Глава первая. Нежданные коллеги.
Ветер наконец-то уснул.
_- Знакомься, - повторил Пондер с хитрой улыбкой и провел рукой по экрану информационной доски, вследствие чего изображение сменилось, - это сен Уэль, - продолжил Пондер, - он будет заниматься системами безопасности корабля, оружием и всеми вопросами, связанными с защитой, как корабля, так и полученной в ходе экспериментов, информации.
На экране информационной доски космического корабля, появилось лицо довольно молодого миндерсена. Виндер взглянул на него и не нашел в чертах его лица и малейших следов той суровости, которая обычно имеет место быть у людей военных. Создавалось впечатление, что тяготы военной службы, многочисленных бессониц или даже подвигов не оставили на его физии сколь-нибудь заметных отпечатков. Уэль имел средний рост, и был одет в защитный комбинезон с многочисленными карманами, набитыми всякой всячиной и глупо выпирающие своими рельефами наружу. Кроме этого, его голову украшала пышная прическа, со стоячими волосам ярко фиолетового света, в которые по последнему писку моды были вмонтированы светящиеся разным светом пирлы. Они были настроены на биоритмы его головы и отображали световым потоком энергетику процесса происходящего внутри черепной коробки обладателя. Вот и сейчас они медленно бегали круговыми движениями, означая, что в настоящую минуту сен Уэль думает. Мальчишка подумал про себя Виндер глядя на огоньки светящихся пирлов, не наигрался еще, хотя что ж известно лучшее в мире делают фанатики, но и страшное тоже выходит из их рук, причем гораздо чаще. Посмотрим на этого фейхуа в деле, заключил Ветер и стал внимательно слушать руководителя.
Меж тем Пондер продолжил говорить.
- Виндер, сен Уэль, настоящий фанатик оружия и интегрированных систем безопасности. Он на отлично прошел все тесты подготовки в нашем галактическом центре и более того уже запустил свои зонды разведчики в 321 галактику, чтобы лучше узнать о возможностях тамошнего технического потенциала. Виндер, кроме всего прочего, ты должен знать, что Сен Уэлю поручено галактическим советом провести испытания первого лучевого телепортатора простейших взрывных веществ, в энзотериминальном диапазоне всех прозрачных сред. Это крайне важно в военном аспекте и при удачных испытаниях мы сможем развивать эту тему и дальше, а в технологическом плане сделаем очередной значащий скачок в нашем развитии. Правда технология еще является сырой и не безопасной, поэтому ее необходимо проводить вдали от нас, а Земля для этих целей подходит как нельзя лучше, там есть все испытуемые среды.
- И вот еще что, - Пондер сделал серьезное выражение лица, - сен Уэль твой заместитель, однако при возникновении ситуаций связанных с нападением на корабль все системы будут переподчинены на его биоритмы, и он будет управлять кораблем до снятия угрозы.
- Теперь, о более приятных вещах, - Пондер улыбнулся и провел рукой по экрану, на котором появилась весьма симпатичная мендерсенка, - а эта наша сена Ияза, специалист в области медицины и психологии. Ты Виндер видишь перед собой настоящую эрудитку и профессионала в сфере всего живого.
Виндер впился глазами в информационную доску и стал подробнее разглядывать сену Иязу. Высокая, красивая с большими и добрыми как у нашкодившего кота глазами, она была довольно просто и строго одета. При этом Ияза не сверкала столь модными сейчас пирлами как Уэль и всем своим видом внушала доверие. Однако Виндер сразу обратил внимание на ее руки, которые она сложила крестом на своей груди. Это были сильные руки со слегка вытянутыми пальцами, украшенными тонкими золотистыми татуировками, на боку указательного пальца была сделана надпись. Виндер увеличил разрешение на экране и смог прочитать следующее выражение «негатив - моя увлекательная жизнь». Вот тебе и ангел, подумал Виндер и посмотрел на своего биоробота.
- Видал Дин какая сена, всепрощающая, на вид по лицу, и ничего не забывающая судя по мускулатуре её рук.
Дин преданно кивнул, но не издал и звука, а Пондер меж тем расплылся в улыбке и даже немного пошутил.
- Вижу Виндер, она тебе понравилась, - сказал он и движением своей руки по информационному экрану сменил картинку на прямую связь, - но знаешь, по-настоящему Ияза тебя впечатлит, когда узнаешь поближе эту сену-громотвод.
- Итак Виндер продолжим, - Пондер сделал серьезное лицо, - в ее задачи входит проведение медицинских экспериментов над людьми планеты Земля, в том числе закладка вирусов уничтожителей всех жителей земли на случай возможной войны с ними за ресурсы. Кроме этого в круг ее важных поручении введена миссия по поддержанию нормального, устойчивого и трудоспособного микроклимата в Вашем коллективе. Знай, что корабль может также переподчиниться и ее биоритмам в случае существенных разногласий у вас в коллективе. На этот случай есть специальная методика, о которой тебе пока знать не надо.
Вот это пожалуй и все Виндер, теперь они твой экипаж, а значит вам вместе предстоит сделать много полезного и интересного. Прошу тебя Виндер сделай все так, чтобы мы могли гордились вами, а сейчас ожидай своих коллег которые прибудут на корабль через пол гахта (два дня) и вы сразу отправитесь в путь к 321 галактике. По нашим расчетам при использовании ближнего и дальнего разгонного буя вы окажетесь в галактике через пол синта (пять месяцев). Для осуществления всех запланированных экспериментов и получения устойчивых результатов Вам может понадобиться еще два синта. Обратный путь до зоны действия нашего крайнего разгонного буя займет еще два синта. Таким образом, получается - Пондер посмотрел на календарь, перелиснтул в нем страницы и отметил там кружком предполагаемую дату их возвращения, - в лучшем случае, - продолжил он вслух рассуждать, - обратная встреча у нас может произойди через тахт (пять синтов). Прощаться не будем Виндер, не люблю я этого мокрого дела, да и как мы можем прощаться, если мы с тобой оба делаем одно дело.
Пондер уже хотел было выключить трансляцию, как Виндер приложил свою руку к изображению картинки на информационной доске и быстро спросил.
- А почему, руководитель вы раньше хранили втайне от меня полную программу полета и решили вот так познакомить меня с экипажем, скажем, прям довольно неожиданным образом. Без общения с ними и прведения совместных притирок друг с другом, как мы делали раньше. К чему такой церемониал окутанной тайной.
- Виндер, здесь все просто, - ответил Пондер на усталом выдохе, - надеюсь, ты не думаешь ничего плохого о нас.
- Нет, конечно же нет, - поспешил произнести Виндер, - мне просто любопытно вот и все, а к тому же вы же знаете, я ученый и мне всегда интересен ответ на вопрос почему так а не иначе. Но, если вы хотите не отвечать, то не отвечайте, просто знайте, что тогда мои тараканы в голове сами на все ответят, только как минимум в десяти разных вариациях и потом всю дорогу споря на ножах будут выбирать правильный ответ.
- Ладно, голова ученых прусаков, - ответил Пондер улыбаясь, - здесь нет ничего необычного, просто мы хотели бы, чтоб вам на этот вопрос ответила Ияза, но дабы ты за время ожидания своего экипажа, не извел таких дорогих и умных насекомых в твоей голове я тебе отвечу сам, правда по простому как могу. Ты Виндер все верно подметил. Это наше новое решение, по подготовке к полету именно специалистов ученых, которое смогла отстоять Иаза на высшем ученом совете. Деталей не помню, ты ее и сам спросишь, времени у тебя будет достаточно. Однако она, да и мы тоже считаем, что так будет реально лучше, поскольку вы незнакомы и не знаете психологии друг друга, а это заставит Вас быть более мобилизованными, принципиальными, ответственными и взвешенными в своих суждениях. Мы заметили, что во всех наших совместных подготовках экипажей всегда определялся лидер, который своими убеждениями, харизмой и прочими методами подавлял людей творческих и не давал им раскрыть свой потенциал. А вы все люди творческие с большим багажом знаний именно в разных лучевых технологиях. Даже сен Уэль, как бы он апатично и легкомысленно и не выглядел. И здесь кроется вторая причина вашей встречи именно здесь и именно сейчас. Вы три лучевых гения идущие к нужному разными путями и технологиями, и знакомя вас раннее особенно на стадии подготовки мы могли потерять уникальность методики творческих поисков у каждого из вас. Ну ладно Виндер, мне кажется, я и так уже сумел передать твоим тараканам смысл наших действий. Лети и думай о только хорошем, я уверен вы сработаетесь и не потратите времени зря. Пока. – Пондер провел рукой по экрану и трансляция прекратилась, однако вместо него появилась Лунта и поинтересовалась нет ли у Виндера просьб и пожеланий.
- Нет, - ответил Виндер и выключил монитор.
- Видал Дин, - вновь заговорил Виндер после минутного обдумывания услышанного, - вот так сюрприз, а-ля в духе нашего Пондера, остается только надеяться на то, что они там все по настоящему продумали, а не очередной экспромт выдали нам на гора, под влиянием рвущихся к власти всезнающих молодых психологов. Знаешь Дин я помню одну компанию по производству стабилизирующих индиригридоров. Классная компания была, большая, толковая, с большой научной базой, с живым творческим потенциалом, с распирающим нас энтузиазмом – Виндер грустно замолчал и покрутил в пальцах кристалл накопителя, - я там начинал еще совсем юным ландеркеном в отделе переспектив террруфхитинга, - продолжил он, но не договорив вяло махнул рукой и остановился, словно мысленно улетел в другую галактику.
- Ну и что же вышло хозяин, - спросил Динлер с интересом искусственного интеллекта.
- Вышло, вышло, да в том и дело что ничего и не вышло. Они эти психологи, стали рисовать руководителю все в розовых тонах. Брать его слова за истину в последней инстанции, петь ему сладкие как ранний мед диферамбы, делать из ничтожной сыпи на пятой точки, пеньдекартовые бляшки и преподносить их руководителю как их собственные победы космо-галактического масштаба. Надо ли теперь говорить дорогой мой Дин, что скоро, очень скоро эти раковые психологи уже сидели в креслах руководителей лабораторий и стригли купоны, ненасытно и так жадно брызжа слюной, словно пожирали витамин халявного счастья. Только не витамин это был, друг мой, а уникальная, годами создаваемая руководителем творческая аура.
- Да, - сказал Динлер и на секунду отключился в поисках вариантов возможного продолжения беседы, - и чем же все это закончилось Виндер.
-Чем, чем, - ответил Виндер с ностальгической ноткой в голосе и быстро перелетел к пульту контроля над внешним контуром безопасности дальнего периметра корабля, - да тем, что я вот здесь, другие творческие люди тоже где-то и как-то устроились. Компания, с кровью, болью, буквально пережевав свое мясо, смогла в течении долгого времени все таки перетерпеть те невзгоды, которые довольно быстро по ней ударили. Однако лидерства в сегменте производства стабилизирующих индиригридоров у нее больше нет. И не будет, а очень жаль. Там конечно сильный руководитель и многому он меня научил, но в его науке больше нет фундамента, он уплыл к другим, а значит надстроить что-то, уже не получиться. Нахлобучить, конечно, можно, да снесется все это первым серьезным порывом ненастья. Представь Дин себе большой космический корабль с наружи выглядящий конфеткой. Представил. А теперь представь что движок у него старый, не квадрофотонный с возможностью средо-поточного ускорения как у нас, а совсем допотопный, гравитационно механический, педальный как я его называю. Так вот и подумай, куда он теперь полетит, к каким таким открытиям. Только что и может, это вяло маячить своей не заслоняемой массой на горизонте и по двадцатому кругу модернизировать эти долбанные индиригридоры.
- С тех пор я и не люблю этих психологов, этих мозгоправов и удовлетворителей своих личных нужд, в детстве возможно шибко обделенных вниманием и это в лучшем случае, ну а в худшем дюже крепко обиженных. Хотя, знаешь, не люблю, это не правильно сказано и наверно чересчур предвзято, здесь может быть вернее будет сказать, другое слово. Не доверяю я им и буду с ними крайне осторожен. Мне иногда Дин кажется, что они играют сами с собой в их собственное непомерно раздутое величие. А я, мой друг, все-таки мастодонт, ко мне вот так просто со штампом из учебника, без знания специфики реальной жизни не подойдешь. Я насквозь вижу их зазомбированное самолюбование. Они и сами, сами-то в жизни зачастую неустроенны, зато учат нас, и порой так упоенно, назойливо ну словно наша душа для них это как кровь для ненасытного вампира. Советуют, потом опять советуют, потом меняют позицию и опять советуют, словно я для них подопытный склиз. Часто их речь полна напускного высокомерия, подопытного подстрекательства, всевозможных угроз и запугиваний возведенных в немыслимую степень. Ладно Дин, - Виндер сделал глубокий вдох, - что-то меня понесло тараторить пойду в эсталопторе покопаюсь, может нарою чего-нибудь там интересного на сон мой грядущий. - Сказал Виндер, и двумя руками пригладил волосы, - может Ияза и не такая.
- А как тебе сен Уэль, о нем ты что скажешь, - спросил Динлер и тоже подлетел к эсталоптору,- как тебе его пирлы.
- Шоумен, да и только, я надеюсь, что он будет больше клиентом Иазы, чем я, - ответил Виндер и приказал эсталоптору в очередной раз выдать все о 321 галактике, о Земле и о других прочих больших каменюках летающих там. Пристально посмотрев на картинку планет, Виндер попросил Динлера ввести в навигационный дрим все выданные эсталоптером данные, особенно весовые параметры планет 321 галактики и их спутников.
- Зачем, - спросил удивленный Динлер, - навигация то уже готова, маршрут полета нам известен.
- Маршрут полета то известен, - ответил Виндер задумчиво и также не менее задумчиво добавил, - неизвестен теперь маршрут маневров в этой самой галактике. Я хочу рассчитать и построить карту тамошних гравитационных полей, лейс ловушек и перескоков. Чую, Дин, это все нам понадобиться. Да и кстати проверь, нет ли там комет, астероидов, или прочего крупного мусора.
- Хорошо хозяин сейчас все сделаю, - сказал Дин и быстро принялся вводить данные в эсталоптер.
- Смори Дин, - вновь заговорил Виндер, - видишь, здесь в планетарной модели галактики, есть не соответствие весового и гравитационного распределения между Марсом и Юпитером, - Виндер увеличил картинку и вывел ее на информационную, панель, - там, - продолжил он, - по теории Порштейдеровского астрофизического закона масс должна быть планета, а её почему-то нет. Эсталоптер наш, показывает пугающую пустоту. А у меня, честно сказать от этого глаза на лоб лезут. – Виндер немного помолчал и постучал пальцами по приборной панели, - Вот что Дин срочно отправь копию в наш галактический совет, пусть там посмотрят внимательно, а то столкнемся с чем-то неизвестным, а оно нам надо.
- Хорошо Виндер, - ответил Динлер и нажал кнопку памяти на эсталоптере, я тебя понял, вижу это не соответствие и начинаю его отправлять в наш центр.
- Прекрасно, Дин, - с легкостью произнес Виндер и быстро перелетел к выходу с командного поста. - Что-ж, тогда подождем, и посмотрим, как ответят нам ученые мужи нашего центра. А я, Дин, пока пойду к себе в каюту, там отдохну немного и мысленно займусь подготовкой к встрече с нежданно-негаданными посланниками судьбы. Эх хорошо бы их испытать в деле. Придумать бы им чего. – Виндер укусил себя за палец, поднял глаза вверх и в задумчивости произнес, - Ладно, Дин вот что зайди ко мне через двадцать синдеров, и я дам тебе необходимые распоряжения по встрече наших новых друзей. Будит им еще тот трахтибидох.
Глава вторая. И стал он Ветром.
- Летчик над тайгою, летчик над тайгой, летчик над тайгою, летчик над тайгой. – Дверь ближайшей к Ветру спальной комнаты мужиков, закрылась. Послышалось не громкое, секундное хихикание, сменившееся легким топотом ног, направляющихся к комнате, в которой спал Ветер, Буденный и другие мужики доблестного стройотряда «Север» - ну что,- женский голос слегка зевнул и задрожал звонким колокольчиком, - давай, три, четыре. – Тут же послышался глубокий вдох, десяти прекрасных глоток, и дверь резко отворилась, - Летчик над тайгою, летчик над тайгой, летчик над тайгою, летчик над тайгой, - оглушающее громко запели они с явным наслаждением.
- Да блин ты, господи, опять этих песняров принесло, ну что за люди, и как всегда на самом интересном месте разбудили – полюбовно сонно закричал Несмеян и метнул в девчонок, своей видавшей виды бомж подушкой.
- Дайте же поспать ненасытные, устроили тут хор лишку Тяпницкого, понимаешь, - добавил Буденный уже голосом Ельцина и толкнул локтем Ветра, - вставай, давай черт леший.
- Вставай, вставай, - передразнил Ветер Буденного, скрипуче потягиваясь на своих нарах, - да уже встал, уж полчаса как встал, - пошутил Ветер и уставился улыбающимся взглядом в квадрат окна.
Мужики тотчас же заржали богатырским солдатским смехом, перемешивая его с нотками свинского похрюкивания, которые для них самих неожиданно стали вылетать из их луженых глоток. Заразительный задор этой веселой шутки перекинулся и на девчонок, стоящих в дверном проеме, они смущенно заулыбались и как положено по обыкновению подобных дурачеств, густо покрылись краской и взглядом застывшего хрусталя тупо уставились на Ветра.
- Так, ясно, этих чертей мы разбудили, пойдем теперь дальше будить, - строго сказал голос ритмового комиссара, - после чего дверь комнаты вновь закрылась и вся торжественная процессия продолжила свою утреннюю гастроль далее по спальному корпусу.
- Хорошо то как, Настенька, - проговорил Ветер на излете своей потягушки, после чего резко выдохнул воздух из могучих легких и в свою очередь толкнул Буденного, - А?
- Я не Настенька, - будничным басом ответил Буденный и отвернулся от Ветра, с целью еще поспать этак сладких минут двадцать до прихода уже своего командира с призывом перестать вонять под одеялом, а напротив бодренько умыться и быть готовым к построению.
- Да все равно хорошо, - закончил традиционное утреннее приветствие двух друзей Ветер. – Эх красотища то какая. Прям ух, и чаво я не птица, чаво я не дятел, чаво мне не спиться, наверно я спятил.
Никто не отвечал, мужики ловили свой кайф, свои двадцать минут уравновешенного и такого ленивого блаженства. Блаженство, которое бывает у маленьких щенков, когда их, чешет еще за тряпочными ушками, рука, ласковая и кормящая, блаженство, которое приходит в первый день столь долгожданного летнего отпуска и наконец, блаженство веры, да-да той самой, дорогой веры, что в очередной раз позволило тебе не усомниться в ее присутствии и помощи. Никто не матерился, не чертыхался, не острил язвительно и бесцеремонно. Звуки, нет они конечно были, как же без них, но они были протяжные, сладкие как угощения взятые из бабушкиных рук, какие-то великодушные, напитывающие позитивом. Прекрасное утреннее настроение чистым кушаком захватывало пробуждающихся, делало радостными их закопченные лица, заводило карусель жизни, их жизни. Таёжной, но с добрым юношеским максимализмом, трудной, но со счастливыми искрами расслабляющего вечернего костра, далекой от тепла домашнего очага, но близкой в потребности стать настоящими друзьями на долго, на всегда.
Ветер, по прежнему глядел в окно, он наблюдал сладость свежего солнечного утра, игру теней по стеклу окна, происходящую на фоне бездонного и голубого неба. Игру, которая шла от листочков молоденькой березки, растущей около их окна. Игру, которая была лишь на первый взгляд хаотична, однако и в ней был виден смысл живого, не сдающегося характера вечной молодости. Ветер с упоением слушал ласковый шум утреннего бриза, прохладного и теплого одновременно, именно таким бывает ветер в самом конце Августа. Когда встречаются два молодых брата идущие с разных сторон света и несущих с собой свое личное и дорогое.
Девчонки пропели свою побудку, пройдя по всем мужским комнатам стройотряда звонким камертоном юных голосов, и принялись наводить порядок в своем утреннем моционе. Молчаливый еще десяток минут назад коридор теперь наполнился быстрыми шагами спешащих к умывальнику девчонок, отрывистыми обрывками слов, которыми они обменивались на бегу и задорным смехом, доносившимся всплесками хохота из разных углов коридора. Какие они молодцы, думал Ветер, и какая прекрасная эта старая отрядная традиция будить нас мужиков песнями, за кажущееся мгновение до официальной побудки уже нашим, родным и строгим командиром. Трудно переоценить этот подарок, позволяющий нам мужикам еще некоторое время буквально понежиться опьянением уходящего в трудовой день дурмана сна.
Ветер, глядя уже в потолок, вдруг вспомнил тот день, три года назад, когда изменилось его имя и отдающая Украиной фамилия. Тот самый день, когда все стали звать его Ветер. Потягиваясь, как сытый кот после сна, он улыбнулся с ностальгической грустинкой, ведь это был его первый рабочий день здесь на целине, да что там говорить первое рабочее утро в стройотряде, когда еще все знали его только под тем именем, которым его наградили родители. Ветер воспроизвел в памяти все до малейших деталей того события и даже те свои ощущения, которые у него были утром дебютного рабочего дня, где он пойдя на работу оделся во все чистое, новое и весьма парадное. Так он и отработал целое утро, помогая местному плотнику пилить ножовкой доски для длиннющего забора. С чувством высокого полета от своих стараний, которых он признаться и сам то от себя никак не ожидал при виде того объема досок, которых ему предстояло распилить, он в хорошем геройски-трудовом настроении и пришел к местной столовой, где уже были немногочисленные ребята его коллеги по отряду. Были однако там и Ритмички, по обыкновению бойко комментирующие события начала первого трудового дня и не упускающие даже малейшего шанса иезуитски подковырнуть любого попавшего в их поле зрения зеленого северянина, каким и был тогда Ветер.
- Ну вы посмотрите на него, явилось наше солнце – артистической, слегка удивленной мимикой, разбавленной строгим тоном учителя трудных подростков, сказала рыжеволосая девчонка, у которой и самой тоже было характерное целинное имя Фара. Она царственно восседала на верхней ступени крыльца входа в столовую, и казалось, все вертелось вокруг нее и для нее. Фара, а о ней надо сказать отдельно была уникальным человеком. Тем редким человеком, которого бог поцеловал в самую макушку и наградил даром огромного жизнелюбия и непрошибаемости для невзгод. Ни один маломальский прикол, розыгрыш, не обходился без ее участия. Развести человека на дичь и при этом не шевельнуть даже малейшим мускулом своего лица, не изменить уверенный, наполненный искренним доверием тембр голоса, все это было ее. Она умела в кулаке держать невидимые нити, которыми заставляла все время поворачиваться к ней лицом и поражаться той кипучей энергии, бившей мощным родниковым ключом из ее улыбки, загадочной и вечной. Казалось что только при одном ее виде, мысли о ней, какая-то неведомая сила сама отводит кончики губ к верху и повышает настроение. Она это постоянный электрический ток, бегущий вприпрыжку по проводам, и светящийся в головах всех тех людей кто ее знает и любит.
– Пришел, галун прачечный, осчастливил, нас, - продолжила она, посмотрела по сторонам, как-бы невзначай, и тем самым, гипнотически подключая к участию, своим удивленным взглядом всех присутствующих рядом друзей, - нет ну мужики, - обратилась она к северским старикам, - вы что блин обалдели, вы кого сюда привезли? Конферансье что-ли. Петрпоросяна. Да он, мужики, вообще, что у вас работать собирается или будет ходить по объектам билеты на концерты продавать. – Ты куда же так вырядился, - вновь спросила она и сделала круглые глаза, как очки у Джона Ленона, - нет, ну вы только посмотрите на него, ему место не у лопаты и мастерка, а вон блин в виде катьки на самоваре сидеть. Зад свой паром греть. Дым из ушей выпускать. Глазами вправо и влево стрелять и лыбиться как бомж стеклотаре. Не удивлюсь если он еще и пижаму собой захватил, гламурную.
- Я, я не захватил, - смущенно ответил еще зеленый Ветер, - да и нет ее у меня, пижамы то. Просто мама всегда меня к опрятности приучала. Да к тому же говорят, по одежке встречают.
- Ага а по раздежке провожают и денег еще дают, милок - полугнусаво сказала Фара и скорчила рожу так что все присутствующие сперва хрюкнули а после и загоготали словно гуси у бабы Дуси в Беларуси, - ты блин с таким видом здесь много заработаешь, иди вот к НГДУ там танец живота перетекающий в стриптиз показывай. Нефтяники тебе так заплатят, что и мастерок и лопата тебе больше не понадобиться.
- А у тебя, что Фара денег нет или ослепнуть боишься, - Ветер вытянул руки вперед, закрыл глаза и походкой слепого кота Базилио пошел на Фару, - где, где здесь вход в столовую меня ослепили мужским пол-шестым, а-а, Вам не понять, - Ветер споткнулся о первую ступеньку и толстой колбасой растянулся на лестнице, - фу ты черт, - сказал он спешно отряхиваясь.
- То, то бог шельму метит, - сквозь смех выговорила Фара, - и к тому же какая я тебе Фара не заслужил еще ты зеленый змий меня так называть. Я, чтоб ты знал, редиска червивая, есть Ольга Фариотиевна, мой отец Фариотти Торчельевич Сильвани единственный в Томске итальянский коммунист, строит сейчас на Каштаке завод минеральных удобрений. А ты что думаешь, вырядился круче, чем местный мер на похоронах тяпки от тряпки, можно теперь и на старших брехалку свою дырявую фальцетоклизменную опустошать. Лещ ты в попугайчиках от простофилинни, нет, от пропьера все дибилена.
- В общем, так, - сказала Фара и стала подводить итог этим увлекательным событиям, - вижу, ты сюда не работать приехал, а жениться, что так вырядился, словно под венец на лыжах собрался. Дурик, ты, мы же бабы Сибирские, нас вот так красивыми тряпками не купишь, край у нас правильный, не испорченный излишествами всякими, он знаешь ли, мозолистый, трудовой, для сильных, а не для стильных, для братвы, а не ботвы. Хочешь, я тебе один секрет открою, мы сибирские бабы насквозь вас видим, и мысли ваши читать умеем, по-этому ты про нас и думать плохо не моги. Потом стыдно будет. А раз ты жениться сюда приехал, это значит, друг мой, у тебя в голове еще ветер гуляет. – Фара улыбнулась и озарилась внутренним светом, - ветер, вот тебе и будет, погоняло наше стройотрядовое, а на работу ты все же ходи в нарядах попроще. Здесь город Кедровый, а не Москва с ее прошпектами..
Через пятнадцать минут, имя этой молодой и слегка робкой зеленки, каким тогда был Ветер, уже никто и не произносил. Теперь для мира, существующего рядом, вокруг него, он стал Ветром, помазанником духа сибирской доброты и проницательности слетевшей с языка столь бесшабашной и ухарской ритмички. Теперь он встал в один строй с теми многочисленными друзьями, которые уже носили меткие и такие же прилипшие имена. У мужиков это были Лом и Финн, Длинный и Веселый, Зомби и Вазилин. У девчонок Фара и Мышка, Нюра и Зюзя, Саид и Боксик, Кобра.
- Эх, - вслух сказал Ветер, в очередной раз потягиваясь, так, словно вырасти из раскладушки хотел, - а, я дурак еще потом год верил в итальянского коммуниста Фариотти Торчельевича. А плохо думать о сибирских девушках, я и до сир пор, не научился.
Глава третья На ковре у командира.
- Как ты думаешь, Ветер, - на обреченном выдохе спросил Буденный, уныло глядя в грязный пол коридора спального корпуса. - Нас командир сразу выгонит из отряда или сперва помучает, как Лев Толстой школьников, - продолжил он нервно переминаясь с ноги на ногу стоя прямо перед командирской дверью.
- Я думаю, что обязательно помучает, крокодил он этакий - ответил Ветер и положил свою ладонь на ручку командирской двери, - а как же, без этого, нельзя, неправильно это будет для нас. Мы же с тобой вчера дали дрозда, под дых копытом, сперва значит набухались втихаря, как скотина и свинья, а потом и приключений на свой зад нашли. Да они к нам сами липнут то приключения эти ну прям как мокрая одежда к голому телу. Эх нам бы с тобой еще вечером успокоиться, прикинуться ветошью, а нет, так мы еще и в самоход сходили, ага по-тихому так сходили, незаметно, блин аж в ушах до сих пор звук удара топора по жбану колыхается, булькает теперь там, прям как в хозяйстве у сантехника. Чудаки мы с тобой Буденный. Редкостные балбесы, краснокнижные.
- Краснокнижные, говоришь, - Буденный засмеялся и расплывшись в довольной улыбке продолжил, - ну если так, тогда знаешь, нам все трын трава, Ветер блин, раслабся, как муха на дерьме, или как жир в бульоне. С такими выпендосами, как мы, априори ничего плохого не может случиться, мы не тонем, мы, мы, - Буденный вытер пот со лба и забасил поповским басом, - мы баловни судьбы, дети его величества шары. Шаровики-затейники, да в нас ангел автопилот от рождения сидит. Нам нассы в глаза все божья роса. Уникумы. Не дать не взять. Ни купить и ни послать.
- Спорим, - Буденный с жаром протянул руку Ветру, - ну не хрена нам не будет, давай, монстр заповедный, толкай дверь командирской комнаты. С нами ведь шара, горбыль и обаятельный пофигизм. Вспомни друг мой, как мы с тобой сдавали информатику на первом курсе Иванникову, ну ни хрена же ничего не знали, а просто взяли и кинули зачетки под дверь. Глядим, ёксель-моксель, дык её в качель, они через минуту обратно вылетают с зачетами. – Буденный посмотрел Ветру в глаза и нервно посмеиваясь, продолжил. – А остальные-то наши друзья халявщики, тоже решили повторить сей трюк. Думали им проканает. Ага, сейчас. Побросали штук двадцать зачеток под дверь и ждут, ходят кругами бока себе разминают, не терпится вишь им. Чешется. Долго ждут, щель дверную гипнотизируют. Стараются. Ногти кусают, аж руки по локоть изгрызли, а все не останавливаются. Кто то даже на пол лег и в щель зырит, словно из танка смотрит, глаз свои косой напрягает, водит им справа на лево. Фотографирует, мать его, рот от усердия открыл, аж не заметил, как ему туда таракан вполз. Жирный такой, навозного цвета. Так вот пока этот одноглазый Джо, окуляром своим шлепал и таракана пережевывал, препод дверь то открыл, правда тем самым, глаз этого партизана ползуна, фонарем на неделю закрыл и говорит, мол я Иванников на каждом экзамене, позволяю себе ставить только три шары. Две я уже поставил, а третью поставлю тому, кто мне первым зачетку принесет. После чего подошел к окну, улыбнулся ну так, знаешь как Иванушка дурачок своим проблемам, да и выкинул их всех в предновогодний снег. Да ладно бы если они на землю приземлились, мать его, а то нет часть зачеток то, помнишь, на кровлю нижестоящего здания улетели. Гуси перелетные, жабы вертолетные. – Буденный торжественно помолчал, вопросительно уставившись на Ветра, - А в чем была мораль Ветер, знаешь? – Буденный вытер слезы смеха на глазах и стал вдохновенно объяснять. – А в том, друг мой, что повезло во всем этом мероприятии кому? – правильно, раздолбаям. Ведь как назло, зачетки всех батанов, которые реально учили предмет, волшебным образом улетели на крышу здания. Они, дураки, кинули их под дверь, только глядя на нас и подвергаясь при этом инстинкту толпы. А что получили, широкополосный геморрой на всю пятую точку, да неприятные до заворота кишок беседы с преподом.
- Умеешь ты ландыш стручковый, коровья лепешка, настроение поднять, - ответил Ветер, с жалким подобием придурковатой улыбки на лице. Однако постояв еще так, характерно потеряно, с секунду, он вновь опустил голову к полу, и тихо продолжил голосом воспитанного ремнем пионера жухалы, - все же стремно как-то Буденный. Очковато, понимаешь. Жим-жим то блин, играет. Хороводит там, внутри, как пьяная собака на похоронах хозяйского Барсика дюже досаждавшего ему своими причудами. Покусывает мне нервные окончания этот пес лохматый, черт его дери, гав ему контрабасом в ухо. Давай-ка, Буденный ты сам эту дверь толкай, если смелый такой нашелся и сам говори отмазки свои, беспонтовые до мозгопотрясения. Я буду молчать, словно истукан каменный с острова Пасхи, да глазами милостыню просить. Оно к тому же и умней будет.
Ветер изобразил просящего милостыню истукана, снял ладонь с дверной ручки, на удачу сложил в кармане своих брюк комбинацию из пяти пальцев под названием кукиш и с эмоциями парашютиста, делающего первый прыжок в тартарары толкнул дверь командирской комнаты.
Дверь легко поддалась и друзья молча просунули свои головы в образовавшуюся щель.
- Спит, - шепотом сказал Буденный и раскрыл дверь шире, - заходи давай Ветер, только тихо, чую шару, сейчас мы его напугаем, - продолжил Буденный и открыл дверь шире.
- Ага напугаем, - ответил Ветер тихим голосом, - как бы он нас не напугал, причем пожизненно.
Друзья медленно вошли и закрыли дверь. Они молча встали у кровати командира в надежде, что ситуация с их вызовом под строгие очи начальника, сейчас вот-вот разрешиться для них самым благополучным образом. Но командир продолжал спать, отвернувшись к стенке. Он сладко и ритмично похрапывал. Со стороны казалось, что командир, вытянувшись на кровати колбасой и отвернувшись к стенке, в тихую пожирает под одеялом мармелад и при этом сладостно чавкает.
Ветер и Буденный еще несколько мгновений постояли в нерешительности, прежде чем Буденный тихо прошептал Ветру на ухо.
- Хорошо спит, крепко, умотали мы его вчера ночными приключениями. – Начал говорить Буденный, - знаешь Ветер, я не могу, у меня руки чешутся над ним приколоться.
- Да Буденный, - ответил Ветер с улыбкой на лице, - приколоться над спящим это святое дело. Что ты предлагаешь.
- Пока еще не знаю, - ответил Буденный, разжимая только край своих губ. - Надо придумать, что то не тривиальное, этакое, и так чтобы мы оказались не причем.
Видя спящего командира, друзья вмиг забыли, зачем они пришли сюда и какие тяжелые мысли еще мгновение назад поедали их души. Теперь их ум был занят другим более интересным мероприятием смачно и прикольно безнаказанно нагадить своему командиру в духе уездных цирковых клоунов. Они стали пристально осматривать комнату в надежде что окружающая обстановка сама подскажет им план дальнейших действий.
- Вот что, - сказал Буденный и указал пальцем на кровать, - давай лежак с зацепов спинки снимем и поставим его обратно на самый верхний край крючка. Потом рявкнем ему в ухо, что мы дескать пришли, он дернется и растянется здесь перед нами на полу. Как сопля гимнастки. Как человек, поскользнувшийся на арбузной корке.
- Здорово придумано, - ответил Ветер, попыхивая как паровозик из Ромашкова, перед радостным мероприятием. – Давай только немного дополним картину.
- А чем дополним, - спросил Буденный и присел на корточки. Он стал внимательно разглядывать крепление лежака к спинке кровати.
- Давай ему воды на штаны нальем и в кровать тоже, ну типа он от удара обосался. Прикинь, он падает, просыпается, а мы ему такие улыбчивые и говорим Леха блин да ты обосался.
- Ага, - ответил Буденный, - пошли еще и дерьма из туалета принесем и положим ему, типа ты еще и обосрался.
Друзья сами упали на пол и зажали руками свои рты, чтобы не разразиться конским смехом. Они ясно нарисовали в своих головах красочные картины данного происшествия и теперь не могли остановить свой смех. Этот смех накатывал на них волнами, образуя череду приступов хохота у двух друзей. Они ползали по полу командирской комнаты, и когда их взгляды встречались, друзья вновь затыкали рты и расползались по разным углам. Со стороны они напоминали плачущих от счастья ежиков. Так характерно было их фырканье.
- Буденный не смотри больше на меня, я не могу я сейчас лопну от смеха, - взмолился Ветер, - мои глаза из орбиты уже выпрыгивают как у рожающего ночью бегемота. Да я и сам сейчас блин в штаны лепешку калачиком выложу.
- Хорошо, хорошо Ветер, - ответил Буденный, - давай начнем по тихоньку успокаиваться. Но вот знаешь Ветер, что надо еще сделать, давай поставим ему стакан с чаем на край тумбочки. Падая, он его заденет и опрокинет на себя. После чего наш Леха резко встанет. Эх, - Буденный мечтательно вдохнул воздуха, - хорошо бы конечно над ним сковородку повесить, как тогда бабам повесили. Помнишь, в начале целины ночью над дверью их комнаты ее примастырили, а утром видим они на построении все с отметинами стоят. Причем они так с утра торопились, что никто снять сковородку не догадался. Так и бились об нее как комары в стекло. Одно слово бабы.
- Если повесим, то тогда мы наверняка спалимся, - ответил Ветер, - командир сразу поймет, чьих это рук дело и выдаст нам соответствующие пилюли с ароматом горечи. Я вот что думаю, - Ветер почесал лоб, - сейчас мы все приготовим и выйдем из комнаты, якобы нас нет. Потом громко постучим, типа разрешите нам войти, а когда грохот услышим то и войдем со словами, вы не ушиблись дорогой наш командир, этакий вы не аккуратный, позвольте вам помочь. А у самих глаза такие бессовестные аки у святош с паперти.
Ветер изобразил на лице гримасу искреннего недоумения и страстного желания помочь. Буденный же вновь раздул ноздри как паруса, подполз к спинке кровати и буквально глазами прошептал.
- Иди, Ветер, поднимай лежак, только аккуратно я сейчас вытащу крючок и положу лежак на его тонкую грань.
- Океюшки франкинштейн задунайский, - ответил Ветер, и лисой подобрался к командирскому лежаку. Легким движением руки, он бережно его приподнял и кивнул Буденному головой, - давай быстрей ковыряйся там бегудя косорукая.
- Готово, - вдохновенно прошипел Буденный и потер своими ладошками друг о друга, - опускай.
Ветер аккуратно опустил лежак на грань петли и вытер со лба пот.
- Ставь Буденный стакан с чаем на край тумбочки и давай тихо валить отсюда, - сказал он едва слышно, и выдохнув воздух из груди продолжил, - эх жаль нет кнопки канцелярской ему в ботинок положить для полноты картины.
- Маньяк, - ответил Буденный и пристально посмотрел на друга, - успокойся ты и так хорошо будет. Мало ему не покажется. Идем начинать наш пандимобиум, тра-та-та.
Друзья, стоя на карачках, пердячим паром направились к входной двери. Так по их мнению было незаметно. Выйдя таким образом в коридор, они как две бешенные собаки уперлись лбами друг в друга и стали давить.
- Ты начинай, - сказал Ветер, и надавил своим челом на лоб Буденного, так что заставил того сесть на колени.
- Чевой-то я, - ответил Буденный Ветру и достал свой кулак, - давай на камень ножницы бумагу, скинемся и решим. Кто из нас сидораст. Кому первому идти, а кому горбыль за ним нести.
Ветер добродушно согласился и достал свой кулак с добрую пивную кружку. Буденный посмотрел на весомый аргумент друга и тут-же начал хороводить процессом.
– Раз, два, три, - досчитал он, потряс рукой и выкинул камень. Ветер же напротив, выкинул бумагу и злорадно улыбнулся.
- Вот, - сказал он, оборачивая своей пятерней кулак удивленного Буденного, - бог то шельму метит. Начинай, давай гудеть как самолет на взлете.
- Блин, - растроенно вымолвил Буденный и стал зачем-то рыться в карманах, - сейчас, сейчас, Ветер ты погодь немного, дай собразить, а как начинать, а если он сразу скажет досвидос товарищи.
- Если, если, котята в тесте, - передразнил Ветер и вытащил руку друга из кармана. С горящими от эмоциональной наживы глазами он бодро продолжил, - да ладно тебе друг, что ты, не робей, давай же будь смелее, чего копаешься как баба перед дорогой. Сам же так убедительно говорил про то, как нам прет и про шару нашу, дарованную свыше. Слушай, брось её грусть, тоску и к тому же верно ведь говорят лучше умирать с музыкой и жирным восклицательным знаком бьющемся в экстазе, чем тихо с клизмой и верхом на унитазе - с энтузиазмом сказал Ветер, переключившись с истинной цели визита к командиру на тот розыгрыш, фундамент которого они только что заложили.
- Ладно Ветер, - Буденный поднес кулак к двери, - давай я постучу а ты разговор начнешь, у меня в горле блин пересохло. Боюсь, что сфальшивлю и начну ржать хаотически как ишак на привязи.
- Хорошо, черт с тобой, погнали. – Ветер перекрестился и набрал воздуха в легкие. – Стучи давай.
Буденный заколотил в дверь так будто он арестовывать врага народа пришел в далеком, тридцать седьмом году. Однако вместо так ожидаемого шума падающей кровати и разлетающегося вдребезги стакана они услышали грозный голос командира.
- Кто там ополоумел, так ломиться, заходите сейчас я вам в голову постучу.
Ветер и Буденный переглянулись, они не ожидали такого развития событий. Что этот черт не спал и все видел, пронеслось в голове у Ветра, во блин сейчас будет засада. Он обменялся вопрошающим взглядом с Буденным, но тот резко открыл дверь и втолкнул в нее Ветра.
- Я так и знал, - начал грозно говорить командир сидя на кровати, - что это вы два чудака на букву м, мне дверь ломаете, - у вас что, блин, языка нет в дверь постучаться, - спросил командир старой армейской шуткой. Дебилы.
О брат, ты еще не знаешь какие мы дебилы, подумал Ветер, но опустив голову тухло вымолвил.
- Лех, мы тихонько стучали, - начал было оправдываться Ветер, - но ты так величественно по командирски спал, вот мы и решили постучать погромче, да видать переборщили мальца. Да это все Буденный урод бестолковый барабанил, - сказал Ветер и подмигнул Буденому, мол парируй если можешь.
-Чё ты гонишь хвост сосиски, ботва редиски, сам же мне сказал рожа протокольная, стучи громче чтоб он с кровати звезданулся. Лех, это все он, бегемотный почтальон, - Буденный указал пальцем на друга.
Ветер, офигел, он сделал круглые глаза и посмотрел на Буденного тем взглядом, которым смотрят доктора на креативных пациентов в психбольнице. Сперва удивленно, потом слегка ошалело и наконец по-фигистично надменно. Мол и не такое видели. Ветер же посмотрел так ошалело, что Буденный, увидав этот взгляд, сразу осекся и потупил свои очи. До него тут же ударом молнии дошел весь ужас сказанной им впопыхах фразы. Теперь они оба бросили свои взгляды на крючок крепления лежака к спинке кровати и к своему ужасу увидели, что лежак находился на самой верхней грани крючка. Друзья в один миг, пульсацией электрического тока, сообразили простой факт того, что сидевший перед ними на кровати командир это явление случайное и любое его движении сейчас это стопроцентное падение с кровати. Пот мгновенно прошиб друзей и они задрожали внутренне. Такое состояние знакомо тем людям которых застали за секунду до совершения необдуманного и противоречащего вере поступка. Господи подумал Ветер, только не сейчас, живы выйдем рот Буденному зашью. Буденный же смотрел в пол и не дышал.
Из ступора тормозного вагонного башмака, их вывел командир, он бросив на них еще злой, но уже оттаивающий взгляд сказал.
- Собирайтесь уроды, вы уезжаете.
- А…., - прошипел Буденный, желая ярко сказать о наболевшем, но тут же подавился застрявшим в горле комом внутрижелудочного конденсата. Он рывком схватил, стоящий на тумбочке командирский чай и вмиг осушил пол стакана терпкой жидкости. После чего застыл скульптурным изваянием.
- Абжалилова пельмешка, тараканий суп, - только и смог вымолвить Ветер, что в переводе на русский должно было бы означать «здравствуй Жора новый год»
Друзья замолчали, как замолкают большинство певчих птиц в конце июня, и как замолкают остальные живые существа, когда зимний холод сперва острыми иголками, а потом и леденящим душу потоком начинает жалить их подкожное пространство. Выворачивать замедляющееся сердцебиение наружу, да так, что и само сердце и все тело становиться единым целым. Тем не расчленяемым союзом, когда все начинает колотиться, в общем, и набирающем скорость пульсе. В мышцы рук и ног приходит опустошение, словно у спортсмена, боровшегося до последнего остатка сил, но пришедшего к финишу увы, четвертым. Бог мой, подумал Ветер, да мы за одно мгновение стали чужими. Три года, веры, правды, трудовых подвигов, отчаянных розыгрышей и великолепных традиций, идущих из глубины десятилетий, теперь зачеркнуты для нас. Как же так, мы ведь старики тут, в этом таёжном месте, да мы же учили работать и отдыхать большинство из здесь присутствующих ребят. Передавали им отрядные традиции, наставляли как пакостить ритмичкам на гране фола но никогда ее не переходить, как отжигать на банкетах, как в скором поезде между Томском и Казанью ехать бесплатно на третьей полке с украденной ритмичкой. Насколько это больно, чувствовать учителю, когда все превращается в прах, особенно он сам в головах далее живущих его воспитанников. Ветер почувствовал себя медведем, хозяином тайги, попавшим в яму ловушку и насадившимся на смертельный кол. Отчаянно и безысходно жутко ему лежать на дне ямы и видеть, как квадрат неба медленно, но верно тускнеет, и становиться все дальше и дальше. Слезы в этот момент приходят сами, их не спрячешь, не повернешь обратно как русла рек. Ветер закрыл глаза руками.
- Вы чего ребята как на похоронах, - удивленно спросил командир, - чего случилось.
- Почему уезжаем, а отряд, как же мы без отряда, - выговорил Ветер трясущимися губами.
- А, что отряд, отряд остается у него еще здесь есть работа, - ответил командир и взял стакан из рук проглотившего кол Буденного, - да чего с Вами вы чего стоите как неживые. Буденный, не спи, открой рот и скажи чего-нибудь командиру то своему. – Он толкнул Буденного в плечо.
- Мы, … мы, …. мы – начал заикаясь, Буденный, - мы не хотели. Прости нас командир – выпалил он так, словно штангу поднял.
- Чего не хотели?
- Ничего не хотели,- сказал Буденный и умолк, потупив голову.
- Да что с Вами, - раздраженно спросил командир и потряс Буденного за плечо, - проснись жаба.
- Ааааа, – протяжно сказал командир, потирая кулаком свой лоб, - понял, Вы значит комедию пришли сюда ломать. Сперва стучали в дверь так будто вас заперли на Титанике и я последний из тех, кто убегая с тонущего корабля может дать вам шанс, а теперь дурку похоронную включили. Ну давай, давай так за что же Буденный я должен вас простить.
Судорога, да что там судорога молния пронзила мозг Ветра, «а что если он не знает» вдруг подумал он. Тогда получается, что мы сейчас сами себе могилу роем. Да что роем уже ногу занесли для последнего шага. Стоп, отставить самобичевание надо начинать почву зондировать. Может и не так страшен мир, как его малюют. Однако пока Ветер соображал, Буденный раскрыл свою пасть, откуда его внутреннее чрево уже начало выдавливать из себя тихими порциями покаянные слова.
- Мы…., мы…, мы, – вновь, подражая коровьему протяжному голосу начал говорить Буденный, - мы пили вод…
- Воду из твоего стакана, - быстро и радостно продолжил Ветер, - и должно было наплевали туда. Ха-ха-ха. Шутка.
