языки пламени стали слабеть, я хотел подбросить в огонь книгу, но Алисия отобрала её и начала громко читать вслух, и продолжала чтение, пока нас не сморил сон.
Я ушёл незадолго до рассвета: высвободился из её объятий и побежал к садовой решётке, унося с собой колье, с бешено колотящимся сердцем. Я встретил первые часы Рождества с жемчугами и сапфирами на две тысячи дуро в кармане, проклиная эти улицы, тонущие в снеге и ярости, проклиная тех, кто когда-то бросил меня среди пожара, пока тусклое солнце не пронзило облака первым лучом. А затем развернулся и снова побежал к заброшенному особняку, таща это ожерелье, которое теперь казалось мне тяжелее каменной плиты и давило меня, и страстно желал лишь одного: застать её спящей, крепко спящей, чтобы снова положить ожерелье на каминную полку и пуститься наутёк, и навсегда забыть её взгляд и ласковый голос, до тех пор - единственное проявление человеческого тепла в моей жизни.
***
Дверь была открыта, и жемчужного оттенка свет сочился сквозь трещины в потолке. Она лежала, растянувшись на полу, всё ещё сжимая книгу в руках, с губами, подёрнутыми изморозью, и открытыми глазами на белом холодном лице, а на щеке у неё застыла кровавая слеза. Ветер из открытого окна заносил её тело мелким снегом. Я положил ожерелье ей на грудь и выбежал на улицу, желая затеряться среди стен и скрыться в молчании города, избегая своего отражения в витринах от страха увидеть там незнакомца.
***
Вскоре после того, как замолкли рождественские колокола, снова раздался вой сирен, и сонмища чёрных ангелов заполонили багровое небо Барселоны, сокрушая колонны бомбами, никогда не долетавшими до земли.