- Во, во, во, воду?, - переспросил все еще отчаянно тормозящий целый состав с улем, Буденный у Ветра. Он сделал такие удивленные глаза, будто в свой зарплатой ведомости полный нуль увидал и сейчас пытается своими зенками повторить всю округлость этой дырки от бублика.
- Идиоты, членистоногие, - по-деловому знающе сказал командир, - стало быть, вы издеваетесь надо мной. Ну так вот, чтоб у Вас смех прошел разом, через сраку газом, записываю вас в похоронную команду. Баста, будете у меня теперь на банкете как стеклышки ходить, водку глазами жрать и с этого забалдеть пытаться. Товарищей своих дыхнуть на вас просить. Танцевать блин только под музыку и то в сторонке, обреченно как два однополых голубя.
Все, пронеслось в мозгу у Ветра, спасены, теперь уже точно, к банкету мы вернемся.
- Ура, - закричал он и обхватил руками командира, после чего оторвал его от земли и закружил в воздухе как любимую девушку, - ура – повторил Ветер и поставил уже мягко сказать офигивающего командира на место, - куда ехать друг, все сделаем что нужно, хоть из под земли достанем, хоть наоборот в землю закопаем.
- Больной, - ответил командир, брезгливо снимая руки Ветра со своей талии. – Ладно, вот что, - начал говорит он строгим голосом. У вас здесь уже работы нет, на пилораме вы уже все сделали и по-этому, - командир помолчал, - вы отправляетесь в деревню Пудино с задачей раздобыть картошки к банкету. Денег я вам не даю, да и нет их у меня, но вы справитесь, пару таких концертов, как здесь и сейчас и люди вам сами все вынесут. Автобус ваш, - командир посмотрел на часы, - будет через двадцать минут, по-этому с завтраком вы пролетели, но я за вас не переживаю с такими талантами, вы там найдете чем набить свои мамоны.
- Найдем, командир не переживай, сделаем в лучшем виде, еще и денег привезем, - ответил Ветер и приложил руку к голове, - разрешите выполнять.
- Идите давайте шнурки пересоленные, достали уже. – Командир открыл дверь и жестом показал мол скатертью дорога.
- Идем Буденный, - радостно сказал Ветер и посмотрел на друга, который, судя по его белому лицу, все еще останавливал железнодорожный состав.
- Идем, - Ветер взял Буденного за руку, - скажи папе до свидания.
И тут Буденный видать остановил наконец-то поезд. Он задергался, будто кто-то обнулил его память, сперва зачем-то сделал шаг влево, затем вправо, после подошел к столу и постучал по нему кулаком, при этом нервно приседая подобно, Митяю, из фильма про голубей. Наконец он подошел к командиру крепко его обнял, взял стакан из его рук, допил все содержимое и со словами присядем на дорожку плюхнулся на постель командира.
О дурак, подумал Ветер, когда комната наполнилась железным скрежетом падающей кровати. Он закрыл глаза и стал считать до десяти. На протяжении этих долгих секунд шум и грохот не прекращались, и казалось, что к этой самой кровати веревочкой было привязано все то, что могло находиться здесь в командирской комнате. Все предметы, одежда, посуда, настольная лампа, все это каким-то прочным способом соединялось между собой невидимыми нитями, как круговорот воды в природе, как причина и следствие, и наконец, как дождь и капюшон. Однако как-бы небыли прочны эти нити и как-бы много предметов они неохватывали, грохочущий звук вскоре стих, и Ветер открыл глаза. Зрелище, открывавшееся его взгляду, было весьма комично и драматично одновременно, оно представляло собой следующее. На упавшем лежаке вытянув свои ноги в правильную полоску, лежал Буденный. Он имел белый, бескровный цвет лица, и характерно новопреставленному покойнику скрестил свои руки. Весь его вид подчеркивал ту простую мысль, что его типа нет с нами, и к нему претензий быть не должно ведь он как бобик сдох, а какие к мертвому вопросы. Посмотрев внимательнее, Ветер увидел, что в руках Буденного стакана уже не было, он валялся разбитым на полу. Заварка, которая в обильном количестве томилась в этом стакане ранее, теперь орнаментом кометного хвоста находилась на потолке и отваливалась от него подобно новогодним снежинкам на голову, останавливающего уже свой состав, командира. К тому же падая, Буденный видать успел ухватить занавеску, которая вместе с карнизом полетела вниз и ударила его по груди, после чего полотнищем своего материала укрыла ему ноги. Вторым концом карниз упал на тумбочку, повредив стоящий на ней телефонный аппарат. Трубка телефонного аппарата свисла с тумбочки, весело качалась и противно гудела. Почему качалась лампа и мигала светом, а также почему вещи из тумбочки в панике убежали на пол, для Ветра осталось загадкой. Он лишь подумал, надоже так напугать вещи, чтоб они пустились на утек, словно от грязнули.
Но это еще не все. Внешний вид Буденного, косящего под дохлую мышь и бобика одновременно был дополнен еще двумя характерными вещами. Голову ему покрывал, не первой свежести огромный бюстгальтер сорок последнего размера, а на коленках его ног были огромные семейные трусы в красный горошек с огромной надписью «квартирьер». Создавалось впечатление, что Буденный перед тем как отойти в мир иной успел аккуратно облегчиться и теперь на пустой желудок и со спущенными до колен труселями, ждет приема в верхах. Видать аргумент свой собрался показывать там. Тоже мне, нашел, чем удивить, нечто средним между бородавкой и прыщем.
Появление этих аксессуаров, а именно мужского и женского белья на Буденном не является случайным. Связано это с тем, что командир отряда Север в этот год был одним из первых кто приехал сюда, в этот таёжный город еще за две недели, до прибытия основного отряда. Эта была замечательная традиция приезжать в отряд раньше остальных ребят, готовить им фронт работ и нехитрый быт. Называлось, это наследие еще с времен первых студенческих отрядов, квартирьерством, и оно было в большом почете у всех бойцов стройотряда, как отряда Север, так и отряда Ритм. А поскольку на это мероприятие приезжала целая группа парней из Казани, и девчонок из Томска, то они согласно установившейся почетной традиции должны были иметь свой флаг. Вот таким флагом для мужиков по обыкновению и являлись большие семейные трусы, а для девчонок такого же размера бюстгальтер. Квартирьеры в первый же день своего приезда устанавливали два больших отрядный флагштока и поднимали свои флаги. Мужской отряд свой в красный горошек, а женский свой, но уже в забавные завиточки. Таким образом, они показывали всем свое присутствие, легкую дерзость и давали повод местным жителям в очередной раз посудачить о нравах, присущих нынче современной молодежи. Флаги долго развивались на ветру, забавляя город, однако с приездом уже основного отряда эти символы квартирьерства снимались и с почетом уступали места уже другим, официальным флагам. Мужики по обыкновению поднимали полотнища с самолетами. Девчонки же украшали свой флаг, лесной романтикой, где, как правило, были нарисованы гитары, цветочки и ягодки. Тем не менее, подняв свои отрядные хоругви, снятые квартирьерские флаги не прятались в дальние сундуки, а традиционно весели в комнате командира квартирьеров. В этот удивительный год командир Севера был и командиром квартирьеров, а посему флаги своей непосредственностью теперь украшали именно его медвежий угол. Женский чепчик для близнецов был перекинут через карниз, а мужской атрибут футбола пятидесятых годов и вовсе висел на шторе прикрепленный лишь простой булавкой. Поэтому и неудивительно, что они оказались новогодними украшениями для косящего под жмурика, Буденного, ожидающего, по всей видимости, деревянный макинтош.
Немую сцену, спустя пару секунд, первым нарушил Ветер, он откинул карниз с ног Буденного и взял друга за руку.
- Все Буденный, хватит помирать, - сказал Ветер и рывком стащил друга с кровати, - бежим же скорее, ты что не понял, нам командир уже задание дал. Наш автобус того, ту-ту, Михаил Светлов ту-ту, - Ветер помахал рукой, - цигель, цигель, ай-лю-лю. Давай же шевелись ты хлюст бубновый, башмак фартовый. Вишь как нам проканало.
Буденный резко вскочил, будто его ошпарили кипятком, быстро огляделся по сторонам и бросился к выходу, словно кот на валерьянку. Его нога поскользнулась на битом стекле, и в коридор он уже вылетал головой вперед, правда в торжественном молчании. Сквозь открытую дверь Ветру было хорошо видно, как его лапти выполнили дрифт-пробуксовку и мигом унесли полу-дохлое тело с глаз долой.
- О, как, - Ветер положил руку на плечо командира, посмотрел ему в глаза. Затем он скорчил свой взгляд похожий на обожравшегося на свадьбе волка, и успокаивающим тоном вымолвил.
- Ну все Леха, нам пора, бывай, а то мы опоздаем, - сказал он и добавил еле слышно, - ты уж извини, что так вышло. Случайность, что-ж, так иногда бывает брат, дай бог, чтоб все, что здесь и сейчас гикнулось, нам потом не аукнулось. Ветер остановил рукой качающуюся лампу и направился к выходу. Командир не проронил и слова.
Боец вышел из комнаты и уже вразвалочку сделал несколько шагов по направлению к выходу, как услышал топот приближающихся ног. Ветер остановился и резко обернулся. Увиденное далее, на мгновение парализовало и удивило его. К нему на всех парах летел командир, лицо которого явно говорило Ветру, о том, что не Оскара ему вручать собрались, а мозги промыть скипидаром. Ветер тут-же включил свои ноги и бросился на утек со словами «прости командир, на автобус опаздываю сам же велел». Однако командир успел догнать Ветра и наградить его сочным пендалем.
- Вечером, поговорим веслоухие эфиопы, - прокричал он вдогонку Ветру, после чего погрозил ему вслед кулаком, плюнул под ноги, развернулся и пошел обратно в спальный корпус, нервно потирая руки. - Пусть только появятся эти шоумены, хреновы, - бормотал он себе под нос, - я им покажу жижу с грыжу. Рожу растворожу, зуб на зуб помножу и возведу в квадрат. Будут у меня, еще бабам раствор носить, да штукатурить помогать. Эх жаль, что у меня времени нет по издеваться над ними Банкет ведь завтра.
- Ух ты, - выдохнул Ветер, добежавши до Бани, где его уже ждал Буденный, - кажись отрыгнулись, - сказал он тяжело дыша и положив руку на плечо Буденного, добавил, - спасены. Можно жить дальше.
- Погодь Ветер, - сказал Буденный и облокотился на стену бани, - как спасены, тебе же командир в след кулаком грозил, пендаль вон дал и поговорить обещал.
- Хорошее у тебя зрение Буденный и да слух тоже, пендаль значит разглядел, базары слышал. Все это фигня, пойми друг, за это не выгоняют. Стало быть, не так страшно, а все остальное переживем как гуси с которых вода в песок утекает.
Друзья в один миг повеселели. Теперь когда все тревоги остались позади, они смогли наконец-то проснуться по настоящему и открыть для себя всю красоту этого таежного утра. Солнце, уже поднялось выше деревьев и перешло тот рубеж, когда оно только светило. Теперь, набирая свой темп движения и карабкаясь все выше и выше по небесной дуге, оно начало и согревать. По чуть-чуть, но с каждой минутой небесное светило дарило, все больше тепла, такого ласкового и такого нужного всем живым существам, тем или иным образом коротающих время в этом суровом крае. Люди, щурясь на один глаз, отвечали солнцу улыбками и тем, что начали снимать свои верхние одежды. Так они приветствовали бога Ра, катящегося на огненной колеснице, и сообщавшего всем, что день сегодня будет просто бесподобным.
Ветер и Буденный отправились в путь. Они пошли к автобусной остановке в замечательном, приподнятом настроении. Проходящие мимо люди уступали им дорогу. Они заворожено останавливались и улыбаясь смотрели им вслед. Ритмы бразильского карнавала, зажигательной сальсы, отражались на безусых лицах ребят. Ноги сами выделывали правильные кренделя, а душа, …. она пела. Глазами пела, неслышно так, без малейшего звука, но очень радостно, и свободно, словно раздольно гуляла по бескрайним степям Украины. Летела над зеркалом прозрачного, кристально чистого лесного озера, а затем поднималась и парила уже над высокими кедрами, сказочными соснами, и утопающими в ярких красках таёжными болотами. Начинался новый день.
Книга Ёксель. Глава четвертая. Часть первая. Крышки привезли
Друзья прибыли в деревню в начале одиннадцатого утра. Они с необычайной легкостью, от имеющегося у них прекрасного настроения, вышли из автобуса и не торопясь пошли по деревне, куда глаза глядят. День сегодня был выходной, а посему он был наполнен деревенским утренним спокойствием, некоторой плавностью и рассудительностью, присущей сельской, весьма неторопливой жизни. Отсутствием сколь нибудь значимой суеты у местного населения в их движениях, поступках и обрывках той речи, которая доносилась до ушей Ветра и Буденного. Однако, не смотря на столь ранний час, столь не характерный для проводимых работ в выходные дни, деревенские жители уже занимались своими делами. Мужики, спокойно и по-деловому приводили в порядок свои инструменты, чинили колесную технику, и другие прочие нужные в быту механизмы, такие как видавшие виды мотопомпы и бензопилы. Кто-то плотничал, кто-то вместе со старшим сыном распутывал рыболовную сеть, а кто-то стоя на крыше чистил дымоходную трубу, кланяясь оттуда всем проходившим мимо его дома знакомым. В большинстве своем деревенские мужики были одеты довольно просто, но достаточно чисто, по выходному дню. Мужики среднего возраста были одеты в светлые рубашки с засученными рукавами, в темные брюки в заметную полоску, которые с напуском были заправленные в полинялые кирзовые сапоги. Старшее же поколение, носило поверх рубахи еще полосатый пиджак и непременно блинообразную кепку, преимущественно светло-серого цвета. Обуты они были в отличии от более молодых товарищей в валенки с галошами. Верхний край валенок был загнут и тем самым придавал благородный вид каждому деревенскому аксакалу.
Женщины также уже занимались своими делами. Покрыв головы светлыми льняными платками и нацепив преимущественно коричневые сарафаны, они хлопотали по хозяйству. Развешивали белье, выносили подушки на солнце и надевали только что вымытые банки на штакетники забора. Вот по деревенскому сарафанному радио, прошел слух, что в местный магазин завезли каменную соль и металлические крышки, столь необходимые для закатки стеклянных банок. Не прошло и трех минут как большинство деревенских женщин торопливым шагом, радостно понесли свои тела в растущую очередь, вопросительным знаком скопившуюся возле местного торгового храма.
- Нюрка, Нюрка ты куды, - крикнула одна деревенская женщина другой, находившейся на противоположной стороне улицы. В ее руках были две плетеные торбы доверху набитые товарами из местного сельпо.
- Куды, куды, - послышался ответ, - туды в сельпо. Шурка сказала, там соль и крышки привезли. Надо б взять.
- Не ходи няньк, я нам уже взяла. Хватит. Будя с нас.
- Шо ты, - ответила нянька Нюрка своей собеседнице и махнула рукой, - ладно, надысь, тогда, пойду посмотрю может еще че есть. С бабами по гутарю. Говорят, к школе новый учитель приехал, пойду, заодно и узнаю.
«Да» подумал Ветер. «Бабы без трепа все равно, что сапожник без мата».
Буденный толкнул Ветра плечом, - слушай друг, а пошли и приколемся над этими сплетницами.
- Как, приколемся, - Ветер остановился и направил свой взгляд на Буденного. – Ты что опять такого придумал. Я сегодня уже не потяну больше приколов. Только ведь отпустило как.
- Да ничего особенного, - ответил Буденный, глядя себе на ноги, - все просто. Ты будешь учителем пения, а я стану трудовиком. – Буденный поднял глаза и широко улыбнулся. – Ну, дошло до тебя, - продолжил он, раздувая свои ноздри, - пойдем сейчас, встанем в очередь к бабам и картошки попросим, про жизнь у них в деревне поговорим. Дадут, ведь, как пить дадут. Потом по домам пройдем, ты споешь, а я стихи прочитаю.
- То есть ты предлагаешь, финтануть как год назад в Таванге, когда нас к вездеходу все село провожало.
- Ну да, - ответил Буденный воодушевленно. – Люди здесь в тайге особенные, малограмотные, а посему добрые и не измученные нарзаном, да и соблазнами там всякими.
- Хорошая идея, но, - Ветер чмокнул губами, - не проканает. Не интеллигентный у нас вид, понимаешь, затрапезный. К тому же мы там, в бабской очереди таких речей наслушаемся, что потом только год в филармонии лечиться надо будет. Слух свой восстанавливать. Давай лучше по домам пройдем. Попросим нам картошку подарить, скажем, что мы оголодали.
- Ага оголодали, - ответил Буденный, - особенно ты Ветер. Люди добрые – начал говорить Буденный, подражая голосу своего друга, - дайте нам пожрать, оголодали мы. Вы не смотрите на мое лицо, стопудового размера. Просто кушать хотца. Очень хотца, плиииз.
-Вот, что сделаем друг, - сказал Ветер, - я предлагаю нам пойти на край деревни и начинать собирать картошку с населения оттуда, ну чтоб мешок наш наполнялся по мере того как мы будем приближаться обратно к автобусной остановке. А легенда наша будет простая, что мы, мол студенты, приехали сюда работать, а деньги нам задерживают, вот и послало нас руководство сюда, чтоб мы местным за жрачку помогли. Скажем, что мол можем дрова поколоть, по хозяйству помочь, а если надо и про Москву расскажем, и про Чукотку. Можем спеть, стихи почитать, в шахматы поиграть. Все можем. Год назад в Таванге у нас культура кормилицей была, под песни Чайфа и Алисы народ плакал и платил капустой. Жаль не бумажной конечно, но и так тоже ничего, сьедобненько было. Ольга с Таськой ее хорошо готовили.
- На том и порешим, - сказал Буденный и подвел черту разговорам, проведя носком ботинка по земле, - ну что Ветер, давай начинать. Пошли на край села и плясать будем оттуда. Надеюсь, нам повезет.
Друзья, не медля и секунды, пошли решительным шагом по довольно ухабистой проселочной дороге, уходящей вглубь деревни. Проходя по этой, как потом выяснилось, центральной улице, им приходилось постоянно маневрировать и обходить, лежащих на дороге жирных свиней. Эти свинья с презрительной нехотью уступали дорогу только истошно гудящему транспорту, а уж Ветра с Буденным вообще не считали за себе равных. Будто их не было. Буденный так разошелся, что стал ногами пинать этих жирных хряков, но те и голов своих не поворачивали. Словно они, эти сибирские боровы, являются единственными царями для всех зверей в здешних западносибирских заболоченных краях. Плюнув хряку прям в закрытые глаза, друзья решили сойти с дороги и идти по тропинке, вдоль заборов, стоящих у жилых деревенских изб. Однако и здесь их ждало разочарование. Причиной которого были, наглые как дагестанцы, деревенские гуси. Это были не гуси, а настоящие летающие собаки. Натренерованые хозяевами охранять свои частные дома от незнакомых людей, пробирающихся в их владении хоть по суше, а хоть и по воде с воздухом. Как только Ветер с Буденным заходили на ту часть тропинки, которая шла мимо хозяйских домов, гуси мгновенно оживали, строились боевым клином и атаковали с тыла. Они вытягивали головы на своих длинных шеях и своими щипающими клювами все время так и норовили цапнуть ребят за пятку. Гуси действовали так слаженно и настойчиво, что друзьям ничего не оставалось делать как бежать. Но и здесь происходила очередная метаморфоза, гуси, не успевая перебирать своими ластами по земле, стали набирать скорость и переходить в бреющий полет. «Какое счастье» подумал Ветер на бегу «что бог не дал им разума атаковать нас сверху». И действительно, взлетая гуси, все равно атаковали именно пятку, слово видели и генетически навсегда запомнили как погиб Ахилес из древней Греции.
- Во дают, - сказал Буденный, выбегая на дорогу, - а говорят еще летающих собак не бывает. Да Ветер, нам там лучше не ходить, лучше здесь со свиньями. Им похрен все. Мне отец рассказывал, что в Индии коровы ходят как хотят и где хотят, но их там не трогают по причине святости. А у нас вот, тоже есть ответ для брахмапудр ихних, это наши свиньи. Хоть они и не святые, да только фору коровам дадут по толстокожести и непроницаемости ко внешним раздражителям. Я только сейчас начал понимать выражение «нажраться как свинья», смотри – Буденный пнул свинью, - видал. Ноль эмоций кило презренья.
Так за беседами о животных, и маневрах вокруг них, друзья подошли к зданию деревенской администрации. Оно недавно было покрашено в белый цвет и выделялось огромным сугробом на фоне серо-зеленой массы других деревенских строений. В тени козырька главного входа секретарем лежала очередная свиноматка и создавалось ощущение, что именно она здесь решает, кому дозволено пройти во внутрь. Флаг над этим зданием развивался еще старый, красный с серпом и молотом. Он сильно полинял и его свободно развивающаяся боковая кромка, была в настоящих лохмотьях. Сквозь стекла окон проглядывался подоконник, на котором по мимо цветов обязательным атрибутом была и закопченная керосиновая лампа. Напротив входа в шагах двадцати располагался памятник вождю, на котором явно решили сэкономить, поскольку Ильич был запечатлен скульптором в бетоне, маленького роста, но стоя на большом постаменте. Он был похож на злобного карлика или ирландского гнома, вытянувшего одну руку на котором три пальца были отломаны. Ветер и Буденный остановились.
- Смотри, - сказал Буденный, - Ильич такси ловит. Видишь, одной рукой тачку тормозит, а другой в боковом кармане роется, деньгу ищет. Никак уехать не может, аж измельчал весь. Просит вывезти его из свинарника.
- Нет, -ответил Ветер, - это он всем выходящим на магазин показывает, мол там завезли уже. А давай ка друг местным подарок сделаем. – Ветер взял палку и начертил большой круг вокруг Ильича. – Сколько времени, - спросил он Буденного.
- Пол одиннадцатого, - не без интереса ответил Буденный и ковыряясь в носу спросил, - тебе зачем.
- Смотри, - Ветер, подошел к тени падающей от руки вождя и нарисовал рядом две палочки. – Пусть хоть время показывает, - крикнул он и начал далее дорисовывать весь циферблат.
- Толково придумано Ветер, - Буденный улыбнулся, - и вождя делом занял и мужикам потеху нарисовал. Пусть радуются. Давай Ветер уже к кому нибудь ломиться надоело без дела ходить пора клянчить начинать.
Ветер и Буденный огляделись по сторонам.
-Смотри, - начал говорить Буденный, - вишь вон там дом стоит. Ну, вон тот, с таким, слегка покосившимся забором, давай пойдем туда, там по крайней мере гусей нет.
Ветер потер ладошками друг о друга, пристально посмотрел на предложенный Буденным дом и кивком головы дал понять другу, что согласен с его предложением.
- Что ж, пусть будет этот дом, - сказал Ветер, - раз гусей нет, значит, стало быть человек там добрый живет, - радостно заключил Ветер, - пойдем поглядим.
Книга Ёксель. Глава четвертая. Часть вторая. Петр Петрович
Друзья подошли к дому. Они по прежнему были в хорошем настроении, а придуманная ими легенда давала ребятам опору, от которой они и собрались плясать, словно от печки. В их поступках чувствовалась уверенность, она сочеталась со здоровый пофигизмом, который словно решето просеивал разум, вымывая из него любые песчинки осторожности. Вера в победоносность своих замыслов не давала ребятам взглянуть дальше, чем отсутствие гусей у этого дома. Они совсем не обратили внимание на то, что именно этот дом был самым невзрачным и каким-то брезгливо зачуханным из всех домов, стоящих на этой улице. Перед ним не было грядок, ничего росло, скамейка являющаяся атрибутом всех деревенских домов была перекошена, словно больна радикулитом, а земля под ней и вовсе заросла травой. Окна дома были пыльными, и должно быть пропускали мало света внутрь своих помещений. Когда-то еще белая краска оконных рам, теперь отшелушивалась и темные пятна гниющего дерева проступали грязными кляксам на поверхность оконного оклада, обрамляющего тусклое стекло. Дом напоминал большую собачью будку, брошенную, и по всей видимости, уже к сожалению, ни один год никому не нужную. Но это не остановило друзей и даже не заставило их задуматься о том, что здесь может быть не все ладно. Они уверенно открыли калитку палисадника, благо она была связанна с забором небольшим куском алюминиевой проволокой, и вошли на передний двор дома. Сделав пару шагов, они подошли к воротам отделяющие передний двор от внутреннего пространства и нажали на кнопку звонка.
- Ну что, - в ожидании ответа спросил Буденный, - как договаривались, ты начинаешь вещать, а я стою, поддакиваю и в пол смотрю. – Буденный, посмотрел на Ветра и направил свой взгляд в пол, - вот так. Нет, - Буденный озарился светом и опустился на колени, - а давай на колени встанем, прикольно же, хозяин выходит, а мы ему подайте на пропитание, мне чуть-чуть, как птичке, а вот ему, - Буденный указал на Ветра, - ему побольше, как, - Буденный задумался, - как гризли, чтоб ни сгрызли.
- Не в этот раз, - ответил Ветер Буденному и повторно нажал на кнопку звонка. – Давай просить по нормальному.
Когда Ветер в третий раз позвонил в дверь, то за глухой дверной калиткой послышался тихий шум. Это был шум отрывающейся металлической щеколды, видать запирающую наружную дверь дома. Друзья тут же услышали, как эта дверь с шумом отворилась и спустя секунду протяжно скрипнули ступеньки, глухие шаги стали медленно, но неотвратимо, приближаться к той самой непроницаемой калитке, за которой стояли они сами. По мере приближения, шаги становились все громче. Было отчетливо слышно, что идущий человек не утруждает себя поднятием ног и постоянно шмыгает своей тяжелой обувью по земле. Кроме этого хозяин дома или, может быть, хозяйка шли молча и даже не интересовались таким насущным вопросом как, кого там мол черти носят, и даже не кричали, ради приличия, слово, сейчас, или подождите. Ветер постоянно прокручивал в голове свою речь и конечно необращал внимание на эти мелочи. Он даже никак не отреагировал на то, что Буденный дернул его за рукав и шепотом сказал.
- Тут, что то не то Ветер, давай .. – Буденный не успел договорить свою фразу как калитка внутреннего двора медленно открылась и на пороге появился мужчина средних лет.
Он был одет во все черное, и хотя на первый взгляд в этом не было ничего, так сказать, не обычного, но весь его вид говорил о нем как о человеке мало аккуратном, будто постоянно спящим в этой самой одежде. Рукава его пиджака были засалены и лоснились как атласная ткань на солнце. Воротник был поднят, словно стоящий перед ребятами человек, испытывает жуткий озноб, так сказать колотун, пронизывающий дрожью все его тело. Пуговицы на пиджаке отсутствовали как класс, а из тех мест, где им следовало бы и быть, теперь торчали скрученными пучками черные нитки. Брюки, они уже давно не встречались с утюгом и отвисшими коленками задевали края стоптанных сапог. Вместо ремня была, когда еще белая, а нынче уже серо-грязная замусоленная веревка, завязанная на тугой и непонятный Ветру узел. Мужик всем своим видом напоминал больше огородное пугало, нежели человека разумного и ведущего хозяйственный образ жизни. Правда, надо сказать, была еще одна деталь, бросившаяся в глаза ребят и перекрывавшая собой весь тот ужас от его потрепанной одежды. Это лицо. Оно было не старое, и сравнительно недавно пусть и неуклюжи, но выбрито. На нем не было заметно, характерных следов от беспробудного пьянства, или строгости к ребятам, пришедшим в его дом. Оно все таки было доброе, под седыми, как прогоревший пепел волосами, были глаза, удивленные, но мягкие и слегка влажные. У друзей не оставалось сомнений, что они только что плакали. Да и сейчас тоже создавалось ощущение внутренней борьбы этого на первый взгляд неопрятного человека с накатившими на него душевными эмоциями.
-Вы,…вы.., вы.., - замямлил он пытаясь разжать тонкие и слипшиеся губы, но быстро овладел собой и уже уверенно спросил, - вы кто такие будите.
Глаза Ветра и мужика встретились, они пристально смотрели друг на друга, удивлено, словно увидели инопланетян с разных планет, считающими невозможным наличие других форм разумной жизни кроме той, к которой они и принадлежат. Пауза, вызванная внутренним перелопачиванием увиденного, затянулась, и тогда Буденный, понимая, что нужно уже что-то говорить, дернул за рукав куртки парализованного взглядом мужика Ветра. Этот поступок не то чтобы отрезвил Ветра и вернул ему способность действовать по ситуации, он наоборот обнулил разум и запустил ранее отрепетированную программу.
Ветер улыбнулся, сделал радостное лицо как у комивяжерного продавца и разве что не запел.
- Мы студенты, - начал говорить он с бодрыми нотками в голосе, - работаем в городе Кедровый. Я из Москвы, он, - Ветер показал на Буденного, - с самой Чукотки. Приехали сюда за длинным рублем, но деньги блин задерживают. Будем Вам признательны, если Вы дадите нам немного картошки, а мы, мы сможем сделать для Вас что нибудь по хозяйству. Ну например, дрова поколоть, огород вскопать. – Ветер замолчал и взглянул на Буденного.
- В шахматы поиграть, - добавил от себя Буденный будничным басом, - или компанию составить.
Опять повисла немая пауза. Мужик явно переваривал им услышанное. Пальцы его рук дергались, словно у пианиста, дня два беспрестанно играющего на каком-то соревновании, устроенного по типу концертного марафона. Мужик поднял голову к небу и произнес.
- Господи не перестаю удивляться твоей любви. – Он открыл дверь шире и посторонился, - заходите, парни будет для Вас работа.
Книга Ёксель. Глава четвертая. Часть третья. Стремно
Ребята вошли. Мужик указал им на небольшую покосившуюся беседку, стоявшую в некотором отдалении от входа, и попросил Ветра с Буденным расположиться в ней, а сам направился внутрь дома.
- Да, - сказал он обернувшись на пороге, - как хоть звать то Вас.
- Леха, - хором ответили Ветер и Буденный.
- Леха, - удивленно переспросил мужик, - что обоих Лехами звать.
- Обоих, - ответил Буденный и добавил, - от Москвы до Магадана только Лехи да Иваны.
Мужик вновь поднял голову к небу. – Господи даже так. – сказал он и посмотрел на парней, - а меня Петром Петровичом величайте. Подождите меня там, я сейчас вам инструменты вынесу.
Мужик открыл дверь и растворился в темноте дома. Буденный схватил руку друга и быстро выпалил
- Бежим нахрен отсюда Ветер, странный он какой-то мужик этот. Как бы он не за ружьем пошел.
- С чего ты взял, Буденный. – ответил Ветер, и удивленно, посмотрел на своего друга, - Я же видел его глаза. В них не было злости, тоска дикая, да, была, и пожалуй это все. Нет, друг, не за ружьем он побежал. Но, - Ветер сделал паузу и почесал затылок, - хотя, знаешь, в чем то ты друг мой прав, мужик более чем странный. Мне кажется, что до встречи с нами он с богом общался, раз все время его вспоминает и продолжает с ним говорить.
- Да. - выдохнул Буденный, - Вот везет нам Ветер на приключения. Рожа твоя конская. Вот тебе и нет гусей, - сказал Буденный, и задумался, однако спустя некоторое время продолжил, - гуси-гуси, вышли боком, муси-пуси. Да блин Ветер, я тебе точно говорю за лопатами он пошел, вот увидишь, сейчас мы у него на огороде могилы себе рыть будем. Ишь ты, душегуб нашелся, видал каков именами нашими поинтересовался, небось для того, чтобы где-то зарубку поставить да и помянуть нас опосля самогоном мутным, настоянным на наших костях.
- Прекращай Буденный, паниковать, тоже мне, мелешь, лошадь кукурузная, чего не поподя, - ответил Ветер и впился глазами в дверь дома.
Повисла напряженная пауза. Ветер драматично молчал. Также не менее пафосно молчал и Буденный. Буденный не дышал, и Ветер тоже наладил циркуляцию воздуха где-то внутри себя, подобно автомобилю с кондиционером. Друзья в один миг окаменели, и теперь выглядели как два памятника отлитые в бронзе. Мысль, та самая простая мысль, о побеге ушла из их голов сама собой без малейшей зацепки, исчезла как мед у Винипуха, растворилась как деньги у замужней бабы в кошельке. Друзья завороженные словно кролики перед удавом впились своими взглядами дверь дома, будто эта дверь и была тем самым удавом Ка, безжалостно расправившимся со стаей диких обезьян. Внезапно, и словно туман, по утрам опускающийся в низинки местности из неоткуда, на Буденного свалилась икота. Кадык его задергался, как рыба на крючке и воздух наполнился периодически повторяющимся, ослино-ишачьем рыком.
- А раздери меня, ослиный голос, - проикал Буденный, - вот еще напасть свалилась, на двоих к нам разделилась. Не зря говорят, пришла беда отворяй ворота. Не хочешь ли друг исповедоваться мне пока не еще поздно, - глупо усмехнувшись, сказал Буденный и его горло громко и утвердительно добавило, - ик.
- Вот еще, перл задвинул, совсем что ли звезданулся - ответил Ветер Буденному, - икающему ишаку исповедоваться, что я тебе Ходжа Насри посереддин что ли. Да не мочи ты в штаны, душ коровий, и прекрати напраслину гнать. Ну странный мужик, ну и что, да какая нам разница кто нам картошку даст. Он нас не послал, а наоборот, вон работу обещал, чего тебе еще надо. Стой и жди, маслофильтр ты от пианино.
-Мудак ты Ветер, раз очевидного не видишь. - Буденный покрутил пальцем у виска и с жаром продолжил. - Жди, Ветер, давай-давай, сейчас ты дождешься, свидания с праотцами. Полетишь к ним как луч среди туч. Да ты только вокруг посмотри, орел мышеглазый, глаза то разуй, ни единой живности здесь нет, даже кошки худой не видно, а в деревни без кошек не живут. Сожрал, поди всех, бомжара подлый, веревочкой подпоясанный. Да он сейчас на этой веревочке и нас оприходует.
Ветер закатил глаза и повернулся лицом к Буденному.
- Слушай друг, а, помолчи ты чуток, тля тоскливая. Да нормальный мужик вроде бы, ну чего ты завелся. В деревнях знаешь, маньяки не живут, тут все на виду. Если что не ладно, или не по совести хату спалят и все. А раз ему еще не спалили, значит, все нормально будет. Не дергайся вон, поди, яблоко с дерева скушай. Глядишь, пронесет тебя, да и успокоишься.
- Вот ты как хочешь Ветер, хочешь стой, хочешь пляши, а я – Буденный стал рыскать глазами по сторонам, - я возьму вот эти два камня и встану за беседкой. Пусть только либо с ружьем, либо с лопатой появиться. Я ему покажу. – Буденный погрозил двери дома кулаком и отошел за беседку. Ветер остался ждать один.
Однако долго томиться Ветру в ожидании не пришлось, дверь дома с шумом отворилась и спустя секунду, в дверном проеме сперва появилась спина Петра Петровича, а потом и он весь сам. В одной руке, а точнее под мышкой он держал десятилитровую стеклянную тару, наполовину заполненную мутной жидкостью, а другой рукой пытался, что то вытащить на порог дома. Ветер сразу обратил внимание на тот факт, что глаза Петра Петровича радуются и плачут одновременно. На щеке его лица еще виднелся размазанный, грязным рукавом, след от свежей слезы. Видно было, как он боролся с нахлынувшими на него непростыми эмоциями. Правда, какие это были переживания, и что являлось для них основой, Ветер пока не понимал. Он только лишь чувствовал, что они отталкивают его. В них не было характерных для любого недоброго и злобного человека, игольчатых искр вылетающих снопами из глаз, да и строгих черт лица, в зоне лицевого носо-губного треугольника. Кроме этого на пепельно-седые волосы Петра Петровича попадал отраженный луч света, делая их слегка рыжеватыми как у доброго клоуна из абвгдейки.
- Леша сынок, - заговорил он почти радостным голосом. Однако прежде Ветер четко видел, как губы Петра Петровича дрожали до того самого момента как наконец-то смогли издать этот почти отеческий звук. – Помоги мне, - продолжил он все в той же, родной и в чем-то душещипательной тональности, - возьми самогон у меня вон из подмышки, да поставь в беседке. А я вот картошку вашу, мешок целый донесу.
Ветер, медленно подошел к Петру Петровичу. Он бережно взял стеклянную тару, из под его мышки, поднес ее к лучам солнечного света, посмотрел на солнце сквозь мутную жижу и не торопливым шагом он пошел к беседки. Там он встретился своими глазами, с глазами, сидящего в засаде своего приятеля. Мимикой лица Ветер кивнул на бутыль с самогоном, как-бы спрашивая друга, мол, ну что ты сейчас-то скажешь. Чем крыть ты будешь. Поди, вот теперь и нечем. Буденный посмотрел по сторонам и видя, что ничего опасного не происходит, он положил свои камни на землю и вышел из засады, обводя окружающее пространство своим недоверчивым взглядом. Ветер же поставил тару на стол и решил помочь Петру Петровичу донести мешок с картошкой.
- Петр Петрович, давай те я Вам помогу, мешок то дотащить, - сказал Ветер и сделал попытку взять мешок из рук Петра Петровича.
- А давай, сынок, спасибо тебе, ты его бери тогда за низ и понесли. Сейчас вдвоем мы его мигом дотащим.
«Опять сынок», подумал Ветер. «Не иначе как проникся, что ли ко мне. А может быть,» что-то неуловимое промелькнуло в голове Ветра, «впрочем нет, не знаю»
- Вот ведь жизнь, не поверите, - начал говорить Петр Петрович, когда они с Ветром уже донесли мешок до беседки и положили его на землю рядом с ней, - как степной заяц, все наматывает круги и наматывает, а поди разбираться станешь да и запутаешься в следах то этих, ох и дел наворотишь. Дорогу к началу уже и не найдешь, да и к выходу, эх, - он махнул рукой, - все в том же однообразии и тащишься, пока только силы и есть. Петр Петрович сел на скамейку, достал папиросу и посмотрел на ребят. - Вот вы ребята, наверно смотрите на меня как на чалдона не умытого, бомжа. Вижу что смотрите, да не лыбтесь, что ж оно наверно так есть, только не откажите мне в просьбе, посидите со мной, хоть немного, вот картошка то ваша, да мне не жалко, у меня вон поле ее целое, выкапывать бы начать да не кому да и незачем.
- Хорошо посидим, - ответил Ветер, - мы же обещали, только вот самогон то зачем. Мы пить не будем, нам нельзя.
- Да куда ж без него, - Петр Петрович закурил, быстро затянулся и протяжно выдохнул дым, - хоть я его и не люблю, пропади эта отрава пропадом, да все ж день сегодня такой, поминальный, сына своего, поди, как три года схоронил, мальчика своего белобрысого, единственного.
Книга Ёксель. Глава четвертая. Часть четвертая. Слезы
Ребята замолчали, они не когда не бывали в подобных ситуациях, и что нужно говорить в таких случаях не просто не знали. Их, словно сковало внутренней болью рассказчика, сделало холодно-пластилиновами руки, душу и когда то еще горячее дыхание. Петр Петрович меж тем кряхтя разлил по трем граненым стаканам свою мутную жидкость, достал три яблока с дерева и положил их на стол.
- Ну что ж, ребята, давай те помянем сына моего, тоже ж ведь Лешкой звали, - по его щеке потекла слеза, которую он даже и не замечал, - во поди как бывает, такой же как вы, чего уж он и не умел, так это сидеть на месте. Слово лень не про него. Все ждал, когда его в армию заберут. Вернусь говорит, генералом. – Петр Петрович выдохнул, - эх, пусть землица то ему будет пухом. Слава богу, что хоть в родной земле похоронили. - Он опустошил стакан и посмотрел на ребят, те молча выпили.
- А что же случилось в армии, - тихо и весьма учтиво спросил Ветер, - что живым уже не вернулся.
- Живым, - переспросил Петр Петрович, - живым то вроде вернулся, да посчитай что и не живым. Уже еле ходящим, мертвецом вернулся, жена то плакала, эх да и ей царство небесное тоже.
- Как это живым мертвецом вернулся, - задал свой вопрос Ветер, - и что значит, это царство небесное.
- Да то и значит, сам поди понимаешь, а, это долгая история, - ответил Петр Петрович и покрутил яблоко на столе, - хотя впрочем давай те я Вам расскажу, давно, если честно, я так не говорил с людьми то по душам. Не откажите уж мне в любезности послушайте. Петр Петрович вновь разлил горькую по стаканам и продолжил говорить, - давайте опять, не чокаясь, теперь уж за голубушку мою сердешную. Добрейшей души человек был, худого то слова про нее и не скажешь, как похоронили сына, она все мыкалась она бедняжка, словно слепой щенок взаперти, да и сгорела в любви своей материнской, моя сердобольная веснушка.
Все выпили молча. Друзья поставили свои опустошенные стаканы на покоробленный временем стол. Петр Петрович, еще некоторое время подержал свой пустой стакан в руке. Он задумчиво посмотрел на дно, улыбнулся, видать вспомнил счастливые моменты их семейной жизни, еще шумный двор, свежевыкрашенный, залитый теплом летнего солнца и дружелюбными гримасами своих самых близких людей. Любимой жены, ребенка с опаленными добела все теми же лучами летнего солнцем волосами.
- Да, - сказал наконец-то Петр Петрович, - Хороший парень был. Никак мы с женой глядя на него нарадоваться не могли. И откуда все бралось у него, сам не знаю, и учеба и руки все при нем было. Бывало, вот помню, начнет теорему учить по геометрии, о … выучит, подойдет ко мне, в глаза так с лисьей безотказной хитрецой посмотрит, и говорит мол «вот папка смотри, как зная угол можно высоту чего угодно вычислить, пойдем говорит покажу». Сам возьмет веревку и транспортир, да и во двор. Вобьет кол в землю, веревку привяжет да даст мне другой конец и говорит « ну полезай на крышу, сейчас высоту дома померяем» так мы с ним и лазили, как два бабуина, то вон по дому, а то вон и по яблоневому дереву. Я теперь здесь все высоты знаю, как отче наш. Видать уж не забуду теперь их никогда. Так помирать с этими цифрами и буду.
- Однако время шло, - продолжал Петр Петрович, - школа к концу подходила, вот уж пасха прошла, горка красная тоже. Собрались стало быть мы семьей за столом, и спрашиваем сына «ну мол как жить то дальше будешь, что думаешь после школы делать. Здесь останешься, иль поедешь куда в люди выбиваться» Мы то с женой, конечно, хотели чтобы здесь остался, так сказать где родился там и сгодился. А нет говорит, в институт буду поступать, в Томск поеду, в люди выбьюсь тогда и сюда вернусь, а то глядишь и вас в город вывезу, не век же нам воду все ведрами таскать. Ну, на том и сладили. Пришло время, собрали мы его, как положено, облобызали с головы до ног да и благословили в путь чадушку нашу. Помню уезжая он нам все «да ладно» говорил, прощался так небрежно «Ненадолго мол еду». Вот он и уехал, а у меня этот день проклятущий до сих пор перед глазами стоит. Как же последний день, когда веры, силы и дерзости в нем было больше чем отчаяния от безысходности.
Петр Петрович достал платок и молча вытер глаза. – Вот тебе и ненадолго, а почитай что навсегда. Давай те выпьем что-ли, я хоть дух маленько переведу, - сказал Петр Петрович и вновь разлил по стаканам самогон.
Выпили все также, молча. Ветер, подпер голову рукой, впервые он не почувствовав ни горечи напитка ни его запаха, он даже не стал закусывать его яблоком, как делал это ранее. Буденный же обхватил голову двумя руками, и было заметно, что свою норму он уже выбрал. Петр Петрович не смотрел на ребят, он смотрел сквозь них, в одну только ему понятную точку наверно туда где годами ранее занимался с сыном измерением высот. Яблоко его так и оставалось не тронутым, оно мирно лежало на столе и своей красной стороной соприкасалось со стаканом. Спустя пару мгновений Ветер потеребил руку Петра Петровича и спросил.
- А что же было дальше.
-Ах, да дальше, - Петр Петрович вернулся из своих раздумий и продолжил, - дальше, дальше, а дальше я помню пришли мы с женой домой, а руки делать ничего не могут. То был живой дом, вот еще мгновенье назад, а то глядим тишина, слышно аж как ходики тикают, мухи в чулане жужжат. Собака наша, Пупок, и та лапы сложила, лежит, не подойдет ни к кому, видно что тоскует, есть не берет, иногда лишь на гитару поглядывает. Уж больно петь под нее любила, бывало возьмет сын ее в руки, а собака, тут как тут, хвостом виляет. Стоит лишь ему по струнам ударить, как сядет она на задние лапы, голову вытянет и завоет протяжно так, пока вновь по струнам не ударишь, или аккорд не сменишь. Хорошая собака была голосистая.
- Ну вот, уехал сын, а мы, что мы, мы погоревали, посидели, помню вечером за столом с женой, все безвозвратные моменты его жизни вспоминали, смеялись да и плакали. Смеялись то больше над теми моментами, где нам так хорошо вокруг него было, а плакали уже над их возрастной неповторимостью. Господи, да каким же он добрым, и наивным был, когда еще росту в нем было то метр с кепкой, без помпона. Какими мы счастливыми были, когда радовались его поступкам и той неповторимой энергии, бьющей бурным фонтаном из глубины его голубых глаз. Вот помню, как в школу он пошел, как шельмец этакий, двойки прятал, или еще интересней как он их пятерками прикрывал. Мол, получит два по русскому и пять по математике в один день, так вот он про пятерку не забудет сказать. Знает ведь нас, пострел он этакий, изучил наши привычки. Конечно, мы его хвалим, гостинцами всякими угощаем, я обещаю с собой его на рыбалку ночную взять, тушенкой там покормить, в общем всячески поощряем. Однако, слово за слово, а просим подать дневник, глядим, он стоит на месте и мнется, словно таксист в Томске, который видя нездешнего господина, продешевить боится, а потом все ж глядь в его дневник а там еще и два по русскому стоит. Смотрим, лыбиться он, как шпрота свежему воздуху, знает ведь что после добрых слов, плохие говорятся не сразу. Да много чего было то, я раньше думал, что всего не упомнишь, а вот теперь думаю, что ничего я и не забуду.
- Петр Петрович, - спросил Ветер, - а как же он в армию то попал, тут наверно и военкомата то нету.
- Военкомата, нету, - ответил Петр Петрович. Он собрал пустые стаканы вместе, и потянулся за самогоном. – У нас здесь еще свои правила действуют, не служить в армии нельзя, уважать не будут. Набор здесь, в деревне нашей, происходит через администрацию, вот как в фильме про Перепелицу видел, так вот и у нас. Ничего с давних пор не менялось. А в армию он попал из Томска. Так вот, спустя два месяца как он уехал, получили мы от него письмо, помню, обрадовались, все, какая никакая а весточка для нас родителей. Пишет, однако, что не поступил в институт, знаний говорит не хватило, да оно ведь и понятно какие у нас уж тут знания в деревне то. Разве что чуть лучше, чем при царе батюшке с его церковно-приходскими школами. Далее пишет, что решил пойти в армию, дескать после неё легче в люди будет выбиться, а если повезет то и военным стать. Говорит, что это единственный шанс для него это армия, там мол и знаний можно поднабраться и навыков нужных получить, да и родине послужить.
Что ж думаем мы, верно ведь все пишет то, ребенок наш, да только одно нас мучит, эх обнять бы уж его, соскучились дюже, сил нет, хоть на стену лезь да и кусай себя там за локоть, да и то толку не будет. Живем с женой дальше, разве что на почте не ночуем, весточку все ждем. Так прошло месяца два, снег уж первый выпал, глядим в окно бежит наша почтальонша, письмом машет, кричит, встречайте меня, дождались от кровинушки привета. Мы в чем были на так улицу и выбежали, наспех одетые, да и стояли потом под осеннем морозцем, читали. Писал наш сын, что все у него нормально. Попал в строительные войска и служит сейчас под Киевом, дедовщина у них конечно есть, но деревенским особо не достается, говорит все каким то москалям попадает. Забыть не могу как смеялись мы с женой, над одной его фразой, где он про работу пишет, дескать устаю так, что по команде отбой могу унасекомиться в несколько секунд. Что такое унасекомиться, мы конечно догадывались, но все равно смешно, ведь правда ребята смешно. – спросил Петр Петрович с вопрошающей улыбкой.
- Смешно, - ответил Ветер и добавил, - велик и могуч наш русский язык, богат на образы, что сдоба на повидло.
Буденный, продолжая держать голову двумя руками, в угоду всем улыбнулся. Петр Петрович вновь достал платок и вытер уже другие слезы, после чего налил мутного себе и Ветру. Он вопросительно глянул на Буденного, махнул рукой , - пусть отдыхает. Выпили и Ветер почувствовал, что Петр Петрович преобразился. Он больше не тосковал, наоборот ему хотелось продолжать и продолжать разговор. Более того он притронулся к яблоку и даже откусил от него внушительный кусок.
- Все вроде пошло нормально, - продолжил он говорить, одновременно прожевывая яблоко, - стал сын писать часто, почитай раз в две недели, а письмо мы получали. И ты не поверишь, опять нормально все у нас стало. Хорошо как прежде, и хоть рядом его с нами небыло, а все же, ниточка то существовала, чувствовали мы его, письма не раз перечитывали, все в них как-то радостно было, понимали мы, что нравиться ему служба, друзья, погода. Быт солдатский не в тягость ему, и про нас не забывает, а уж слов то нам понапишет и скучаю, и целую, и жду недождусь, собаку обнимите Пупка моего. Пупок то наш тоже слушал, ишь ты, вот собака, а почитай, как человек все понимает, сказать ничего правда не может, да и не надо ему говорить, у собак знаешь многое, что и глаза говорят и хвост тоже.
Книга Ёксель. Глава четвертая. Часть пятая. Смех.
Ой, а что он про свою работу писал и приколы там всякие, мы с женой бывало до коликов ухохатывались. Это ж надо такое придумать, чтоб на строительстве дачи у кого-то генерала выбрать поддон кирпича и специально всем солдатам на него извините, мочиться, чтоб потом из него генералу стены в его светелке сложить. Мол придет лето, начнет солнце нещадно палить, а этот увлажненный кирпич тоже действовать начнет, а как же, только уже, безжалостно вонять, смердеть вон прям как у нас в уборной. Что ж правильно пусть генералу халява медом не кажется.
Петр Петрович, раскраснелся, руки его ожили и бодро зажестикулировали, глаза проснулись и забегали.
- Вот еще помню пишет, - немного помолчав продолжил Петр Петрович, - послали его, как то зимой к генералу, помочь ему там по хозяйству, ну снег почистить, убраться у него в хлеву, где он держит свою домашнюю скотину, которая видать у него по команде все делает и доиться, и строиться и яйца с государственной символикой несет. Ну, что ж делать нечего, послали так послали, солдату ведь похрен на все, он ведь только сейчас служит, а завтра уже дембелем будет, по-этому, ему все равно для кого лопатой махать, что для генерала, а что и для прапора обыкновенного. Время так же одинаково бежит. Правда, этого нельзя было сказать о красномордом капитане, страстно желавшего угодить этому генералу, так, что аж весь из кожи вон лез, словно прыщ запущенный. Однако, делать нечего, поехали, капитан взял свою машину, видавшую виды Жигули четвертой модели и повез значит сына моего на работы. А у этой машины было два изъяна, один из них тот, что изнутри машина открывалась только с водительского места, а второй, что стекла не опускались вообще, а боковое стекло переднего пассажира перекосило, и там была дыра в палец толщиной, через которую постоянно дуло. Заднее сидение они набили хламом всяким, лопатами там, ломом еще чем-то, короче всего не упомнишь. Едут, сын пишет, что сидит на переднем сидении в ушанке, рожей своей светит, а она у него от мороза красная вся, как у вышедшего из бани пьяного генерала. Приехали они с начала к жилому дому, где значит у генерала имелась городская квартира. Смотрят, а командир уже на крыльце подъезда стоит, дожидается их, нервничает, всем видом своим показывает мол чего так долго, черепахи голопогоские плаваете. Вот капитан, останавливает машину, спешно выходит и на цырлах скачет к генералу, словно в магазин без денег одалживаться идет, подошел он значит и докладывает, что мол я, капитан Пупкин, прибыл к генералу в его распоряжение, с солдатом. Чего мол прикажите разлюбезный начальник, мы на все готовы. Генерал, доклад принял, глаза в кучу свел, посмотрел капитану через плечо аккурат на моего сына и сделал недовольное лицо, мол, а почему солдат честь не отдает. После, показывает на свою машину. Говорит значит, что не плохо бы для начала его машину от снега очистить, а потом уж на двух машинах, к нему в загородное хозяйство ехать и там лопатой махать. Что ж задание получено, капитан наш как говориться берет под козырек и шпарит значит к моему сыну, как вор подстреленный солью в причинное место. Генерал, дав команду, решил было зевнуть. Только стало быть разевает он едальню свою, смотрит, и тут же роняет свою беломорину на снег, видя картину, как капитан бежит и солдату дверь открывает, а тот будто замерзший эфиопский посол нехотя вылазит. Ёксель, думает генерал, блин померещилось. А капитану то так хочется генералу угодить, что он начинает сам чистить генеральскую машину от снега, конечно вместе с солдатом но в два раза быстрее оного. Солдат нехотя, как принц датский только капот отчистил, а этот живчик со звездами уже все остальное скинул. Суетной капитан попался сыну, ну словно молодой кошак с привязанной банкой на хвосте, крутиться юлой, будто везде успеть пытается. Ну да ладно. Вот генерал, значит снимает свою машину, Волгу двадцать четвертую, с сигнализации и важно идет садиться, а наш пострел тут как тут, словно он в лизоблюдских войсках на доске почета висит, ему дверь подобострастно открывает и усаживает. Подол генеральской шинели отряхивает и засовывает его во внутрь машины, со словами типа не извольте беспокоиться. Все усадил, дверь закрыл и отошел. Генерал машину завел, сидит, прогревает членовоз свой. Закурил, видит, капитан к своей машине бежит и первым делом, дверь солдату открывает. Оказывается ее, дверь то, открыть только ключом можно было, и закрыть тоже. Солдат мой с пафосом садиться, булками по сидению елозит и смотрит вопрошающе на генерала, видал мол не хуже тебя, мудака обслуживают. Генерал глаза трет покуда увиденному не верит, рожа раскраснелась, не хуже чем у сына моего, прям как у Евдокимова после бани, думает все на хрен, маразм старческий к нему пришел, обрадовался, как-же теперь можно и в думу выбираться с таким достоянием. Там все такие.
Петр Петрович видя как Ветер, откровенно ржет, вошел во вкус искусного рассказчика. Он встал со скамьи, щеки его покрыл пробившийся сквозь грязь румянец, а на лбу проступили капельки пота мутные как та бодяга которую они пили. Седые волосы обильно покрывающие его голову заколосились, подобно влажной траве под серебряным светом луны в ветреную погоду. С жаром, артистическим водушивлением, присущим людям весьма увлеченным, он стал изображать то офигевшего в своем маразме генерала, то тупого жополиза капитана, а то и собственного сына, прибор положившего, на все звезды начальников.
Язык, на котором изъяснялся Петр Петрович, был простым, понятным, по-деревенски откровенным. В нем было все, и подражание сибирскому ветру, и мелодия неторопливых рек и крепость слов, взятая от мощи исполинских кедров. Была там и деревенская мудрость, в которой, как и у детей, мало полутонов, и где хорошее называется хорошим, а плохое отметается без особых разбирательств. Кто бы мог подумать, видя всю эту компанию еще час назад, что они будут так смеяться, как давно знакомые друзья. Метаморфоза произошла с ними, желание выговориться у Петра Петровича, наверно впервые за все время его одиночества сделало его на минуту счастливым, а что самое главное впоследствии дало ему философскую точку зрения на происходящее.
-Ты, ты знаешь, - полусмеясь продолжал Петр Петрович, - приехали они к этому генералу на дачу, она блин у него на пригорке стоит, а пригорок то обледенел, словно желоб бобслейный. Они тыр тыр, восемь дыр, итить его ёшкин кот в коромысло, раскорячились, как коровы у нас на осеменении, а въехать, бляха-муха, не могут. Я уж не буду говорить, как вновь офигел генерал, опять увидя это шоу с моим солдатом. Так вот стоят, эти дубы колдуны, извилины напрягают, думают как заезжать будут, капитан то сдулся, мямлит чего-то, околесецу несет, хрен ли, его в лизоблюдных войсках учили только как зад генералу вытирать а не думать. Благо у генерала еще что-то в мозгу зиждилось, через мох его столетний идея фикс пробивалась. Почесал он лоб и говорит, мол у него там на даче капот от Урала украденный лежит, он его как крыша для уличного сортира использовал. Ну и пришла ему мысль сорвать тот капот с крыши, притащить его на горку эту, насыпать туда песка, посадить в него сына и капитана и спустить с горки. Ядрить твою заварку. Но не просто спустить, а так чтобы они ехали и раскидывали песок, что два сеятеля с деревенских времен еще при Петре великом. Хрен ли мозгов нет сели поехали. Поначалу все хорошо получалось, дело спорилось, но вот капот поехал все быстрее и быстрее, также стали ускоряться и руки у нервно-бросающих служак. Скорость стала стремительно нарастать и дошла до то того предела когда глаза обоих бросающих полезли на лоб, волосы встали дыбом и грозили проткнуть шапку, а в мозгу заколотило два слова «мама и писец» вернее сказать с начала писец, а потом мама. Двое несчастных не сговариваясь, обернулись. Кровь застыла в их глазах, а дыхание перехватило так словно ныряльщику села на дыхательную трубку ворона справляющая нужду по маленькому. Они увидели приближающийся бампер генеральской Волги и хищный оскал хромированной радиаторной решетки, готовый их сожрать. Буквы номерного знака, становились все четче и огромнее. Сын свалил в бок и кубарем полетел в кювет, беря на себя участь, стать румяным снежным колобком, готовым к выступлению на празднике нового года у детей в детском саду где-то в ясельной группе. Капитан свалить не успел, хрен ли реакции нет, да и мысль что он сейчас генеральскую Волгу обрюхатит, трахнет так сказать ее в дышло, наэлектролизовало отрицательным зарядом все его члены. С криком «Мама» он упал на спину и стал пытаться отталкиваться от воздуха, толи улететь хотел, толи воздушную подушку себе нагонял. Со стороны это выглядело так, словно физкультурник-пловец, лежащий на полу, интенсивно брызжа слюной, как Цицерон в ярости, крутит велосипед и одновременно пытается уплыть к хренам собачим от догоняющей его акулы, мечтающей о завтраке туриста.
Петр Петрович, сжал кулак и с силой ударил по столу. Голова Буденного подскочила, а стоящие вместе три граненых стакана издали высокий таежно-богемский звук.
- Хрясь, епрст, - заорал Петр Петрович Шаляпинскими раскатами, - есть контакт, оплодотворил таки наш капитан, генеральский членовоз. Етить его мать в дрюнделя. Тот аж откатился, а отвалившаяся снежно-черная грязь с колесных арок подчеркинула еще факт вышедшего наружу детского испуга. Фары разбились и лупоглазо смотрели в разные стороны. Хромированный радиатор, перекасаибился, пережевывая песок, точно утихомиренный бык-производитель, вкушающий сено, в нашем колхозном хлеву. Один ботинок капитана торчал вместо эмблемы в радиаторе, другой видать вообще на луну улетел, так ведь опосля и не нашли его горемычного. Небось, глядишь, тепереча вокруг земли спутником летает, с цупом и этим ,лохоходом, на одном языке общается. Матершинники они там все, словно строители, кудесники лома и кувалды. Капот, рагидрон его в мочалку, под машину влетел и молчаливо застрял там в торжественном реверансе, а по-русски говоря в откровенной раскоряке. Острым своим концом он пробил покрышку и оборвал тормозной шланг. Масленичная жидкость кровью закапала из раны железного коня. Теперь весь вид машины напоминал хромую трехногую собаку, выжившую в схватке с превосходящим противником, и просящую похоронить ее с почестями.
- Но и это еще не все, - Петр Петрович обвел прослезившимся взглядом ребят. – Мы же забыли про генерала. А там тоже перца, для бадьи с солдатским куляшом хватило бы. Рассказчик улыбнулся, махнул рукой и замолчал.
- Короче, - сказал он отдышавшись, после небольшой паузы, - этот мозговед-кукундер в лампасах, стоя вверху на холме и видя, что его затея со скоростным описочиванием дороги перестает быть томной, а даже наоборот приобретает вид неминуемого апокалипсиса для его боевого коня, черт с ним с капитаном, бросился по бежать по ледяному желобу. Вот не зря говорят, что у страха глаза велики. Эх, видели бы его цирковые мэтры, наверняка звание заслуженного клоуна-эквилибриста бы выписали. Был бы заслуженный генерал-клоун-эквилибрист. Да с такой бы афишей, они бы здесь у нас в Сибири зимой столько бы денег насобирали, не один бы сортир обклеили. Как говориться куй бабло – раз повезло. Да и на памятнике такая бы надпись людей привлекала бы не хуже чем вон ваш мавзолей. – Петр Петрович, кивнул Ветру и продолжил, - так вот, как мне пишет сын, тронулся наш генерал, засеменил по немногу, шинель свою то на ходу снять пытается, да, ёпрст соломонский цезарь, застряла она у него на ходу, словно вошь в собачьей шерсти. Пока он губами то чавкал, изображая лошадь на живодерне читающую отходную молитву, уклон то стал больше становиться, тут уж ему не до шинели стало. Тут у него только мысли как бы затормозить по башке застучали, а как-же вы думаете умная мысля приходит опосля, хотя военным она опосля только до майора доходит, но тут видать и до генерала с морозцу дошла. В общем, бежит это пугало огородное, руки растопырил шо Христос в Бразилии, на чудо надеется. А чего на него надеяться, когда физику надо было учить лучше в школе, и знать, что сила это произведение массы на ускорение. Ну, понятно, что массы в генерале много бултыхалось, а ускорение росло стремительно, как сорняк без глаза. Долго он на ногах балансировать пытался, ох и на что медведь этакий надеялся. Видать думал, машину перепрыгнуть сможет, кенгуру с кокардой, отконьяченная. Господи, не приведи твоя воля, - Петр Петрович набожно перекрестился, - короче не добежала до машины то бздуля наша, токма метра три, как ё.., в полет перешла, бреющий, то есть низенько, так как крокодил за угол писать бегает. Надо ли говорить, что полет был красивый, жаль не долгий только, машина же близко стояла. Вот и влетел наш генерал со всей дури, этак так, своим мордатым жбаном, аккурат в самый номер этого изделия отечественного автопрома еще не отошедшего от недавнего капитанского пассажа. Лежит, а точнее сказать лежат два соколика рядом, в глазах искры ловят, радуются отключке своей. Машина сигналить начала, видать от удара генеральской головой. Сын то подбежал к ним смотрит на капитанской щеке, часть номера отпечаталась, как сейчас помню, сын то писал, что только буквы, правда и буквы такие удивительные, типа ого. Вот вам и ого. Перевернул генерала, глядит а там тоже цифра от номера отпечаталась, пятерка такая белая. Сын их рядышком положил, головы на бок закинул, чтоб надпись получилась типа ого пять. Думал потом еще перевернуть генерала, что б надпись гласила ого два.
Книга Ёксель. Глава четвертая. Часть шестая. Подвиг и смерть Лехи.
Ребята и Петр Петрович, не заметно для себя стали общаться так, словно были давно знакомыми людьми. К удивлению Ветра и Буденного оказалось, что Петр Петрович был еще тем юмористом. Он лихо хохмил, жестикулировал руками, словно политик на голубом экране, при этом постоянно вытирая слезы, образованные на его глазах далеко не печалью. В него будто бы на это мгновенье поселился сам Леха. Его сын. Молодой и здоровый, полный энергии и разумного взгляда на жизнь, как у тех людей которые только что вырвались из детства, и набили свои первые шишки. Правда, набили их все же имея под собой незримую опору в виде той самой родительской соломки, которую те незаметно, но все разложили по наиболее опасным местам. А поэтому опыт оказался не горьким и обидным а поучительным и своим. Этот опыт не только уже позволял делать суждения, он давал возможность критиковать и высмеивать поступки уже других людей, чем то находящимися на другой волне, нежели та компания, которая была здесь и сейчас.
Разговор и выпитое, подействовало на Ветра, Буденного и Петра Петровича, потихоньку они устали смеяться и в своих разговорах не уже начинали новых тем. После очередного выпитого стакана взгляд Ветра и всех присутствующих устремился в безоблачное голубое небо. Разговоры смолкли, Буденный заснул, Петр Петрович толкнул локтем Ветра и произнес.
- Сколько здесь живу все не перестаю радоваться вот таким дням, спокойным и безоблачным. Вон видишь, еще давно, я сколотил себе нары на улице, - Петр Петрович показал вглубь огорода, где в теньке яблоневых деревьев стояла не то кровать, не то длинный стол. – Пойдем туда полежим, полюбуемся небом, благодатью нашей сибирской природы. Отдохнем с тобой от выпитого. Отдадимся математической бесконечности, я ее так ведь объяснял сыну, когда он меня о ней спрашивал. Я ему говорил, мол, сынка, твой батя правильного определения не знает, зато может тебе наглядно показать, её чарующее волшебство. И тогда мы с ним шли и ложились головами к верху, я поднимал палец в небо и говорил вот она бесконечность то. В учебниках она, какая то, непонятная, абстрактная и не живая, а здесь, здесь завораживающая и красивая, словно море в штиль. Я ведь когда то служил на корабле, и хорошо помню как во время сладостных минут, в которые я был свободен от нарядов, любил в самый штиль, смотреть вперед. Все искал черту где синее небо сливается с такими же водами моря. Подумать только, ведь для кого-то в море это просто черта, многие ее вообще не видят, многие горизонтом называют. А для меня это не черта, ой как не черта, это знаешь ли стык между земным миром и небесным царством. Помню я эти дни, они были праздниками для меня, поскольку служил я в Мурманске, а там вот такая погода редкость и я бывало, как щенок лопоухий, скучал по дому, родителям, манной каше без комочков приготовленную на козьем молоке. По всему такому, что тогда мне казалось, столь приевшимся, не торопливым и вездесущим. Теперь все это сладостными урывками вспоминается мне каким-то далеким и не моим, будто меня на марс отправили, да только долетел я до него один одинешенек и спасибо там оказалось такое же небо, но вот только линии, между земным и небесным там я не нашел, видать и не найду уж никогда.
Петр Петрович и Ветер легли на грубо сколоченные нары и направили свои взоры в небо. Их головы находились в прохладной тени яблоневого дерева, которая в прочем не закрывала им вид на голубой занавес небесного театра. Видно было еще и макушки больших хвойных деревьев, стоявших на опушке леса, начинавшегося аккурат за огородом Петра Петровича. Хорошо было заметно как легкий ветерок, своей освежающей прохладой прошел по их верхушкам и тем самым заставил вечнозеленые лапы сделать дружественный поклон Ветру и Петру Петровичу, подтвердив это своим шелестом, издав при этом динамичный и весьма приветственный звук.
- Красота и пульсирующая с хрустом по венам благодать, - сказал Ветер, он приподнялся с нар и оперся на локти, его взгляд привлекла белая точка на небе. Видно было как она перемещалась по небу плавными круговыми движениями. – Смотри Петр Петрович, - Ветер потормошил его за плечо, - ты, ты видишь, вон там в небе что-то белое кружит, словно большая снежинка.
Петр Петрович оторвал голову от нар, оперся на локти подобно Ветру и прищурился.
- Где, где не вижу, - ответил он Ветру, - да нет там ничего, Леш тебе кажется, все небо чисто, даже вон маленького облачка нет.
- Смотри, смотри, - обрадовано закричал Ветер, - да это же голубь, белый прям как снег на рождество, голубь. Да вот же, вот он опускается, прям к нам, смотри же Петр Петрович, вот он сейчас завис прям над нами на высоте вон тех больших деревьев. Ха, как интересно, вишь, Петр Петрович, как он на месте крыльями машет. Блин да он же на нас смотрит. Нет, ой, что это, от его взгляда у меня аж все похолодело. – Ветер замолчал и перевел взгляд на Петра Петровича.
Петр Петрович весь почернел, волосы встали у него дыбом на голове, а открытые участки тела покрылись мурашками. Ветру даже на мгновение показалось, что его хватанул паралич.
- Мистика, - сказал он, - потусторонняя мистика, - вновь добавил он и откинул свою голову на нары. – Нет, не может быть, все сбывается.
Ветер обратил внимание, как руки Петра Петровича нервно затряслись, а лоб весь покрылся каплями пота, как у заболевшегося тропическим жаром человека.
- Что мой черед пришел, - тихо и с испугом выговорил он губами, от которых уже отхлынула кровь, и закрыл глаза.
Ветер резко посмотрел на небо в то место, где еще несколько секунд был этот, невесть откуда взявшийся белокрылый голубь. Однако как он не силился, как не напрягал свои глаза, разглядеть вновь на этом неземном полотне, хоть малюсенькую точку, он не смог. Небо было все таким же, как и ранее, бесконечно голубым и бездонным, наверно таким, каким его видел Леха, сын Петра Петровича, впитывая в себя как губка, отеческий урок.
- Странно, - проговорил про себя удивленный Ветер, рывком повернулся лицом к Петру Петровичу, и толкнул его в плечо. - Очнись, улетел голубь. А что это было.
Петр Петрович открыл глаза, привстал с лежака, потерянным взглядом огляделся по сторонам и с открытыми глазами лег обратно на нары подложив себе обе руки под голову. Ветер последовал его примеру. Прошло минут десять прежде чем он вновь заговорил.
- Не хотел тебе Леха говорить, да и вспоминать тоже, как не стало на этом белом свете одного хорошего человека, моего сына. Господи, ведь сейчас сам себе не верю, что впервые за долгое время, угнетенного состояния одиночества, я хоть на чуть-чуть, смог с вами, молодыми и непосредственными в своем миропонимании пацанами, отойти от той самопожирающей гнили моего унылого, да и в чем-то сиротливого состояния. Веришь мне, пару раз ловил себя на мысли, что я с тобой, как с собственным сыном разговариваю. Вы ведь так похожи, правда ты немного крупнее в ширине плеч, но вот в общении, в улыбке, в цвете волос, да же вот в этой одежде ты вылитый мой Леха. Когда я лежа здесь на этом лежаке закрывал глаза, я был самым счастливым человеком. Мне казалось, что я чувствовал твое молодое дыхание как дыхание своего любимого и поучаемого мной жизни ребенка. Скрип твоих костей, когда ты потягивался, запах от твоих выгоревших на солнце волос, а они так похожи своей непричесанной свободой на шевелюру сына, я воспринимал родным. Что это было думал я, лежа лицом к свету, подарок божий, весточка с того света или случайный лучик счастья мне в третью годовщину смерти сына. Поверь мне, этот голубь не случайно здесь проявился, и если я не утомил тебя своими натянутыми жилами, тянущими из живого нутра всю душу я расскажу.
Ветер ничего сразу не ответил Петру Петровичу, вместо ответа он положил свою руку ему на грудь и пару раз хлопнул по ней, тем самым дав знать, что он рядом.
- Спасибо, сынок, - ответил Петр Петрович, после чего вздохнул воздуха, сотворил гримасу насмешки и некоторой сладости на лице и не торопливо начал.
- Помнишь, я тебе говорил, что служил он под Киевом, - Петр Петрович повернулся и посмотрел на Ветра.
- Ну да, - спокойно ответил Ветер, - вы еще говорили, что он в строительных войсках был и ему служба вроде нравилась.
- Да, нравилась, и ему и нам с женой, и казалось нет ничего такого, чтобы смогло бы помешать нам и далее радоваться нашей жизни, гордиться сыном, с жаром и таким, знаешь ли, отцовским авторитетом направлять его в правильное бухты жизни. Воспринимать его заслуги как свое правильное воспитание, а у нас в деревне неправильного воспитания и не бывает. Все шло хорошо до той самой поры, пока не взорвался этот их реактор на Чернобыльской атомной станции. Эх сколько судеб порушила эта чертова машина. Сколько сердец вырвало из юных тел, тех самых пацанов, что еще мгновенье назад дергали за косички кокетливых девчат и в знак зарождающихся симпатий несли их портфели от дома до школы и обратно. Как долго, равнодушно и мучительно больно обрекали их умирать в одиночных камерах военных госпиталей. Тянули и рвали жилы нам родственникам, своей бездушной и порой хамоватой речью, в стиле Вас много а я один. Наша семья ведь одна из них, к сожалению многих, который хлебнули полной ложкой, горького супа из прервавшихся в расцвете сил жизней. Рваной раной, раскурочившей все то, что когда билось внутри моего живого тела. Вот здесь, - Петр Петрович показал на сердце и замолчал.
- Ладно, - сказал он переведя дух, после небольшой паузы. – Не буду я тебя утомлять рассказом, как мы его тут встретили, каким ходящим мертвецом он пришел из армии, и что делали, как все исстрадались от беспомощности, видя как не умолимо быстро меркнет свет в его глазах, как пальцами в него тычут бывшие приятели и бояться как прокаженного, как клешню самой смерти. Расскажу наверно я тебе, как он умирал, уже в госпитале там в Томске в одиночной камере, поскольку-то и палатой это назвать нельзя. Геройски умирал, смиренно, с верой в бога и в то что он не напрасно жил, ходил в школу и когда то смотрел со мной в небо изучая бесконечность. Леха понимал, что своим поступком, скидывая радиоактивное дерьмо с крыши взорвавшегося энергоблока, он губит свою жизнь и спасает другие. Губит без соплей и нюнь, потому что это его долг, его честь и родительское воспитание, где предательство считается лисьим пороком. Трудно ему уже было здесь видеть и понимать, как потихоньку его предали все, но что ж люди они порочны и слабы, любят пережидать и всегда находят у себя в головах много оправданий. И ты знаешь, я их не виню, они лишь часть нас. Обидно другое, что государство наше плюнуло на своих героев, оставило их умирать, как слепых котят в ведре воды. Ни помощи, ни доброго слова, все за эти проклятые деньги. Ни в военкомате, где я для получения справки о том, что он ликвидатор Чернобылец, разве что не на коленях ползал, валялся там как холоп в помещечьих ногах при царе батюшке. В собесе, больнице, магазинах в аэропорту везде меня, убитого таким горем, что не дай бог никому пережить, унижали, просили кучу справок, все время обедали или ждали какого-то начальника то с совещания, то от любовницы, а то еще откуда нибудь, но только не с того места где ему следовало и быть. Веришь Лех, - Петр Петрович сжал кулаки, - я землю жрал, я волосы рвал, я плакал как загнанная лошадь, я возносил проклятья всем чертям. Боже как я не убил никого, не знаю, наверно не хотелось сына одного в трудный час оставлять. А он, знаешь, давал мне силы, стоило мне только появиться у него, откуда же все бралось и куда все уходило не знаю. Чудеса стали происходить на последней недели его жизни.
Знаешь, пришел я к нему в понедельник, а он лежит так в потолок смотрит и улыбается, прежде я такого лица не видел. Спокойное, такое, радостное и отрешенное. Я ему ну как ты сына, а он голову повернул, смотрит мне в глаза и улыбается, а самого слезы текут. Сон говорит, видел, будто бы заблудился я в лесу, дорогу ищу, иду по лесу, а деревья меня все бьют и бьют своими ветвями, цепляют за одежду, ну прям хода не дают, и как только обернусь я назад, говорит мой сын, тут же из темной чащи звуки страшные доносятся. То змеиное шипение, то волчий вой, то похоронное завывание собаки, а то и голоса какие-то странные, чувствую просящие, а что говорят, не понимаю. А я все вперед иду и иду, уж вот силы кончаются, упал и ползком, ползком далее пробираюсь. Вышел к реке, солнце уже садилось, а река быстрая- быстрая, чувствует сын не перебраться ему, потонет. Да только и назад дороги нет, что ж думает он, буду биться до последнего, лучше уж в реке сгину, чем тем звукам достанусь. Подумал он да и бросился в реку, подхватила она его и понесла, да только как не он бултыхался все не выбраться ему. Уже стемнело и звезды на небе зажглись, посмотрел мой Леха на берег, тот с которого приплыл и аж похолодел весь. Злые красные огоньки носятся, черти все какие-то лапы свои в воду опускают, пытаются сучьями длинными его из реки зацепить звуки утробные горланят, беснуются. Он значит, от них еще пуще, уплыть пытается, аж челюсти его сводит. Но, сил нет, чувствует, что все больше погружается в темные и быстрые воды реки. Собрал он все силы, вынырнул на поверхность вдохнул, попытался барахтаться и опять стал в воду погружаться. Ну думает, теперь уж не всплыву, все воздух кончается барахтаться мочи нет кожей своей ощущает как душа из тела выходит, руку тянет в верх. Вдруг его кто-то за эту руку хватает и на берег вытаскивает. Сын сознание и потерял. Очнулся, глаза открыл и видит, что лежит на зеленом лугу, вокруг бабочки летают, небо голубое, благодать какая-то неземная. Приподнялся на локтях и видит, мужик к нему идет с бородой такой полукруглой, в русской рубахе, а на шее крестик золотой такой висит. Подходит и говорит ну все мол, все твои болячки позади там за рекой остались. Теперь тебе домой пора иди вон туда, по той тропке, а на седьмой денек глядишь и доберешься, я тебя там встречу. Мы с тобой теперь вместе жить будем, ты у меня помощником будешь. Все у нас хорошо будет. Так пойдем вместе, говорит мой сын этому незнакомцу. Нет отвечает тот добрый человек, мне нельзя, много вас сегодня через эту реку пытаются перейди, помочь надобно всем, а ты иди не бойся здесь ужасов нет, дай мне лучше свои крест, а себе возьми другой что батя тебе даст.
Потом, он снимает крестик и было хотел мне его протянуть, да вновь одел и говорит,- мол Батя, знаешь, знамение это было, ты уж не откажи мне в просьбе когда я умру, сними с меня этот крестик, да надень новый. Все, отец мой, видно свое я уже отпахал. Я помню, взял его руку сжал так крепко по отечески и говорю, мол постой о чем ты, бог даст еще поправишься, а у самого слезы так волнами и накатываются что еле сдерживаюсь. Помню, встал я со стула и к окну подошел, створки открыл, стою, слезы платком утираю, слышу сын заворочался, обернулся гляжу а он привстал с кровати сел на нее, и на меня так удивленно смотрит. Я, конечно обрадовался, и бросился к нему.
-Ну вот, вот же, смотри тебе уже лучше ты на поправку пошел, - сказал я ему, сел с ним рядом и обнял его.
- Нет, - отвечает он мне, - это река боль забрала, только мужик ну этот с бородой, это вовсе не мужик был, а вон обернись и посмотри на икону, что сзади тебя стоит. Только здесь он в церковных одеждах написан, находясь на службе или в благословении, а там, там он на работе и лицо у него такое чистое открытое, русское, своё. Да что уж отец, теперь слезами горю не поможешь ты только просьбу мою не забудь, купи мне новый крестик, представлюсь я скоро, такова видать доля моя. Наверно приглянулся я господу, что испытание он мне послал такое, да и силы дал пережить мне и боль, и предательство, да и боязнь смерти. Верю я, что не зря прожил, не зря вместе с тобой на звезды смотрел и все достичь их хотел, вот и достигну. Теперь мне от этой мысли и легко и светло стало, Вас только с мамой жалко, один ведь я у вас. Но вы можете гордиться мной, а я буду гордиться вами, от вас ведь все у меня. А бог вам поможет, не оставит в милости своей, живите только честно и делайте добро людям. Вот я тут думал недавно, а откуда добро берется и можно ли добрым быть за деньги, продавая свой административный ресурс, беря взятки на работе, спекулируя на трудностях. Нет нельзя, батя ты не поверишь, но я понял, что бескорыстно добрым можно быть только от рождения и никак иначе. Добро в человеке за деньги не купишь, можешь купить лишь его обратную сторону под названием хорошее отношение. А это червь, медленно ползучий гад. Бойся не тех червей что мы едим, бойся тех что нас едят.
Петр Петрович, потянулся, поднял две руки вверх, затем пригладил волосы и вновь положил их под голову, после чего продолжил говорить.
- Дальше пошло как в том сне. Первые два, три дня мой сын ожил, стал ходить по камере, пусть и медленно конечно, но зато своими ногами. Я был счастлив, боже, Лешка, как счастлив, просто слов, и дыхания не хватает, чтоб передать тебе то мое состояние. Веришь, я даже в магазин побежал, селедки там купил, картошки сделал ну и водки конечно раздобыл. Посидели мы с ним, раньше ведь он ничего не ел, а здесь о боги все сметелил, подчистую, будто навсегда наесться хотел. Детство его вспоминали, армию, даже Аллу Пугачеву вспомнили. Все мой сын дивился, когда она к ним туда в Чернобыль приехала на концерт. Во говорит он, у меня ничего нету, а у нее все есть и она не побоялась туда к ним в пекло радиоактивное приехать. Вот это женщина, и как же она поет, говорил он мне, искренне, достойно но без надменного пафоса, будто росла со мной в одном дворе. И он запел «так же как все, как все, как все, я по земле, хожу, хожу, и так же как все, как все, как все счастья себе прошу». Много мы еще песен спели и веселых и задушевных, я все ему пытался дать понять, что-ты Леха, может это не конец, может это только начало, а он лишь клал свою руку мне на колено и говорил мол не начинай отец портить этот лучший вечер в моей жизни. Я ведь все уже знаю, ты лишь про крестик не забудь, времени у тебя все меньше и меньше остается, а мне без него туда нельзя. Оберег это мой и о вас память будет. Я ему уже не верил, думал все, выкарабкался парень мой, ох и заживем мы теперь от всей души, мамка то, как рада будет, что ты.
Петр Петрович не сдержался и дал волю эмоциям и уже сквозь слезы, постоянно шмыгая носом продолжил.
- Вот ведь как бывает, а выходит это мы с ним его отходную, последний день нормальной жизни, отгуляли. Я то дурак, не понимал этого тогда, кренделей воздушных себе нарисовал, размечтался как медведь о меде. А он, он то все знал и как держался, ни слова грусти, ни каких-либо просьб ни молитв ни надежд ничего. Эх если бы я знал, что это он поминки по своей земной жизни проводит не ушел бы я никогда, навсегда бы остался там, с ним.
-Но, я ушел, и шел я до общаги, где приютился чють ли уже не плясом. Небу спасибо, говорил, деревья целовал, безумствовал как опьяненный счастьем молодой отец, светился ну прям, как и само солнце светиться, вставая с линии горизонта. Ночь поспал и с первыми петухами к нему в госпиталь думаю, каждый шаг его поправки видеть хочу, каждую минуту хочу дышать с ним одним воздухом. Орать хотел.
Книга Ёксель. Глава четвертая. Часть шестая действие второе.
Прибежал я к госпиталю, помню, еще восьми утра не было, - Петр Петрович вытер вспотевший лоб рукавом своей куртки и уже спокойным тоном продолжил, - ног под собой не чувствовал, прям как пацан какой-то зеленый, однако, гляжу по сторонам, еще никого нет. Пусто кругом, ни живой души, лишь бездомные собаки ходят по территории госпиталя вокруг до около, тщательно принюхиваются, ищут стало быть себе , чем же набить свои худые потроха. Помню, тогда я еще подумал, что я, и что они, ну собаки то эти, а уже ведь все на ногах, и мы с надеждой смотрим на день сегодняшний, да ждем, что господь нам пошлет, чем порадует наши ожидания. Что ж, делать нечего, подошел я к входу, дернул за ручку, а дверь та закрыта оказалась, ну полагаю я, должно быть спят еще, и давай в ту дверь стучать, мол пустите меня к сыну уже пора, солнце взошло. Долго я стучал, пока мне дверь не открыл охранник, такой здоровый, будто это он вместо больных здесь на харчах сидит.
- Что отец барабанишь, - говорит он мне широко зевая, словно шайтан в аду смеется, - не видишь мы с девяти часов утра, только открываемся, а посещения так те вообще с десяти начинаются. Так что иди отец вон, на лавочке покемарь, покуда, час нужный не пробил.
- Сказал он мне это, а сам не уходит, и смотрит на меня взглядом, типа думай отец. Я значит, ему говорю, так мол и так, пусти к сыну, я тихо, мышью, поднимусь и к нему в палату, только меня и видели. А он заладил все одно и тоже, что мол не положено и его потом выговор ждет если он меня пустит. Только чувствую я, деревенский мужик, что мнется он словно нужду терпит и не уходит, аж лицо красное сделалось хоть прикуривай. Ну, вот вижу, решился он мне наконец то сообщить о своих терзаниях, наклоняет стало быть жбан свой, с жирными и лоснящимися волосами ко мне, и в ухо так шипит словно змей охрипший.
- Давай, говорит сто рублей, и иди себе с богом куда хочешь.
- Хотелось, Лех, конечно, мне ему по роже его отожравшейся съездить, да уж больно не терпелось сына увидеть. Помню как я аж затрясся весь, и стал по карманам бешено лазить, деньгу эту искать. Знаешь, а он, пес этакий, стоит словно на шухере, воровским взглядом по сторонам озирается, и торопит меня типа, ну что ты отец так долго по карманам шаришься, пошевеливайся мол пока я добрый. Однако сколько я не старался, найти больше семидесяти двух рублей, пятнадцати копеек так и не сумел. Протягиваю ему деньги и говорю вот кормилец, только это у меня и есть, уж не побрезгуй, возьми, а про себя думаю черт рогатый, чтоб тебя изверга аж до клизмы пропоносило с щедрот моих.
- Это, это, - говорит он мне, смачно харкая в кусты, - что это, два валета и вот это. Жди давай своего часа, нищеброд.
- Закрыл он дверь, так, что я аж подпрыгнул, с ударом закрыл, по-свински, бормоча себе под нос оскорбления в мой адрес. А я, что я, я остался стоять и чувствовал как с меня его слюни стекают, противно так, аж до заворота кишок. Мерзко стало, думаю и откуда вот такие злые мордовороты берутся, бессердечные и циничные. Он вообще хоть кого-то на этой земле любит, или ему все тут должны. Мама то у него есть или он ее сожрал, навуходоносор.
- Однако делать нечего, - продолжил Петр Петрович, глядя в синее небо, - хреном стену не пробьешь. Постоял я на крыльце и пошел на лавочку ждать своего часа. Каково же было мое удивление, когда минут через десять дверь вновь открылась и это свиное рыло, вновь заслонило собой входной проем в такой нужной мне двери. Во думаю, мать чесная, не уж то совесть у этого пугала появилась.
- Слышь, отец, небрежно и в тоже время надменно, начал он сотрясать воздух. У тебя, там, ну в котомке твоей, вонючей, пожрать то есть чаго. Я опешил и чуть было слюной не подавился от невиданной его наглости. Он же меж тем продолжал. Ну что дядя замер, давай иди тебе говорю, сюда, я посмотрю, может и решим тогда твой вопрос наболевший. Я подошел, будучи завороженный его невиданной наглостью, как заяц большой морковкой. Такое знаешь, тормознутое, иногда бывает у людей состояние, когда на них неожиданно наехали. Ну, сказал он, по хозяйски роясь у остолбеневшего меня, в моем же пакете, вот говорит колбасу твою Краковскую беру и давай отец, гони быстрей полтинник да гуляй здесь сколь твоей душе угодно и когда угодно. Не дожидаясь моего ответа, он откусил кусок нечищеной колбасы. Я дал ему пятидесяти рублевку и пошел, да что пошел, считай, побежал.
- Вбегаю на нужный мне этаж, в коридоре никого, тихо, как в музейной канцелярии на буднях. Остановился, помню, точнее сказать, что то внутреннее меня остановило, постоял так в нерешительности с минуту, перекрестился, да и все же решил пойти в палату к сыну. Но прежде, чем сделать шаг, обернулся я, и обомлел, доктор ко мне тихо сзади подошел, так что я его и не заметил.
- А Петр Петрович, - сказал он мне, держа в хирургическом зажиме сигарету - вы к сыну. Я утвердительно кивнул, а он в ответ протянул мне руку. Мы поздоровались. – Давай те отойдем, сказал он тихим голосом, - ко мне в ординаторскую нам поговорить надо. Я согласился и мы пошли, что то нехорошее, шевельнулось во мне, и знаешь Леш, появилось такое чувство, будто меня на расстрел ведут, а я ничего сделать уже не могу и со смиренным ужасом, вынужден волочить свои собственные ноги в ожидании тупой боли от металлической пули, которая и вышибет из меня дух вон. Однако пришли. Доктор указал мне на стул и попросил садиться. Я послушал его и медленно сел. Тогда он взял уже свой стул, пододвинул его ко мне по ближе, глубоко выдохнул и сел рядом. Минуту мы, молча, смотрели в глаза друг друга, пытаясь в них прочитать, друг о друге как можно больше.
- Не могу скрыть от Вас дорогой Петр Петрович, - начал он говорить, смотря мне прям в глаза, - что дела у Вашего сына плохи, я бы сказал, что хуже некуда. Честно сказать я думаю день, другой ну три дня от силы он еще протянет. Дальше ему только чудо сможет помочь, да боюсь и оно уже бессильно. Мужайтесь, говорит он, но я поверьте, честно вам говорю, что шансов нет, а потому. Я не дал ему договорить, сразу вспыхнул как маков цвет. Приступ клокочущей злости испытал, да и как начал доктора оскорблять, мол что – ты мелешь докторишка, тоже мне нашелся эскулап, да как же так я ведь вчера с ним еще по палате ходил. Разговаривал, силы его видел. В общем, разошелся как петух в курятнике. Долго я руками махал будто улететь хотел, а чего и говорил уже не помню. Тем не менее, выговорился, сел, продолжая дышать как марафонец после финиша, но видя, что доктор спокойно молчит, понял я, что не врет он, все хана моим надеждам, от правды уж не уйдешь. Доктор, молча, подвинул мне стакан воды, я выпил и эта вода успокаивающе подействовала на меня. Теперь я смотрел на него как смотрит школьник на учителя выпрашивая себе несчастную тройку на экзамене.
- Знаешь Петр Петрович, - начал он спокойным тоном, - я свою работу люблю, особенно когда помогаю людям. Тогда мне в жизни ничего не надо, а кромя, этого вот белого халата, операционной, хирургических инструментов. Дай мне господь сил, оперировать двадцать четыре часа в сутки я бы оперировал. Это счастье вытаскивать людей с того света и я летаю когда это получаться. Но мы пока люди, а поэтому должны не только радости получать, а прости меня, - доктор на секунду задумался, - и конюшни чистить. Веришь мне, я бы многое отдал, чтоб сейчас здесь с тобой не сидеть и душу тебе, да и себе не рвать. Вы ведь даже не знаете, как это тяжело объяснять родителям, почему их сын умер. Вы ведь не знаете, как тяжело потом мне с этим жить и несколько дней пережевывать собственное мясо в мучениях, а все ли я правильно сделал, а где же был тот самый поворотный момент, когда я принял неправильное решение и стал, убийцей. В такие дни я хожу мрачнее тучи, и спать боюсь ложиться, не хочу вновь видеть глаза убитых горем родителей, особенно матерей, молодых матерей. Но я врач, таково мое призвание, мой крест если хотите, и именно я должен делать эту черную, чертову работу. Именно я и не никто другой, должен смотреть в те глаза, которые еще мгновение назад в меня верили и считали меня чуть ли ни полубогом, приносили коньяк, конфеты и говорили, ну раз вы занимаетесь нашим детем, значит, уж точно все будет хорошо. А теперь что, веришь мне этот крик, да что крик, вой убитых горем женщин, мне в печенки проникает и сидит там кровавой занозой. Зудит так, что хоть на стенку лезь и вниз головой оттуда прыгай. Эх, Петр Петрович, сколько от меня женщин и в личной жизни ушло, видя, как моя работа много забирает сил и эмоций. А посему, так сложилось что, нет у меня ни жены, ни детей, да и видать уж и не будет никогда. Я конечно, было время, пытался лечиться спиртным, но слава богу быстро понял, что это не тот путь по которому нужно идти. Но, как бы время не шло, все равно я никак очерстветь не могу, видать господь не позволяет.
- Повисла пауза, - продолжил Петр Петрович свой рассказ, - мы молчали, доктор встал со стула и подошел к окну, он оперся локтем на раму и застыл в отрешенной неподвижности. Я тоже опустил голову вниз и сверлил остекленевшим взглядом замызганный пол, чувствуя, что мы оба несчастных человека, словно потерявшие на войне своего третьего самого веселого и безбашенного друга, наполнявшего нашу землянку жизнью, и песнями под походную гармонь.
- А тебе, дорогой Петр Петрович, я вот что сказать хотел, покуда ты меня не перебил, - продолжил говорить доктор, после некоторой паузы, глядя в летнее небо, - забирай своего сына от сюда, пусть он хоть в родных стенах умрет, под сводами домашнего потолка, в своей кровати. Многие безнадежные больные так просят.
- Я, Леш, ничего не ответил, горько во мне шевельнулась кровь, до хруста стиснул я зубы, аж в глазах потемнело. Боже, думаю, за что, за что мне все это, за что господи, такого доброго парня у меня забираешь единственную мою кровиночку. Чем же я прогневил тебя. Жил ведь как все, ни дурного, ни подлого не делал. Старался как мог, из кожи вон лез, чтоб сыну моему и знания дать и жизни научить, чтоб не хуже других у него все было. Верил я, что помощника себе ращу, и в то, что если бог не дал нам с женой больше одного ребенка, то уж внуков даст на славу.
Петр Петрович, встал с лежака нар, молча подошел к столу в беседке, за которым сладко спал Буденный налил, себе полный стакан мутного самогона и не говоря ни слова залпом выпил. В след за этим, неуклюжи сел на лавочку и так же молча закурил. Он стал протяжно выпускать дым себе через пальцы рук, и казалось, что Петр Петрович улетел отсюда навсегда, так неподвижна была его поза и так же однообразны были его движения рук и головы. Ветер, спустя пару минут, также молча, угрюмо подошел к столу, налил себе чуть-чуть самогона и тихо выпил. Он не хотел оставлять Петра Петровича в одиночестве, да и сам уже проникся всей этой историю, да и болью тоже. Но вот Петр Петрович перестал курить, затушил о стол остаток папиросы, посмотрел на Ветра и продолжил.
- Пришел я к сыну, рукавом слезы смахиваю, смотрю лежит. Я его поначалу и не узнал, не поверил что за одну ночь, кожа на нем так пожелтела, щеки впали, кровь от губ отошла, а родинки сделались черными. Думал в начале, что палатой я ошибся, а нет к сожалению не ошибся, мой это соколик. Сел я подле него, взял его за руку и все смотрел на его лицо. Часов шесть я так просидел, не переставая держать его руку в своей руке. Силы мне придавало только одно, что чувствовал я руку эту, понимаешь, живая она была. Я уже, стало быть, домой в тяжелых мыслях засобирался, но вот гляжу лицо его изменилось, глаза задергались, будто веки слиплись, и сын пытается, прям силиться открыть их. Кончики губ ожили, это было видно по тому, как он стал дышать, чаще что ли. Не поверишь Леш, был такой момент, что я почувствовал, будто из космоса в него жизнь прилетела. Открыл он глаза, посмотрел на меня так ласково и говорит, - а отец, как здорово, что ты здесь и за руку меня держишь. Вот видишь я совсем плох стал, двигаться не могу, вот только что рукой той которую ты держишь и могу пошевелить. И он сделал усилие и пошевелил пальцами. Я это хорошо почувствовал и так обрадовался, будто бы зажгли во мне потухший фитиль счастья. Я улыбнулся ему в ответ.
- Что, - сказал он, - доктор шанса не дает. Поди, о трех днях толковал с тобой. Ты ему верь, он хороший доктор и так оно и будет.
- С чего ты взял, - попытался я было возразить ему, - вот новое лекарство должны привезти, оно тебе поможет, точно поможет я знаю, да ты верь мне - соврал я ему, а у самого слезы так и набежали, что хоть самому рядом с ним ложись.
- Э, не, - протяжно ответил он мне совсем тихим голосом, - я знаю, что уже мне не встать с этой кровати, да и ты отец не лги себе, к чему теперь это. Знаю я, что ты мне хочешь сказать, да давай лучше я сам тебе отвечу. Послушай только меня и сделай так, как я прошу, не надо меня вести домой умирать, там мать и я не хочу ее мучить, она ведь все эти дни проплачет, причем как рядом со мной так и одна на кухне. Пусть я останусь в ее памяти хоть и больным но все таки живым. Понимаешь, я хочу умереть здесь, вот в этой палате, средь этих стен, под этим рыжим солнцем, что порой с боем пробивается через эти годами не мытые стекла, под это чириканье воробьев и звонкий крик ласточек. Под ту мелодию шума, доносящуюся с городских улиц, под смех влюбленных гуляющих в нашем парке. Хочу умереть, под тот трамвайный стук колес, что с раннего утра и до позднего вечера слышу я здесь. Мне иногда даже видеться, как люди толпами штурмуют открытые двери этого транспорта, и как контролерша расталкивает их локтями, выполняя свой гражданский долг обилечивания. Жажду так же умереть в этом больничном запахе, горьких пилюль и сладких мекстур. Но вместе с этим, - продолжил он сжав мне руку, - обещай также что тело мое похоронишь в родной земле, рядом с моими дедушками и бабушками которых я так любил, будучи еще совсем малым. Да крестик мне поменяешь. Только дорогой крестик мне не покупай, купи простой, не к чему мне там золотом блистать не заслужил еще.
- Я молча кивнул, и в ответ сжал его руку своими двумя руками.
- А теперь, – продолжил сын, - иди, устал ты сегодня, я не хочу видеть как тебе горько, да и ты думай только о хорошем, ведь не негодяем, ты меня вырастил, и нечего тебе терзаться. Думай, что ты меня в космос провожаешь, но не в одну сторону, а просто в долгий полет. Он помолчал и добавил, - в двадцати двухлетний полет, я это не так уж и много.
Больше мой сын уже и не открыл глаза, не открыл он их и завтра, когда я с новым крестиком к нему пришел, и с тряпками, которыми и помыл его окна. Не открыл он их и на следующий день, как я не сверлил его взглядом и не призывал всех святых помочь мне. Однако была жива его рука, и время от времени пробегали по ней импульсы, и я в эти минуты счастья от полученной весточки, фантазировал о том, что он хотел мне сказать, чем хотел со мной поделиться. Какие моменты жизни вспомнить, где то он смеялся, где то он увлеченно рассказывал о тех событиях, что так запали в его душу. И хотя слов не было, но мы с ним Лех, разговаривали, на каком то другом, мысленном, божественном языке.
Книга Ёксель. Глава четвертая. Часть шестая. Окончание
Петр Петрович посмотрел в глаза Ветру.
- Я тебя еще не утомил, своими мученьями, - спросил он, буквально пронзая взглядом глаза Ветра, - может, прекратим весь этот разговор. Тебе, небось, уже тошно все это выслушивать. Петр Петрович вопросительно посмотрел на Ветра. Но весь его взгляд, еле уловимая мимика лица, говорила Ветру, что Петр Петрович свой вопрос задал скорее из вежливости, нежели от искреннего желания быстрее закончить этот разговор.
- Как хотите Петр Петрович, - ответил Ветер серьезным голосом, - только вы меня ничуть не утомили, а напротив мне даже очень интересно, что Вы так все искренне и обстоятельно рассказываете. Более того я откровенно могу сказать, что Ваш рассказ уже поглотил меня целиком и мне хочется больше узнать про Вашего сына, человека, который не смотря на все перипетии своих последних дней, мучения, страдания и любовь, был готов на все, кроме одного, это позволить Вам опустить руки. К тому же мы начали говорить с момента появления белого голубя в небе, и я понял, что вы его не первый раз видите, мне почему-то кажется, что я прикасаюсь к чему то, не земному.
- А, голубь, голубь, - сказал Петр Петрович в задумчивости, - да, да, да был голубь. Что ж я постараюсь покороче говорить. Ты уж Лех прости, что я тебя втянул в свои страдания, но у меня давно таких душевных разговоров и не было. А ты к тому же человек сторонний, да еще и добрый, с тобой мне так хорошо разговаривается, давно я так не говорил.
- Ну так вот, - продолжил Петр Петрович, неторопливым темпом, - настало воскресенье. Я уже чувствовал, что в этот день должно что-то произойти необычное, помимо того, что, дальше нам с женой придется уже одним жить. Однако спал я накануне хорошо, наверно впервые за всю неделю я отлично выспался. Знаешь и как это неудивительно говорить проснулся то я с мыслями не тягостными, а наоборот, будто меня на церемонию пригласили, и сделали это так, словно честь мне оказали, мне одному из всего миллиона живущих рядом людей.
- Встал я, рано, чуть ли не с первыми лучами солнца. Какая-то неведомая сила толкнула меня к умывальнику и заставила хорошенько побриться, принять душ, почистить зубы, порыться в чемодане с бельем и найти там самые чистые вещи. Всю дорогу от общежития до госпиталя, Леш, я шел не так как ранее, сгорбившись вопросительным знаком, а нормально шел. Впервые в моих руках ничего не было, ни сумки, ни платка, ни даже газеты. Было такое ощущение, что все это сегодня уже не нужно. Я шел как на причастие, в церковь, без грехов. Даже охранник в больнице, не тот мордоворот, о котором я тебе рассказывал, а другой в десантной тельняшке меня сразу пропустил, сказав, что он все понимает и сам неоднократно после войны в Афгане лежал в госпитале, а потому знает что такое родитель для больного пацана и наоборот.
- Первое что я сделал, войдя в палату, - продолжил свой рассказ Петр Петрович, - я открыл окна. Свежий ветер наполнил пространство, вокруг нас с сыном. Первые лучи солнца уже попадали узкой полоской на стену палаты, и утренним светом, таким, каким он бывает именно по утрам, ослепительным, чуть больше белым, нежели желтым, мягко разливались по другим стенам, полу, потолку. Издалека, еле слышно доносился звон большого церковного колокола и радостные переливы других церковных колокольчиков, меньших по размеру, но выше по звуку, нежели основной и низкий звук, идущий с главного украшения звонницы храма. Я присел на стул, взял руку сына и мы, молча с ним, смотрели в окно, каждый по своему, я своим обычным образом, глазами, а он своим, видать парящей как ангел душой. Так мы и сидели, должно быть, не один час, молча, но вместе, и действительно оба наслаждались той идеей неземной благодати которую дарил нам сегодняшний день. Было чувство, что отдаю я сына в хорошие руки, потому что он этого заслужил и я не вправе препятствовать, ему идти дальше, туда, куда простому человеку можно попасть наверно только за подвиги и заслуги, за доброту и веру, за молитву, и беззаветную любовь ко всему живому. Я заснул. Сколько я спал вот так держа его руку, не помню, но не долго. Открываю глаза, и ты не поверишь, Леш, сын на меня смотрит. Его глаза широко открыты, а лицо светиться улыбкой.
- Папа, - говорит он мне, - все я дошел, до того места куда меня святой дух направил. Стало быть надо прощаться. Сперва, - продолжил он говорить, - я прошу тебя поменяй мне крестик. Мой сын приподнял голову, и я снял с него старый крест, после чего тут же надел новый, небольшой серебряный крест с распятием и надписью «Спаси и сохрани», затем трижды перекрестил его и поцеловал в лоб.
- Спасибо тебе за все отец, - он пожал мне руку, - наклонись ко мне, я тебя обниму, да вот так – продолжил он, прижимая меня к себе одной рукой. – Слез не надо, ты же видишь, Господь дает нам время нормально попрощаться. Ты считай, что он просто забирает меня в школу, которая очень далеко отсюда, что своими ногами не дойдешь. Но ты знай, что весточки тебе от меня и мне от тебя будут доходить, неявно, но поверь мне, ты это почувствуешь.
- Знаешь, Леш, - Петр Петрович, потер глаз кулаком, - сын делал все, чтобы на моих глазах не было горьких слез, а если и были какие либо слезы, то чтоб это понимаешь, были, скорей слезы радости, или даже вернее сказать слезы отцовской гордости. Такой особой гордости, которая поднимается влажным облаком к самому горлу из глубины грудной клетки и не дает сделать глубокий вдох, перехватывая его в самом начале, дробя его на множество мелких и быстрых глотков, при которых мышцы рук немеют да заставляют кончики пальцев неконтролируемо дрожать. В этот самый момент, сердце, о, мое сердце, да оно хочет выскочить наружу при его словах, и пробиться во внутрь сына, залезть ему под кожу, чтоб хоть мгновение, побиться в один унисон с сердцем дорогого тебе человека, а то и устроить там танцы с бубнами. Он, мой сын, в своих словах, делал все, чтоб я осознал, что его сегодняшний уход это плод всей нашей совместной жизни, моей, моей жены – его матери, да и конечно его самого. Это дорога по которой раньше мы шли втроем, держась за руки, закончилась. Там еще в самом начале пути, он был посередине, между нами, сперва маленький – маленький и очень пугливый, от всего, от любой тени, злого ветерка или даже горбатой кочки. Однако потом, по мере хода такого разного в своей скорости времени, он становился все больше и больше и вот уже настал такой не заметный для нас с женой момент, когда не мы его ведем, а он нас ведет. Даже больше, он вырвался вперед и уже сам закрывает нас от сильного ветра, предупреждает нас о кочках и прогоняет от нас тени. Но теперь, как бы нам не было хорошо, дальше должен пойти он один, потому что к той цели к которой мы шли, нам всем сразу не пробиться, и мы должны отправить вперед самого сильного человека, который сможет преодолеть все невзгоды и дойти. Нашего сына. Нам трудно расставаться, но он нам сказал, да что там сказал, он поклялся, что вернется за нами, и мы снова будем вместе идти, но уже по той дороге где нет теней, злых ветров и горбатых кочек. А мы ему верим, потому-что любим.
- Теперь, - продолжил говорить мой сын, - отец, давай простим друг другу все. Прости меня батя за все, то, что я сделал плохого на этой земле, для тебя, для мамы, для всех. Не осуди ты мня и за те моменты, когда тебе было стыдно за меня в школе или перед соседями. За те моменты, когда я не ценил Вашего с мамой труда и приходил домой то в разорванной одежде, то с зелеными коленями на штанах. За то, что мои ботинки всегда просили каши, а школьная форма постоянно теряла пуговицы. И наконец, отец прости меня за самую сильную причиненную тебе и маме боль, а именно за то, что я ухожу от Вас вот так быстро, и заставляю Вас дальше дышать этим воздухом уже одних. Прости.
- Бог простит, ответил я ему и добавил, что нам с мамкой не за что его прощать, и то, что он сейчас перечислил, кажется уже счастьем. Я опять поцеловал его в лоб и с трудом сдерживая слезы, - продолжил говорить Петр Петрович, отрешенным тоном, - перекрестил три раза и добавил, ну с богом.
- Я тебя тоже прощаю, отец, за все, за все прощаю, сказал он, и по его щекам из самых краев влажных глаз, минуя так рано поседевшие ресницы, медленно и еле заметно, капля за каплей, потекли слезы. Мне тоже будет вас не доставать, - продолжил он, еле заметно хлюпая носом, - но мне легче, я смогу вас иногда видеть, а вы, вы с памятью обо мне живите праведно. Сын тоже перекрестил меня три раза и поцеловал мою руку.
- Ну вот все, пора мне отец, - сказал он и выдохнул воздух, - с богом я пошел, мой старый крест похорони вместе со мной, я не хочу чтоб он кому- нибудь достался. Дай мне, - говорит он мне, - твою руку, я ее сожму и буду так держать до последнего момента, а как только выпущу, знай меня уж нет.
- Через полчаса моего сына не стало. Я это хорошо почувствовал. Мышцы его руки обмякли, пальцы разжали мою ладонь, локоть разогнулся и кисть свесилась с его кровати. Я быстро кинул взгляд на лицо моего сына и на всю жизнь запомнил его последний выдох. Все, подумал я, прощай. Лети мой сын в свои светлый мир.
- Прошло секунд десять, с того момента когда я понял что закрылась его книга жизни, и хотел было уже разрыдаться над его телом, неприкаянной болью утраты, как вдруг, я услышал какой-то непонятный и цокающий звук по металлическому отливу открытого окна. Я быстро перевел взгляд на это самое окно и увидел там красивую птицу, и это, как ты понимаешь, был голубь, белый как снег голубь. Он приземлился на подоконник, сложил крылья и смотрел на меня, глаза в глаза, но мне, не было неприятно, а напротив, было даже интересно. Я ему, ты Леш не поверишь, ухмыльнулся, как знакомому человеку, с такой знаешь ли внутренней легкостью, как будто мы в детстве много дел вместе наворотили, и теперь он прилетел меня поддержать.
- Не долго, мы так смотрели друг на друга, - продолжил говорить Петр Петрович, вольготно откинув свое тело на спинку лавки, - мой неожиданный друг, бодро затрепыхался, быстро засеменил трехкогтистыми лапками по оконному отливу, сильно взмахнул бархатом своих крыльев и полетел в голубую бездну неба. Знаешь Леш, ведь как только он оторвался от подоконника, я сразу же почувствовал, что какая-то, одному богу известная сила подтолкнула меня к окну. И тогда, я молча встал, подошел к просвету этого остекленного квадрата и посмотрел на мир глазами человека у которого душа вылетела из тела вслед за этим голубем. Боже мой, какая красота, парить в жаркий летней день, над землей где есть жизнь, оставаясь при этом невидимым для всех. Чувствовать разные звуки и улавливать незримые нити существующих настроений, интонаций во всех дышащих божьих созданиях. Я поверь мне, ощущал звуки детей играющих в песочнице, и наслаждался их увлеченностью, видел суету на трамвайной остановке и знал, что ожидаемый ими транспорт вот появиться из-за угла. Пролетел мимо рябины, с ее набирающими спелость оранжевыми ягодами, в открытое окно увидал, как примеривает свадебное платье прекрасная молодая томичка, а ее мать дает ей мудрые советы, нежно поправляя белоснежную фату, и думая, со влагой на глазах, о том что ее ребенок уже совсем взрослый. Бог словно давал мне возможность секунду побыть на его месте, или месте, которое, возможно со временем займет мой сын. Окружающий меня своим приятным дуновением, теплый и ласковый воздух словно застывал, а погода, она будто зависла в своей неподвижной благодати, ожидая решения небесной канцелярии в какую сторону ей следует меняться. Я закрыл глаза, теперь я просто летел, расслабленно парил в восходящих потоках, идущих от нагретой солнышком земли. Мне даже казалось, что нашел я точку, в которой сошлось все мое земное и неземное, а я выше, потому что все уже позади.
- Очнулся я через мгновение, стоя у раскрытого окна палаты моего сына. Мое состояние, да я его Леш, не могу описать, словно вода прошла через меня как через речной песок и смыла чьи-то следы, или в детской игре с кубиками я попал на клетку, которая возвращает меня в начало пути, где я снова в новых одеждах буду пытать счастья. Мой взгляд устремился к небу и там я увидел, как все выше и выше по спирали сужающейся к вершине, улетает мой голубь. Глаза мои, напряженно глядя в высь, нечаянно моргнули и силуэт голубя растворился в бездонной и молчаливой синеве летнего неба. Я повернулся к иконе и тихо сказал, - все, теперь это твой сын, заботься о нем и люби его, как я.
Книга Ёксель. Глава четвертая. Часть седьмая. Развязка.
- На следующее утро, когда я приехал, забирать тело своего ребенка из больничного морга, мне передали два письма. К моему удивлению, они оба были от сына. Мне сказали, что нашли их у него под подушкой, когда забирали в морг его тело. Я, дрожащими от волнения руками взял их и на лицевой стороне прочитал, что одно из них адресовано мне, так как там крупными буквами было написано слово Папе, а на другом письме таким же манером было написано слово Маме и оно, стало быть, предназначалось моей супруге и его Маме. Резкими движениями с какой-то еле уловимой надеждой на финал страшного сна я развернул свое письмо и стал его жадно читать. В нем Леш, ничего не было что могло бы тем или иным образом развеять мои терзания, однако я ему благодарен, за то, что в очередной раз, перечитывая его я лучше чем по фотографиям, могу вспомнить каким был мой сын. Могу даже где-то возразить ему, а могу и гордиться чистотой его души. Я не буду тебе пересказывать это письмо, все таки оно личное, скажу лишь, что написал он его в тот день когда мы с ним, там в больнице, отмечали как мне казалось его выздоровление. Так же скажу, что он хотел чтобы после его смерти у нас остались не только молчаливые фотографии где он ожидает птичку, да школьные тетрадки, а нечто большее его взгляды, его любовь к нам, частичка доброй души. И поверь мне, это ему удалось. Что писал он матери, не знаю, не читал, только жизнь у нее закончилась со смертью сына. Она долго не прожила, а то что и прожила мне казалось было просто мучительным ожиданием смерти. Спасибо богу, что прибрал он ее горемычную. Все ведь ходила по дому и плакала. Глядела на любой предмет, сквозь горькие слезы, вспоминая как они с сыном вот за этим столом уроки делали, вот на этом ковре он кляксу поставил, а здесь вот в этой самой ванночке она его купала, когда росту в нем было два вершка и глаза у него были большие, преданные да и искренне светились от обожания родного тепла идущего от её материнских рук.
- Когда хоронили ее, голубь тоже прилетал, но видел его только я и на все мои попытки привлечь внимание к этому факту, другие лишь понимающе качали головой с целью, побыстрее оставить меня со своим горем наедине. А голубь покружил возле нас, на меня пристально посмотрел да и улетел также по восходящей спирали в небо, где сперва превратился в белую точку, а после и вовсе исчез.
- Вот так Лех, - сказал Петр Петрович, глядя Ветру прямо в глаза, - что скажешь.
Что произошло дальше, пришлось восстанавливать по крупицам, поскольку сам Ветер не помнит, что с ним было и лишь мирно спящий Буденный, к счастью вовремя проснувшийся, помог пролить свет на дальнейшие события этого дня. Он рассказал, что Ветер резко изменился, его сочувственное выражение лица мигом исчезло, а черты и мелкие морщины налились строгим свинцовым отливом. Таким грозным и по драконовски суровым Буденный Ветра никогда не видел. Он даже сам испугался и затих в ожидании бури.
Ветер схватил бутылку, с мутным самогоном и что было сил, шарахнул ей о землю. Раздался оглушающий звон, и воздух наполнился мерзким запахом отравы. Петр Петрович, открыл рот от неожиданности и попытался в ярости встать да наверно задать трепку большому парню, но его тут же парализовало лишь только Ветер, поднял свой палец и показал им на конек дома.
- Видел, кто там сидит, - строго сказал Ветер, и волосы на руках, Петра Петровича встали дыбом, - тогда молчи. – Тебе сорок два года, а ты считаешь, что жизнь прошла, в тебе есть силы и любовь, но ты ими не делишься с людьми, а нещадно прожигаешь, у тебя есть глаза, но ты не видишь ими ничего дальше своего дома, вот этой беседки и мерзкой бутылки. Ты стал седой как лунь но только не от мудрости, а от глупости и того что часто запрокидываешь за воротник свою голову, твои руки могут все, но посмотри на свой дом, который стал больной гнилью на земле предков. Ты подумай о и том каково там, на верху видеть твоему сыну, все вот это. Каково ему понимать, что не с белым голубем твоя душа вознесется к нему, а скорее наоборот либо останется здесь, а то и вовсе полетит в тартарары. Твоя проблема наверно в том, что ты думаешь, что тебе не для кого жить. Так меняй это. Я тебе помогу, подскажу, как быть, потому что люблю тебя и вижу, что ты справишься. Начни творить добро и если здесь это сделать трудно, то поезжай в Томск, зайди в детский дом и посмотри на тех кому нужна твоя ласка и родительское тепло. Кому ты сможешь передать, свои навыки, свои руки, свою деревенскую мудрость. Где-то там наверняка найдется парень, который обязательно протянет к тебе руки и с первого дня станет искренне, с неподдельной огоньком в раскрытых глазах и по детски непосредственно, называть тебя папой. Тебя захватит в свои мягкие лапы чувство трясущейся до коликов заботы об этом маленьком парне, и вскоре ты поймешь, что ты и вся твоя жизнь вновь наполнилась здравым смыслом. Правильным, смыслом, вековой ценностью, истинным духом и человеческим разумом.
- Это, поворотный момент, - продолжил говорить Ветер, не своим голосом, - смотри он улетает, без тебя, но с надеждой все же встретиться на небесах. Ты должен начать завтра новую жизнь, сперва трудную, но единственно правильную, и тогда вскоре ты сможешь как прежде наслаждаться каждым днем своего существования. У тебя будет и надежда, и дела, и вера в вечную жизнь.
Повисла пауза, обе головы были повернуты к небу, но спустя минуту они синхронно опустились вниз.
- Все, - сказал Ветер, - он улетел.
Буденный заметил, что к Ветру вернулось все обратно, его улыбка, мимика, жесты и спокойная как широкая и тихая река доброта большого человека.
- Ну, Петр Петрович, пора нам расставаться, - Ветер поднял с земли кусочек стекла от донышка бутылки, провел его острыми краями по кирпичу, таким образом затупив его кромки и положил в свой нагрудный карман. – А это мне на память, о тебе Петр Петрович, я его буду хранить, а ты уж не подведи меня живи дальше так, как ты только что услышал. Прощай.
Буденный и Ветер вышли со двора Петра Петровича. Буденный нес мешок картошки, но вот он остановился и глядя в глаза Ветру, тихо спросил.
- Ветер, а что это было. Ты не был похож на себя, я даже испугался.
- Я и сам испугался, - ответил Ветер, - знаешь, друг только это ведь не я говорил, а он. Ветер поднял палец к небу и указал Буденному на голубую высь. После чего он достал то самое стеклышко, посмотрел через него на солнце, улыбнулся и переложил его во внутренний карман своей куртки. Долгое еще время Ветер хранил это стекло у себя дома в память о Петре Петровиче, его сыне, белом голубе и надежде на все хорошее. Он и не заметил, как грани его еще больше притупились, появилась матовость на когда то еще прозрачной поверхности, потому что время когда лечит, а когда и берет свое.
Книга Ёксель. Глава пятая.
Часова стрелка уже перевалила за полуденное время, когда друзья с мешком картошки на спине тронулись от дома Петра Петровича. Летнее солнце, уже довольно высоко поднялось по восходящей дуге своей небесной параболы, и медленно приближалось к высшей точке, полевая, раскаленным теплом пыльную деревенскую землю. Жара делала своё дело. Людей по ухабистым деревенским улицам стало ходить меньше. Все живительные тени под деревьями, а также те немногочисленные лужи, непонятно откуда взявшиеся, были заняты домашними животными, преимущественно свиньями. Именно этот факт, полуденного отдыха у братьев наших меньших, и давал друзьям возможность идти по улице спокойно. Впереди, важно шел Ветер, за ним не естественным образом сгорбившись подобно коню на шахматной доске, еле волочил ноги Буденный. Он нес на своих плечах добытый им с Ветром мешок картошки. Со стороны они напоминали Деда мороза, настолько прямо и уверенно шел Ветер, и арабскую Снегурочку, настолько сгорбившись, шел Буденный, таща сорокакилограммовый мешок с дарами матушки земли. Почему арабскую снегурку, это просто, ведь, как известно именно в арабском мире женщина лошадь, а мужчина орел.
- Блин Ветер, раздери твой жбан зубная боль, - Буденный остановился и скинул мешок с плеч. – Куда мы идем, словно, пленные немцы сбежавшие от генерала мороза в сорок первом. Пойдем ка друг лучше, ляжем вон на том футбольном поле, пусть из нас хоть хмель выйдет. Торопиться нам уже некуда, работа сделана, мешок наш полон и тяжел, да и кстати, тащи ты, теперь, его рупор божий.
- Ладно, - ответил Ветер глубоко зевая, - водолазный хрен с тобой, Буденный, давай его сюда фрикакаделька ты из какактуса, - сказал Ветер, взваливая мешок себе на плечи, после чего посмотрел на футбольное поле и крестя рот продолжил, - ну и место ты выбрал, чукотский олень, травянистое и солнечное. Хотя чего я удивляюсь, должно быть это твой северный ген мутит. Давай тогда хоть в тень от ворот что ль ляжем. – Ветер улыбнулся, и два друга отправились выветривать пары на травку колхозного футбольного поля.
- О чем думаешь, - спросил Буденный Ветра, когда оба парня уже удобно улеглись на травку и вновь, как и день назад смотрели в бездонное голубое небо.
- О жизни, мой друг, - выдыхая воздух из своих могучих легких, ответил Ветер, - о жизни, - добавил Ветер после небольшой паузы, - о жизни и смерти.
- Во как, и что же ты надумал. Ницше окантованный Сократ.
- А вот что друг. Представь, дожили мы с тобой до того казалось бы счастливого момента, когда люди изобрели пилюлю продлевающую жизнь, до бесконечности, и делающую нас, обычных людей, близкими к богу существами, и идущими с ним по нашей земной дороге долго. Так долго пока не обычная и естественная смерть разлучит нас, а какой-то нелепый случай. Представил, - Ветер повернул голову и строго посмотрел на Буденного, а тот утвердительно кивнул в ответ, мол представил.
- Все теперь люди могут быть бессмертными. – Продолжил Ветер. - Однако пилюля есть, но это стало означать, что каждому человеку, особенно молодому, нужно определиться в какой момент жизни ее принять и на каком возрасте остановить бег своих биологических часов и уровень развития интеллекта. Потому что у этой пилюли, как и у большинства лекарств есть одно весьма интересное побочное действие. Мозг, после ее приема, не способен накапливать мудрость и самообучаться, зато теперь можно бесконечно долго жить с тем, что есть. Итак, Буденный, вот ты бы когда ее принял, в молодости, чтоб оставаться вечно красивым, в юности, когда есть силы, мощь, какой-то опыт да вроде еще и бабам нравишься только правда уже не тем, или в старости когда тебя будут звать учителем и к твоей двери выстроиться очередь из разочарованных жизнью людей ищущих тот самый нелепый случай. Молчишь. А… Проня Прокопова. Вот и я так сразу не отвечу. Это все равно, что делать выбор между, пожрать и уважением. Тем не менее, бог все таки позволил этой пилюле быть, при этом правда не сказал нам, чудакам на букву м, когда ее надо принимать, и врачи не знают и экстрасенсы не ведают, никто. Рецептов нет, советов же, как всегда не счесть, весь мир будто сошел с ума. То здесь, то там из квадратных зомбиящиков мы видим оголтело спорящих до слюнявой хрипоты деградируемых дебилов со множеством разных, зачастую противоречивых советов. Жуть. Хотя знаешь, я для себя Буденный наверно решу так, что не буду принимать эту пилюлю и проживу жизнь так, как и должен ее прожить нормальный человек. Не хочу превращать свою голову в задницу, а к тому же я точно знаю, что после того как уйдут умные, а останутся горячие, мир вспыхнет от их рук и быстро сгорит, ведь для мира то пилюли нет.
- Как ты думаешь, Буденный, так все будет, или нет, - зевая, как одуревший от безделья и сытного обеда чиновник, спросил Ветер Буденного. Но ответа он не получил поскольку Буденный уже спал. Через некоторое время провалился в сон и Ветер.
Снов у Ветра в этот раз не было, и он спокойно пролежал на спине час или другой времени, пока странные звуки и запахи не разбудили его. Сладко потягиваясь, с закрытыми от не земного блаженства глазами, он вдохнул полной грудью аромат теплого воздуха, и вдруг неожиданно для себя почувствовал, что атомосфера у его носа испортилась, а звуки были не совсем естественными. Кроме этого ему показалось, что около него, но, не с той стороны, с которой должен был лежать Буденный, что-то шевелилось. «А наверно перелег друг мой», подумал Ветер, все еще не открывая своих глаз. Он поднял руки вверх, еще раз приятно потянулся, как все тот же чиновник, правда уже увидавший на часах, что день его рабочий весь вышел, и резко опустил свою левую руку именно на ту сторону, где он ранее телесно ощущал мало понятное ему движение. Рука Ветра попала на что-то мягкое и неприятно волосатое. Пока он в голове пережевывал, полученное им тактильное восприятие, в ответ ему, что то тихо хрюкнуло и зачавкало.
- Просыпайся, просыпайся пердун-отравитель, это ж надо Буденный, было так воздух испортить, гад. Прям как в свинарнике. И нечего так чавкать, чай ты не черную икру за обе щеки уплетаешь туалетный ты мутенок.
Каково же было удивление Ветра, когда он услышал сладко-зевотный голос друга только с другой стороны, не с той на которую он опустил руку.
- Сам ты туалетный мутёнок, - ответил Ветру Буденный, - вот что ты за человек, такой, Ветер. Сам, понимаешь, внес струю несвежего сероводорода в эту прекрасное место, а на другого бессовестно сваливаешь, и вообще, судя по звуку, ты, что там сырую картошку жрешь что ли животное. Смотри, вечером станешь главным народным заседателем, гордым предводителем профилированного отверстия в деревянном сарайчике.
Ветер не дослушал до конца речь Буденного, он резко открыл глаза и повернулся в ту сторону где его рука лежала на теплом, мягком и живом теле. Все то, что он увидел далее, повергло его в шок. Словно ужаленный иглой матки пчелы Ветер вскочил и принялся махать руками и ногами, осыпая нечеловеческими ругательствами, целую группу свиней, апатично доедавшую их картошку. Буденный, лежа на земле и чувствуя непонятный кипиш, сонно повернул голову, но увидав сражающегося со свиньями яростного Дон Кихота Московского, резким скачком поспешил ему на помощь. Однако бой все равно получался не равным, поскольку в своей живой массе наглые сибирские свиньи явно превосходили пару представителей земной и разумной цивилизации. Свиньи, а ими руководил здоровый трехсоткилограммовый хряк, с красными ободками под жидкими с хитрецой глазами, сдаваться никак не хотели. Во-первых, они стали жрать быстрее, гораздо быстрее, явно чувствуя приближающееся скоро окончание халявного банкета. А во-вторых, подняли такую мерзкую голосовую какофонию отрыжек и поросячьего визга, словно малым детям из глухонемого интерната, всем сразу позволили поиграть на плохо настроенных музыкальных инструментах целого симфонического оркестра. Оглушенный ударом свиного камертона в голову, Буденный, с разбегу вонзил своим башмаком в отвисшее брюхо хряка предводителя.
- Что съел, гад - закричал Буденный на триста килограммов живого веса, - сыт ли. Доволен, - спросил он у медленно поворачиваемой головы пока еще живой украинской закуски.
Но хряк в ответ лишь неторопливо развернулся другим боком, и зашел к мешку с иной стороны, открыв тем самым для Буденного вид на десяток голых свинячьих окроков, трясущихся в едином синхронном танце. Что бы ребята не делали дальше, и как бы они старались, усердно выбивая пыль из своих ботинок, но пробиться к мешку им так и не удалось. Через некоторое время все было кончено, последняя картошка со свистом пролетела в удовлетворенном свинячьем горле, набив животные потроха витамином сытости, и вся стая стала медленно с явным достоинством покидать поле, словно футбольная команда после выигранного ими первого тайма. Похрюкивания и отрыжки стали раздаваться все реже и реже и наконец, умолкли совсем. Свиньи, как потусторонние призраки из адского мира теней, теперь в эти самые тени и исчезли, дабы сладостно переварить такую внезапную халяву, подаренную им заезжими звездами с разных уголков необъятной России.
- Суки они, а не свиньи, - с досадой сказал запыхавшийся после не равного боя Буденный, - волчья порода. Вероломнее чем Гитлер в сорок первом.
- Вот тебе и компот в раскрытый жаждой рот, - ответил Ветер стоя на одной ноге и энергично растирая пальцы на другой ноге, - мало того что все сожрали эти эфиопские навуходоносоры, так я об них еще и граблю свою отбил, чтоб их дятел отпоросячил, мясо хохлятское.
- Слушай Ветер, а пойдем сейчас какую-нибудь свинью поймаем да отхреначим ее к чертям собачим и с собой в отряд привезем. Представляешь, нас за картошкой послали, а мы им целого порося выправили, а картошка скажем у него внутри сейчас в котлеты консервируется, брюхо распорем, а там глядишь и мешок наш зиждится в пюре переваривается. А что за одно, и тепленькое поедим. Как говориться самое несчастное блюдо это картошка пюре, потому-что она подавлена. – Буденный, наконец то отдышался и протяжно выдохнул. - Вот тебе Настенька и лепота в Юрьев день. Попадос на лавандос. Чего делать то будем, Ветер.
- Да, блин, кому рассказать, что мы с пьяна, с тобой, мешок картошки проспали, - ответил Ветер Буденному с нервной улыбкой, - так ведь и не поверят. Скажут, что мы ее сами сожрали, а на свиней теперь напраслину гоним, отмазываемся, словно два черта от работы в выходные. Ладно, друг, нехрен пальцем в чужом носу дыру ковырять, кель леер этиль Буденный.
- Пол третьего, - ответил Буденный, основываясь только на своем внутреннем чутье и медленно сложив руки в крепкий замок добавил. – Последний автобус у нас в восемь вечера кажись отходит. Что опять к Петру Петровичу на покаяние идти.
- Нет уж, - ответил Ветер и перекрестился, - только не туда. Там мистика и второй раз предоставлять свое тело пусть и святому духу я не хочу. С меня на сегодня хватит переживаний. Давай вот что сделаем, сейчас разделимся. Ты пойдешь вон туда справа от поля гастролировать, а я буду слева капусту рубить. Встретимся в пол восьмого или раньше на остановке. Ну что, Буденный, в путь и как говориться в пословице бог не выдаст, свинья не съест, хотя тот кто ее придумал явно был не из этих мест, а может свиньи были добрее или люди крепче.
Книга Ёксель. Глава Шестая. Часть первая Иван Степаныч
Ветер и Буденный расстались, они пожелали удачи друг другу, и не торопясь двинулись в разные стороны деревни. Ветер, как они и договорились с Буденным, пошел искать картофельного счастья по левую сторону от футбольного поля, а его друг, теперь вяло пылил своими тяжелыми башмаками на правую сторону этого же поля. Расстояние между ними быстро увеличивалось, и скоро друзья скрылись из взаимного поля зрения. Будучи наученным горьким опытом, Ветер осторожничал, он пристально всматривался во дворы стоящих домов по обе стороны дороги и делал в голове пометки о том, какой бы двор мог лучше подойти его выбору. Правда сколь нибудь значимых критериев этого выбора у него не было, Ветер полагался исключительно на чувства, а они ему обычно давали чуйку и некий внутренний толчок для выполнения им дальнейших телодвижений. Тем не менее, сейчас, он решил не торопиться со стуком в первую дверь, а пройти всю улицу до конца и именно там уже и принимать решения к действиям. Ветер поймал себя на мысли, что зря они с Буденным разделились, и сейчас, здесь, ему как-то не драйвово без поддержки своего друга, нет что-ли особой нити состоящей из их обоюдодерзкой веселости и плечевой ауры дружеского взаимопонимания.
Так Ветер прошел до самого конца улицы, где его взгляд привлек один, крепкий двор. В отличии от других домов, он был хорошо покрашен и мог похвастаться этим, потому-что не был обнесен глухим забором. Ветру хорошо была видна открытая дверь в его сени, где небольшой ветерок еле заметно колыхал, заслоняющую путь насекомым, белую марлю. Кроме этого перед этим домом рос огромный и раскидистый как щупальца большого спрута, старый дуб, к одной из мощных ветвей которого были привязаны детские качели. Видать совсем недавно на них еще качались, поскольку они продолжали совершать обыденные для этой детской забавы движения. Около дома, также находился огороженный на европейский манер, этаким низким штакетником, палисадник, внутри которого видать хозяйка дома выращивала помидоры, цветы и прочие не ясные Ветру растения. Здесь же рядом с палисадником находилось и стойло для коровы, необходимое как раз в тот момент, когда ее пригоняют вечером с пастбища. Ветер это понял по деревянному корыту с остатками зеленой травы, оцинкованному ведру, до краев наполненной водой, а также и по низкому табурету, с которого должно быть удобно, доить корову.
Логическое мышление подсказывало Ветру, что надо начинать просить картошку именно у этого семейства. Вокруг дома нет ни забора, ни злой гавкающей собаки, усердно матерящей на своем языке всех проходящих мимо ее владений, людей. Кроме этого дверь в это жилище была открыта, а значит и люди должны быть здесь с таким же как у моряков, распахнутым и добрым характером. Так будет логически правильно, думал Ветер, а его верная и благожелательная чуйка, соглашалась с ним и не давала ему сколь нибудь значащих тревожных ноток к проведению дальнейших действий. «Что ж», решил Ветер «будем плясать от этой печки», даешь цыганочку с выходом, а-ля хабанеру, подбодрил он сам себя и хлопнул руками по ляжкам, в путь.
- Хозяева, хозяева – начал кричать в открытую дверь Ветер, просовывая за марлю свое лицо, - есть здесь кто-нибудь. Ответьте.
- Сейчас сапоги одену, - довольно быстро послышался строгий голос из дома, - подождите минуту.
Ветер услышал как, в глубине дома скрипнула кровать, а через некоторое мгновение он смог почувовать, как чьи-то шаги приближаются к нему. Тогда он отдернул свою голову от белой марли и стать дожидаться хозяина уже на улице. Правда ждать ему долго не пришлось, спустя всего то пару минут, на крыльце появился высокий, подтянутый и весьма опрятный человек. Ветер сразу сделал для себя вывод, что видать, это и есть хозяин этого крепкого, хорошо выкрашенного дома. Он был одет в светлую с мелкими полосками рубашку, с большим и хорошо отглаженным воротником. Его черные брюки с ровными стрелками, были аккуратно заправлены в начищенные до блеска хромовые сапоги. На вид ему можно было дать лет шестьдесят пять, темных волос на его голове не осталось, а короткая стрижка не нужным образом подчеркивала слегка оттопыренные уши. Вообще, как показалось Ветру по первому восприятию, лицо этого крепкого и седовласого мужчины поначалу было строгое, и даже немного окаменевшее, словно к нему с жалобой на его детей пришли. Ветер поначалу даже слегка испугался, неожиданно для себя оторопел, и на миг забыл свой текст. Ему показалось, что этот человек обладает даром гипноза, так как он сразу почувствовал себя послушным кроликом перед мудрым удавом и не мог отвести глаза от глаз этого крепкого, но в тоже время возрастного человека. С минуту они так смотрели друг на друга, пока хозяин дома слегка не улыбнулся и добродушно не спросил.
- Ты, да ты кто такой будешь, не местный шо ли, шо то я тебя не знаю. Чего хочешь то от нас. Говори по быстрее, а то дел и так не в проворот.
Ветер, проглотив тормозившую его действия слюну, и выложил этому человеку всю ту легенду которую заранее заготовил, про стройотряд, про Москву свою златоглавую не забыл сказать, и конечно же про картошку, которую он хотел получить в замен на его усердный труд или игру в шахматы. Хозяин Ветра терпеливо выслушал, не перебив его ни разу, а когда тот закончил он улыбнулся, повернул голову в сторону дома и громко крикнул.
- Мань, а Мань подь скорее сюды, ты все хотела на Москвича посмотреть. Смотри же Господь, послал нам живого экземпляра. Во дела какие происходят мать чесная ты только погляди.
Дверь тихонько открылась и на пороге, как понял Ветер, появилась супруга хозяина этого дома. Она была ниже его на целую голову, волосы ее были аккуратно собраны в пучок и покрыты белым платком в маленькую и частую точку, не то васильково, а не то фиолетового цвета. Одета она была в глухую черную блузку в белый горошек и черную юбку с многочисленными складками. На ногах ее были белые валенки без галош. Лицо хозяйки дома было не менее строгое, чем у ее мужа и Ветру казалось они были идеальной парой, для воспитания большого детского коллектива, где баловство пресекалось одним лишь их укоризненым взглядом.
- Чего шумишь, Иван Степаныч, - сказала она ему и посмотрела на Ветра, - этот что ль соколик из Москвы приехал. Ну и чаго ему надобны от нас.
- Да вот, Марь Григорьевна, - ответил Иван Степанович, кивая на Ветра, - дожили, этот фрухт Московский в шахматы тебе старой предлагает сыграть на ведро картошки. Видать, он думает, что мы здесь с тобой страдаем от безделья. Эх чудо городское, жизни нашей не знает, думает мы тут летом себе партнеров по шахматам ищем.
- Нет, - ответил Ветер, - я так не думаю, я просто прошу немного картошки в обмен на любую работу, так уж получилось, что нам студентам, приехавшим сюда за семь верст киселя хлебать, деньги задерживают, что ж нам теперь зубы на полку класть или с голодухи помирать. А у меня, вы только посмотрите, есть руки, я вам точно говорю есть, и вот они, с мазолями от носилок и тяжелой работы, взгляните, - Ветер приподнял свои ладоши повыше и показал их хозяевам, - я же не задорма прошу, а готов честно поработать. Согласен на все, - Ветер опустил голову вниз и подумал про себя, что просто так отсюда не уйдет. - Вот вы говорите городской, - продолжил он говорить, медленно поднимая голову, - жизни деревенской я не знаю, конечно, а откуда мне ее знать, в Москве ведь землю не распашешь и в квартире с теплым сортиром и биде корову не поселишь. Так вот, хозяева у вас есть шанс мне ее и показать во всей красе, так сказать во всем сибирском великолепии, чтоб аж до потрохов пробрало.
- Плут, - сказала Мария Григорьевга, хитро улыбнувшись, - о, о, ох и плут ты говорливый. Господи твоя воля. Однако, - продолжила она, уже спокойным слегка командирским голосом, - Иван Степаныч, помочь все же надо, поди в зиндан, дай уже ему ведра два картошки, да вон молока попить и будя с него оголтелого, а то не по христьянски получается нам на просьбу отказывать.
- Постой Мань, да ведь он прав, плут то этот - ответил Иван Степанович, проводя рукой по волосам, - а нехай себе поработает, деревенскую жизнь нашу чуть понюхает, лепешками коровьими пропахнет, да и мы с тобой хоть одному городскому пижону покажем по чем махорка в деревне. Сведу я его, знаешь ли к детям на огород, там он и картошки накопает, и все того же навозца на грядки покидает, а Маруська придет пущай и подоит красавицу нашу.
- Ага, выдумал чаго, дасся ему Маруська наша, жди, чай не кошка, сразу в лоб копытом как звезданет плуту этому, будем потом с тобой бедолагу выхаживать. Нет пусть вон на козе Зойке, сперва потренируется, да вон с мерина нашего кумыс сцедит, он то у нас спокойный, как тля в паутине.
Иван Степанович, да Марья Григорьевна дружно засмеялись и подмигнули друг другу.
- Веди его, дед, к детям нашим пусть сей Мендельсон поработает на славу, - сказала Марья Григорьевна и удалилась в дом.
- Ну, плут городской пошли, - сказал Иван Степанович Ветру и подтянул ремень еще на одну дырочку, - давай уж работничек, дуй за мной.
Иван Степанович и Ветер не торопясь обогнули дом и вышли в яблоневый сад. Это был довольно ухоженный, тенисто-благодатный сад. Деревья стояли четко и ровно в два ряда. Низ их был покрашен в белый цвет на одинаковую высоту, а многочисленные раскидистые ветви с богатым урожаем яблок были подперты палками, сделанными, насколько понял Ветер, из прочных ветвей кустового орешника. Основную массу из двухрядного строя яблоневых деревьев составляла Антоновка, Ветер узнал ее по крупным, но еще зеленым яблокам. Остальные разновидности яблоневых деревьев ему были не извесны, но судя по красному и сочному виду яблок, это были сладкие сорта и вполне уже пригодные для собирательства, о чем так же свидетельствовали две деревянные лестницы стремянного вида, да тазы до верху набитые подобранной падалицей.
- А почему у Вас нет забора, Иван Степанович – спросил Ветер, - ведь это всё могут съесть вон чужие свиньи, которые как шакалы по улицам ходят, а также кабаны, ну не знаю там, - Ветер на секунду задумался, - лоси что-ли.
Иван Степанович, остановился, сорвал с дерева пару яблок, плюнул на них, вытер о свой носовой платок и протянул Ветру.
- Угощайся, - сказал, он спокойным голосом, - свои яблоки, деревенские с мясистыми червяками, без химии таких ты уж поверь, больше нигде не и найдешь. Как хоть звать тебя плут московский.
- Леха, - ответил Ветер и стал в нерешительности крутить в руках полученное им яблоко, думая съесть его или для приличия в карман положить. Желание скушать это, пусть и красное, но в тоже время мясисто червивое и оплеванное яблоко у него не было. Он уже было решил положить его в карман, как Иван Степанович слегка подбодрил его.
- Да ешь ты не бойся, мы тут все здоровые и поносом не страдаем. Вот вы ведь городские, все о заборах печетесь, да как от людей подальше быть думаете. Будь проще Леш, ты же в деревне, да не просто в какой-то алапаевке, а в настоящей сибирской деревне хранящей дух многовекового уклада русской жизни.
- Вот ты спрашиваешь, чего мол забора то нет, - продолжил говорить Иван Степанович, выковыривая пальцем червяка из яблока,- да а зачем он нам. От кого нам прятаться или осаду держать. От диких животных что ли, так это Леш поверь мне, не поможет, да и в эту пору им и в тайге хватает пропитания. От чужих свиней, так они сюда больше не заходят, они ж умные животные и палки бояться, стоит лишь мне только палку в руки взять и они ведь сразу, как, собаки убегают. Без заборов, да без них, я еще будучи сопливым мальчуганом помню, как счастливо жили мои предки, еще там, до начала красного переселения, в степной Украине. У нас ведь там, ты не поверишь, вся деревня сплошь одни родственники были, и ходили мы друг к другу в любой момент. Всегда рады были увидеться, с детьми погуторить, а то, чего глядишь, и ремешка им дать, а как же, без этого Леш нельзя. Ремень, помню для нас деревенских пацанов был поводом больше для хвастовства, нежели для чем для сожаления. Мы порой часто с пацанами бравировали, рассказывая опосля двоих деяний, друг другу, кому и сколько батя или дед всыпал за непослушание. А всыпишь, бывало чужому ребенку, вместе со своим оболтусом за баловство ихнее не разумное, так глядишь вечером его отец идет да и за урок сыну благодарит. Какие тут к тузу бубновому заборы. Одна деревня, одна семья, во как. Вот так мы и жили, хорошо жили, а заборы они лишь под ногами мешаются. У меня семь детей, пятеро уже себе здесь дома справили тоже без заборов, возрождаемся, стало быть, да ведь этак замучиться можно ходить и открывать каждому, а мы сразу милости просим в дом заходить.
- Иван Степанович, - Ветер прищурился и выкинул огрызок в траву, - а как вы с ребятами безобразничали, в деревне. Что делали, за что Вас драли.
Книга Ёксель. Глава Шестая. Часть вторая Иван, Колбаса и трус Ленька
- Ох, ты плут мой Московский, куда хватанул, - Иван Степанович, добродушно улыбнулся и с живым азартом стал вспоминать былую молодость, - и как только мы не хулиганили, - продолжил он, - и за что только нас отцы с дедами не драли как сидоровых коз. Вот помню, однажды, зимой делать нам нечего было, а посему решили мы, трое деревенских ребят, яму выкопать на дороге, протоптанной в снегу. Выкопали, причем сразу две ямы, одну маленькую по колено, а другую гораздо побольше да и пошире. Лапником затем их аккуратно укрыли, да и снежку сверху набросали, ну чтоб совсем уж незаметно было. А сами, стало быть, за сугроб тихонько спрятались, и сидим там, ждем значит, добычу то. Глядим, ёксель его в коромысло, идет наш дед Микола, сгорбился як срущая собака на морозе, прости мя господи, руку за пазухой держит, и видно нам, пацанам деревенским, что дюже он поскользнуться боится. Ноги свои словно рак клешни по сторонам разбрасывает, центр тяжести свой стало быть конролирует, тоже мне блин ЦУП- луноход нашелся. Глаза вылупил, что конь на морковку, ну прям рыбий царь на икрометании, и ювелирно так крадется по дороге, черт леший. Хлоп, сердешный, да угодил дед Микола в нашу первую яму, упал он на колени, и чертыхается шо баба на пьяного мужа после получки. Да так изящно божиться, о … что ты, клянется на чем свет стоит, покарает нас шантрапу бессовестную. Ну мы, конечно с пацанами не выдержали театр сей и в смех такой легкий, лежа за сугробом перешли. А, он, старый черт, по всему было видно, что услыхал нас, да славу богу не увидал, через сугроб ему лезть то неохота было, вон он лишь слюнями побрызгал на ветер добрый, пробрехался, как пес на свою жизнь, да и дальше пошел. И на что надеялся, э..эх, ландыш серебристый. Едва он шаг сделал, как упс и провалился в нашу вторую яму. Да что там провалился, Господи, так навернулся, что бутылка, которую он держал за пазухой вылетела у него как граната под танк, и приземлилась себе одинешенька в сугробе белом, правда слава богу целехонькая. Такой эта яма для Миколы неожиданностью стала, что, похоже, он успел себе еще и в штаны этой самой неожиданности напустить. Воздух то точно испортил, как еж на зачатье. Однако лежит, наш дед в яме на снегу, тихо так, шо утопленник в сетях, не шелохнеться змей проклятый, не матерится мать его кавалерия забубенная, не призывает всех святых в свидетели творящегося на земле бесчинства. Минуту так лежит, другую, третью, а всё, как и прежде, без движения. Мы и струхнули. Стали головы свои белобрысые из-за сугроба посмелее высовывать, любопытствовать значит, не подох ли на шарабане наш подопытный кролик, а он все лежит и лежит. Бровью своей пышной, что у хозяина малой земли, была, не дергает, усом своим Буденовским тоже не ведет. Глаза его закрыты, лицо бледное, что у не свежего покойника, кровь от рук отхлынула, а пальцы корявые скрючились так, словно со стаканом похоронить просят. Тихо стало вокруг, заколбасило помню нас, словно в чертовой приемной аудиенции дожидаемся, ну мы, давай быстрее текать, уже дернулись было в рассыпную, да вот блин одумались. Серега-колбаса и говорит, пошли дескать посмотрим на деда Миколу, вдруг ему помощь то нужна, - Иван Степанович ухмыльнулся и продолжил, - лекарь тоже мне нашелся. Бабка, етить его в дышло, повитуха. Однако мы подошли, стоим как в скорбном карауле у тела вождя, а Серега возьми да и скажи, мол Иван посмотри дыхание есть. А как я его спрашиваю. Да вот, говорит он мне, ухо ко рту ему приложи и почувствуешь либо звук либо тепло. Я дурак его и послушал, встал на карачки ухо приложил, но не чую ничего. Подох, Микола наш говорю я им, и смотрю так потерянно глупо на всех снизу вверх, стоя на коленях. Ленька то третий наш подельник, услыхав мои слова, как рванет бегом от нас прочь, что оголодалый Лось, за самкой по весенней тайге, только мы его видели, друг тоже мне называется. А вот Серега колбаса, тот никогда трусом не был, он тоже, как и я встал на карачки, и ухо своё к лицу деда Миколы медленно пристраивает сосредоточился весь как академик в сортире, аж жилы на лбу напряглись слушает стало быть. Я тоже стал медленно наклоняться, в надежде вместе с Серегой почувствовать такое необходимое нам дыхание.
Послушали, епрст, мы его оба, еще раз, ничего, галимзян. Головы свои подняли и стоим понимаешь мы с Колбасой на четвереньках как два шакала над телом невинно нами убиенного. Друг на друга, остекленело смотрим так, словно рыбки замерзшие в пруду. Чувствую волосы все мои нательные, с хрустом, так, потихоньку и распрямляются, дыбом, то бишь, встают. Холод этакими, знаешь ли укольчиками что-ли по телу побежал, а душа моя, помню, выть вот уже по-тихоньку начинает и далее все усиливается, с каждой секундой входит с общим телесным колотуном в единый резонанс, еще бы, мгновение, и я, бляха-муха, наверно как баба бы заголосил. Но то, что произошло дальше Леш, повергло нас в шок. Покойник то наш внезапно ожил да своими, под стакан заточенными, руками как цап нас с Колбасой за грудки и вцепился в них будто бульдог в шею жертве. Ага говорит он, наш бывший покойничек, попались душегубцы, членовредители, деда Миколу решили на мякине провести, недоросли, все говорит он разминайте тепереча булки свои, я вам чертям этаким задам вот кадилом по рогам, благовонием, мать вашу, по жопе. Мы так с Серегой испугались, что оба в крик и бежать прочь. Не знаю Леш, сколько мы кругов с ним по деревне набегали, пока к нам способность думать обратно не пришла. Адекват так сказать налегке не нагрянул. Глядим на себя, и видим, что у нас из наших телаг, пуговицы то по середине все выдраны. Во, ведь, как испугались, аж намертво пришитые родаками пуговицы не выдержали нашего рывка. Однако делать нечего, в штанах не хлюпает и то слава богу. Потихоньку мы отдышались, и стали далее кумекать, а как нам быть, какой отмаз надысь готовить. Думали –думали, да вот только, по правде говоря, не думалось нам с другом не хрена, со страху то, задница-предательница, уже затряслась, зачесалась в неотвратимом ожидании получения гонорара за работу. В голове артель дятлов откуда-то прилетела, разместилась да и давай выстукивать, а сколько блин нам дадут, двадцать ударов или может быть тридцать, да каким ремнем нас пороть будут с пряжкой или без, отцовским или дед Микола свой принесет флотский. Черт бы его побрал, приколиста этакого, мексиканца оглашенного. Что ж порешили мы, сидя голым задом на муравейнике в горле слаще не станет, надо идти домой и огребать там полной ложкой, раз уж провинились. У нас у деревенских пацанов, знаешь Леш, мамкиными титями не прикрываются, натворил бед, имей совесть и честь, честно откушать хорошей отцовской похлебки с перчиком.
Попрощались стало быть мы с Колбасой, у моего дома, - продолжил рассказывать Иван Степанович, - обнялись как два брата на миг встретившиеся на войне, да и пошли понурив головы лечить своё причинное место. Благо жили мы с ним в соседних домах и до последнего друг на друга смотрели, подбадривали, словно боялись больше и не встретится.
Захожу домой, тихо захожу, словно мышь, крадусь бесшумно так и медленно, как зимний рассвет входит в окно деревенской избы, так и я пытаюсь в дом войти. Лоб аж вспотел, и меж пальцев влага появилась, а самого меня так основательно потряхивает, и сердце как у зайца в направлении пяток смотрит, неприметный уголок спасения там ищет. Ну думаю, надо мне незаметно в кровать прошмыгнуть, и там уже мертвецки спящим притвориться, чтоб батя драл меня на следующий день, когда запал у него малость повыветривается. Открыл я дверь, сперва чуть чуть, чтоб обстановку так сказать разведать. Стал уже было глаз свой к свету примастыревать, окуляры настраивать, как слышу сзади ко мне крадется кто-то и как даст мне по жопе сапогом, я в комнату и влетел. Оказывается это отец мой зная мои привычки и увидав, каким-то образом, меня из окна большой комнаты, тихо спрятался в сенях, замер там в темноте. Наверно караулил подходящий случай чтоб врасплох застать.
Влетел я в комнату, стремительно, что весенний грач на свежую пашню, гляжу, на кухне дед Микола сидит, лыбиться прям как наш поп бумажной деньге. Ну, говорит он, что-то долго Вас, шутников этаких, ждать пришлось, небось кругами вокруг деревни ходили чтоб булки свои с Серегой размять. Вот сейчас мы их и взбодрим, а то я вижу, Вам шутникам, на спине спать дюже надоело, раз приключения себе на выхлопную трубу ищите. Только он это сказал, гляжу, дверь сеней вновь отворилась, и на пороге появился Серега, его голова была неестественным образом перекошена, поскольку отец его держал за ухо, и делал это так зло, будто вырвать с мясом хотел.
- Степан, - говорит Микола моему отцу, - давай тащи две рогожи, здесь, прям на полу их и высечем. А то кровать то лишний раз мять не гоже.
Рогожи не замедлили появиться, а мы сразу сникли, сечь то на рогоже это дурной знак и мы знали, что обычно так поступают, когда не хотят дать шанс провинившимся уйти после экзекуции своими ногами. На то и нужны рогожи чтоб потом, взяв их за края, потащить на них уже бездыханное тело оклемываться где-нибудь в темном и холодном месте.
- Ну раздевайтесь, - скомандовал мой отец, а отец Колбасы, наконец то отпустил его ухо и толкнул в сторону рогожи, - давайте пошевеливайтесь живо, нечего здесь рассупониваться, - добавил он и резкими движениями стал снимать пальто и засучивать рукава на рубашке.
Мы легли головами друг к другу, и тихонько, пока нас никто не видит, Серега смог со мной договориться, не произносить и слова пока нас бьют, как бы больно нам не было. На том мы с ним и порешили, да стали ожидать с нарастающим волнением своей незавидной участи. Разговаривать дальше мы уже не могли, для нас, словно для космонавтов, сидящих в ракете на старте, пошёл обратный отчет. Только вместо дрожи корпуса ракеты, как это обычно бывает за несколько секунд до ее пуска, мы ощущали холодную дрожь наших тел. Все внутри нас собралось в один большой да трепещущий комок и сердце, и душа и даже дыхание, сплотились в едином ожидании, чего-то страшного, мерзкого, грубого, такого где последствия могут быть непредсказуемыми. В эти томительные для нас секунды ожидания, Дед Микола, поручил нашим отцам самим высечь своих детей. Я хорошо видел, как они медленно опустились на колени, аккурат напротив наших окороков, уверенно взяли в руки свои кожаные ремни и принялись вершить, сей подлый воспитательный акт. Первым прилетело мне, от силы удара глаза мои чуть не выпрыгнули из орбит, я на мгновение потерял способность соображать и различать вокруг себя предметы. Чудовищная боль электрическим током, разрезала все мое тело, и заставляла его, выгнулся настоящим корабельным шпангоутом. Я инстинктивно напряг все свои мышцы. Все жилы, вплоть до единой, даже до самой маленькой из тех которые только и есть в моем теле. Слезы, не повинуясь моей воле, сами навернулись мне на глаза и обжигая щеки ядовитой горечью, покатились ручьями из под моих пока еще маловолосых бровей. Господи, какие не справедливые мучения и страдания, переживало мое еще детское тело. Пытаясь сохранить договоренное молчание и снизить боль, я стал сразу кусать свою руку. Мои зубы сильно, до крови впивались в собственную телесную плоть, тем самым, на мгновение, размазывая чудовищную боль идущую от причинного места. В ушах слышался страшный счет деда Миколы, пять, десять, пятнадцать. Боже, сколько же нам предстоит вынести. Где же или когда настанет предел их жестокости и нашему терпению. Я хотел было бросить взгляд на своего товарища по несчастию, Серегу, но не смог этого сделать. Даже, не смотря, на то что мы с Серегой лежали рядом так сказать нос к носу, друг друга нам не дано было не видеть. Черные точки предательски вспыхивали в наших глазах и заслоняли нам белый цвет, даже когда они расходились, в момент взмаха ремнем, слезы уже не давали глазам различать предметы. Было так больно, и по-собачьи обидно, что мне казалось еще чуть-чуть и трындец, навсегда придет в мое тело. На цифре тридцать я Леш отключился, боль сделала свое мерзкое, гнусное, и черствое дело. А свою правую руку я искусал так, что еще долго ходил перебинтованным и не мог не то чтобы писать, зад потереть и то для меня проблемой стало.
- Вот так нас Леш драли, - Иван Степанович, улыбнулся, посмотрел на свою руку, потер ее другой рукой и задумчиво добавил, - вот так.
- Да, уж, - ответил Ветер, поглаживая задний карман своих брюк, - хорошо, что я не в деревне родился и не жил в Ваши времена. Наверно вы после такого полученного, горького опыта детей своих бить не должны. – Ветер посмотрел в глаза Иван Степановичу и продолжил, - просто не имеете права.
- Уж так и не имею, - ответил он с напущенной важностью, сдвинув ресницы к носу, - все я имею, но делаю это не так кровожадно, как нас драли. Больше пяти ударов я как правило не даю и делаю это так чтобы ребенок знал за что он огребает и принимал это с уважением.
- Это, как же так, ремень с уважением, такое разве возможно, - спросил Ветер с искренним недоумением.
- Возможно, - ответил Иван Степанович, - да Лёш возможно, слов то правильных еще никто не отменял. У меня бывало, сыновья сами быстрее штаны снимают, нежели желают дослушать до конца мои выводы об их внутреннем мире. Поверь иногда слова, идущие глубоко в душу и затрагивающие внутреннее самолюбие человека, бывают больнее, чем физическая боль. Кстати, ты хочешь узнать про нашего третьего героя, Леньку, ему ведь другое наказание было уготовлено, больше психологическое, нежели телесное. Слушай.
Книга Ёксель. Глава Седьмая.
В общем, очнулся я наверно быстро, глаза открыл, а вокруг меня темнота, стал смотреть по сторонам и понял, что снесли меня и друга моего Серегу, не в холодные сени как это обычно принято при подобных наказаниях, а в большую комнату и оставили нас там лежать на полу. Борясь с сильной болью, идущей от причинного места, я повернул голову, и увидел, что Серега был в сознании. Он лежал рядом и подпирая свою голову двумя руками, неподвижным взглядом сверлил стену комнаты. Я тихо взял его руку в свою ладонь и крепко сжал.
- А оклемался, - сказал он протяжно, но в тоже время и весьма радостно, чем придал мне некий позитивный настрой.
- Да уж, оклемаешься тут, - простонал я ему в ответ, - а сколько нам Серег ударов то дали, - спросил я его, ощущая в своей спине сильное жжение, словно мне банки поставили, а между ними горчицей в три слоя намазали.
- Тебе сорок, - бодро ответил он, - только ты потом Вань, сознание потерял и сечь тебя уже не имело никакого смысла, а мне все полста прилетело. И хоть тебе меньше досталось на орехи, я тебе почему-то незавидую, мне показалось что ты сдох как бобик.
- Изверги, - произнес я и закрыл глаза, - что б у них на новый год весь самогон протух, чтоб у них….,
- Да ладно, - перебил меня Серега недовольным тоном, - сам посуди, хорошо ведь что так закончилось, а ты не думал что было бы если бы это черт леший дед Микола у нас там и взаправду сдох на пригорочке. А так видишь друг, уже все обошлось, а раны наши, что там раны, они залижутся у нас как на собаке. Ты лучше послушай сейчас о чем родаки там наши с Миколой судачат.
Я стал внимательно вслушиваться, и если меня по началу не привлекал рассказ деда Миколы, где он весело повествовал, о том как он притворялся, как лошадино ржал в душе, видя наши глаза, животный испуг и заикание в речи. Однако потом мне стало очень интересно, мы даже с Серегой обменялись весьма довольными улыбками. Речь зашла о нашем третьем друге, Леньке, бесславно сбежавшем с поля событий. Дед Микола то оказывается, заметил его и узнал и вот сейчас требовал для него справедливого наказания. Мы услышали, как вновь наполнились стаканы самогоном из той летающей по сугробам бутылки и дед Микола стал произносить тост.
- Ну, - сказал он решительным голосом и нарочито громко, наверно рассчитывая на то что мы услышим его, - давайте выпьем за тебя Степан, - сказал он моему отцу, - и за тебя Григорий, - обратился он уже к отцу Сереги, - классных вы хлопцев растите, настоящих молодцов, а не люсек и катюх-матюх. Вы только посмотрите, каковы щенки, да что там щенки почитай, что поди уже и гуси с яблоками. Под ремнем они молчали так, словно язык проглотили, тишь была прям как в телефоне, что у нашего председателя в конторе стоит. Рыбы и то так не могут, а если и могут, то только опосля высушки и засолки, когда мы их об стол брюхом разминаем. Знаете, я вам так скажу, они у вас молодцы, на морозе меня подыхать не оставили, а это хоть чего нибудь да значит.
Дед Микола, и наши родители выпили, а у нас от его добрых слов, боль стала проходить. Серега похлопал меня по плечу, сложил руку в здоровущий кулак и поднял большой палец к верху. Я был так рад, ну прям как теленок мамкиному молоку, гордость моя, медью засветилась в лучах утреннего восхода. Вот оно как может быть, подумал я, вот как слово лечить может, и неподдельное чувство внутреннего самоуважения, нахлынуло мне на глаза. Я не стесняясь, Сереги, утер слезу кулаком и положил голову на руки.
- Теперь о Леньке, - продолжил дед Микола строгим голосом, - давайте ка мужики по кумекаем с малость, как нам его наказать то ссыкуна этакого. А то справедливость, знаете ли, вещь такая, что полная луна в мистической дымке и глаз радует и сердце тревожит. Не отдал вовремя долг совести, так он этот долг, тебя, словно небесная царица преследовать будет, то пропадет на время, а то появиться, то по чуть-чуть грызть будет, начиная с малого месяца, а то и, не дай бог, в разнос даст да и по полному кругляшу мертвым светом ослепит.
- А чего думать, - начал говорить Сережкин отец, - пойдем да и всыпем ему горячих на воздусях с обоих сторон, пусть месяца два полежит да в банку помочиться.
- Э нет, - ответил дед Микола, протяжно, - всыпать мы ему всегда успеем, здесь случай другой. Он струсил, а мы из него ремнем только фальшивого героя сделаем и никому этим не поможем. Здесь тоньше надо конем ходить, мудрее что ли, что б на всю жизнь из него эту подлую заячью болезнь вышибить, чтоб нормальным мужиком стал, а не бабочкой говнистой.
- Хорошо сказано, Микола Саныч, - ответил мой отец, - да только как же это сделать если у нас всегда было два воспитателя, ремень с пряжкой на каждный день и ремень без пряжки на святые праздники.
- То то и оно, что так всегда было, особенно в деревнях, знаете я ведь на флоте служил, а там у нас настоящая команда была, взаимовыручка мужская существовала такая, что закачаешься как гик при смене ветра, и достигалось это воздействием не с помощью удара кулаком в рожу, а с помощью слов идущих прямо в сердце человека, задевающих его мозг и выносящих оттуда всю порочную гниль самолюбования сидя у себя в хате с краю. Мы там писюками не мерились, что господа в Париже, у нас был один общий и длинный инструмент. Настоящий буй, – дед Микола, хлопнул кулаком по столу и добавил, - вот такой на хрен буй.
Серега заржал и затрясся телом, глядя на него, я тоже пустился в смех и при каждом глотке воздуха мое тело сражалось с болью идущей от побитых окороков, но смех явно побеждал боль, стоило мне лишь в мозгу нарисовать этот коллективный буй. Меж тем дед Микола продолжал.
- Вот такая вот мужики задачка, нам, да..с, ну и еперный театр, нарисовался у нас на ёпикундере, прям сыкотуха-завитуха мочит наши паруса, а стало быть, надо братцы мои кролики нам кумекать, рожать мстю то нашу, - дед Микола почесал седой затылок и прикурил от киросики сняв с нее местами закопченную колбу, после чего продолжил говорить, медленно, сжимая пальцы в кулак, - да такую мстю, епрст, чтоб мать его в засос копытом трахнуло об колено.
- Ты дед Микола уже седой, и поумней чай нас будешь, с флота у тебя полна коробочка, мать ее педагогики набралась - щурясь от едкого табака ответил Степан, - подумай, фрегат ты смелый, наверняка ведь что то было уже подобное в Вашей черно полосатой форме. А мы уж с Григорием свистаем всех на верх.
Дед Микола на мгновение задумался, он пристально уставился в темноту окна и начал медленно и равномерными порциями выпускать сизый табачный дым из своего рта. Пальцы его рук волнообразно ударяли по столу, выбивая одну только ему известную мелодию. Двух дневная щетина на его щеках, зло топорщилась в разные стороны и играла седыми окончаниями в лучах керосиновой лампы. О том, что он замышляет нечто варварское, говорило, пожалуй, лишь его правая нога, она бодро раскачивалась вперед-назад, свисая с коленки другой, левой, ноги.
- Ды, ды, ды, ды, - повторял он, постоянно, когда выдыхал весь дым из своих легких и подносил свою самокрутку, ко рту за новой партией едкого тумана, - ды, ды, ды, ды. Хлюст, пантика сожрет, - продолжал он лопотать в задумчивости, -козырь, свинье даст в шлею под хвост аккурат к трефовой бабе. А там язь с погонной шахой зашхерился. Язь, хрясь его в князь и лепи горбатого.
- Вот что мы сделаем, - вдруг бодро заговорил дед Микола и разом затушил дымящийся обрывок газеты «правда» в пепельном блюдце, - слушайте отцы сюда, давайте токма, ближе ко мне двигаетесь, а то хлопцы, ваши чую, уши греют.
Настала тишина и нам Лех, уже ничего слышно не было, как мы и не грели уши, выражаясь языком деда Миколы. Лишь неразборчивый шепот синих губ деда, да тихий смех наших отцов, прерываемый минутными отдышками, доносились до наших ушей.
- Здорово придумано, - наконец то донессь до наших ушей голос Григория, отца Сереги Колбасы, - здорово, бляха муха, укапустил, кишками, так сказать, наружу вывернул. Случись у меня такой конфуз, я бы, на хрен, предпочел под ремнем умереть, чем так обкорнаться. Слушай Микол, - голос Григория стал строже, - а не перегибаем ли мы палку, что будет, если трехнится наш Ленька мальца и в свой мир ускачет.
Дед Микола в ответ улыбнулся и со знанием своего педагогического мастерства продолжил, - здесь, конечно важно, не переборщить наши старания и суметь нам почувствовать тот момент, когда он уже плыть начнет. А вот дальше, уже ремень вернет его с небес на землю. Поверь я знаю что предлагаю. – ответил Дед Микола и потер свой нос. – Зато память на всю жизнь останется.
- Да, ну, - подключился к разговору Степан, - эх, - выдохнул он воздух из могучих легких, - а ведь здесь нам помощники будут нужны, в виде наших ребят. С ними это интересней получиться воплотить, правдоподобней что ли, да и ходов больше будет.
- Верно, говоришь, - ответил Степану дед Микола, - я даже вам больше скажу ребята, без них вся наша затея вмиг может потерять смысл ну и конечно результат тоже. Давай их сюда, голубчиков, поди уже оклемались соколики наши.
- Сейчас, отыграемся, - в полшепота сказал мне Серега – Колбаса, и толкнул меня локтем в бок, - обломаем их за боль нашу. По кочевряжимся над ними как Троцкий в революции.
Однако более он договорить не успел, послышались шаги моего отца, занавеска, служившая, как бы дверью, из кухни в светелку откинулась, и на пороге появился мой отец. Его лицо довольно улыбалось, а руки были убраны в карманы черных брюк.
- Ну, ребятки мои, оклемались, - сказал он с ласковой ухмылкой, - выходите тепереча, к нам, разговор для вас есть. Да не бойтесь, лиходеи, свое вы уже отплясали.
Мы, держа руками собственные посиневшие от ремня булки, вышли с Серегой на середину кухни. Яркий свет керосинной лампы резал нам глаза и заставлял нас косо щуриться, глядя на наших отцов и деда Миколу. Они втроем в парадном пол-обороте сидели за обеденным столом и заговорщески лукаво смотрели на нас. Бутыль деда Миколы уже была почти пуста, а над нехитрой закуской в виде хлеба и сала носились три мухи. Григорий постоянно смахивал их рукой то с хлеба, а то с сала, произнося при этом слова напутствия мухам в том куда им следует поскорей убраться. Отец мой, наконец-то обратил внимание на эту насущную заботу друга. Он молча встал, подошел к печке, снял с крючка белое полотенце и укрыл им остатки трапезы. Дед Микола, резко отодвинул стакан от себя, уставил на нас свой вопрошающий взгляд и начал говорить проникновенно строгим голосом.
- Сыты ли говнюки, отцовскими пирогами, али мало Вам будет кожаной ласки, - ехидно спросил он скорчив рожу на манер прокопченного черта. – Отвечайте.
- Сыты, - на выдохе вымолвили мы с Серегой одновременно.
- Сыты они, - продолжал Микола, как бы помигивая нашим отцам, - довольно ль с вас батогов отцовских, а.
- Довольно, - вновь мы вместе с Серегой промычали в унисон.
- Будете еще пакостить сорванцы вы этакие, - не унимался дед Микола, сделав страшное как недавний голод лицо.
- Будем, - ответил Серега на этот раз первым, но получив от меня тычок локтем под дых, он вмиг исправился, - не будем, - поправились мы уже вместе.
- Ладно, оболтусы, прощены, - подытожил дед Микола, - смотрите тоже мне, - продолжил он нас далее нравоучать, погрозив своим указательным пальцем, - знайте, я вам всегда отпор дам, щенки вы еще с дедом Миколой бодаться, и запомните, это, на всю жизнь в коробочку упакуйте, салаги камбузные. – Дед Микола, постучал себя по голове. - А сейчас, берите вон те две табуретки да садитесь к нам дело одно надо обстряпать по дружку вашему Леньке.
Мы взяли табуретки, робко подошли к столу сели на них, и сразу встали, боль идущая от полученных отцовских угощений, адским пламенем поджигала наш зад стоило нам лишь коснуться им любого предмета не говоря уже о стуле. Все дружно посмеялись, а дед Микола произнес.
- Ладно, соколики, стойте рядом. Слушайте сюда, - начал, говорить он строгими, но в то же время, рассудительным голосом, - вы свое уже получили, так сказать полной ложкой по жопе отоварились, а вот как быть с Вашим третьим дружком Ленькой. Я же его успел сыкуна этакого заметить, точнее сказать, я видел как пятки его сверкали убегая с места преступления. Думаю мне, - дед Микола пристально посмотрел нам в глаза, - да и Вам тоже должно хотеться справедливости, а по сему, вы должны помочь нам и поучаствовать в нашем плане возмездия.
Знаешь, Леш, я если честно, обрадовался, мне все время казалось, что у двоих пацанов всегда есть желание обгадить третьего своего товарища, вне зависимости от того насолил он тебе или нет, а ведь здесь как ты сам понимаешь даже слово насолил не подходит, предал он нас с Колбасой что ли. Предал, подлая козлина. Поганенько так поступил, по-еврейски, тихо обосравшись, в кусты слинял, хава-нагила долбанная. Только он дурак, еще не понимал тогда, что раскорячилось его тело в позе испуганного страуса. Голову то он в песок спрятал, а вот свой драгоценный зад, а зад не догадался. Я, веришь, уже руки потирал, думая как мы ему по взрослому отомстим, да поэтому торчащему седалищу и ухнем. Однако у Колбасы имелось совсем другое мнение, не чета моему кипящему возмездию, да что и говорить, - Иван Степанович плюнул и махнул рукой, - он всю жизнь был правильно-секущим фишку, за что и отсидеть успел и в председателях по ходить.
- Мы не будем участвовать в Вашем спектакле. – Громко и жестко ответил, Серега, и также безапелляционно продолжил, - Ленька нам друг, а мы друзей, пусть и обделавшихся по полной кадушке не сдаем. Мы его сами и накажем и проучим. Вы нам не друзья. Только и можете жопы разукрашивать. Правда Иван, скажи им.
Я поверну голову на Серегу и как загипнотизированный факиром змей, трясущимися губами вымолвил, - Да.
Повисла, секундная тишина. Но за это время, я Леш успел услышать, и как потрескивают поленья в огне нашей большой печке кормилице, и как мухи в своем полете ищут, куда разнести свою заразу, и как уныло свистит ветер за темным стеклом нашей кухни, ища в окнах домов какие-либо щели, чтоб хоть на минуту согреть свои окоченевшие кончики могучих и цепких щупалец. Мне казалось, что тишина вот-вот кончиться, чьим-то взрывом, чьими-то горячими эмоциями и нам опять не поздоровиться. Я хорошо видел, как лицо Серегиного отца наливается краской, а руки с костяным хрустом сжимаются в здоровущий деревенский кулак. Еще секунда и буря последовала. Григорий с шумом опустил кулак на стол, так что посуда на нем зазвенела разбитым колокольчиком, а бутылка с немногочисленными остатками самогона тут же повалилась и поехала к краю. Словно волчий укус, стремительно и больно, вторая рука Серегиного отца крепко впилась в пышную шевелюру сына.
- Ах, ты, ах ты, - задыхаясь от злобы начал, он говорить и таскать Колбасу за волосы, - ах ты, щенок этакий, да как ты смеешь молокосос, сопляк салажий, нам так говорить, я вот сейчас тебе еще ремня вложу. Делай что говорят.
- Не буду, - резко и сквозь поток слез, выкрикнул Серега, - не Ваше дело, за что у а-а-а больно блин, - Серега вывернулся из рук отца, и отбежал вглубь кухни. Отец разжал руку и с удивлением обнаружил, что она была вся в волосах сына. Он дунул на руку и светлая растительность, Серегиной головы сквозь пальцы вылетела на пол. Я стоял, ни жив, ни мертв.
- Убью гада, - в ярости заорало сатанинское горло Григория, - убью, на хрен. Ты мне еще поговори. Он бросился к сыну, но тот снова ловко вывернулся и залез под стоящую вдоль стены кровать. Под которую, отец залезть уже не мог. Я же, не дожидаясь пока мне достанется на орехи, пулей полетел под эту же кровать тоже.
Серега плакал, он не стеснялся меня. Слезы катились из его глаз ручьем, а тело дергалось при каждом его всхлипывании. Мне хорошо была заметна та часть головы, где был выдран клок его волос, она даже в темноте белела светлым пятном. Я представлял его боль как свою и слезы стали предательским образом сочиться и из моих глаз тоже.
- Изверги, изверги, палачи, - плачем выговаривал Серега, - изверги, душегубцы, еще, еще, еще – Серега сдерживал свои рыдания, - еще у меня попомнят день этот, я им покажу. Друг положил голову на руку отвернулся к стене и молча заплакал, постоянно шмыгая носом.
Меж тем отец Сереги закипал все больше и больше. Он в ярости стал чертом метаться по кухне в отчайном поиске идеи как нас выкурить из столь удачно найденного нами убежища.
- Степан, Степан, - заводил себя Григорий все больше и больше, - ну блин Степан, где у вас швабра что-ли, дай я им ребра то быстро сосчитаю, а то ишь сопляки как разговаривать с нами вздумали. Сейчас я, сейчас найду дрын, а ну вылезайте негодяи малолетние сами пока по-хорошему прошу, не то я до вас доберусь и тогда уж вы у меня дерзить отучитесь, на всю жизнь отучитесь. Языки вам вмиг я по укорачиваю.
Отец мой прыжком метнулся в холодные сени. Раздался звон какого-то стекла, шум падающего хлама, чертыхания и спустя буквально пару секунд он вновь появился оттуда, держа в руке увесистый черенок от лопаты.
- Это тебе Григорий подойдет, - спросил Степан, потряхивая в руках могучим дрыном, - вот оно орудие возмездия.
- Это, это подойдет, ой еще как подойдет, - ответил Григорий и тут же выхватил эту деревянную дубину из рук отца.
Я, что было моих сил вжался в Серегу, в прямом смысле слова, впечатал его тщедушное тело в холодную стенку нашу дома, и хотя я еще не получил ни одного удара, боль словно обжигающая кожу кислота, начала разливаться по всему телу. Мысль о том, что сейчас в мои ребра начнут больно тыкать тупым предметом, буквально сводила меня с ума, делала из меня загнанного зверя, которому и оставалось лишь одно, кроваво оскаливаться в беспомощной злобе. И я по-своему оскаливался, сжимал до электрического треска свои зубы, напрягал мышцы рук и ног до окаменевшего, почти бесчувственного состояния и делал это так сильно, что слышал как трещит по швам моя рубаха, как капли пота с шипением бурлящей реки, проступают сквозь кожу моей спины. Кровь отхлынула от конечностей тела и всем своим высвободившимся объемом, адски звенящими ударами молота о наковальню застучала в моей голове, делясь на два звука, звука тупой предстоящей боли и звука монотонной мольбы о пощаде. Предчувствие несправедливой, костлявой, боли по-детски сводило меня с ума, и я возненавидел весь белый свет, повторяя как заклинания, злые проклятья на голову своих мучителей. «Чтоб, чтоб вы все сдохли, изверги, сволочи» «Нахрен мне такие учителя», «Убегу из дома, убегу к чертям собачим, тогда и посмотрим, как вы запоете», «подамся лучше в детдом, все уж там веселей без родителей жить будет».
- Иван, - тихо шепнул мне на ухо Серега, - не дрейфь друг, дрыном им нас не поколотить, размаха здесь нет. Как только начнут тыкать, хватай его сразу и держи, что есть духу, держи. Обосысь, как лошадь перед волком, но держи бл….дь ее такую. А я уж буду тебя зубами держать, хрен им а не новогодняя люстра.
Эти слова подействовали на меня как ушат холодной воды вылитый на раскаленное после бани тело. Так отрезвляюще и свежо, будто мольбы мои наконец-то до господа дошли, и это он сам мне сейчас план действий нашептывает. С ниспослал мне, загнанному в угол кабысдоху, свою благодать, вдохнул в меня чувство дружбы человека и велосипеда, заставляя крутить педали пока не дали. Веришь мне Лех, блин, теперь, уже все поменялось у меня в мозгах с черного на белое, или как у нас в деревне говорят с пескаря на щуку. Знаешь, етить её занозу в жопу, я смог до мелочей прочувствовать, как мое кредо из смердящей коровьей лепешки, одиноко лежащей в поле, превращается в гордого воина. Я осознал себя настоящим ратоборцем этаким Юрием Долгоруковым, готовым вместе с Серегой отразить козни самих Татаро-монгол и ты не поверишь, в то, что если раньше я трясся как заяц в силке, то сейчас я уже ждал этой дубины. Нет, не я, а мы с Колбасой вместе ждали.
Однако биться нам не пришлось. Дед Микола отобрал дубину у Григория, и на вопросительный взгляд наших отцов попросил их накинуть шубейки и выйти с ним на улицу.
- Зачем, - недоуменно спросил мой отец, снимая свой тулуп с гвоздя, вбитого в стену аккурат, рядом двери.
- Зачем, - переспросил дед Микола, хитро прищурившись, и сам себе, а может быть и нам, да или отцам нашим, вошедшим в непонятный раш, ответил громко и с явными раздраженными нотками в голосе, - да затем, что вы два дяди в своей злобе умудрились потерять чувство реальности.
Глава восьмая часть первая.
Дверь закрылась и все разом стихло. Мы с Серегой продолжали лежать на своих животах под этой низкой кроватью, нашей теперешней спасительницей. К нам вновь вернулась способность соображать, и вместе с опустившимся на нас расслаблением, одарила наш рот сладкой зевотой, а тело широкими, как это только возможно в ограниченном пространстве потягушками. Мы с ним вдвоем, словно шестым чувством ощущали, что для нас сегодня спектакль под названием преступление и наказание уже закончился, а значит можно вновь спокойно поговорить.
Детская злоба, похожа на лето, потому что не бывает долгой, она быстро перемалывается в муку и разноситься по ветру, как прах, как пыльца с желтых подсолнухов в ветреную погоду. В тело часто возвращается чувство компромисса и желание не оставаться одиноким, гордым и непонятым гением. Человек не любит одиночество, но он к нему привыкает и порой ищет в нем краски для своей жизни. Хорошо если сам рисует, хуже, если находит, и совсем никуда не годиться если стонет, глядя в потускневшее стекло окна, посуды или в отражение собственных глаз в зеркале. Так люди стареют и забывают энергию своего детства, а ведь это палочка выручалочка, там есть сила друзей, любовь родных, изменяемая со временем, но по детски чистая, мечта, и событийная память. Всем этим надо уметь пользоваться и если в детстве многое получалось само-собой, то дальше градиент сложности на поступок находит все больше оправданий, чтобы этот самый поступок не совершать. А пользоваться палочкой-выручалочкой легко надо просто захотеть сделать шаг и влить в себя телодвижения к новым встречам, новому хобби, новым знаниям и навыкам, и тогда тело вновь напитается детской энергией любви, дружбы и мечты.
- Мы с Серегой Колбасой быстро успокоились, - продолжал рассказывать Иван Степанович, - немного молча полежали, глядя на пыльный пол, и принялись, сперва флегматично толковать о Леньке, а потом и пожарче перемывать кости этому негодяю. Временами наш спор был горячим, а мстительные фантазии поверхностными и каждый раз упирались в те или иные детали, которые загоняли наш энтузиазм в тупик. Через время, мы выдохлись и в конце концов пришли к мысли, о том что две головы хорошо, а пять голов гораздо лучше и в результате их деятельности наказание может получиться не совсем рядовым.
- Знаешь, - сказал мне Серега, - чего я так взъерепенился, - он резко повернул ко мне голову и сделал многозначительную паузу, наверно ожидая, что я назову ему причину его буйства, но я промолчал. Тогда он безнадежно выдохнул и уже сам продолжил излагать мне свою мысль далее, - мне не понравилось слово должны в их речи. Ничего мы им не должны, особенно после столь сурового наказания. Пусть они нас попросят, как умеют, а мы сделаем, и слова не скажем. К тому же ты и сам понимаешь, что я двумя руками за любой справедливый фортель.
- Угу, - ответил я и толкнув его плечом, спросил, - ну что будем вылазить на свет божий или дождемся приглашения.
- Лучше дождемся – Серега провел носом по руке, - так будет правильнее. Если мы им нужны, то пусть нам хоть Лазаря пропоют. Хотя если честно мне уже и самому хочется им Лазаря пропеть. Так знаешь, задолбало, здесь в тупике лежать, и хочется уже в стоящем деле поучаствовать, да вот блин, понимаешь, мое обостренное чувство справедливости дышать мне не дает.
- О, а чего нам в тупике то лежать, Серег, давай пока никого нет, перепрячемся вон на печь да тулупами накроемся. Мужики придут и будут с кроватью разговаривать, а мы там уписываться будем, глядя как дерево с подушками их внимательно слушает. Пусть поймут, что дело не с оленями имеют.
- А чего, и правда, давай, с бацаем им цыганочку с выходом, или как его там, танец яблочко, - Серега улыбнулся в полный рот, - хорошая идея, молодец Иван. Шевели тогда своими конечностями краб ты крылатый, мухомор колорадский. Иго-го-го, - заржало его сатанинское горло предчувствуя некий пандимобиум.
- Мы мигом с Серегой затрепыхались, заерзали своими животами по полу и со скоростью пикирующего с небес орла в погоне за неосторожным сусликом взлетели на печь. Я уже стал накрываться тулупами, как вдруг мой друг Серега резко слетел с печи и бросился к зольнику. Ты чего окрикнул я его, спалимся же, давай быстрее лети сюда.
- Иван погодь, не торопи меня, - отвечает он мне, а сам в зольнике, руками своими ковыряется, словно в детской песочнице ход для машинки роет, и что-то мне непонятное раскапывает, - идея еще появилась, - продолжил от отрывисто, - во, нашел, сейчас все объясню, ты давай прячься.
- Смотри, - стал Серега рассказывать мне свой план, - я нашел два уголька, - он показал их мне в своих черных ладошах, - а давай, - продолжил он говорить с блестящими, дьявольским светом, глазами, - рожи наши размалюем углем, как два черта с преисподние и молча начнем ими светить, пока наши взрослые будут с кроватью разговаривать.
Мне осталось только согласиться, настолько сильным был этот порыв моего друга. Я видел, как его аж трясло от той идеи или картины, которую он сам себе нарисовал в голове. Его боль, злоба и горькое отчаяние растворились в пространстве этой кухни, словно их и не было. Серега с фанатичным энтузиазмом растирал свое лицо черным углем и лишь иногда улыбаясь, бросал косой взгляд на меня, находящего в задумчивой нерешительности.
- Давай мажься быстрее, а то скоро родоки придут, - сказал он и провел своей черной рукой мне по щеке, разом превратив ее в черный квадрат Малевича.
- А о последствиях ты подумал, - ответил ему я, вяло намазывая свои руки, - влетит ведь.
- А чего о них думать, вот когда они настанут тогда и будем разбираться. Просто если о них нам сейчас думать, то поверь мне шутки не выйдет. В нужный момент либо колени затрясутся, либо, а язык закостенеет и, живинка уйдет. А без живинки в розыгрыше только приключения на зад найдешь, даже не то что найдешь, а просто накличешь. Мажься, давай, Беломорканал ты выстраданный, и вон руки свои не забудь оприходывать.
Я стал мазаться, постепенно мое лицо и руки стали черными как флаг пиратов. Серега показал мне большой палец и тихо промолвил.
- Здорово, ей богу здорово. Ты только не смейся в самый ответственный момент, а вообще вот что, когда они увлекутся разговором с обществом подушек и одеял, я выставлю рожу, а ты мне сверху над головой своими пальцами рожки подставь, так более правдоподобней, будет что-ли. Да, - продолжил говорить Серега после небольшой паузы, - ты ими покачай еще так из стороны в сторону ну чтоб их за сердце укололо. Пусть у них крышу снесет и дно вышибет как после случайной трапезы огурцов с молоком. Ты только представь, как мы с тобой два яйца, сейчас кур учить будем в ведро доиться .
Я засмеялся, представив чертовское лицо Сереги Колбасы в глазах наших взрослых, смотрящих на них с печки и шевелящего рогами, словно черный таракан своими усами кукарачу танцует. Однако Серега не дал мне полностью насладиться моими виденьями. Он резко толкнул меня в бок локтем и прошипел сквозь зубы.
- Тихо ты, черт леший, голова селедки, вон слышишь, идут мздыри наши за требухою с ливером. Все ховаемся быстро, аки мыши от кота. Сейчас друг начнется.
Дверь шумно отворилась и вместе с облаком холода и морозного тумана, на пороге появились только две фигуры, это были дед Микола и Степан. Они имели прекрасное расположение духа. Весело ухмылялись, а улыбка не слетала с лица Степана.
- Ну ты, дед Микола и шайтан, это надо же какую ты комедию выгравировал. Капельмейстер мать твою. Ни дать не взять, а поди что и Щелкунчик.
- А… то, понимаешь мне, нашлись говнюки, да я им, итить - дед поднял палец к потолку и погрозил печке, - я им мать их собак кусачих заставлю помнить меня на всю жизнь. Будут, еще, щенки меня уважать, да и как завидят, бляха-муха, лишь тень моего силуэта, тут же будут с дороги ноги свои в сральню уносить. Да и ё, - Микола махнул рукой, - господи прости. Шо, у тебя там Степан осталось, паровоз его в камин, выпить то. Давай допьем её заразу горькую и детьми займемся.
Степан разлил остатки по двум стаканам, отрезал кусок сала и ножом пододвинул один из них к Миколе.
- Ну давай дед, за голову твою седую, но умную как у совы и хитрую как у польского габровца на христьянской ярмарке.
- Камушками, - загадочно произнес Микола и положил свою ладонь поверх стакана, - по тихому, так чтоб удачу не спугнуть.
- Ну, камушками, так камушками, - ответил Степан и также положил свою руку по верх стакана. – Давай Микола за тебя.
Заговорщики согнули свои пальцы, на лежащей поверх стакана ладонях, затем подняли ими свои граненые емкости да и молча чокнулись. Тихий звук от соприкосновения двух морских камней округлой формы, разлился по кухне, а отрезанные ломти сала не замедлили тут же исчезнуть со стола.
- Пошли чертей наших вытаскивать, - деловито сказал дед Микола, прожевывая кусок соленого сала, - хватит им, пасынкам жеребячим, подкроватной пылью дышать. Он поднял с пола старый табурет с прорезью для рук посередине сидушки, и направился прямиком к кровати под которой, по его мнению, и должны были лежать два малолетних негодника. В три своих лыжных шага, он смог уместить весь этот не хитрый путь от стола до кровати, и с кряхтением старого прадедовского сундука, владеющего смазанными еще при царе горохе петлями неспешно сел и положил руки на свои колени. Степан также в точности повторил всю нехитрую процедуру деда Миколы, в той же вольготной последовательности, добавив правда к ней лишь, понюшку табаку из стоящей на подоконнике желтой табакерки, с которой видать немного переборщил. Лицо его тут же судорожно сморщилось в желании разразиться богатырским чихом, наверно таким сильным, чтобы огромной струей смеси воздуха с мокротой, разнести бациллы по всем дальним уголкам родимой кухни. Однако строгий взгляд деда Миколы, брошенный им из подлобия, неожиданным для отца образом, остановил весь этот турбо процесс практически в финальной стадии. Вследствие чего глаза Степана округлись и намокли как у протяжно мычащей коровы на первых сносях, а рот издал последний крик утопленника, внезапно оборванный набежавшей волной.
- Итить ее, в рот карамельную сладость, как пробрало, - сказал Степан, фалангой указательного пальца смахивая с глаз появившиеся в результате повышенного внутреннего давления слезы, - ух, пробрало до дрожи, аж мурашки поползли по коже. Степан подсел к деду Миколе и уставился на кровать, словно только что набожно перекрестившись, увидел свою фотку в газете, «Правда» окаймленную соответствующей рамкой.
- Ну хватит, вам, черти, дуться, подурачились и будя, - начал ласково говорить дед Микола, проводя своими руками по коленям, - пора, так сказать, и честь знать, не хрен, вам как говориться, в шляпу бдеть, пора её и наголову одеть. В общем сынки, так, у нас к вам дело есть, - дед Микола сделал паузу и криво улыбаясь продолжил заливать огонь пирожками далее, - дюже важное дело, а посему ничего не бойтесь, бить мы вас не будем, а наоборот даже вон леденцом вчерашним поощрим. Знай, Серега, что твой отец, уже домой пошел, подготовкой к нашему делу заниматься, так что ты вылазь давай на свет божий, прыщ кукожий.
Понятное дело, что ответом на пламенную речь деда Миколы, было торжественное, как у незнающего ответ на свой билет, студента, молчание. С каждой секундой оно становилось напряженней и мы Колбасой, лежа на печи как два малолетних пакостника, тихо давились смехом в рукава наших рубах. В наших головах отчетливо рисовались картины, кисти шишку набившего Репина, из разряда приплыли, а именно «Человек и подушка ищут общий язык», или «Поговори хоть ты со мной подушка одинокая». Я дрожал от смеха всем телом словно больной в лихорадочном припадке, затыкая материей собственной одежды все свои звуковыдающие каналы, а Серега же, хоть и смеялся, но по нему было хорошо видно, что он мог одномоментно сосредоточиться и выдать всем на гора, живое воплощение розыгрыша.
Мой отец устал ждать и повысил голос.
- Ну вы, чего там, олухи царя небесного, оглохли что-ли, а, кому говорят вылазти черти поганые не то я Вам покажу.
Серега тут же свесил свою голову с печи, я же по ранней договоренности с ним, подставил рога сделанные из двух средних пальцев и начал вращать ими по часовой стрелке.
- Эй, - не унимался мой отец, - последний раз я вам говорю бесовская порода, вылазте. Не то я вам покажу, где раки икру мечут и как они это делают. – Недождавшись ответа, Степан продолжил говорить более ожесточенно. - Ну все черти допрыгались. – Он стал медленно опускаться на колени, и в этот самый момент, его голова, бросила небрежный взгляд на печку, где Серега-черт надул щеки и выпятил глаза так, будто сам приведенье увидал.
- Ой, - сказал Степан дрожащими губами, и тихо оцепенел, находясь в собачьей раскоряке, стоя на четвереньках.
Глава восьмая часть вторая.
Дед Микола быстро обернулся, но увидев на печи настоящего черта, с живыми рогами медленно сполз с табурета на грязный пол и перебирая по нему своими старыми булками в мелкую складку, попятился к кровати, что рак от свежего утопленника.
- Ты, ты, ты, - зашамкал он губами приподымая только правый кончик верней своей губы, - ты нахрена Степан просил черта то появиться, - еле выдавил он из себя эти слова и уперся спиной в горемычную кровать.
Степан, молчал как трухлявый пень перед заморозками, он также сел на свою пятую точку и также с её помощью дополз до Деда Миколы.
- Я, я, господи твоя воля еще и рога, глянь, вона шевеляться, - вымолвил через силу Степан и весь сжался от страха как старый изюм от летнего солнца. Он стал медленно поднимать руку, чтоб наложить на себя крест. Однако и Серега оказался не промахом, каждый раз когда Степан пытался поднести руку ко лбу, он начинал рычать и грозить пальцем. Этот рык мгновенно останавливал отца и каждый раз заставлял волосы на его голове шевелиться в попытке выпрямиться во всю длину и покрыться седым налетом. Дед Микола, видя бестолковые попытки отца в прикрытии своего тела святым духом, взял и быстро наложил крест на самого черта Серегу и замер в предчувствии беды. Серега же, желая играть по правилам, издал мощный рык и спрятал свою голову за прикрывавшую нас широкую кирпичную трубу. А я дурак, этакий, тут же все запорол, оставив свои руки рога с двумя шевелящимися средними пальцами висеть в гордом одиночестве. Хорошо, что в те времена это еще не считалось двойным неприличным жестом как сейчас. Я помню, как Серега больно толкнул меня в бок, и вопросительно недоуменно вытаращил свои глаза, но, увы было уже поздно. Через некоторое время звенящую тишину страха разрезал голос деда Миколы.
- Степан, - сказал он тоном человека боящегося, что его в дурку, на пожизненные харчи, определят, - я один это видел.
- Что видел то, - ответил Степан, по пятидесятому разу накладывая на себя крест, и шебурша губами не то отче наш, не то святые заповеди, а не то и покаяния, - а, черта что ли, господи прости мя.
- Его да не Его, - дед Микола повернул голову и посмотрел на Степана, - ты меня прости если чё, только не считай меня трехи с бубном в жбане. Мне показалось, что черт отдельно за трубу нырнул, а его рога ёпрст блин отдельно, потом что-ли, ускакали голову его догонять. Скажи мне, такое разве бывает. Еще как то так, понимаешь, покружились они в воздухе у печи не совсем естественным образом, словно две руки нам жест непонятный сообщили. Ну, знаешь, Степан, про чертей я, конечно, еще слышал, но про голову отдельно и роги сами по себе танцующие непонятный краковяк на черных руках, поверь мне, что такого даже у Гоголя не было придумано.
Степан перестал креститься, отрыл рот и через секунду резко выдохнул воздух.
- Да, а ты ведь пожалуй прав, Микол, я то думал, мне померещилось, так сказать со страху. Признаваться только не хотел. Но ведь нам, двоим сразу, померещиться, такое не может, что ты думаешь, нас дети развели, как старых гусар на шампанское для всех, с целью поразить щедротой всех обладателей сладких форм.
- Не исключено, - ответил дед задумчиво и вновь повторил, - не исключено. Глянько лучше под кровать там они, господи не к ночи будут помянуты, анчоусы в хрене.
Степан нагнулся с некоторой опаской, словно боялся нечисть увидеть там, под кроватью. Он напряженно кинул свой взгляд в чернеющую темноту подкроватного пространства, и через секунду расплылся в широкой, чебурашкиной улыбке, и повернув голову к деду Миколе произнес.
- Наши поросята, химичат, - произнес он облегченно весело, - наши черти, полосатые хвостами тру-ля-ля крутят.
Дед Микола строго взглянул на отца и перекрестился.
- Не произноси сегодня больше это слово, а то ты точно их, рогатых негров, накликаешь. Знаешь, - дед Микола немного замялся, подбирая нужные слова, - у меня было такое ощущение, что придя сегодня к врачу с мелкой болячкой, я, узнав свой диагноз, чуть кал ему не сдал ему в товарном изобилии.
Серега меж тем прислонил к моему уху свои губы и тихо прошептал.
- Нам Иван с тобой терять уже нечего, теперь только однозначный писец к нам тихо крадется, на мягких лапах. Давай его достойно встретим. Слушай, вот что, как только они к печи подойдут и откинут нашу занавеску мы вылетим на них как две рычащие собаки, сорвавшиеся с цепи и своими руками к их шеям приклеимся, я к Миколиной, ну а ты к отцовской.
Я покрутил пальцем у виска, дав ему понять всю дикость его идеи, но затем кивком головы подтвердил свое согласие, добавив правда лишь одну деталь в его грандиозный компот, что потом, когда они будут в шоке и с пеной у рта, нам дичь нести, мы с ним сразу пулями летим под кровать, тем более как правильно от дрына обороняться мы уже знаем.
- Шабуршат, свиньи, - весело сказал отец подойдя к печке, - чуют хавроньи погибель свою. Он протянул руку к занавеске, но дед Микола его остановил.
- Погоди, - сказал он тихо, вплотную подойдя к занавеске, - дай я её перекрещу, печь то, от греха подальше. Малоль че там, теперь есть, уж больно ты часто Степан чертей звал, мог ведь и накликать этих лукавых анчуток. Дед сложил три пальца на правой руке вместе и медленно, трясущимися руками, перекрестил печь, начиная сей волнительный процесс с нашей занавески и заканчивая правой частью, но уже на самой печке. – Теперь с богом, давай, - выдохнул Микола и живо скомандовал, - открывай Степан занавеску. Мы приготовились к прыжку.
- Не знаю, Леш, - продолжал мне рассказывать эту историю, Иван Степанович, улыбаясь как говориться в свои тридцать два пожелтевших жевательных протеза, - какая кукушка или дятел, курантами прогремели в голове наших взрослых, когда мы на них выпрыгнули, как два черта из табакерки и выпучив глаза на шестой манер, принялись их душить. Э…. Только это надо было видеть. Мать частная даже сейчас епрст ее в лунный пуп, веришь мне Леш, вспомнить, без слез не могу, дыхание замирает как дорога ночью. Даже не знаю, что и сказать тебе, наверно, они были похожи на рыб, этаких двух дурных карасей, что вон в каждом нашем водоеме пузыри сытости пускают не переставая, словно у них в кишках глисты прописались, да и сидят там, козла в карты забивают. Травят и пируют одновременно. Но вот понимаешь, как-будто, их, рыб то этих, только что поймали на дохлого как египетский сфинкс, червя и вытащили прям от барского стола к нам на воздух, ну словно на суд божий. Так ведь часто в жизни бывает, когда минуту назад еще ты что-то хотел, а теперь с ужасом понимаешь, что это оказывается тебя, хотят уконтрапупить шо смерда последнего. Прям сейчас, здесь и без искреннего покаяния. Вот. Дюже мечтают, так сказать, утолить свой недостаток в фосфорном ингредиенте под пенный напиток из трехлитрового бидона. В общем, могу тебе сказать, так, что глаза наших двух матерых учителей светлой жизни по правилам морской тельняшки, выпучились, словно у жены схватившей горячую сковородку в воспитательных целях, а язык проглотился и омертвел, как испустившая минорный звук марокканская скрипка в пасти бегомота, страх до чего его потешив последним ля в третьей октаве. А дед Микола, хоть и не хотел, но видать здесь все же сдал врачу недостающий анализ.
Иван Степанович, вдруг умолк, и огляделся по сторонам с чуть-чуть жадным взглядом. Недалеко от крайней яблони он увидел стоящий неподалеку пустой ящик, скорее всего приготовленный им под хранение молодой картошки или свежих яблок. Тогда он подошел к нему и медленно сел на его не струганные доски, постоянно улыбаясь, не то солнцу, не то своим детским воспоминаниям, а может быть и еще чему нибудь. Когда то столь близкому и личному, а теперь, как-то вот так внезапно, ушедшему, да и давно перемолотому временем в мелкий песок, почти в пыль, притяжению. Видно было, что эмоции накатывали на него как поземка на дорогу в позднюю осень, и вероятно своими легкими, но в то же время пронизывающими волнами, трогали натянутую тетиву его большой души. Так же, как и мелодия «Прощание Славянки», цепляет корни русского человека своим невидимым призывом любви к родине, так и эта шебуршащая под ногами метель доставала из глубины его времен звуки прежних воспоминаний, а быть может звуки любви и вечной памяти о лихой молодости и тех людях с которыми он там был. Жадно питался от них дождем веры и доброты, надежности и поучительного подзатыльника, ума и хитрости. Время от времени он проводил фалангой своего указательного пальца по глазам, освобождая их от росы, а иногда, поднимая свой подбородок заметно выше шейного кадыка, просто смотрел на верхушки зеленых яблонь, посаженных наверно еще его отцом, Степаном, или дедом, жизнь которого была коротка, в то, самое смутное время начала двадцатого века.
- Жизнь как кошка, - вдруг заговорил Иван Степанович, - сама по себе гуляет, а не любить ее нельзя, не будешь любить ее, так она мимо пройдет, и не поласкает даже. Не дастся то в руки, не развеселит своими кульбитами, да и ночью покоя не придаст лежа с тобой увы на разных кроватях.
Ветер понимающе кивнул головой и желая нарушить затянувшуюся паузу воспоминаний у Ивана Степановича, тихо спросил.
- А что же было дальше Иван Степанович. Как все закончилось. Вам наверно еще больше досталось на орехи от отцов и деда Миколы.
- Знаешь нет, - ответил Иван Степанович спускаясь с небес на землю, - ты не поверишь но не досталось, ни мне не Сереге. После того как мы нырнули под кровать и приготовились отбиваться от дрына, дед Микола сказал моему отцу, что это все именно то чего им и надо. Они по хорошему попросили нас выползти из под кровати, умыться, да и попить с ними чайку. Конечно, Леш когда мы выползли, я прям таки ощущал всем телом холодный взгляд своего отца, но потом, по мере поедания чая с баранками и малиновым вареньем, мы все успокоились, а далее и вообще раздухарились совместно придумывая Ленькину месть.
Иван Степанович хлопнул, себя двумя руками по коленкам, потер их быстрыми движениями и резко встал.
- Пойдем лучше Леш работать, а то я наверное утомил тебя своими рассказами, из далекого времени моего детства.
- Нисколько, - ответил Ветер, - мне наоборот даже интересно чем там все закончилось, что случилось с Ленькой. Или Вам, я чувствую не очень приятно воспоминать те далекие дни.
- Да есть немного. - Иван Степанович вновь поднял яблоко с земли и запустил его, куда глаза глядят. - Просто с Ленькой, - продолжил он, - вышло так, что мы своей лихостью, на всю его жизнь переборщили. Теперь, я уже хорошо понимаю, лучше было бы ему, прости меня господи, жопой ответить, чем головой. До сих пор он сердешный от заикания не вылечился и уж чего и говорить, не вылечиться никогда. А вот как старость к нему пришла, Леньку вообще понять стало невозможно. Баба его, Зойка, тоже полуглухая сделалась, надоело ей это его косоязычее, словесное, так сказать, спотыкание слушать. Собачиться, она часто стала, но понять ведь ее можно, одурела она от жизни такой, когда, чтоб услышать и понять ласковое слово надо полдня ждать. Плохо все вышло для Леньки. Отвратительно получилось и для деда Миколы, для отца моего Степана, да и Григория тоже. Царство им небесное, не иначе как тогда в детстве мы все таки накликали чертей и залезли они к нам под самую кожу с регулятором мозговой бесовщины, заложив туда тщеславную дурь мести и самолюбовного экстаза. Сейчас я не понимаю Миколу, на хрена это ему надо было. Ладно, мы стали к Леньке в виде чертей стучаться в окно и адом ему страшным грозить, а то и сами по ночам приходили и просили помочь нам труп Миколы утащить в лес да и закопать его в снегу до весны. Мы с Колбасой довели своего друга практически до умапомрачения, казалось, поднеси только спичку и все пропал человек. И вот Микола, черт старый, поднес эту самую злосчастную спичку, использовав нас как приманку на крупную рыбу. Однажды мы все-таки смогли, уговорили Леньку пойти с нами и оттащить труп с опушки, туда, подальше, в лес. Помню еще всю дорогу он шел с лицом белее снега и трясущимися как в лихорадке руками, словно щенок безмозглый, боязливый и поэтому ко всему доверчивый. В глаза нам смотрел, как старшим братьям. Чувствовалось в его словах и взгляде отсутствие понимания, и веры в то, что это все с ним происходит. Он явно недоумевал, тому, как это могло с ним быть, ведь еще вчера он с отцом мирно учил уроки и помогал ему по хозяйству, строил планы и ничего не таил за душой, не отводил своих детских глаз ни от кого. А теперь, о боже, он даже в зеркало боится взглянуть, потому что все и сразу неожиданным образом, из-за нашей дуратской детской шутки, тупого розыгрыша, баловства, свалилось на его голову. Страх, совесть, черти, и ужас разбили его жизнь на до и после. Мигом зачеркнули такое сладкое, о господи, до, и сделали его детство этаким локтем, которое вот оно, а не укусишь, к которому даже мысленно вернуться становиться больным тупым ударом под дых, после которого дыхание на время исчезает и нужно время для его восстановления. Как Ленька жил в эти минуты, на чем держалась его душа, откуда он брал силы, идти с нами я до сих пор не понимаю. Наверно легче было повеситься, и случись это со мной эта боль, усиленная самими чертями я наверное бы решился, на страшный поступок, сберег тем самым честь и свою и семьи.
- Когда стали подходить к опушке, - продолжил свой рассказ Иван Степанович опять уставившись на верхушки деревьев, - старый черт Дед Микола измазавший свое лицо чем то синим, как выпрыгнет из-за сугроба и давай душить Леньку приговаривая я тебя сейчас убийцу этакова с собой в ад заберу, да исжарю там в чертовом пекле. Так, представляешь Леш, он неожиданно появился и сурово сверкал очами, что потерял Ленька сознание и в штаны свои вавилонов наделал, а гримаса ужаса парализовала ему пол лица. Никогда не забуду, как подкосились его ноги да упал он сперва, на свои колени, а потом уже и лицом в холодный снег, где и застыл в леденящей кровь неподвижности. Мы, конечно, его тут же перевернули, а я взглянул на его лицо и сам сел в сугроб, господи, помню подумалось мне тогда, красивши ведь в гроб кладут.
Иван Степанович замолчал, мыском своего кирзового сапога, задумчиво нарисовал только ему понятные линии на песке тропинки, ведущей в его картофельное царство. Взглянул на крапиву, растущую рядом с этой дорожкой и словно обжегшись об ее острые шипы, тихо прошептал.
- Чувство мести и чувство любви способны на многое. Вот так Леш. – Иван Степанович посмотрел Ветру в глаза, засунул обе руки в карманы своих черных брюк, достал платок, небрежно помял его пальцами, наверное успокаивая свои собственные нервы, да и положил обратно, - Ленька, - продолжил он свой рассказ далее, - оклемался только день на седьмой. Отца своего он больше уже не увидел. Деда Миколу тоже. Микола переехал жить на кладбище, а Семен, отец Леньки в тюрьму. Затем летом сорок первого года, началась война и забрала у всех нас, троих друзей, наших отцов увы навсегда. Даже и не знаем, кто где похоронен, не поверишь Леш как тяжело без могилы отца жить. А от деда Миколы я смог научиться одному это заставлять собак пугаться и прятаться. Знаешь как, - Иван Степанович улыбнулся, - надо лишь представить себя волком найти свою луну да завыть громко и протяжно, что есть силы, на всю деревню. Вот так.
Волчий вой, смертной тоской и голодом зимы, разлился по округе. Все сразу смолкло, мир застыл в грустном унынии, словно на секунду умер.
Глава девятая.
Спустя некоторое время, они подошли с Иваном Степановичем к его полю, тем самым картофельным угодьям, на которых и предстояло постичь Ветру, вкус деревенского труда. Он должен был сделать это, чтобы своим потом, добыть себе и всем стройотрядовским ребятам немного банкетной закуски. Ветер хорошо помнил об этом, и не смотря на обещанную Иваном Степановичем трудную работу, в душе был рад возможности приложить свои усилия, и тем самым, выполнить задачу, поставленную ему командиром стройотряда. Ступив на поле, Ветер с удовольствием потянулся, тем самым скинув некоторую закостенелость в своих конечностях, и осмотрелся вокруг. Взгляду Ветра открылось довольно большое поле, размеры которого вначале удивили городского стройотрядовца и сперва даже показались ему просто огромными. По его приблизительным прикидкам плантация второго деревенского хлеба, составляла метров двести в длину и метров сорок в ширину. Часть поля была уже убрана, о чем свидетельствовала разбросанная пожелтевшая ботва, скрюченными пальцами обнимавшая черную землю и набитые картошкой старые, но еще весьма добротные мешки. Они словно грибы без шляпок стояли, в хаотичном порядке на уже убранной части поля, этих истинных владений колорадского жука, невесть откуда взявшихся в этих таёжных местах. По одной из длинных сторон картофельного поля были посажены раскидистые кусты черной и красной смородины, разноцветного крыжовника и прочих ягодных олеандров. По другой же, находились три стога сена накрытые сверху, каким-то подобием черных узбекских тюбетеек, очевидно для защиты коровьего деликатеса от дождей и палящего солнца. Угодья имели естественный рельефный уклон и выглядели подобием живописной долины, с которой Ветру открывался прекрасный вид на колхозные поля с еще не убранной золотистой пшеницей. Было хорошо заметно, как она неравномерно колосилась под разнонаправленными дуновениями сибирского ветра. На этом, сочном своим видом раздолье, отчетливо были видны две женщины, занимавшиеся работой непосредственно у ягодных кустарников, пять разновозрастных мужчин достающих из земли клубни того самого второго хлеба и один мальчик лет пяти, который егозой носился с небольшой стеклянной банкой дно которой было уже непрозрачно.
- Деда, деда, - закричал он подобострастно, с искренней и неподдельной, детской радостью, которая только и может быть у любящего маленького человечка. – Смотри, у меня тут целый рой. – Он бросился со всех ног к своему деду, и пока бежал, успел два раза споткнуться о грядки и оставить на своей светлой рубаке грязные следы от подсыхающей на солнце земли.
- Внук мой, кстати, твой тезка, - сказал Иван Степанович, Ветру, добродушно улыбаясь, - настоящее шило.
Меж тем мальчик подбежал к деду, протянул банку и запыхавшимся голосом произнес.
- А, я деда молодец, - он улыбнулся и встал на носочки пытаясь заглянуть в банку, которую сейчас уже пристально рассматривал Иван Степанович, - смотри сколько зука собрал, - продолжил он, - вона они собаки в банке копошатся, дазе дна не видно.
- Молодец, молодец Лешка, - ответил Иван Степанович, прижимая к себе внука, - на тебе гостинец, санэпиднадзор ты этакий.
Дед протянул внуку конфету, которая, не замедлила тут же исчезнуть в беззубом рту ребенка. Приняв от деда похвалу, Лешка исподлобья, застенчиво посмотрел на Ветра и по детски непосредственно спрятался за ногу Иван Степановича.
- Ну что ты Лешка испугался то хорошего человека, - сказал Иван Степанович, поглаживая внука по голове, - давай-ка ты лучше знакомься с тезкой своим, студентом из Москвы.
Мальчик, с опущенными в землю глазами вышел из-за укрытия, которым для него была дедова нога, молча протянул Ветру руку, раскрыв, свою маленькую ладошку с коротенькими но толстыми пальцами, словно лепестки кувшинки и тихим голосом сказал.
- Меня зовут Алексей, что значит защитник.
Ветер, улыбнулся, сел на корточки, протянул свою руку и пожал ею маленькую ручку своего нового друга.
- Меня тоже зовут Алексей, - ответил Ветер по доброму, - мы с тобой тезки и поэтому давай будем дружить. Что у тебя в там банке жуки. У, я таких жуков раньше не видел. – Ветер сделал удивленное лицо. - Покажешь мне, где они живут, и как эти ползающие разноцветные таблетки, называются то, а ты знаешь.
- Знаю, - ответил беззубый рот, -Каларядские. Тута они зивут, картошку нашу ядят, ух змеи, я им показу, - ребенок погрозил банке своим пальцем и сделал строгие глаза.
Ветер бросил взгляд на Ивана Степановича, и они оба засмеялись.
- Ну иди-иди покажи, этим Каларядским, - произнес дед сквозь смех с интонацией своего внука, - да заодно, - продолжил он уже нормальным голосом, - скажи Отцу и дядьям пусть на секунду прервутся я их с твоим тезкой познакомлю. Мальчик со всех ног тут же бросился исполнять указание деда и через три минуты Ветер с Иваном Степановичем уже стоял в центре круга состоявшего из семи взрослых людей и уже знакомого нам мальчика.
- Вот, дети мои полюбуйтесь на чудо. – Начал говорить Иван Степанович показывая на Ветра пальцем. – Аж с самой Москвы к нам приехал, кудесник хода коня и слона, шахматист мать его, прям как я композитор-балалаечник, однопальцевый монстр. Нам, он трехи с бубном в жбане, представляете, с матерью, в шахматы поиграть предлагал. Чудо не здешнее, артист, понимаешь из детдома «Чудесный», да еще и непросто так за искреннее спасибо и стакан молока, а на мешок картошки. Видать поиздержался он малость, и кушать ему хотца, ну как мусульманину после первой звезды. А посему ребята, мы подумали с Вашей матерью, и решили дать ему поработать, здесь у нас, так сказать на земле деревенской. Пусть хоть на грамм, на кошачий ноготь, почувствует и поймет труд наш, мотыжий так сказать от сохи, от предков, от истоков наших. Чего гляди проймет его дух нашего урожая и навоза, уедет к себе в Москву уже человеком, а мы здесь останемся да и гордится будем что хоть одному Москалю в душу память о нас, да и труде нашем вековом заложили. – Иван Степанович сделал паузу и посмотрел на своих детей, которые стояли молча и явно ждали от своего отца продолжения его яркой, как гавайская рубаха речи перетекающей в ценные указания.
«Да дед,» - подумал Ветер про себя,- «здорово лопочешь, душевно блин говоришь. Вот откуда нам надо тренеров для сборной России по Футболу привлекать, а не по заграницам с водкой и деньгами, жирными пальцами шаманить».
- Короче, дело к ночи, а тут еще и конь не валялся, - скороговоркой продолжил Иван Степанович, указывая рукой Ветру на старшего сына, - это Михаил, мой старший сын, он тебе все объяснит, познакомит со всеми и даст работу. Он же тебе и командир, и судья, и палочка выручалочка, слушай его беспрекословно, и работай честно, словно тебе отступать уже некуда, а мне – Иван Степанович поправил кепку на голове, - надо уже идти, а то скоро кормилицу, Зорьку нашу пригонят, а стало было надо и мне честь знать.
Ветер вопросительно посмотрел на Михаила. Это действительно был самый старший ребенок в семье Иван Степановича. На вид ему было лет сорок пять. Он был одет в старый, видавший виды, черный пиджак с укороченными рукавами, лоснящийся на солнце следами не то от машинного масла, не то просто от его полувековой старости. Его темные брюки, имели аккуратные заплатки на коленях, сделанные из темно-зеленого материала, наподобие военного. Они были типично для деревенского жителя заправлены в начищенные до блеска хромовые сапоги, которые в народе еще называют офицерскими. Голова Михаила, была покрыта слегка промасленной, серой кепкой, того же покроя, что и у его отца, из под нее торчали ровно подстриженные, и абсолютно седые на висках, волосы. Взгляд его хоть имел нейтральный окрас, но он все же был весьма требовательным, по настоящему, хозяйским. Лицо Михаила было строгое, по которому вполне можно было сказать, что он давно привык быть вторым отцом для меньших братьев и сестер. Вот и сейчас он был слегка нахмурен, а весь его вид говорил Ветру о том, что он трепаться не любит.
- Михаил, - протянул он руку Ветру. Ветер, так же, положенным образом, представился, и быстро протянул в ответ свою широко открытую ладонь. Михаил и Ветер обменялись молчаливым как дипэтикет рукопожатием. Рука старшего сына Ивана Степановича имела мужскую твердость и окаменевшую от времени, и работой без перчаток, мозолистость. У Ветра даже сложилось ощущение, что это была скорее доска, выструганная из крепкого дерева, нежели рука живого человека. Она имела темный, характерный для деревенских трактористов вид, лежащих днем и ночью под машиной и крутящих там бесконечное число гаек и винтов. Под его коричневыми, и слегка подернутыми дегтем, ногтями была черная, машинная, грязь, а каждая складка не его руке оставляла впечатление, что по ней провели простым карандашом, отмыть след которого уже не получиться.
Закончив свое приветствие, Михаил не торопясь познакомил Ветра и с остальными братьями и сестрами, строго соблюдая правило старшинства. Таким образом, Ветер узнал, что сестер звали Александра и Мария. Александра была следующим ребенком в семье Ивана Степановича, моложе Михаила всего на год. Она была опрятно одета в коричневое приталенное платье, а ее голову украшал белый платок, завязанный в пучок сзади. Ее все называли нянькой, поскольку если Михаил для остальных детей, по строгим деревенским правилам был вторым отцом, то Александра была для них уже второй мамой. Марии же на вид было лет тридцать, и одета она была в голубое платье, с многочисленными крупными ромашками, раскиданными на нем словно на небе. Её голову украшали пышные волосы, покрашенные в коричневый и даже местами чуть-чуть рыжеватый цвет. Платка на ее голове не было и легкий ветерок то и дело колосил прядь свисавших со лба на лицо волос. Александра и Мария вместе были этаким монолитом женственности в семье Ивана Степановича и Марии Григорьевны.
Остальных, членов большой семьи Иван Степановича, а именно оставшихся не представленными Ветру братьев, звали Николай, Алексей, Иван и Василий. Их возраста находились в диапазоне от сорока до двадцати пяти лет. Николай был из них самым старшим и по своему возрасту, он был близок к годам Михаила и Александры, вероятней всего и как это тогда показалось Ветру, он был этак на два лета моложе Александры. Алексей же, Иван и Василий, как и Мария были детьми другого поколения более молодого и свободного. Разница в возрасте между Николаем и Алексеем, старшим из так называемой второй генерации рода, составляла примерно лет десять, не больше. А дальше каждый брат или сестра появлялись на свет по двухгодичному расписанию.
Михаил дождался, пока Ветер назовет себя всем, и познакомиться с его братьями путем крепких рукопожатий. Он терпеливо дослушал весь ритуал знакомства, после чего он повернулся к Ветру, снял с головы кепку и провел ею по лбу.
- Смотри сюда Алексей, - стал говорить Михаил без апелляционным строгим голосом наставника. – Вот видишь, стоят мешки с уже собранной картошкой, - он показал пальцем на некоторые из них и продолжил говорить все тем же ровным и твердым тембром, - ты парень здоровый, поэтому сначала ты их все снеси, вон, на край поля и там уже аккуратно поставь рядом. Затем как управишься, возьми вон ту лопату, что стоит прислоненной к яблоне и начинай копать картошку. Только копай правильно, лопату втыкай вертикально вверх, в край межи, чтоб не разрезать штыком картошку, а то она долго храниться не будет. Но если все же такое случиться, ты тогда порезанную картошку в ящик складывай, она пойдет на корм скоту. Все понял, - спросил Михаил после проведенного им для Ветра ликбеза, - тогда вперед к трудовым подвигам. За работу, - обратился он уже ко всем, надевая свою кепку обратно на голову.
- А покурить с хорошим человеком из Москвы, можно - это был голос Ивана, на пальцах его руки было на писано ВДВ. – Миш, пусть нам хоть этот залетный москвитянин про Кремль расскажет, может он аж самого горбатого видел. – Иван хитро улыбаясь посмотрел на Александру.
- Иди работать Калина, все не накурился еще, о ты посмотри на него, ну враг то какой окаянный - ответила Александра и толкнула Ивана двумя руками в поле, - накуришься еще шайтан-анчибел.
- Да, Лех, о, видал, командирша то, у нас какая есть, - ответил Иван, подмигивая Ветру, - бабы они такие, учти, быстро власть берут в свои руки. Мишк, - продолжил он говорить с подколкой в голосе, - чего это она раскомандовалась, кто и у нас тут старший ты или вон этот белый платочек. Беленький скромный платочек, - запел он на манер Клавдии Шульженко, - падал с опущенных плеч. Строчи пулеметчик ты в белый платочек ….
Михаил уже хотел было открыть рот, но Александра опередила его
- О,о,о, давай брехай, брехай, полкан на стадо, иди тебе же сказали, работай, лодырь, враг то какой, прям коршун, о ты только посмотри на него.
- Ну, Леш все, давай за работу, - Михаил похлопал Ветра по плечу и молча пошел к своему ранее оставленному месту труда. Остальные тут же последовали его примеру. Только Александра, жадно впившаяся взглядом в Ивана сперва проводила того до фронта его работ, и лишь потом сама пошла к раскидистым кустарникам собирать вместе с Марией спелую ягоду.
Глава десятая
Все начали работать. Ветер, отнеся в назначенное Михаилом место, пару мешков с картошкой, снял свою спецовку вместе с рубашкой и остался лишь в одной майке. Так ему работалось значительно легче, и он смог увеличить темп своего труда. Не прошло и двадцати минут как все мешки уже стояли в нужном месте. Полюбовавшись с едва уловимое мгновение, на раскинувшиеся внизу, чарующим, золотым пейзажем колхозные поля с пшеницей, Ветер взял лопату и перешел к монотонному труду по извлечению из земли клубней второго деревенского хлеба. К его сожалению это была усыпительно однообразная работа, которая спустя полчаса а вогнала Ветра в затяжную зевоту, и он сбавил взятый темп. Теперь он решил, работая не медленно и не быстро понаблюдать за деревенскими, за их темпом, рациональными движениями, подбадриваниями. Однако спустя всего минут десять он уже скрытно улыбался во весь свой рот, более того он даже не заметил как увлекся просмотром происходящих на поле грандиозных военных событий, которые с издевательской хитрецой разворачивал Иван.
Ветру, надо было быть совсем слепым, чтоб не заметить грань возрастных ценностей у двух групп детей Ивана Степановича. Понаблюдав за расстановкой сил на поле он понял, что первый так сказать альянс цветов жизни, включал в себя старших ребят, туда входили Михаил, Александра и Николай. Эта боевая единица имела своей ценностью реальный труд и беспрекословное выполнение задач поставленных отцов. Надо сказать, что и Мария, не смотря на свой возраст, была именно в этой группе, но факт ее присутствия больше обуславливался женской солидарностью с Александрой, нежели желанием лечь на алтарь скучных трудовых подвигов. Тем не менее, она добротно выполняла свою работу, изредка обмениваясь с Александрой разговорами о всякой всячине, погоде, тряпках и дефицитном ассортименте товаров в местном сельпо.
Вторая группа детей была не такая. В ней чувствовался дух монотонной усталости от бесконечной работы и желание хоть как то ее скрасить, развлечься, а уж если повезет, то и вовсе откосить от нее. Верховодил там Иван. Он постоянно подшучивал над всеми и делал это так умело, будто его во время прохождения службы в ВДВ, учили взглядом разрывать мозг врага смехом. Сперва он тихой сапой, и будучи самым последним в общей гонке на картофельной меже, спер у своих братьев, из их на миг оставленных без присмотра мешков клубни картошки и молча, как ни в чем не бывало, переложил их свой. Это дало ему возможность на упреки в медлительности со стороны Михаила и Александры гордо показывать на свой почти набитый мешок и с обидной искренностью отвечать, что все много пропускают картошки, а он понимаешь, тщательно работает и не дает сгнить ни одному даже маломальскому клубню. Потом когда его братья стали внимательнее следить за своими мешками, он выкопал очередную партию картошки и запустил ими в закруглившие зады братьев своего возраста. И здесь опять сказалась его десантная подготовка, он попал именно туда куда и метил. Больно попал. Конесно Алексей с Василием решили ответить. Так завязалась тихая война, началась перестрелка низко летящими крылатыми картофельными томагавками. Однако Иван и тут нашелся, метко расстреляв всю свою картошку, он отбежал подальше и как заорет.
- Эй Мишка, Шурка, заступись меня гнобят. Васька с Лёнькой мне работать не дают паразиты.
Старшие обернулись и увидели, что в руках у Васьки и Леньки были картошки и как они со злобы от ранее принятой боли кидают ей в Ивана, а он тут же подставился да картинно упал как подкошенный вражеской пулей.
- Убили, убили душегубы, - закричал он, раскидывая руки и ноги, как красноармеец Петруха, безжалостно пронзенный вражеским штыком Абдуллы, - дыха мне нет, - продолжил он великомученическим тоном местного церковного дьячка-отпевалы, - а…, свет в глазах меркнет. Вижу нянька, как меня картошкой в погребе заваливает, яблоки, теща, мать ее в карапузы, со мной разговаривают, а ихнии черви сожрать меня хотят дерьмоеды, тьфу дармоеды, а… бабские забобоны в лешую печенку. Коромысло в раскоряке нету здесь у нас тюряги.
Теперь уже Ветер четко видел деление детей на два лагеря. Первая группа, великовозрастная, так он ее охарактеризовал для себя, имела весьма строгий вид, напоминающий отчасти лик святых на страшном суде. Михаил с Николаем, особо были похожи на них в этот момент вершения сурового таинства. Они молча, стояли у своих рабочих мест с крайне недовольным видом. Старшие братья оставили свои лопаты воткнутыми в глубоко землю и тяжелым, исподлобным взглядом плохо пообедавшего Стаханова сверлили все живое на этой земле. Александра же видя блеск напряженных очей старших братьев и руководствуясь законом женского справедливого словесного недержания, набирала воздуха в легкие, чтоб разразиться на брата словами пристыдительной брани. Она зло прикусила свою нижнюю губу, медленно, но при этом все больше эмоционально закипая, встала с ящика, служившего ей стулом и сжав кулаки решительно, словно Джеки Чан в лучшие годы, пошла по грядкам, уверенно и танкообразно, как модель по подиуму в сельском клубе советских времен.
Другая же группа детей Ивана Степановича, младшая, явно была довольна происходящими на поле событиями. Им наскучил этот однообразный труд, да и по честному говоря, не были они еще готовы к нему. Не заматерели еще их мышцы, не окрепло сознание, не отыграло еще либидо к детским пряникам в виде любви к самому себе. И если Алексей и Василий были хоть как-то сдержанными по своему характеру, то Иван являл собой человека веселого и одаренного способностью не видеть пагонов. Казалось, шутейные слова и веселые поступки приходили к нему из космоса, прям в его чернявую голову и там практически не обрабатывались, не советовались с застенчивой логикой, а сразу выдавались на гора, этаким импровизирующимся потоком. Надо так же сказать, что он не был ленив как иные говоруны с телевизоров или прочих сидячих мест этаких однопартийных начальственных розовощеких хорьков. Наоборот работа для него была как роса для травы, он ей питался, но только работать он мог рывками. Рывок, перекур, опять рывок и снова перекур, как тяжелоатлет, появляющийся лишь на мгновенье для того чтобы поднять штагу, а после уйти в сторону, и при возникшей потом необходимости вновь повторить свои телодвижения, да так же молча снова нырнуть за занавеску. Вот и сейчас он играл сразу две партии. Одну для старших и в ней была просьба о справедливости и жалости, а другую для младших, в ней было подмигивание и посыл к ним, мол отдыхайте и аплодируйте пока я тут честно срываю столь ненавистную вам и мне монотонную работу.
Тем не менее увидав краем глаза, что Александра, подобно дышащему буйволу, идет именно к нему он неожиданно закричал своему маленькому племяннику.
- Лешка беги сюда, быстрее защити меня, твоего любимого дядьку хотят обидеть. Тумаков по попе надавать. Волосам химию сделать. Ноздри повыдернуть и лицо коромыслом олашадить.
Маленький мальчик Лешка, был главным зрителем всего действия. Он если чего и ждал в этом времяпрепровождении так это толику внимания к себе и незатейливого общения, перетекающего в маломальские развлечения. Теперь он все получал сполна, а посему со всех ног побежал к спешно поднимающемуся с земли Ивану и прыгнул ему на руки.
- Все, нянька, - произнес Иван, поворачиваясь к ней с Лешкой на руках, - твоя карта бита нас вдвоем с племяшом уже не одолеешь. Мы с ним сила, нас вчера пчела укусила, а сегодня жук, нам в голову копытом тук.
- Да тетя Шура, - сказал Лешка, - я с дядей Ваней буду обороняться, он смешной, - племяш выставил вперед банку с жуками, посмотрел в нее и продолжил говорить, сдвинув брови к носу, - и калярядские зуки тозе за нас. Пучеглазые таляканы. Сила. Смотри у нас. У-у-у.
Тетя Шура остановилась и принялась стыдить Ивана.
- Э-э-э., взрослый дядя, уж стал, а все еще не наигрался. Нет ну ты только глянька на него, что есть, уж, скоро волос седой с висков попрет, а как был балбесом, так им по сей день и остается, наоборот, с годами только еще балбеснее становишься. Козлистее что ли. О-о-о ворона ты с дурдома, кащенко-геращенко, в голове только тук-тук, зиждиться да и кто-там, кто-там, ему дятлом отвечает. Господи и чего только в тебе Татьяна то нашла, ух как дала бы тебе по голове твоей дурной. Александра тихонько постучала по голове Ивана, схватила его за ухо, приподняла сей локатор вверх и оттолкнула от себя, - эх так бы и врезала тебе просфоркой по канделябру твоему трехрожковому с глазами тараканьими шо со скотобазы.
- Брехай, брехай, нянька – отвечал Иван, прикрываясь Лешкой, - у вас баб язык то на чесотку люб, что у нас, у балбесов, как ты выражаешься. Только и можете что, бу-бу-бу, бу-бу-бу, продышитесь с малость и опять начнете бу-бу-бу, бу-бу-бу, трындычиха !!!, вот ты кто. Уймите!! Прошу вас братья трындычиху эту, - заорал Иван на все поле, после чего скривил рожу в иезуитской улыбке и поскакал с племянником вокруг Александры в стиле заячьей припрыжки, - иго-го, - запело его луженное горло, - мы кавалеристы и от наших уст блинники речистые наделали под куст.
Лешка, сидя на руках Ивана, смеялся как заводной хомячок с пружинкой. Его смех вызвал искренние улыбки у всех присутствующих. Ветер, к примеру, от такого концерта, чуть было не порвал свой рот, а младшие братья Ивана Степановича ржали так, что и сами лошади, им бы позавидовали.
Однако вскоре Михаилу надоел этот детский утренник, мешающий его великому труду. Он плюнул себе под ноги и подошел к скачущему по грядкам Ивану, вошедшему вместе с племянником в жеребячий раш. Старший брат сразу остановил родимого артиста, положив ему руку на плечо и цыкнув в его ухо на понятном только лошадям наречии.
- Тпру, тпру, лошадиный гоголь, горбун отверженный, остановись. Иван остановился.
- Слушай Иван, жеребенок ты Орлик, - продолжил Михаил, - шел бы ты отсюда. Знаешь, брат, мы и без тебя здесь как-нибудь управимся. У тебя и так не работа толком получается, а какое-то, мать его, мороженное выходит. Брюле на сидоре помноженное. Отцу нашему так и передай, что я тебя отпустил, как передовика производства. Пусть он тебя делом займет, если посчитает это нужным.
- Вот спасибо тебе Миш, - ответил Иван звенящим как бубен шамана голосом, и чуть было от радости обретения свободы, рекорд не поставил по прыжкам в высоту, - пошли племяш, - обратился он уже к Лешке, - сейчас мы вместе червей накопаем для рыбалки, да и поиграем в лучников.
Он опустил юного знатока колорадских жуков на землю, взял его за руку и повел с поля в сторону дома. Проходя мимо Ветра, Иван вдруг остановился, выпрямился как столбовой истукан, словно прыжковый шест после полета Исымбаевой, и тихим понибратско-проникновенным голосом стал учить Ветра.
- Видал гость московский, как надо от работы уметь косить, учись, может и тебе где пригодиться. Нехрен нам понимаешь ли молодым с утра и до вечера спину здесь гнуть, а то к старости кочергой станешь и будешь зюобразно ходить без памяти о хорошем. А хочешь, - глаза Ивана вспыхнули очередной задумкой, - давай мы с тобой поспорим, что через полчаса, или час я вас всех от работы на этом поле чудес в стране дураков отмажу.
- Да мне нечего и на кон поставить, - ответил Ветер, ощупывая свои карманы, - ничего у меня нет, я здесь за столичного голодранца нахожусь. Вот. – Ветер вывернул карманы своих брюк из которых тут же посыпались старые хлебные крошки с частичками песка, соли и прочим мелким мусором. – Клошар-голытьба.
- А мне ничего твоего и не надо, - бодро откликнулся Иван на фокусы Ветра с карманами, и хитро улыбнулся, - давай решим так если я выиграю ты лезешь вон на то дерево, - он указал на здоровую сосну одиноко стоящую в самом конце поля, и как можно выше прибиваешь свою майку табличкой, на которой будет написано следующее. Здесь был москаль, и оставил частичку себя. Если отмазать за час вас всех у меня не получиться, то тогда я лезу туда и бью табличку с надписью, о том, что она, табличка эта повешена русским Иваном в честь москаля Алексея, посетившего эти места в нужде, но с благородной миссией.
- Ага, - ответил Ветер, - хорошо, что в нужде, а не с нуждой и по крупному. Где ее с этой ветки и справил.
- Наш человек, - Иван похлопал Ветра по плечу, - ну что спорим или ты нужду сейчас булками придерживаешь.
- А, спорим, - с жаром ответил Ветер и протянул свою руку, - не велик труд на и дерево слазить, если чего. Тем более что во всех раскладах я выигрываю. И шоу получу, и память о себе оставлю.
Иван, глянул на свою руку, молча вытер ладонь с обоих сторон о светлую рубаху и протянул ее Ветру, который также в точности повторил его ритуал, разнообразив его лишь тем, что в перед началом движений, смачно поплевал на свои руки и вытер их об задницу.
- Лешка, - крикнул Иван радостно, - иди разбей наши руки с гостем. Свидетелем будешь, как твой дядька вон отправит тезку твоего московского по деревьям обезьянить.
Лешка не замедлил появиться и с детским восторгом от своего участия во взрослых делах, взмахнув высоко в воздухе своей маленькой ладошкой, словно игрушечным топориком, в прыжке разбил руки спорщиков. Иван ничего сказал, повернулся и пошел. Отойдя пару метров, он вдруг обернулся и с ухмылкой нагадившего в кусты крокодила показал своим пальцем на дерево.
- Готовься, - прошептали его губы, - начинай разминать свои члены.
Ветер в ответ покрутил пальцем у виска, правда сделал он это, когда Иван уже отвернулся, вновь наплевал на свои руки, потер их друг о друга и никуда не торопясь потянулся за лежащей на земле лопатой.
Глава одиннадцатая
С того момента как ушел Иван, Ветру стало казаться что время остановилось. Нет работу он конечно делал, правда надо сказать, что она у него, некоторым образом, перешла в такое, отключенное, автопилотное состояние. Это когда руки еще ковыряют суровую данность музыкального момента, а голова находиться где-то далеко, не здесь, может быть даже и не на земле. В облаках, в мыслях, раздумьях, в квадрате Малевича, или, наконец, в песнях, которые как белые голуби все летают по кругу, возвращаясь постоянно туда, откуда они и начали свой полет. Состояние муравьино-коммунистического труда существующее у трудовых людей, на закате тяжелого рабочего дня напало на Ветра. Руки и сердце пашут в бешеном ритме, а душа неприкаянно ждет песни про отпахал, слава тебе господи. Закончив в пятый раз петь в голове одну песню, он начинал другую, третью, десятую. Так продолжалось долго до тех пор пока, кто-то не тронул его за плечо. Тогда он положил свою лопату, медленно обернулся и увидел Ивана с Лешкой. Они радостно стояли подле него и светились словно добрые инопланетяне, прилетевшие из далека с миссией, научить нас, одноклеточных обезьян стоящих в их пищевой цепочке ценностей на последнем месте, правильно возделывать свой сад. В руках у Ивана были две полуторолитровые, пластиковые бутылки. В одной из них была прозрачная жидкость, напоминавшая воду, а в другой бутылке был, как показалось Ветру вишневый компот. Лешка же держал за спиной набитую чем-то сумку и качался с ней из стороны в сторону.
- Пить хочешь, - загадочно спросил Иван, - и протянул ему бутылку с водой.
- Спасибо Иван, - ответил Ветер, которого уже давно мучила жажда глотка живительной влаги, - не откажусь.
Ветер взял из рук добродушного Ивана бутылку с прозрачной, как слеза муравья жидкостью, и открыл ее умелым движением пальц. Жадным глотком он резко, и до самых гланд наполнил свой рот, который тут же инстинктивно сделал глотательное движение и сразу перекосил лицо Ветра. Мама мия, это был самогон. Крепкий деревенский самогон. Он буквально обжег весь рот парня и выкатил его глаза наружу, словно ему на ногу слон наступил и так постоял на ней еще с минуту. Ветер, тут же стал, как утопающий в пруду лось, ловить ртом свежий воздух и жадно запихивать его внутрь себя в результате чего он малость перестарался и занудная плохо пахнущая просроченным ливером икота приклеилась к нему как репей к лопатке.
- Дай, дай, Иван запить то, - Ветер затряс руками, как старый холодильник ночью, и потянулся к бутылке с компотом. Однако Иван резким движением убрал посудину себе за спину и улыбаясь до ушей произнес.
- С тебя хватит, ты что, лопоухий язь, фильм не смотрел. Русские после первой не закусывают, а уж не запивают и подавно. Ну что оценил мой план, теперь давай смотри кино в двух действиях, а когда начнется метель, ложись на грядку и тихо помирай. Я пошел к няньке.
Ветер сел на грядку и уставился в спину Ивану, уходящему в направлении Александры. Лешка порылся в сумке и достал от туда небольшой огурчик. Он протянул его офигевшему от самогона и икоты Ветру и тихо произнес.
- Теска, у него во второй бутылке, тозе самогон.
Услышав это, Ветер обхватил голову двумя руками и упал спиной на грядку.
- Ёксель, - только и смог он вымолвить, предчувствуя сердцем огромный биг баде бум. Лешка же медленно встал и весело улыбаясь, поскакал по грядкам догонять своего дядю.
Меж тем Иван не спеша подошел к своим сестрам, и задумчиво остановился за их спинами. Он встал рядом с кустом красной смородины, и наблюдал как руки женщин машинальными движениями ходили по веткам, словно по клавишам пианино. Они и не сразу заметили то его, поскольку были увлечены захватывающей беседой, в которой явно и с присущим многим женщинам, этаким однополярным взглядом, жарко перемывали кости одной из своих общих знакомых.
- Приятное должно быть родным, - произнес Иван, срывая ягоды с куста и засовывая их себе в рот, одновременно наслаждаясь видом удивленных лиц своих двух сестер, - меня, - продолжил он говорить спокойным голосом удава Ка, - отец к вам послал, вот дескать попить принести. Говорит, мол, сделай хоть и ты чего-нибудь сегодня доброго, вантус, тьпфу не вантус, а оболтус. Возьми да и принеси своим братьям и сестрам водички попить. Пускай освежаться, с малость, хоть дух свой трудовой переведут. Вот я и решил, выполнить просьбу отца, принести вам не одну бутылку с питьем, а сразу две. – Иван, потряс в воздухе бутылками и с глазами доброго ягненка продолжил, - одна с водой, а другая, мышь ее к Дон Кихоту, с вишневым компотом. Только кажется, мне, он толи протух толи сладковат, в общем какой то приторный получился.
- Ох, как кстати, Иван ты появился, - ответила ничего не подозревающая Александра, и быстро встала со своего ящика, служившего ей стулом, - попить очень даже хочется. Во рту уже огонь полыхает, как в банной печке. «Боже» подумал Ветер, услыхав эти слова, «то, что у тебя сейчас полыхает, ты потом как летнюю прохладу будешь воспринимать, на неделю желание трындеть отобьет».
- А я завсегдатай к месту, - ответил Иван, добродушным голосом, словно в долг просит, - уж чего-чего, - продолжил он размазывать елей по женским ушам, - а доброты и заботы о ближнем во мне много, что нот в соловьиной песне, только вытащить верхнее ля, порой тяжело, а так я завсегда с народом, с людьми.
«Во гусь» опять подумал Ветер про Ивана криво ухмыляясь своей лопате, «лопочет, как рак в полнолунии икру осетра крадет, и от стыда даже не краснеет. Не берет его грядущая срамота. Да много ВДВ потеряло, что на сверхсрочную его не оставила. Противник бы от такого бы выноса мозга штабелями падал и сам в ящики цинковые укладывался да и запаивался бы тоже .»
- Ладно, нянька, словами жажду не утолишь, речами гланды не обмоешь, - Иван поочередно взглянул на бутылки и учтиво-подобострасно, спросил свою сестру, - ну, тебе, какой, обычной воды дать или послаще желаешь. Бордовой с вишней, чтоб чего не вышло. А?
- От бордовой с вишней, икать ты будешь пышно, - передразнила Александра говорливого брата и протянув к нему свою руку добавила, - обычную давай.
Иван послушался просьбы сестры и протянул ей обычную бутылку, он сам снял с нее синюю крышку и выставил вперед свою руку. Ветер хорошо видел, как затихла и напряглась эта сцена со стороны Ивана, обычно такое онемение бывает перед кульминационными моментами великих розыгрышей и подлостей. Однако, как только Александра протянула руку к желаемому напитку, брат тут же одернул руку и спрятал бутылку за спиной.
- Отними нянька, ой отними, - сказал Иван и стал своим телом загораживать доступ к бутыли.
- Щас как дам тебе промеж рогов, - Александра сжала кулак и потрясла им в воздухе, - а ну, кому говорю, отдай воду, хватит придуриваться, ты, черенок мухобойки, - она сделала угрожающее лицо и решительными движениями стала пытаться зайти Ивану за спину, чтобы выхватить желаемую бутылку.
- Ладно, ладно, - ответил Иван скороговоркой, - все молчу, на бери ее, желанную. Он протянул бутылку сестре.
- То, то мне, так бы и сразу, а то, ух змей. Прям гад ползучий.
Александра резко выхватила из рук непутевого по ее мнению брата бутылку с водой и жадно прилипла к ее горлу, так, будто она одна здесь пить хочет, будто неделю без воды прожила.
Критический момент настал. Окуляры Александры округлились, как перекаченные колеса от Белаза. Веки тотчас закатились за глазные яблоки и сделали это так глубоко, словно эфиопская экономика в мировом понимании процесса создания человеческих благ и так надолго, как то время, на которое солнце скрывается за горизонтом в заполярную зиму Таймырского полуострова. От предательской неожиданности, смешанной с животным испугом, огненно и горько стало у нее внутри. Язык онемел и больше не подчинялся разуму. Он как у загнанной собаки трепыхался, силился выплюнуть на свет божий что-то человеческое, всем понятное, но получались лишь крики женщины рожающей сказочного богатыря или вой по безвременно ушедшему дорогому человеку.
Иван нашелся и здесь. Он сделал большие глаза. Резко выхватил из рук Александры бутылку и отхлебнул оттуда.
- Ой, это же самогон. – Произнес он удивленно, а вся мимика его лица изобразила искреннюю растерянность первокласника. – Нянька, нянька, - заголосил он учтивым голосом, прости, прости меня, я черт-леший, все перепутал, на, на вот запей быстрее все этим компотом. Он быстро открыл крышку и сунул в руку задыхающейся сестре бутылку с красной жидкостью.
- Не пей, - крикнул Лешка, но было поздно. Александра, уже обильно влила в себя это адское пойло, а глотательный рефлекс сделал свое обыденное дело.
Вся та боль, которая была до этого в теле Александры, ничто по сравнению с тем ужасом, который она испытывала сейчас. Говорить она не могла, да что там говорить, просто издать звук было для нее проблемой, будто кто-то злой, крупноразмерной строительной шкуркой шлифовал ее горло. Медленно отдирал кожу от мяса и сыпал ей едкую соль в кровоточащую рану. Она упала на колени, в полубредовом состоянии пошла на них прочь от Ивана, обхватив при этом свое горло двумя руками и хрипя, как смертельно раненый, в спину человек, желающий в последний момент жизни прикоснуться к любимому и вечному, собственному солнышку. По ее лицу из обоих крупных голубых глаз, медленно и как показалось Ветру с кипящим и испаряющимся звуком крупными горошинами катились слезы.
Мария бросилась к сестре и зло посмотрела на Ивана. Он стоял довольный и улыбался во весь рот, что голодный кот свежей сметане.
- Вот, нянька, - заговорил вдруг Иван, - будешь знать, как брата доставать, а то что, - продолжил он поучительным тоном, разведя руки по сторонам, - сама виновата. Запаха ядреного не разобрала, видать уже придышалась им, а я ж тебе давать то не хотел, а она – Иван посмотрел на младшую сестру, - сама выхватила. Мария ты же все видела, подтверди.
- Ну ты Иван и гад, - Мария поднялась с колен и отпустила Александру, - ты подлец, ты, ты, ты засохший хрен в огороде у межи к туалету, дурной репей в прическе съеденного кошкой воробья, колтун у шарика в причинном месте, через которое песнь твоя протухшая с непрожеванная личинками и прет, и прет куда не попади. Дальше Ветер и вовсе услышал не печатную брань великого и могучего русского языка, которую в подобных случаях бывает крайне трудно удержать за зубами. Мария стыдила Ивана просто и понятно, от ее речи волосы вставали дыбом, а уши сворачивались в трубочку, словно листья ландыша к холодам. Каково же было последующее удивление Ветра, когда он узнал, что она, Мария, работает учителем с детьми в начальных классах.
- Тюх, тюх, тюх, расплясался наш утюг, - не унимался Иван, он стал характерно приплясывать стоя на месте и разводить руки от своих бедер по разным сторонам. По всему было видно, что совесть его не мучила, и все происходящее было для него лишь очередным приколом.
- Собака, ты Иван, а не человек. Но ты погодь у меня. Я тебе сейчас задам леща в твой бубен монетоприемник. – сказала Мария и повела глазами по сторонам, ища сама не зная что. Однако увидев в относительной близости мощный дрын, торчащий из земли и служивший опорой для ветки с яблоками, с хрустом вырвала его из совместных оков деревенского грунта и дерева. Последствия этого действия не замедлили тут же проявиться. Толстая ветка, толщиной с добрый кулак, усыпанная антоновскими яблоками, противно треща, как зимняя песнь, заблудившегося в тайге крокодила, обрушалась на ее голову.
- Смотрите, смотрите - закричал Иван на все поле, - бог шельму то метит, сама природа за меня стоит. Матушка наша благодатно заступается. Кто на меня с дубьем пойдет того и дерево побьет. Кушай Мария яблоки вон их сколько на тебя нападало. Не обляпайся.
Сказав это Иван посмотрел на старших братьев и увидев что Михаил и Николай мчаться к нему как два УАЗика по бездорожному говну, он резко развернулся и дал стрекоча.
- Эй Мишка, - закричал он убегая от братьев кругами как поцелованный пулей в зад косоглазый заяц, - плюнь в подмышку, а ты Коля стой бревном на поле. Не могу я удержаться, чтоб над Вами не проржаться. Не петух я не артист, а колхозный пофигист. Не ишак я не корова потому спина здорова, на карточку мне чихать, лишь бы днями не пахать. Развожу я не кролей, а доверчивых людей. Если ты чувак пенек, значит глупости мазок, если вся семья такая жри картошку не икая.
«Боже» подумал Ветер, «вот это кадр, уродился, выпестовался, здесь на земле таёжной, Дартаньян с Пушкином какой-то в одном флаконе взболтанный. Блин не иначе как придется мне лезть обезьяной-строителем на дерево».
Меж тем ситуация на поле приобретала совсем забавный вид. Мария, видав до одури отведав зеленых яблок, восстала из ветвей, что голодная медведица из берлоги по весне. Деревянный дрын, но уже наполовину сломленный, по-прежнему находился в ее руке, и она, сжимая его словно фронтовое знамя Махновского полка, с криком волка из детского мультика бросилась на Ивана, как на черта, стащившего у нее сохнущее на веревке драгоценное белье. Глаза ее вытаращились от гнева и боли, будто у пойманной на живца щуки, а движения стали резкими и однозначно готовыми к совершению справедливой мести.
- Все Иван, - прокричала брату Мария, пыхтя и постоянно обдувая воздухом свой лоб, - готовься скоро ты будешь у меня еду принимать через зонд, нет через клизму, нет через бляха-муха и ее дрозофильную породу, трехведерную спринцовку. Гудок твой….., дальше вновь пошла достойная учителя младших классов брань.
Александра тоже уже оклемалась. Её лицо перестало мигать как бешеный светофор ночью на перекрестке у синей палатки вблизи женской общаги. Оно просто заклинило на красном свете, видным невооруженным глазом из далека всем желающим по быстрее его проскочить и под зад не получить.
- Поросенок, - проговорила она, охрипшим басом поднимаясь с колен. Этот звук был таким неожиданным для неё самой, что она прикрыла рот своей рукой и стала пробовать откашляться. Однако поняв, что сделать это ей не удается, Александра сжала свои кулаки и также бросилась ловить Ивана.
Тут же начался хоровод, в центре которого потешным шутом вертелся Иван, а по краям с акульей злостью и постепенно сужая круг ходили желающие уплатить брату за обиды горькие. Так сказать выдать наличными по лицу приличному.
- Попался голубчик, - прогрохотала не своим голосом, Александра. Её голос был больше похож на низкие ноты баса профундо идущих из трубы паровоза, той, которая не свистит, а дымит. – Попалась змея с козлиной бородой, - продолжила она засучивая рукава своего платья, - попался американский матрас, етить его мать в многозвездочные труселя, енотова радость, барсучий сон. Ну, пеняй на себя отрыжка чертового паникадила.
- Иду на прорыв, - закричало нареченное паникадило. Иван краем глаза заметил, как дрын в руках Марии поднялся в воздух. Видя сей факт он все рассчитал верно, рванул из круга между Александрой и Николаем и в момент когда могучий дрын, уже стал опускаться с небес на землю, он дернул к себе Александру и прикрылся ею словно зонтиком от дождя. Хруст ломающегося дрына и страшный вопль слились в единой звуковой волне. Птицы всей деревни разом поднялись в воздух и дружно удобрили землю, а домашние курицы тут же от испугу снесли по квадратному яичку, даже те кто и не прибегал к услугам петуха. Коровы облажались, мертвые перевернулись.
- Врагу не сдается наш гордый Варяг, - запел Иван, покидая ошарашенный круг, состоящий из трех парализованных пизанских башен и одной окаменевшей Аленушки, печально зовущей из козлиного плена своего непутевого братика- водохлеба. – В юном месяце апреле, - продолжил он петь, сменив песню, - в старом парке тает снег, а матерые все зеки начинают свой побег, подкопали все на свете, в стенах сделали ходы, только небо ну и ветер им все это до звезды.
- Ой, - вдруг заговорила Александра, - смотри-ка, голос вернулся. Только теперь голова раскалывается и плечо ноет. А что это было. В глазах сперва молния шандарахнула, а затем, затем вроде как кукушка поперхнулась и сразу все как-то все потемнело.
- Прости меня Шур, - Мария виновато опустила глаза вниз, и бросила сломанный дрын, - я не хотела, это все Иван, - она указала пальцем в его сторону и раскрасневшись как вареный рак к пенному напитку, продолжила, - все он анчутка хренов изводит. Сил аж нет. Бес натужный.
Александра посмотрела на Марию слегка недоуменно и даже в чем-то наивно, будто на вокзальную цыганку, нагадавшую ей невесть что неприятное. Она, тем же потерянным взглядом медленно огляделась по сторонам и сделала робкую попытку встать. Однако ноги ее не слушались, они слегка тряслись и постоянно подгибались в коленях, как у ребенка старающегося сделать свой первый в жизни самостоятельный шаг. Михаил, глядя на сестру, первым отошел от шока, он, вытер рукавом пиджака свой лоб, быстро протянул Александре руку и тут же попытался рывком поднять с ее земли. Это не совсем получилось, так как Александра все никак не могла подобрать под себя ноги и толком опереться на них. Николаю и Марии пришлось вмешаться в этот процесс. Взяв сестру с обоих сторон, под мышки, они вместе, дружными усилиями смогли поднять ее и поставить на ноги. Мария сразу принялась осмотривать голову сестры, и в результате чего сообщила всем, что крови вроде бы нет. Все дружно выдохнули перекрестились и почесали затылки.
Меж тем ситуация стала входить в спокойное русло. Старшие братья принялись, приводить Александру в чувства. Они хотели препроводить ее к месту, где Александра могла бы спокойно присесть в теньке, немного отдохнуть и оправиться, Иван же торжественной походкой тамады на кавказкой свадьбе направился к Ветру. По пути он махнул рукой племяннику и тот сразу побежал к нему. В его руках по-прежнему была сумка, но улыбка, та самая лучистая улыбка, которая сияла у него на лице в начале всех этих эпических событий, странным образом исчезла, превратив его белобрысую мордашку в растерянную, тихую и доверчивую картинку. Ребенок явно не понимал сути произошедшего, но продолжал искренне доверять своему дяде.
Иван и Лешка одновременно подошли к Ветру.
- Леш, - сказал Иван племяннику, - ты не бойся, за свою тетю, верь мне, там все обойдется. Все будут дружно жить поживать да добро пропивать. Давай-ка лучше мы теперь этим фруктом Московским займемся. Посмотрим, как этот упитанный великан на дерево полезет. Доставай, чего там, гвозди табличку и карандаш.
Глава двенадцатая
- Пиши, - обратился Иван к Ветру, и выставив вперед указательный палец своей правой руки, принялся приказным тоном диктовать ему ранее обозначенную надпись, - здесь был москаль и оставил частичку себя. Да жирнее пиши, грифель то по слюнявь. Вот. Оно так лучше будет.– Иван улыбнулся и посмотрел на верхушку дерева, - написал, - продолжил он все тем же командирским голосом, - ну, вот и отлично. Что ж, давай, Гагарин, полезай на ракету, как говориться выполни долг перед Отчизной, будешь ты ходить с харизмой.
Ветер, печально поглядел на табличку глубоко выдохнул и отправился к дереву. Дойдя до него он молча, и с помощью своей месяцами не стираной майки, привязал к себе это деревянное послание потомкам, рассовал гвозди по карманам, засунул молоток за пазуху и приготовился со всем этим скарбом допрыгнуть до нижней ветки этого вечнозеленого дерева. Но прежде чем совершить прыжок, и тем самым насмешить всех присутствующих своим неумением подражать африканскому бабуину, он повернулся к Ивану и с явным интересом спросил его.
- Нет ну, ты только Иван скажи, вот на хрена ты так поступил со своими братьями и сестрами. Где твоя совесть, ты же мог запросто убить Александру этим дрыном. Смотри она до сих пор приходит в себя, а Мария стоит вся белая как смерть на распродаже новых кос у дьявола, боится, что ей недостанеться, аж такое ощущение, что лицо ее просвечивается как к новорожденного приведения.
- Что ты о смерти знаешь. Москаль. – Иван, хмуро улыбнулся и понизил свой голос. - Ты ж не служил, в горячих точках не воевал, в руках ее не держал, уйти не умолял, призывая в помощь всех святых. Да и вообще, ну тебя с твоими расспросами, запомни только, что круглым дрыном убить, не получиться, вот плоской доской, например можно, а дрыном нет, он соскакивает. Тем более не я же огрел ее по голове, а Мария, да ладно ты, жук с моторчиком, давай взлетай на дерево, и не парься, им всем урок будет. А мы все равно к вечеру померимся. Эх, - Иван потер руки, - люблю я людям живые уроки давать, они как то на них быстрее учатся и сображалка, знаешь, такая жизненная от печки родимой, потом лучше работает. Короче полезай, давай нечего тут разглагольствовать.
Дерево, на которое сейчас с надеждой на его отлет в космос, смотрел Ветер, не имело внизу никаких сучьев. Мощный ствол был довольно широк и не давал Ветру возможности цепко обхватить его руками и тем самым вползти на ту высоту, где, словно лесенкой росли крепкие ветки дерева, на которые он впоследствии мог опереться. До первого сука было примерно метра два от земли и Ветер, конечно, мог до него допрыгнуть, но вот дальше выполнить нужный кульбит из урока физкультуры десятого класса он уже не мог. Его вес и перенесенный годом ранее перелом руки не давали ему возможности воспарить птицей и очутиться ногами на первой ступени этой лестницы. Чего он только не делал, и пыхтел как голодный волк на диете ночью у холодильника, и вонял как тяжелоатлет с выпученными глазами придавленный штангой на помосте, и болтался как пивной живот у хряка осеменителя в процессе получения им животного удовольствия, ничего не помогало. Иван же конечно, и нечего даже говорить, глумился, как только мог, кем он только не называл Ветра, и раненой гориллой из цирка лилипутов, и московским дохлым питоном-клоуном потешником угрюмых крыс, и женским бельём сохнущем на веревке под дождем из помидоров, а про прорубь и что там в ней плавает да не тонет он упоминал постоянно и с маниакальным удовольствием. Однако делал он это мастерски, смешно, и вовсе не обидно, так что даже сам Ветер от смеха несколько раз держался за живот и просил Ивана не смешить его более, а так же не щекотать ему ребра, когда он беспомощно повиснув на руках, пытался изобразить очередное гимнастическое па. Лешка, Иванов племяш, хохотал как младенец пальчику.
- Ладно, - смеясь, одновременно отрыгивая и выпуская задом газ, произнес Иван, - так ты до ночи тут кувыркаться будешь, как китайский болванчик. Ты просто все делаешь не так.
- Как это не так, - с недоуменным видом переспросил Ветер, - у меня крыльев то нет, да и волшебной палочки тоже, и Карлсон с моторчиком мне не родня, так что я по-другому взлететь не могу. Не знаю, можешь ты научишь, как мне преодолеть земное притяжение, Бубка ты олимпийская на кенгуру помноженное и в квадрат втиснутое.
- Да помогу, помогу, - ответил Иван, потихоньку меняя смех на нормальную речь, - знаешь Леш в чем твоя ошибка, а в том что ты, фартук домашний, не тот сук выбрал. Ты выбрал самую низкую ветку, а надо было вон ту, - Иван указал на сук, располагавшийся на полметра выше.
- Тогда, если ты на нем повиснешь, - продолжил он, - сможешь свои ноги, а потом и окрок московский с прожилками, забросить на нижний сук ну и так далее к звездам на брюхе доползти. Понял.
- Понял, я то давно понял, что гусляр ты, Садко, сказочник, засидевшийся в гостях у тети Вали - ответил Ветер, почесывая под коленкой, - только как я до него допрыгну, если я до нижней ветки то, с трудом и смердячим паром долетаю. Только не говори мне, что у тебя здесь в кустах вместо рояля катапульта спрятана.
- Ха-ха-ха, - Иван посмотрел на Ветра и скривил рожу в передразнивающей мимике, - спрятана не спрятана, смотри как, Фома неверующий, лучше я тебе, пряник рыбий, покажу, чем десять раз объяснять буду.
Иван отошел от дерева шагов на десять, машинальным движением подтянул штаны, с аппетитом хрюкнул в рукав как в три копейки и с криком банзай бросился на дерево. «Все, сейчас разобьется мудональддак», подумал Ветер, когда до дерева оставалось всего то полтора шага и закрыл глаза. Каково же было его удивление, в тот момент, когда он наконец-то открыл свои очи и увидал Ивана сидящим на второй снизу ветке этого сибирского исполина. Он качал ножками, как неприличная девушка, ищущая страсти в табачном дыму шансонного кабаре.
- Ты как там очутился, Пудинский Коперфильд, - удивленно спросил Ветер, глядя на Ивана снизу вверх, - к Вам что тут в Пудино антигравитационные трусы в сельпо завезли.
- А ты что не видел.
- Нет, я глаза закрыл, думал ты сейчас с деревом, как с Аленушкой, нечестно поступишь.
Иван, улыбнулся и ловко спрыгнул с дерева, после чего он выдохнул воздух и подошел к Ветру
- Придется, значит, тебе, пугливый зайчик на откорме, медленно показать, как я достиг таких высот, - начал он объяснять Ветру свой взлет на ветку. – Смотри, и тоже учись, все дело в одной маленькой хитрости. Понимаешь, когда ты, или я, неподвижно стоим на земле, то как-бы мы не старались, допрыгнуть нам суждено, только до нижней ветки. Однако, даже, допрыгнув до нее, нам никак не удается дальше залезть на этот сук, так как у нас нет опоры, и мы просто болтаемся на нем как хвост на заднице у слона в брачную ночь. Вместе с этим, пойми, стоит нам лишь добраться вон до той, следующей ветки, которая растет всего-то на полметра выше, и мы сможем получить нужную нам опору. Дальше мы переносим на нее свой вес и все вперед, разорять гнезда птиц и добывать яйца дятлов и ворон.
- Лихо, но как ты до нее то допрыгнул, - спросил Ветер, смотря поочередно, то на ветку, а то на и голый ствол исполинского дерева, - в чем зиждиться твой фокус, - продолжил он говорить, разминая свои пальцы, - только не сказывай мне, что дело в муравьиных лапках – присосках, которые вдруг появляются у тебя на пальцах, как у морского осминога.
- А фокуса нет, - ответил Иван серьезным тоном, и придав своему лицу некоторую окаменелость, продолжил говорить далее таким же строгим голосом, - и вот что, давай-ка Леш без приколов. Я тебе, понимаешь, помогаю, обещание выполнить, а ты мне хрень всякую про лапки заливаешь, разбавляя ее непонятными трусами от космических пришельцев и осминожными муравьями, тьпфу. Срамота ты подкадычная.
- Ладно, Иван, понял я тебя, чай не узбек, не буду больше в воздух горбыли грузить. К делу, говоришь, так давай к делу. Ну начинай тогда показывать свой хитрый способ, приступай учить разуму и сноровке меня - москаля залетного, я весь во внимании, как теща на бракосочентании.
- То-то, это Леш правильно. Тогда, вот тебе первый урок. Слушай учителя внимательно, станешь умным обязательно. Станешь ты тупить милок, будешь жизнь мести в совок. Значит так, – Иван опять отошел от дерева на расстояние разбега, - смотри, для начала нужен разгон. Ядреный старт, такой как у крысы спешно покидающий тонущий корабль. Понял. – Ветер кивнул головой, - Ну тогда пошли тогда дальше кадриль танцевать. – Новоявленный учитель медленно подошел к дереву, и уперся в него ногой на высоте примерно метр от земли.
- Теперь так, - продолжил говорить Иван далее, повернув свою голову в сторону Ветра, - запомни Леш, когда ты подбегаешь к дереву бояться уже ничего не надо, просто отталкиваешься от него ногой, на расстоянии от земли примерно выше колена и летишь к верхней ветке.
- В теории мне понятно, - осторожно ответил Ветер Ивану, - но будь другом покажи еще раз этот финт на практике, так чтоб я его полностью осознал.
- Ладно, Леш, смотри и учись, последний раз показываю. – Иван отошел от дерева, на необходимое для разбега расстояние, сжал кулаки, посмотрел в синее небо, бросил быстрый взгляд на племяша, молчаливо ему улыбнулся и побежал на дерево что есть силы. Спустя секунд пять, он уже сидел на ветке и с победоносным взглядом ждал аплодисментов.
- Класс, - произнес Ветер и похлопал в ладоши, - давай, и я теперь попробую так воспарить, словно аромат от борща с укропом в солдатской столовой. Слезай Иван, сенсей-затейник, дай теперь и ученику возможность не осрамить учителя.
Иван с довольным видом спрыгнул с ветки и подошел к Ветру. Он положил две руки на плечи парня и глядя ему в глаза вымолвил.
- Благославляю, тебя школяр-переросток, на сей подвиг, иди и молча сделай это. Твой лихой настрой мне нравиться, а посему, дам тебе еще два простых, как дышло, совета. Первый, это прибей гвозди на табличку здесь на земле. Я часто видел, что на высоте люди иногда меняются, они не могут надолго отпустить обе руки и чувствуют себя сродни утопающим, а посему держаться за дерево, своими двумя клешнями, как за спасательный круг, словно прибитые к нему на мертво. И второе, скорость не сбавляй и ногу низко не ставь, иначе она соскользнет и ты позавидуешь отсутствию мозгов у дятла, а сквозь тишину и легкое головокружение ощутишь как со скрипом миллиметр за миллиметром, этаким калачиком, вырастает на твоем лбу рог, вешалка для старой в зале кепке.
- Умеешь ты напоследок подбодрить Иван, - Ветер улыбнулся, - но за советы спасибо. По всему видно, что когда то у тебя нога все таки соскользнула, раз ты так детально про дятла живописуешь.
Иван ничего не ответил, убрал руки с плеч Ветра, отошел в сторону и по-турецки сел на землю. Жестом подозвал к себе племяша и посадил его к себе на ноги.
- Ну, начинай Леш, ты теперь и сам все знаешь. Мы же будем ждать и наслаждаться, когда придет наш черед уподобиться болотными лягушками и от души поржать над тобой, упитанным карасем.
Этот черед не заставил себя долго ждать, он начинался и заканчивался много раз. Разбеги, прыжки и неуклюжие падения Ветра, принуждали Ивана смеяться и плакать одновременно. Это черно-белое состояние хорошо знакомо многим официантам, получившим в конце дня нищенские чаевые за большой заказ. Каждому проколу со стороны Ветра, Иван радовался так, будто он столичный таксист у вокзала, который больно страдая геморроем, просидел не один час на голодном пайке, но все-таки дождался свою дойную корову, и начал загребать жар ее вымени своими мозолистыми как старый костыль руками. Лешка, тоже смеялся заливисто и ритмично, так, словно это кузнечик стрекочет на рассвете, ему нравились яркие комментарии своего дяди, и они вместе стали делать прогнозы, на то с какого раза Ветер все-таки преодолеет земное притяжение и перенесет две свои причинные чакры на нижнюю ветку. Только с седьмого раза Ветру наконец-то удалось допрыгнуть до нужного места и уверенно зацепится за хвойную лапу двумя руками, дальше он довольно быстро перенес свой вес на нижний сук и потихоньку подтягиваясь, принял устойчивое положение на первой ступени деревянной лестницы ведущей к раскидистой и красивой кроне вечнозеленого дерева.
- Что съели, два горе кикабидзы в мимино, идите лучше вон, кур грузите, а я к Ларисе Ивановне в небеса хочу - гордо обратился Ветер к двум зрителям. – Спасибо вам громазеки-брехуны за вашу аморальную поддержку. Дальше я уже без Вас как-нибудь победу отпраздную.
Спустя пять минут Ветер достиг той точки на дереве, за которой все становилось настолько тонким, что лезть дальше, было сродни хождению по раннему осеннему льду, и хотя Иван постоянно кричал снизу, о том, что девчонки и те выше лазят, для себя Ветер решил, что хватит ему дальше продолжать испытывать судьбу. Он хорошо видел насколько сучья стали тоньше, а когда то могучий и необъятный ствол этого дерева теперь легко помещался в обхвате его одной руки. Ветерок, своими редкими порывами, временами все-таки играл в кроне дерева, и в отличии от земли, здесь на высоте, он хорошо чувствовался. Ветер ощущал его всей кожей, вследствие чего он крепко прижимался к стволу и каждый, раз слыша скрип танцующий верхушки и ощущая ее движение, тихо просил господа не оставить его в той глупости в которую он так легкомысленно ввязался. Слова, сказанные Иваном ранее в напутственной речи про утопающих и их мертвую хватку за спасительный круг, уже не казались ему сказочным вымыслом. Ветер начал чувствовать себя большой и трусливой пандой, у него появилось желание обнять ствол дерева не только руками, но и ногами. Слится с ним в единое целое, стать каппой или чагой на его стволе. Пот выступил на лбу Ветра и чем дальше он находился в своих мыслях на верхушке дерева, тем больше странная дрожь под коленками отчаянно пульсировала, тихо наводя ужас на все большое тело.
К счастью так продолжалось недолго. Ветер стал постепенно привыкать к своему положению в пространстве. По мере хода этого важного процесса его мозг стал трепетать все меньше и меньше, и те тревожные сигналы, которые он посылал ранее, начали потихоньку менять свою полярность в сторону положительных эмоций. Ему стало нравиться смотреть с высока на землю, на крыши деревенских домов, на ту природу, которая вдруг превратилась в шерстяной ковер, причудливо расчерченный по середине рекой Чузик, чайного цвета. Любуясь сверху на деревенский быт, он заметил, как по улице с утомленным величием шло стадо коров и как они сами заходили в свои дома, мордой открывая калитки и подходя к корытам с угощеньями, оставленными для них заботливыми хозяевами. Над деревней тут же послышались протяжные звуки, издаваемые разномастными молочными пышками, таким образом, извещавших ту или иную деревенскую семью о своем прибытии, а затем и их хозяев, в основном возрастных женщин. Они ласково назвали своих кормилец Зорьками и Маруськами и вооружившись коричневым табуретом с оцинкованным ведром спешили к ним дабы принять дары от любимого животика. «Как же классно тут сидеть» - подумал Ветер, «тут так красиво и с интересом можно понаблюдать за деревенскими аборигенами, прочувствовать их жизнь, насущные и устоявшие веками заботы, метрику их казалось бы однообразного быта, скрытую ласку к своему домашнему укладу в котором есть место и многочисленным братьями, и бойким сестрам, и племяшам с круглыми от розыгрышей глазами, ну и конечно же прочей родни.
- Москаль, ты там что, сдох, что-ли от ужаса. Мне что, самочка ты клеща болотного, за пожарниками бежать надо или пед@рась его карась, за зубастой пилой. Смотри, если ты сейчас же шевелиться не будешь, я рогатку притащу и начну тебе в зад камни запускать для ускорения памятного процесса.
Это был голос Ивана, почему-то вдруг уставшего ждать дальнейшего развития событий. Он вскочил на ноги и забегал вокруг дерева как пес на привязи, в надежде увидеть лицо Ветра, и тем самым убедиться, что сказанные им слова дошли до адресата. Впрочем идти за рогаткой Ивану не потребовалось, сказанные им посулы, и так подействовали на Ветра как волшебный пинок, они вывели большую панду из состояния милого созерцателя и напомнили ему об истинной цели его визита сюда на макушку большого дерева.
- Я сейчас, - ответил Ветер, косясь взглядом на бегающего внизу Ивана, - сейчас. Я только поудобней устроюсь и приколочу эту табличку в свою честь и тебе в радость. Раз я сюда залез, Иван, то уж обещание как нибудь, но выполню, я ж тебе не кандидат в депутаты от мухосранского округа.
- Ждемс, - крикнул Иван Ветру, и подошел к своему племяшу, - смотри, мы с ним поспорили. – Иван обнял Лешку и продолжил, - Вот он, глазок виагры, в тебя верит, а я вот почему-то думаю, что ты обкорнаешься здесь, как Хрущ со своей царицей полей.
Ветер, обхватывая ствол дерева руками и ногами наконец-то смог усесться на ближайший подходящий под его размеры сук. «Нет Иван», подумал он, «я тебе, цыпа с недосыпа, такого удовольствия не доставлю». Однако, усесться на ветку это было только полдела в общем компоте событий, или даже меньше. Теперь большой, но уже не столь трусливой, панде, предстояло освободить свои руки, достать табличку, молоток и нанести им точный удар по торчащему из нее гвоздю. Важно было также не потерять ничего из этого списка вещей, поскольку тогда Ветру предстоял бы обидный путь, вниз, как говориться, несолоно хлебавши, а потом пришлось бы вновь начать прокладывать себе стезю на верх, стартуя с животного прыжка. Он хорошо представил себе также и те слова, которые Иван приготовил ему на этот случай. Ветер на секунду закрыл глаза и этого хватило, чтобы в его голове ясно проступил образ довольного Ивана, улыбающегося до кончиков своих ушей, что обезьяна в глухом зоопарке спелому банану, тыкающего в него пальцем с черным ногтем и важно произносящего слова про Машу-растеряшу. «Нет, нет Иван», стал еле слышно бормотать Ветер себе под нос, высвобождая руки и отвязывая от брюк приготовленную табличку, «не дождешься ты собака, косточки от Шпака, я тебе еще станцую ча-ча-ча налегке и сгоряча». Ветер аккуратно отвязал табличку, бережно поднес ее к лицу и посмотрел в написанный там текст. Он печально вздохнул и прислонился лбом к стволу «епрст», подумал Ветер, «а как ?, как я ее прибью, ведь одной рукой мне надо ухватиться за дерево, а другой я должен одновременно и держать эту табличку и бить по ней молотком.
В этот самый момент апофеоза сомнительных раздумий Большой Московской Панды, вдруг налетел ветер и сильно качнул крону дерева. Неприятный и протяжный скрип трущихся друг о друга деревянных волокон, а также значительные амплитудные колебательные движения ствола, образовавшиеся в его верхушке, заставили Ветра, чуть было от страха не справить нужду. Благо он так вжался в дерево, что видать тем самым передавил себе все пути к детскому испугу. Дыхание его застыло на долгом как марафон вдохе, сердце, как склизкая макаронина в горле залихватским темпом просвистела в пятки, а глаза неестественным образом раскрылись, словно у сваренного в пиве рака. Ветер, что было силы, двумя руками ухватился за ствол дерева и о горе он все таки выпустил табличку, так был велик его испуг от возможного полета вниз в стиле Венипуха покидая улей с неправильными пчелами. Когда же колебания дерева успокоились, и ствол дерева вновь принял гордое, вертикальное положение Ветер, зачем то закрыл один глаз и так находясь в состоянии заспанного циклопа застигнутого утренним будуном, огляделся по сторонам. К его счастью табличка не улетела вниз, она была рядом и насмешливо раскачивалась из стороны в сторону, удивительным образом вися на его майке. Открыв на радостях второй глаз и искренне отблагодарив всех святых за помощь, он довольно легко достал ее вместе с майкой и почесал лоб. «А ведь это идея», подумал Ветер и озарился улыбкой, «это идея повесить майку с табличкой выше и после приколотить ее одной рукой.
Сказано, сделано. Ветер обмотал майку за верхний сук, и тем самым добился более-менее нормального прилегания таблички к стволу дерева, после чего он достал молоток и замер. Ему было боязно начинать бить им по торчащим из таблички гвоздям, пока не будет очередного дуновения могучего сибирского ветерка. Но его не было, и пауза явно затягивалась. Иван же меж тем недовольно ходил вокруг дерева, то и дело, поднимая голову к небу, и пытаясь средь зеленых лап большого дерева, разглядеть зад московской панды, да и по возможности по его движениям понять то, чем же все-таки там занимается Ветер.
- Ты скоро, ожеребишься там, крокодилья перхоть - заорал он голосом мужика упавшего в снег после бани, - что ты застыл там как жир на морозе. Стоп кран ты в паровозе. Приколачивай, давай быстрей вертлюг салажий. Кому я говорю.
«Блин нетерпеливый какой» подумал Ветер, «ладно смесь жопы, ежа и шила, хрен с тобой». Он размахнулся и ударил по гвоздю так сильно, как это только было возможно. Гвоздь тут же предательски загнулся, словно его покинули последние мужские силы.
- Пошла работа, - с вопросительным интересом спросил Иван, вытаскивая из левого глаза старую хвойную иголку.
- Пошла, - ответил Ветер расслабленно и зачем то решил разок, другой так для куража по жонглировать в воздухе молотком. Эх, не иначе как нечистый попутал. Молоток бодро описал в воздухе круг, словно рукой махал и со скоростью определенной ему законом Ньютона, истинного ценителя яблочного геморроя на всю голову, полетел вниз, выбивая глухую чечетку на нижележащих сучьях.
- Берегись, - заорал Ветер, - молоток падает.
- А, что, не слышу, - ответил Иван и вопросительно поднял голову к верху.
Тут же раздался тупой удар, дерева о дерево, за ним естественно последовал истошный вопль человека наступившего в темноте голой ногой не то на ежа, не то на грабли и Ветер уже по дальнейшему волчьему крику понял, что все, Иван больше и не видит.
- Блин глаз, мать его епрст, глаз, глаз мне мудак вышиб, невижу ничего, а…. Кровь. Лешка бежим быстрее домой.
Иван с плямяшем убежали. Ветер остался.
Глава тринадцатая
«Да», подумал он прикусывая нижнюю губу, «раздобыл я, что называется картошки, етить ее в колорадского жука да в глазки синевой проросшие, похавали мы братцы, хорошо так, сытно усвинячились, этак мне теперь лет на пять переваривать хватит. На весь курорт в солнечном Магадане теперь сыт буду». Привет кайло и роба, прощайте бабы и учеба». «Настроение блин, как у Ленина в шалаше на рассвете, стремно, в глазах звезды и уж больно выпить хочется. Сижу здесь на дереве, понимаешь, как Карлсон, на покатой крыше с европейским толерантным бельем, а сейчас бы сладенького схавать, да пошалить, - Ветер, улыбнулся и протяжно выдохнул воздух, - нашалился, чего теперь делать то.»
Минут пятнадцать Ветер сидел не жив ни мерв, а потом он не нашел ничего лучше как снять свой истоптанный временем ботинок и начать прибивать его каблуком второй гвоздь торчавший из таблички. Делал он это с этаким внутренним автоматическим злом, остервенело, нервно, будто отрешился от мира, понимая, что и сейчас здесь проходит его линия фронта, та красная нить, за которой должно решиться, куда качнется маятником его судьба, на которую он повлиять уже никак не мог. Спинным мозгом он ощущал счет времени, пульсацию тянувшихся секунд, совпадавшую с сердечным ритмом его большого тела, а так же и все нарастающую конденсацию неприятностей свалившихся на него здесь и сейчас. «Уж за глаз меня точно отмудохают, побьют, -думал он, - к бабке не ходи, а побьют, стопудово, их вон сколько, как лешего мяса в грибнице по осени». Ветер закончил прибивать табличку и вытер пот со лба, его губы тут же зашевелились, а душа выдохнула «все, раскудрявый клен зеленый, отплясались, ну хоть память о себе оставлю, и то слава богу, а теперь бежать. Бежать, бежать и прятаться, как комсомольский мачо от уплаты трехэтажных алиментов»
Ветер, уныло посмотрел на свой ботинок в руке, почесал им лоб и сделал робкую попытку надеть его обратно себе на ногу. Однако и эта попытка и все последующие косолапые усилия не приносили ему желаемого результата, поскольку, он вынужден был постоянно балансировать на гране между удобством и полетом. Своеобразный тришкин кафтан получался у него, либо тут хорошо, а там плохо, либо наоборот уже тут хорошо получается сидеть, а там просто никак не выходит надеть. Таким образом, ему постоянно что-то не давало возможности закончить начатое им предприятие.
-А пропади оно в болото свиная отрыжка, - проговорил Ветер и запустил ботинком вниз, - я и так слезу.
- Эй, Алексей ты чего кидаешься, тебе что одного убиенного мало, - донесся суровый голос с низу, - слезай давай. Тебя уже народ ждет.
«О, Господи», что это - подумал Ветер, проглотил слюну и вжался в дерево, словно в спасительный круг после кораблекрушения, - «началось. Все нет меня,» - продолжил он судорожно искать спасительную канву для бегства, а…., как же нет, я ведь здесь да и к тому же чуть ботинком кого-то не прибил, что-же делать, что-же делать, мне, а, а, … .»
Бывает у людей такое состояние, когда ум в голове закипает, и дает старт непонятной, внутричерепной мешанине, так называемому интенсивному и глупому бульканью мыслей в сером веществе. Наверно в народе именно про этот мозговой процесс говорят, что невесть откуда взявшиеся ролики там, в голове, закатываться за такие же непонятные шарики. В эти моменты тело живет инстинктами, глаза стеклом, а душа непонятными причитаниями, спрятавшись в дальние уголки тела. Ветру стало казаться, что если он проглотит свои язык и умудриться спрятать большой тело за тонкий ствол, то человек пришедший звать его на страшный суд, и получивший с небес послание в виде истоптанного и смердящего радугой ароматов помойки ботинка, вдруг решит что Ветер улетел.
- Алексей, ну где ты там слезай, кому говорю.
Ветер наконец-то узнал нотки этого зовущего голоса и вжался в ствол еще больше. Сей терпкий, раскатистый и властный звук принадлежал горлу Ивана Степановича, который услышав тишину вместо ответа, вплотную подошел к стволу дерева и задрав голову в небо стал высматривать в кроне дерева окорока Московского гостя. Ветер его не видел, но хорошо чувствовал, как отец Иван Ивановича медленно и глядя в высь, кругом, обходит дерево, в надежде зайти к нему с тыла. Ветер, боялся быть обнаруженным и поэтому не придумал ничего лучше как начать ерзать по стволу своими большими булками, и также медленно перемещать свое тело вокруг дерева, уходя тем самым от прямого взгляда Ивана Степановича. Он инстинктивно старался попасть в такт, с не видимыми ему шагами отца большого семейства и тем самым остаться незаметным. Надо сказать, получались эти телодвижения у Ветра очень неуклюже, и по правде говоря, лучше бы он этого не делал. Поскольку при очередном неуклюжем, медвежьем движении Ветра, державший его сук звонко треснул. Этот противный скрип, пробирающем до мозга костей звуком, ломающего дерева радостно предупредил Ветра, что еще какое либо движение сделанное большой пандой, даст прочувствовать её телу и всем костям полную справедливость и понимание закона всемирного тяготения, открытый Ньютоном еще при царе горохе. Ветер перестал дышать, его мозг стал молниеносно просчитывать варианты, а глаза принялись искать любую спасительную соломку, ухватившись за которую он мог бы перенести вес своей чакры с честного слова на честную опору. Но такой опоры не было, хотя по правде, было бы вернее сказать, что все выше растущие ветки были весьма слабы и с трудом бы удержали вес небольшого зверя, не говоря уже о центнере испуганных мышц, готовых пролить кипяток из копилки.
- Алексей, ну я же знаю, что ты там, - Иван Степанович сменил громкость своих раскатов на нормальный разговорный перелив и подошел к дереву вплотную, - ты же меня слышишь, - продолжил он, положив ладонь на ствол дерева, - слезай. Все будет нормально. Все живы и здоровы, дети, бабы и коровы. Пойдем давай рубать. – Иван Степанович сжал свой кулак и что было силы стукнул по дереву.
Сук, на котором не жив не мертв, сидел Ветер, тут же приказал долго жить. Он известил всех об этом своем неожиданном и увы последнем пожелании, коротким, но противным аккордом расщепляющихся в его чреве волокон, и не оставив Ветру надежды на спасительный маневр сломался. Большая Панда, вдохнула воздух и оттолкнувшись непонятно чем и непонятно от чего, попыталась взлететь и ухватиться за ближайшую соломинку в виде тонкой ветви. Так он с ней и падал, словно со святыней и это правда была святыня, поскольку каким-то таинственным образом Ветер не только не разбился, но и до земли толком не долетел. Обстучав словно Винипух все сучья, он животом повис на последней толстой ветке. Это как раз и была та самая большая ветка, с которой и начинался его не легкий путь наверх. Однако полученные Ветром при падении ушибы и ссадины являли собой только половину тех бед, которые ему еще предстояло вынести. После того как Ветер выплюнул с кровью два свои зуба, он бодро стал ощупывать себя, и что удивительно начал он делать это наверно с самого ценного места для него в этот момент, а именно с задницы. Ударив обеими руками по уже расслабленным булкам, он чуть было не лишился последних сил вкупе с остатками напряженного ранее разума, осознав тот факт, что штанов на нем не было. Он был гол как старый кол, забитый для стройности в покосившийся забор, деревенской ограды. Ветер вмиг почувствовал себя еще живым ощипанным петухом, приготовленным хозяйкой для закладки в смачный деревенский суп с укропчиком. В надежде найди свои штаны, он рефлекторно поднял голову к небу и уже падая с ветки как пыльный мешок из-за угла на голову жертвы, понял, что он сегодня Тарзан – голый покоритель горилл под южным солнцем африканского Лимпопо. Лишь потом выяснилось, штаны Ветра в самом начале его от стыковки от ствола вечнозеленого дерева зацепились за отломленный сук, а впоследствии уже большая масса тела Ветра, помноженная на ускорение свободного падения, вырвало из них тело Московского гостя.
- Вот так, и хозяйство свалилось, - Иван Степанович вытер рукавом пот со лба, и подошел к лежащему на земле Ветру - я Леш и не знал, что ты так быстро можешь спускаться, прям аки вертолет с пилотом от нетерпенья жутко до ветру охочего. Тебя же Леш, Иван просил просто майку прибить и только, - продолжил говорить отец семейства, еле сдерживая смех, - а ты голубь мой сучьями ощипанный, на хрена еще и штаны свои туда засандалил, дятел ты на пол кормушки тронутый.
- Бить будите, папаша, - процитировал лежащий на земле Ветер Шарикова и сразу прикрыл достоинство руками, - помните только, лежащего в России не бьют.
- Да, я смотрю, тебя итак уже дерево и побило, и выбило, и одежду поди в химчистку забрало. Вставай, рыба моя, пролетучая, будешь у нас третьим в лазарете. Блин принесла тебя не легкая на нашу голову.
- Куда, вставай, зачем вставай, бейте лучше меня здесь. – Ветер закрыл глаза, словно помирать собрался, - блин, а я кажись себе язык прокусил, - продолжил он, вставая с земли, - ну все отдайте мне башмачок и ведите меня в дом гражданин начальничок.
Иван Степанович протянул Ветру его истоптанный башмак с ехидной улыбкой
- Дурик ты московский, мятый купол, златоглавый, я же тебя обедать пришел звать, а ты, молоко с огурцами разнервничался, словно Нассрала на еврейский сионизм - Иван Степанович махнул рукой, - ладно, слава богу все более менее, но обошлось. Правда, как я тебя в дом теперь приведу такого вот живописного.
Ветер, услыхав приглашение к столу, вмиг повеселел. Еще бы он с утра еще нормально ничего не ел и теперь при этих вкусных словах главы семьи, у него вмиг живот стал за место мозгов, внутри которого весь его хрюкающий ливер стал истинно молился на горло, как на луч света в окошке преисподние.
- Так это, Иван Степанович, - Ветер заметно оживился, услышав речи о еде. Он сел на землю и стал натягивать свой ботинок поверх дырявого носка, - вы дайте мне свою кепку то прикрыться. Вон там, где лопата торчит, - Ветер указал на другой конец поля, - там лежит моя рубаха, мне бы до нее добраться, а дальше я уж ей обвяжусь и пойдем мы червяка морить. Правда, откровенно говоря, у меня там уже не червяк есть хочет, а семья из пяти бегемотов смачно облизывается.
Иван Степанович, снял с головы кепку и молча вручил ее Ветру, который тут же прижал ее на понятное всем место своей левой рукой и кивком головы дал понять ее хозяину, что он готов к походу сперва за рубашкой ну а потом и за деревенской трапезой.
-Тьфу, ты старый раздолбай – пробормотал Иван Степанович себе под нос и провел рукой по седым волосам, - двадцать с лишним лет ее носил. Кепку эту. А он ее на хрен напялил. Тьфу ты черт из Копенгагена. Все пропала моя кепка.
- Спасибо, - сказал Ветер, протягивая кепку обратно Иван Степановичу, когда они вдвоем добрались до лежащей на земле рубахи. Он с видимым простодушием, оторвал кепку от своего причиндала и ткнул ею в руки хозяина. – Все больше она мне не нужна.
- Мне тоже, - брезгливо выдавил из себя Иван Степанович и отодвинул от себя руку Ветра. – Дарю, Леш, носи ее теперь где хочешь.
-Ну, спасибочко, охотно приму, - ответил Ветер бесхитростно и напялил кепку на свою голову, - хорошо сидит, о, как влитая. Надо же, ее оказывается без гвоздика носят. А я то дурак думал что ее к голове как то крепят.
- Леш, хорош чушь нести всякую словно боксер в старости. Закрывайся, давай рубахой своей и пошли в дом, там поди уже заждались.
Глава четырнадцатая
Перед входом в дом, а вернее будет сказать перед самой дверью ведущей из сеней в жилое помещение. Иван Степанович остановился и положил руку на плечо Ветра.
- Ты постой здесь с малость, - начал он говорить тихим голосом, - а я зайду в дом и предупрежу там всех, чтоб они не смеялись и вообще были готовы принять твой новый вид в этой набедренной повязке и с царапинами как у Христа перед голгофой.
- Хорошо, - ответил Ветер и прислонился спиной к стене жилой комнаты, - я вас подожду. Да и еще Иван Степанович, - продолжил он говорить жалостливым тоном, - я буду вам очень признателен если вы найдете для меня хоть какие–то брюки, ну чтоб мне пусть и на худой конец, но все-же человеком разумным с вами за одним столом сидеть, а не эфиопским туземцем из племени орла готовым сожрать все со стола.
- Ладно, - кивнул хозяин дома, - в обиде мы тебя не оставим, небойся Москвич, четыреста двенадцатый, ходить по миру голым не отправим.
Иван Степанович широким движением открыл дверь и наложив на своё лицо подобие строгой улыбки вошел в комнату. Ветер, остался один. Он прижался телом к стене жилой комнаты, и откинув назад свою голову, протяжно выдохнул носом столь милые его сердцу запахи деревенского дома. Приятно насладившись ароматами свежего сена, теплом только что надоенного молока он закрыл глаза. «Боже», подумал Ветер, «вот как оно бывает, я здесь, нахожусь, за три с лишним тысячи верст от своего дома, вдалеке от маминой заботы и любимых пирожков с малиновым вареньем. И что. Полным идиотом стою здесь в чужой деревенской избе с протянутой рукой, без своих штанов, без труселей, без майки, но за то в старой и видавшей еще царя гороха, кепке. Зашибись приплыли, красиво так, парадно, по-шотландски, ветерок, понимаешь, от души, щекочит мне мои муди и я жду очередную порцию насмешек от одноглазого великовозрастного шута Ивана. Силы небесные, - продолжил Ветер разъедать свой мозг, - о как попал, епрст, как курица в ощипь, как блин чувашский петушок под монгольский гребешок. Пипец, насколько я знатно здесь прописался, слава богу, что хоть Буденный не знает еще пока о моих горе приключениях, а то бы меня уже все бы в лагере звали Московским безруким Аполоном, верхолазной красножопой гориллой или Нептуном на нудистом пляже у сексменьшинств. Господи твоя воля, ландыши у раков в голове лишь вакуум, и чего я уродился таким раздолбаем, настоящей шляпой, поржать мне все охота, веселья вишь все мне не хватает. Видать в детстве я клоунов в цирке вдоволь не насмотрелся, а сейчас вот и сам поди клоуном и стал».
Ветер, продолжая ожидать, появления на пороге Иван Степановича распалился не на шутку. Но вместе с этим, его воспаленный рассудок, довольно быстро достигнув апофеоза в словесном самолинчевании, сделал этакий защитный круговой кульбит не меньше чем на триста шестьдесят градусов и поменял свою полярность. Таким образом, он направил имевшее место у Ветра личное негативное русло совестливых угрызений и правильных выводов, в стезю причудливых рисований дурацких сцен. Ветер, вдруг заулыбался и стал проецировал свое появление в лагере без штанов. Он смог смешно прочувствовать взгляды тех парней, которые за поржать готовы были прям с толчка сбежать, а за возможность поупражняться в остроумии, и щедро облить друга ядовитыми подколками, и вовсе могли бы уподобиться подлым карабасам, не знающим слов о вечном, ценном и близком. Ухмыляясь лишь краюшками своих слипшихся губ, Ветер представил и дружественных их отряду девчонок, которые в отличии от парней, стояли молча, лишь до одури раскрыв свои рты, словно сперва лом проглотили, а теперь вот хотят коллективным хором отрыгнуть его обратно. Видишь ли он им там думалку тормозит, будто голубенький по их мнению самолетный стоп-кран. Представил так же Ветер и свою симпатию, молодую ритмичку, которую для себя он называл как Хаски. Она заметно выделялась из прекрасной массы девчонок своим изменчивым, как лондонская погода настроением и ритмично-звонким хохотом в стиле мечты одуревшего от высоких нот киношного озвучивателя детских сказок. Её любимыми словами были лишь два слова «дурик» и «ничего мы не объелись». Ветер развесился до слез, до пронзительных животных коликов, перебирая эти слова то в одной последовательности, то в другой. Войдя в животный раш он стал ходить по сеням крупными шагами, деловой обезьяной корчить рожи и на каждом шагу разноинтанационно повторять, слова «дурик и ничего мы не объелись». Это занятие так его увлекло, что вскоре переросло в этакий шаманский танец, в котором с каждым шагом и ритмичным бубнением Ветром себе под нос одного и того же текста трудно стало ему различать окружающую сей процесс действительность. Так продолжалось с некоторое время, пока Ветер не встретился взглядом с пожилым человеком в сером пиджаке, стоящим в проходе и видать уже не одну минуту и взглядом Кащенко наблюдавшего за явлением психбольного на улицу Лизюкова дом три.
- Ты кто, чюдо не здешнее - спросил серый пиджак, растерянно, словно проснулся дома, но с незнакомым мужиком на кровати вместо жены.
- Я-то, - Ветер на секунду задумался и почесал затылок, - я, мил человек, есть никто иной как домовенок Кузя, так сказать местный инфаркт микарда, - неожиданно для самого себя ответил Ветер первое, из того что первым пришло ему голову, - сердешный друг Ивана Степановича из центра. Жду понимаешь его здесь голубчика, вот, стукнуть хочу. Только вишь опаздывает он. Ну а раз его нету, а ты вот пришел, то я пожалуй тебя и шандорахну через бубен аж до самых пят.
- Блин, - ответил серый пиджак и хватанул ртом лошадиную порцию воздуха, - хреновый видать у Леньки был самогон, выпил то, ядрена вошь, всего лядь лафетник, а он о как вштырил. Я наверное позже приду. Серый пиджак развернулся, и медленно опустив голову ниже нижнего, пошел восвояси.
Не успел Ветер, проводить его взглядом, как дверь дома открылась и вместе с многочисленными разноголосыми нотками смеха, доносившимся из глубины комнаты на пороге появился Иван Степанович.
- Ну все Леш, пробил твой час, заходи к нам, богом посланный летчик-космонавт, - добродушно произнес он, и сопровождая свои слова характерным жестом, пригласил Ветра войти в дом, - да ладно тебе не стесняйся, - продолжил он говорить бодрым голосом, - будь смелей, ты же гость.
Ветер боязливо-тормознуто озираясь по сторонам, улыбкой больного человека сбежавшего от уездного доктора проктолога, начинающего все свои процедуры с демонстрации большой клизмы, вошел в дом под напряженное молчание всех присутствующих. Он сразу заметил, как часть людей из семьи Иван Степановича водили по своим глазам пальцем, смахивая проступившие на них слезы от совсем недавнего смеха.
- А вот и наш массовик-затейник, - начал свое обращение к семье Иван Степанович, - так сказать, подлинный голый шахматный король, настоящий картофельный многочлен без кожуры – произнес в завершении своего представления, хозяин дома, вызывав у всех домочадцев очередную порцию гомерического хохота.
- И снова здрасте, - только и смог выдавить из себя Ветер. Он надел кепку Иван Степановича себе на голову, после чего скрестил две свои руки внизу тела и обвел глазами большую комнату. Увиденное далее заставило его также улыбнуться.
В углу, этой комнаты, аккурат напротив входа стояла металлическая двуспальная кровать. На ней прижавшись плечами друг к другу, лежали двое. Это были такие же герои сегодняшнего дня, как и Ветер, злостные антагонисты друг для друга, а именно оглушенная дубьем Александра и ловец глазом падающих с небес железяк артист-вдвешник Иван. Головы обоих были обвязаны бинтом и если у Александры повязка закрывала лишь лоб да небольшой участок головы, с торчащей шишкой, то повязка Ивана по мимо лба закрывала еще и левый глаз. Было видно, как на подбитом глазу у Ивана под бинтом лежит пропитанная жидкостью вата. Очевидно, это была спиртовая примочка, по крайней мере так для себя решил Ветер.
- Ну что Мань, - обратился Иван Степанович к хозяйке дома, - давай с тобой хоть гостя оденем, не голым же его к столу сажать, хоть он и гарный хлопец особливо когда в моей кепке.
- Да что ты Иван, - ответила Мария Григорьевна с присущей ей женской хитрецой, - он же такой упитанный, как осенний медведь Прогризли, что я боюсь подходящих брюк мы ему во всей деревне не найдем. Нет у нас в роду таких, как ты там говоришь, Жиботинских. Хотя, вот что, - хозяйка кинула полотенце на стол, и быстрыми шагами направилась в смежную комнату, - здесь где-то у меня были полосатые ретузы, ну те самые, которые еще от тети Варвары, покойницы то, остались, со зверским начесом. Она же, если ты Иван не забыл, у нас широкой была, царство ей небесное, не приведи господи так быстро сгинуть. Мария Григорьевна тщательно перекрестилась, а Ветер услышал скрип открывающейся дверки шкафа.
- Какие ретузы, Мань, я чего то не помню, - Иван Степанович засунул носик чайника в рот и принялся жадно пить воду.
- Какие, какие, - торопливо ответила ему хозяйка, - ну те, белые, в жирную полоску, мы еще думали её в них хоронить, больно уж она их любила. Как выйдет в них на улицу, так вся деревня на нее как дурочку и любуется. У коров аж удои повышаются. Хиппи, она кажись их так ласкового называла, говорила, что видела по телевизору, как в Москве их все носят. Вот пусть наш столичный гость и доносит эту зебру, раз у них там мода такая, лошадиная. Да ладно тебе Иван задумыватся, вся деревня наша помнит, как она в них щеголяла, а ты, ишь старый сухофрукт в компоте и не помнишь.
Иван Степанович тут же поперхнулся приступом хохота и видать выдохнул обратно в чайник все, что только что выпил. Вмиг крышка с носастой домашней утвари слетела на пол и звонкая брякая по полу своим металлическим ободком, покатилась под стол, а пузырь воды густо омыл лицо хозяина. Комната тут же заполнилась смехом. Ветер видел, как Александре из всех присутствующих приходилось тяжелее всего хохотать, поскольку каждый глоток смеха болью набитой шишки отражался в ее голове, превращая все её попытки от души рассмеяться в веселую и охающую икоту.
- Ты чего Мань, а, это ж срамота. Цирковая мода в до военные времена. Иван Степанович, вытер лицо рукавом пиджака, поднял крышку чайника с пола и придав ей забавное вращение положил её на стол.
- Ну, цирковая, не цирковая, а другого то Иван у нас все равно нет. Лучше уж в этом, затрапезе быть одетым, нежели чем в костюме Адама- Монро ходить и людей пугать на наших деревенских улицах.
- Оно то поди и лучше будет Мань, и в правду, упаси господи если в неподходящий момент любые напяленные брюки из нашего дома разойдутся у него по швам, как говориться от ремня до ремня. От пуза до копчика.
- Вась, - крикнул Иван Степанович младшему сыну, - иди помоги нашему гостю в Дурандот нарядиться. А ты Леш, - отец семейства обратился к Ветру, - не стесняйся, пошевели маслами вон с Василием проходи с ним в чулан и давай там переодевайся скорехонько, а мы пока здесь на стол соберем. Шо бог нам послал. Иван Степанович посмотрел на иконы, висевшие в противоположном от кровати углу, и набожно перекрестился.
- Я, я не пойду с ним полосатые трусы с покойницы мерить. – Ветер, неестественно вздрогнул, покраснел и сняв с головы кепку Ивана Степановича вытер ею лоб. – Режьте меня, - продолжил он шевелись трясущимися губами, - только уж от этого начеса избавьте мой аншлаг. Уж лучше достоинством своим ходить и светить, нежели этим полосатым срамом у коров удои повышать. Вы лучше их вон пастуху отдайте и пусть он их надевает, когда деревенских коров по домам разводит, а меня в призрака безвременной ушедшей местной знаменитости не одевайте.
- Ну что ты разошелся, Леш, - Иван Степанович подошел к Ветру и положил свою руку на его плечо, - Мария Григорьевна ведь, дело говорит. Мы ж простые от сохи люди, не знали, что в Москве такие упитанные экземляры живут, а у нас здесь и в правду людей твоего размера нет, а стало быть нечем тебя, трясогузку этакую, нарядить. А Варвара, что ты, хорошим человеком была, знаешь, вот есть такие люди-громоотводы, которым в любом доме рады. Она, царство ей небесное, всю дрянь, изуитсво, подколки, детские, да что-там, печки-пряники, детские, все смешные шушукания из-за угла, все мимо себя пропускала, будто святая была, словно знала, что грех ей на людей обижаться. Не то место Земля чтоб счеты сводить, говорила она нам в трудные дни, или в прочие моменты нашего душевного дисбаланса, а то место, где можно к богу ближе стать. Вот и прибрал ее господь в расцвете лет и пышности форм, видать, - Иван Степанович смахнул слезу и шмыгнул носом, - она и впрямь ближе к богу стала. Поцеловал он ее в макушку рыжую, да и вознес ярким месяцем к себе на небеса ее сердешную. Так что ты гость Московский не кочевряжься, а лучше ка одевай свою рубаху, как положено, влезай в то что дают и давай подходи к столу пора нам обедать. Да если хочешь, вон поверх надень мой плащ, если тебе вдруг стыдно будет, только боюсь я, упреешь ты в нем шо подмышковая кожа.
- Ладно, - ответил Ветер опустошенным тоном, - с плащом оно вроде и не так стремно будет, только дайте мне еще какую нибудь тряпку, чтоб я ею сперва обернулся, а то боюсь меня начес этого трусарди ржать заставить или еще чего господи воспалит мне нежные ткани в моем просаке.
- Хорошо, - Иван Степанович убрал руки и обернувшись громко крикнул своей жене, - Мань ты слышала, найди ему там тряпку, пусть обернет он свой драгоценный перл.
- Я поняла, - ответила Мария Григорьевна еле слышно и спустя несколько секунд вновь позвала Ветра переодеться.
Спустя десять минут уже переодетый в полосатые рейтузы Московский гость, вместе с улыбающимся до уши Василием вновь появились перед очами большого семейства Ивана Степановича. Ветер сразу заметил, как все попадающие в его поле зрения домочадцы, дружно раскрыли рты, лишь только Василий отодвинул тряпичную занавеску, служившей дверью между двумя большими комнатами.
- А вот и мы, - громко произнес Василий. Он радостно махнул рукой Ветру, который тут же не замедлил появиться в дверном проёме.
Раздался дружный смех. Лежащий на кровати у самой стенки Иван зашевелился и оперевшись на локоть правой руки приподнял свою голову с побитым глазом.
- Вот это да, - протяжно сказал он хлопая одним глазом словно разнервничайся циклоп, сдерживающий могучий чих, - прям вылитый мясник- геркулес от испанских кровей, какой-то получился, это если смотреть снизу. - А так, - Иван хитро посмотрел в глаза Ветру, - так, своей рожей, он больше похож на базарного продавца тухлого свинячьего ливера. Леш, ты хоть себя в зеркало то видел, чудо-юдо рыба хряк, - продолжил он говорить, обращаясь к Ветру, - иди ка лучше сам посмотри. Василий подведи его к зеркалу, пусть посмотрит на хрен.
Все вновь единым и гармоничным строем заржали еще раз, а Василий взяв Ветра под руку, повел его к большому зеркалу, находившемуся в другой комнате.
То что увидел Ветер в зеркальном отражении, чуть от смеха не опорожнило все желтое содержимое его кисло-щелочного фунфыря. Его взгляду действительно предстал артист бродячего испанского цирка, и о ужас, он был с его собственным лицом, как и говорил Иван. Также Ветру было хорошо заметно, что этот, отражающийся в зеркале, потешный испанский буффон, может иногда подрабатывать в балетной трупе, доминантным самцом. Даже та набедренная повязка, которую он повязал себе в качестве защиты от зверского начеса не скрадывала, а скорее наоборот укрупняла его балетную заметность.
- Вась, тащи сюда плащ, я блин без накидки, как и Пушкин без крылатки к народу не выйду, - только и смог вымолвить Ветер, после чего неожиданно для себя и тем более Василия плюнул на свое отражение в зеркале.
Глава пятнадцатая
Когда Ветер появился в старом хозяйском плаще, уже никто не смеялся. Деревенский стол, стоящий в средней части комнаты, аккурат напротив печки и своей большей стороной прислоненный к окну, был уже накрыт. За ним весело работая деревянной ложкой с раскрашенной под хохлому ручкой, сидел розовощекий Лешка. Сгорбившись как среднестатический ученик, незаметно для сурового педагога списывающий за школьной партой. Он будто на скорость доедал свой суп, попутно запивая его красным компотом, налитым в чуть-чуть надтреснутый с верхней стороны граненный стакан. Иван сидел рядом. Он пристально смотрел за расторопными движениями племяша и все время поучал его правилам армейского этикета.
- Ты мясо-то лови сперва, мясо - говорил он, деловито заглядывая в его тарелку сверху, словно пришлый ревизор, - ну брат, если ты так будешь есть, - продолжал Иван говорить учительским, всезнающим тоном, - то тебе, рейтуза от француза, только в тыловых войсках служить надо будет. У нас, ведь, настоящих десантников, так долго не едят. Что ты, паря, пока будешь впечатлительно да сладострастно рассупониваться над своей тарелкой, ведь и убить, ироды этакие, могут. Помню, вот когда я в афгане служил, бывало, что мы только на бегу могли в топку витамины себе забрасывать. А посему, заруби ты себе на носу, мой дорогой племяш, кто редко и быстро ест, тот и смелый, и быстрый, и жилистый как зимний волк.
- А я узе все дядя Ваня, скушал, не веришь, тогда смотри какой я глиб могу сделать, - Лешка перевернул тарелку к верху дном и подставил ложку, - вот.
- Вижу, молодец, молодец - ответил Иван добродушно, но по военному строго, - ох и годишься, ты Лещ белобрысый, в небесную гвардию войск дяди Вани. Хорош, красавчик, чую племяш, мне, - Иван погладил Лешку по голове, - не стыдно мне за тебя будет перед братством нашим боевым. А теперь, раз уж ты Леш поел, иди бегай веретеном по полу, кусай себя за хвост, теперь уж наша очередь сметать капусту пришла. Разлилась синева по беретам, - тихонько запел Иван, уставившись в окно.
- А мозно я с вами посижу, - Лешка вопросительно посмотрел на отца, и продолжил говорить с чуть заискивающим интонациями, - мне зе с вами взрослыми интересно. Пап, а давай потом в девятку поиграем все вместе по копеечке.
- Поиграем, еще, потом, вечером, - ответил Николай, - шустрый ты больно деньги то зарабатывать. Запомни, сынка, деньги они как глист, спокойствие лишь отнимают, да и еды все больше просят, черти ненасытные. Ну ладно, если хочешь с нами остаться, тогда, когда мы сядем за стол ты на коленки ко мне полезай и смотри мне сиди смирно, а то не посмотрю что дядя Ваня рядом, быстро у меня на орехи получишь.
- Ну что, - Иван Степанович хлопнул в ладоши и посмотрел на Ветра, - вижу все в сборе пора и нам за стол садиться. Ты Леш садись сюда, - хозяин указал пальцем на старый коричневый табурет, стоящий рядом с левым углом стола, - здесь твое место будет.
- Спасибо, - застенчиво ответил Ветер и прикрыв плащом полосатые коленки сел на указанное ему место. Остальные члены большой семьи тут же расселись по своим позициям, лишь за исключением женщин.
- А вы чего не садитесь, - спросил Ветер, у Марии вставая со стула, - давайте я подвинусь.
- Ешьте, - с улыбкой ответила Мария и махнула рукой, - мы с мамкой и нянькой опосля поедим. Да и что нам торопиться, еды то много. Тем более мы рядом, остаемся, послухаем вас, ты уж нам про Москву поведай. Как вы там живете, что делаете. Поешь только сперва, а там и расскажешь неторопясь, на сытый желудок оно как то сподручней так будет. Ишьте давайте.
Мы принялись есть. Деревенский стол был накрыт по-простому, но довольно обильно. Посреди стола, на старой и видавшей виды клеенке в крупную голубую клетку, стояла большая миска со свежими щами, из которой каждый мог неторопливо зачерпнуть своей деревянной ложкой еще довольно горящее кушание. Рядом с миской, но на отдельных тарелках лежали толсто порезанные соломкой куски сала и колбасы. Были здесь и целиковые помидоры только что собранные непосредственно с хозяйской грядки, и пупырчатые, как молодой мексиканский кактус, огурцы. Прочие дары сибирской земли матушки в виде зелени, состояли из параллельно лежащих на серебряном подносе пучков укропа, петрушки и лука. Конечно, присутствовала здесь и большая бутылка до половины наполненная мутной жидкостью, которая еще с давних времен в народе получила название первач, ну а впоследствии стала уже чаще именоваться самогоном. Она была заткнута бумажной пробкой, сделанной из недавней областной газеты с гордым названием «Авангард». Ветер видел нарезанную стопку этих газет, лежавших на подоконнике и приготовленную не то для деревенских самокруток, а не то для чтения в деревянном сарайчике с маленьким окошком. Накрытый таким образом стол был с одной стороны простым и где-то по-деревенски азбучным, но в нем пожалуй имело место одно очень дорогое и редкое, как горная синяя птица, блюдо. Конечно, этим яством была искренность, частично описанная ставшим в народе крылатым выражением, «чем богаты, тем и рады». Вот именно рады, рады – черт побери, это хорошо чувствовалась стороннему городскому человеку, каким был Ветер, по улыбкам, по радостным потираниям рук, и конечно по глазам. В их глубине не было той скрытой червлящей ранки, которая тщеславно заморачивается на отсутствие на столе всяких деликатесных разносолов, достойных великого гостя. Наоборот они искренно считали, что все это и есть лучшие лакомства, выращенные с их душой и трудом, на истинно-чистой русской земле.
- Ну что, ребята, - Иван Степанович разлил самогон по лафетникам, - вздрогнем. Жизнь, - продолжил он говорить не торопясь, сперва глядя в свой стакан, а потом обводя взглядом и присутствующих, - не диета, строгой быть не должна, поскольку улыбающиеся люди, а тем более женщины гораздо лучше чем страдающие или ну скажем накрашенные. Мне, иногда по-честному кажется, что жизнь это наша старая деревенская гармошка, поскольку она тоже дышит, как и простой человек. Медленно когда грустит и быстро когда танцует, низко когда злится и высоко когда радуется и делиться этим лекарством с окружающим миром. Так давай те же мои ребята, выпьем за нашего гостя, - Иван Степанович посмотрел на Ветра, - он сам, может быть даже и не ведая того, принес нынче в наш дом долгую память о дне сегодняшнем. О твоей шишке, - отец посмотрел на старшую дочь и улыбнулся, - о твоем глазе Иван и конечно Леш о твоих штанах. Вот вам истинный крест, - Иван Степанович быстро перекрестился и вновь обвел всех взглядом, - я давно живу на свете, и прошло много времени с тех пор как мы переехали сюда в таежную глушь из степной Украины, но наверно впервые мы сегодня, волей божью, неожиданно впустили в наш дом, круг, семейственность нового человека. Из далека, и отсюда мне порой до шершавых мурашек кажется, приехавшего к нам с самого края земли из тех святых русских мест, где ни я, или никто из нас не был, да и вряд ли когда будет. Мне очень приятно видеть, что практически нет в нас отталкивающих отличий, а это значит, что мы действительно единый народ и будущее у нас есть единое. Вижу я, благодаря этому парню, что какие бы умные депутатские головы по телевизору сейчас своим псиным бреханием не разносили слюнявую заразу, не уподобимся мы лебедю, раку и щуке из басни Крылова. Будем друг за друга стоять, как и раньше, тогда, когда отцы наши под пулями, находясь по уши в грязи, до черноты обожженные порохом, не раз проткнутые острыми осколками вражеского металла прогнали фашистскую заразу с земли нашей кормилицы, возделанной еще предками, а потому любимой и родной.
Мы выпили, Иван желая разрядить обстановку толкнул Ветра и хитро подмигивая Братьям спросил у Московского гостя.
- Скажи Леш, а правда, что у вас в Москве есть автобусы, которые в народе гармошками зовут.
- Правда, - ответил Ветер, потянувшись рукой за салом, - а что.
- Ух, ты, - Иван сделал жуликоватое лицо, почесал щеку и посмотрел на сестер, - это что же выходит, - продолжил он хитро, - получается вы там с музыкой ездите. Умелый водитель наверно же может, используя только педали газа и тормоза на этой гармошке и калинку сбацать.
Все засмеялись. - А еще, - продолжил он, задыхаясь от смеха, - судя по тому, что я вижу на нашем голубом экране, у вас там в гуманитарных вузах сейчас учат людей жевачки, пирожки и шоколадки продавать, а в технических их делать.
- А у вас, - Ветер решил подыграть развеселившемуся Ивану, - говорят, что в председатели колхозов начали лошадей избирать, все равно лучше их в колхозе никто не работает.
Время пошло славно. То огромное внимание, которое стал получать Ветер, доставляло ему приятное удовольствие. Его рассказы о Москве, о её разномастных жителях, появившихся в результате пришлого и чуждого для русского человека заграничного ветра свободы, делали Алексея центром внимания. Особенно, впечатлили деревенских, рассказы Ветра о малиновых пиджаках, о модном герболайфе для мечтающих разом и коллективно похудеть с помощью ничего не делания и ношения большого как пухлый сырник значка. Рассказал Ветер и собачьем корме педигрипале, который они, будучи голодными студентами сами ели, отчаянно давясь обжигающей сухостью, икотой, но боясь выглядеть в глазах продвинутых товарищей, одетых в те самые пиджаки, несовременно, еще и нахваливали сей адский корм, предназначенный для пышно набирающих гламур тузиков и бобиков. Много еще разного, интересного рассказал в тот вечер Ветер большой деревенской семье Ивана Степановича, вызывая порой откровенные порывы смеха у удивлявшихся городской и студенческой жизнью слушателей. Его рассказы порой заставляли Ивана Степановича смахивать набежавшую слезу с лучистых глазных морщин, а женскую половину застенчиво улыбаться, отворачивать глаза к стенке и тихо повторять «во чудные»
Закончился вечер и вовсе и замечательно. Николай достал свою старую гармошку с заклеенными не раз мехами и все как один грянули известную матросскую песню о молодом кочегаре чьё сердце, душа и тело навсегда осталось, там среди бескрайней синевы. Там где нет линии горизонта и слабый, чуть соленый ветер ищет пути спасения в бородах бывалых морских волков или в красивых шевелюрах молодых юнг, безгранично верящих в искрящуюся по волнам романтику.
Уже перед самым отходом Ветра на последний автобус, Иван Степанович, попросил своего сына Ивана напоследок прочесть его собственные стихи о родном крае. Иван сперва попытался нехотя изобразить старческую забывчивость, но когда просьбу Ивана Степановича горячо поддержал Ветер, он вышел на середину комнаты и опустив глаза в пол тихонько начал говорить. Однако с каждым моментом искренно проникаясь любовью к своему таёжному краю он потихоньку поднимал глаза и видя завороженные лица слушателей говорил все увереннее, все жарче, все честнее, тем самым вовлекая присутствующих в красоту и в его искреннюю любовь к здешнему неторопливому быту.
Люблю тебя моя деревня,
Душа в тебе растворена,
И в чистый воздух вдохновенья
Она как в лето влюблена
Люблю здесь все, людей природу,
И ночью ясный небосвод,
Когда подобно теплоходу
Луна сквозь облака плывет
Мне дорог край труда, работы
Без пафоса и без знамен интриг
Без суеты, без оголтелых толп народа
Забывших о мечтах из детских книг.
Пусть нет асфальта под ногами,
Весною трудно здесь ходить
Но люди, с добрыми глазами
Тут продолжают дружно жить.
Вдыхают счастье за обедом
Ведут простой, не торопливый быт
Глядят в красивые рассветы
И в неизменный веком вид
Не торопясь играют в шашки
И с неуемной хитрецой
Очередным стаканом бражки
Здесь поднимают свой настрой.
И жизнь идет и солнце светит
И кедры не дают скучать
И теплый ветер тут же встретит
Лицо умоет благодать
Я не могу себя представить
Вне этих задушевных мест
И не смогу себя заставить
Однажды совершить отъезд.
Да, пусть я многого не видел,
Что составляет красоту, не здешних мест,
Но здесь мой ангел, мой хранитель,
Мой с детства путь, мой православный крест.
Иван торжествующе замолчал. Он медленно поднял голову к потолку и бормоча, что-то себе под нос, неторопливо перекрестился.
- Супер! - завороженным голосом разрезал тишину Ветер, - отлично Иван, молодец, очень хорошо, мой православный крест, сильно сказано. Каков, а?
- Вот такой у меня сын вырос, - Иван Степанович посмотрел на Ветра и в очередной раз разлил самогон по стаканам. Он быстро окинул взглядом своих сыновей, и оторвав от стола личную граненую посудинку неторопливо продолжил, - ну что ребята давайте тогда за красоту родимых мест выпьем. За тот магнит, что вечно будет с нами. За ту землю, на которой мы родились и по которой сейчас ходим. За ту землю, в которой нам суждено лежа ожидать второго пришествия Спасителя. Помните русский человек, уезжая навсегда от родной земли, многое теряет в душе, впуская в нее еще больше тоски и тяжелые, как бессонные ночи, якорные цепи.
Все молча выпили.
- Мне пора, - Ветер поставил пустой лафетник на стол и хлопнул себя по коленям, - давайте прощаться. Хорошо здесь у вас, душевно, но автобус, не солдатская жена, ждать не будет, у него видишь ли расписание.
- Леш мы тебя проводим, - Иван Степанович встал из-за стола, - только в телегу сейчас нашего мерина запряжем и с ветерком до остановки тебя и мешок честно-заработанной картошки доставим. Я пойду животину запрягу, а ты Вась, - хозяин дома обратился к младшему сыну, - пока золу и угли из печки вынь да и брось их вон на грядку от кабачков.
Иван Степанович вышел, а Василий открыл печь, поставил на пол почерневший от времени банный таз и с деловым усердием, присущим младшим сыновьям, стал вынимать сначала белесую золу а потом и горячие красные угли. Глядя на забавное красное свечение, идущее от черно-красных камушков, Лешка подошел к Василию и любуясь их жарким танцем вымолвил.
- Какие красивые, словно рой из божьих коровок шебуршащих под солнцем. Пап, а можно я их в руки возьму.
- Отчего же нет, - ответил Николай, отец Лешки, - возьми, если они тебе нравятся.
В комнате повисла напряженная тишина, никто из присутствующих не захотел тут же вмешаться и тем самым оградить ребенка от неминуемой боли. Иван положил руку на плечо Ветра и показал ему знаком, чтобы и он также в свою очередь молчал.
- Ну бери Лешка, что же ты оторопел, - стал подбадривать сына Николай.
- А мне папа больно не будет, - засомневался Лешка и застыл в этакой удаленной нерешительности.
- Не ужели ты думаешь, - Иван отпустил плечо Ветра и нагнулся над племянником, - что вот эта небольшая кучка сможет доставить тебе большие неприятности. Хочешь узнать какова эта красота на ощупь, пробуй, мы рядом.
Волнительный момент настал. Лешка вопросительно посмотрел в глаза доброго дяди Ивана, дождался кивка его чернявой головы и смело схватил своей маленькой ладошкой правой руки, гость горячих углей.
Детский крик, мгновенно и словно нож по сердцу, прошелся через уши Ветра, но он тут же был заглушен громким смехом всех Лешкиных родственников. И пока бедный племяш дрыгался, как жаба в кувшине с молоком сделавшая из него сметану, снимая свою пронизывающую боль, жадно купая руки под рукомойником, Иван поглаживал его по голове и постоянно приговаривал.
- Вот, Лешка, теперь будешь знать, как горячие угли руками хватать, а то понимаешь, хотел клешней своей жар загрести, гримаса ты пражкого коня. Вот и не серчай тепереча на нас. Нас так в детстве родители учили, и мы тебя соответственно так же лобызаем. Будь Лешка молодцом, ешь хрен вон с огурцом, и давай ка ты подбери слезы, да ступай вон к Марии, она тебе скорехонько руку помажет ну и перебинтует конечно. Будешь теперь гордо, как раненый, но не сломленный десантник, по деревне ходить. Чапаем да Гоголем, Гоголем.
Лешка, всхлипывая на ходу и из подлобья зло глядя на дядьев послушно пошел к Марии, утирая, катившиеся по его щекам, слезы рукавом своей рубахи.
- Это еще что, - продолжал Иван поучать племяша, - вот ты с болью в руке сейчас борешься, а вот твой батя с жизнью боролся. Это так его отец, твой дед учил, видишь ли он не умел в четыре года плавать. Бесова ты барбахайка. Так вот, дед Иван, как то его на глубину закинул, в наше озеро «Мирное», развернулся и пошел к берегу со словами выбирайся сам, глядишь, так и плавать научишься. И знаешь, научился, ядрена вошь, пол озера выпил, но доплыл до берега, правда теперь почитай на всю жизнь это водой опился что водяной из детского мультика.
- Так что ты Леха учись сам плавать не доводи до греха отца своего, - вставил Ветер свои пять копеек в наставление Ивана и повернувшись вполоборота к сидящим за столом с искренним удивлением добавил, - ну и нравы у вас у деревенских.
- На том и стоим, - ответил ему Михаил на выдохе, бодро вставая из-за стола, - на том и стоим, - повторил он еще раз глядя в глаза Ветру. Это у вас городских, принято детей в аквариум помещать, ограждая их от существующих реалий жизни, а мы их учим быть личностями, чтоб могли сами трудности преодаливать. Мы здесь в воспитании детей привыкли ходить по грани между мудростью и любовью, между ремнем и пряником. А иначе в этих самых аквариумах или не дай бог хрустальных замках вырастают не готовые к жизни люди, безвольные куклы, а порой и просто неблагодарные хамы.
Дверь открылась и на пороге кухни появился Иван Степанович.
- Телега, готова, мешок загружен. Можно и в путь собираться. Лешка, а чего у тебя с рукой, - Иван Степанович посмотрел на внука и нахмурился, - где ж тебя так опрастаться угораздило, словно ты в огонь рукой залез.
- А это он в огонь и залез, - ответил Иван за племянника, - зато теперь малец наш знает, какие они на ощупь эти красные угли, божие коровки.
- Ну ничего до свадьбы заживет, а наука тоже дело нужное, - хозяин дома торопливо подошел к столу и сел на стул, - так, кто поедет гостя провожать, - продолжил он и посмотрел на Ивана, - Калина давай ты, и Лешку возьми тоже, пусть хоть воздухом подышит.
- Возьмите и меня, - раздался голос Александры, - а, на обратном пути меня к Параньке за банками и крышками завезете. Пора начинать огурцы консервировать.
На том и порешили. Пришла пора прощаться. Деревенские не любят долгих и многословных церемоний, а посему все мужики ограничились коротким, но крепким, как сталь, рукопожатием и искренними словами о том что будут рады когда-нибудь вновь увидеть Ветра, хоть у себя дома, а хоть, чем лукавый не шутит, и по телевизору. Хозяйка дома молча перекрестила Ветра и вспомнив бога пожелала ему идти вмести с ним одной колеёй, а младшая дочь Мария завернула в газету пару бутербродов с салом и передала их смущенному её поступком Ветру.
- Как ты там говоришь собачья еда называется, педигрипал, - она улыбнулась, - не ешь её больше. Эх тебя бы к нам на перевоспитание. Приезжай сюда, мы тебе здесь жену найдем, настоящую, деревенскую, в теле, все лучше чем у вас там в Москве селедки одни по экранам шастуют, да на свету костями брякуют.
Ветер ничего не ответил, а лишь поцеловал ее в щеку и молча пошел к двери. Дойдя до нее и положив на дверную ручку свои пальцы, он обернулся и окинув всю комнату грустным и прощальным взглядом тихо произнес.
- Прощай Мария, прощайте Иван Степанович, Мария Григорьевна, братья. Буду вас помнить, и знаете, - Ветер опустил глаза в пол борясь с нахлынувшими на него эмоциями, - еще не покинув этого дома, - продолжил он говорить, - я ощущаю грусть. Чувствую я, что буду скучать, по вам, по этим прекрасным местам. Они западают в душу. Прекрасное было время. Спасибо, и будьте вечно счастливы. Пока.
Глава шестнадцатая.
- Ветер, а это что за маскарад, - Буденный постоянно переводил свой вопросительный взгляд то на полосатые штаны своего друга, то на стоящих за окном автобуса людей, - что это на тебе надето и почему тебя провожают трое побитых людей. Одноглазый мужик с хитрым как у польского еврея лицом, женщина с перемотанной головой и ребенок чья правая рука также спрятана в бинте аж по самый локоть. Из вас всех, у меня только вон к коню претензий нет.
- Про коня ты прав Буденный, - ответил Ветер,- я впервые видел, чтоб конем не управляли, а просто взяли и сказали ему куда нас нужно отвезти, а он представляешь, монпасье с глазами, повез нас, словно городской таксист на окладе. Гасконь реальный.
- Да Ветер, я конечно подозревал, что ты трошке с тришкой в жбане дружишь. Вот, только скажи, чего ты так вырядился и почему на тебе из твоей одежды остались лишь одни ботинки и рубашка, а где все другое, ну твое. Ты представляешь, что будет если ты так в отряд придешь. В полосатых, с начесом, укороченных панталонах. На тебя, прости, уже тут в автобусе смотрят и крестяться, словно на приведение с того света, будто увидели нечто неживое, этакое с холодком. Вон глянь, бабка, та что сидит на первом сидении, раз десять уже на тебя посмотрела и перекрестилась, словно ты одежду эту с мертвого снял. Смотри она похоже губами шамкает, молитву что-ли читает.
- Буденный, - Ветер улыбнулся и помахал напоследок в окно провожающим так как автобус тронулся, - тебе надо идти в «что, где, когда» работать, или дознавателем в МУР. Ты, тень слюны Нострадамуса, в десятку попал, это и есть одежда с покойницы, господи, царство ей небесное. Вот от почтившей родственницы провожающих, местной знаменитости, и у версачился. Деваться, поверь мне, было некуда.
- Ты, ты, не прижимайся ко мне, гот- некрофитишист, да ну тебя к лешему, я лучше пересяду. Страшно даже спросить, у тебя чего это родственники как ты говоришь у покойницы такие побитые, небось силой тебя с тебя твои брюки сняли и эти выдали.
- Это милые люди, Буденный, они почли за честь отдать мне свою полосатую святыню. Просто друг так получилось, другого у них ничего не было. Долго рассказывать, да чего уж там, у меня сегодня день вышел как у шизофреника в метаниях, или как сон бананана, красок промелькнуло до хрена, а в голове все одно каша да косолапая Маша, и очень хочется здесь еще остаться. Ведь, здесь мой ангел, мой хранитель, мой с детства путь мой православный крест.
- Ты часом не заболел друг мой, - Буденный положил руку на лоб Ветра, - хотя, что я лоб трогаю, дурка по температуре не мерится.
- Лучше дай мне поспать, друг, и вот что, ты прав в лагерь мне в таком виде нельзя. Прошу тебя Лех, скажи водителю пусть он высадит меня на мосту через реку, я пойду на наше самоходное место, а ты, конек-пенек, принеси мне туда одежду.
- Спи, ответил Буденный Ветру и уставился в окно. Хотел с тобой о Полине поговорить.
- После, друг, поговорим, после.
Глава семнадцатая.
- Это ты, хорошо придумала Иаза, конечно так будет лучше коротать нам время в долгом полете, - Виндлер потянулся и двумя руками помассировал глаза, - так мы действительно сможем больше узнать и друг о друге и о тех вещах которыми занимается каждый из нас. Здорово, Иаза, ну раз мы хотим побольше узнать о профессионально-личностных качествах членов экипажа, открой мне секрет, что означает эта маленькая надпись на твоей руке, «негатив – моя увлекательная жизнь».
Иаза сделала, серьезное лицо, поднесла свою руку к глазам, очевидно прочитав эту надпись еще раз. Командир заметил как ее губы слегка дрогнули, а на лбу, еле видными тонкими полосками, проступили нити параллельных морщинон, придающие этой миндерсенке слегка недовольный вид. Выдержав некоторую паузу, и опустив свою руку, Иаза решила уйти от прямого ответа.
- Виндер, - сказала, она равнодушным голосом, похожим на монотонное отбивание такта старым метрономом, - ты наверное забыл, что сегодня не моя очередь отвечать на вопросы, а твоя, а посему будь немного терпелив и ты может быть все узнаешь. Надеюсь что и без моего ответа, - добавила она все той же безучастной интонацией. Только, командир, хочу тебе напомнить, что сейчас мы о личном не говорим, а обсуждаем только те темы о которых заранее договорились. Пойми копание в интимном пространстве другого миндерсена, лучше проходит когда мы за уважаем друг друга, сперва как специалистов, а затем как и личностей. Поймем и примем надежность друг друга в той или иной области. Станем, так сказать, одной единой и достаточно монолитной субстанцией. Ладно, Виндер, не бери в голову, лучше скажи мне, готов ли ты сейчас провести экскурсию для нас по кораблю, да научно-обоснованно ответить на все наши вопросы по его устройству, и основных принципах полета и управления.
- Мне будет приятно это сделать, и я жду и не дождусь начала моей лекции. Однако, что-то сен Уэль задерживается. – Виндлер посмотрел под ноги и покачался из стороны в сторону.
- Сен Уэль, хочет казаться взрослее чем он есть на самом деле. Наш специалист по вооружению очень любит внимание к своей персоне, особенно к похвалам его креативных идей. Лидером ему не стать, а вот чокнутым и отважным гением он вполне может быть. Убеждена, что он сейчас стоит за дверью и появиться здесь именно в тот точный момент когда это и положено. Кроме этого убеждена что на нем будет обязательно что-то новое и весьма приметное.
Ияза не ошиблась, сен Уэль действительно появился именно в тот момент, когда сработал информационный сигнал на эсталоптере, возвещающий о начале запланированного мероприятия. Из тех привлекающих взгляд деталей, о которых предположительно говорила Ияза на нем был вращающийся голографический жух в виде пояса, с последними картинками из известной молодежной передачи на галактическом видео канале.
- Я не опоздал, - сен Уэль обвел присутствующих вопросительно радостным взглядом, и едва уловимым движением руки и глаз, переключил внимание команды на свой пояс.
- Класный жух, - похвалила выбор сен Уэля Иаза, - современный и живой, - добавил Виндер и краем глаза увидел как сен Уель расплылся в улыбке.
- Жух что надо, и я, мои коллеги, наделил его разными способностями, одной из которой является возможность заливать все пространство вокруг себя в радиусе сто лакров световой картинкой присутствия в сюжете. Смотрите, - сен Уэль провел рукой по воздуху и Виндер и Иазой оказались в хорошо знакомом им кабинете Пондера. Картинка присутствия в его рабочих апартаментах получилась настолько реальна, что Виндер решил потрогать кресло галактического наставника, но его рука прошла сквозь кресло также легко как это делает вода стекающая по наклонной поверхности. Тем не менее Виндер с удивлением отметил для себя, что кисть его руки не давала и малейшей тени, характерной для лучевого проицирования.
- Но как ты это сделал, - Виндер удивленно посмотрел на сен Уэля, - создается такое впечатление, что направленных источников света очень много и они расположены везде.
Сен Уэль, щелкнул пальцами и картинка тут же пропала. Победно оглядев коллег по полету он не без достоинства заговорил.
- Это часть моего эксперимента, который я должен буду провести в полете используя различные прозрачные среды. Только я должен буду, как вы знаете, телепортировать нечто материальное, точнее сказать по заданию нашего Пондера взрывчатое. А это просто телепортация картинки, для меня как говориться начальный уровень. Однако даже и этот начальный уровень обеспечит нам вполне реальную безопасность при работе вне корабля, скажем на Земле или в любых других прозрачных средах, но увы пока малой плотности.
- Да сен Уэль, это впечатлительно, - сказала Иаза восхищенным тоном, но тут же поменяла тембр голоса на деловой и продолжила, - однако сегодня мы говорим о корабле. По-этому, давайте не будем терять времени и начнем. Командир, - обратилась она к Виндеру, - говори с чего стартуем.
- Я думаю, коллеги, начнем с сердца корабля с его силовой установки. В следствии чего я и предлагаю нам сейчас не торопясь переместиться в технический отсек этого летающего дома. А по сему давайте дружно включим поясные антигравитационные стабилизаторы и тихонечко летим за мной. Я покажу вам путь.
Команда тут же перевела устройства для удобного перемещения по кораблю в рабочее положение и вытянувшись в цепочку полетела за командиром.
- Проход д12 открыть скр створку, - приказал Виндер кораблю и через некоторое время, пролетев технический коридор вся команда удобно уселась в креслах операторского помещения главной силовой установки.
Одно из помещений в котором находилась силовая установка была довольно своеобразного размера и объема. Своей формой она чем-то напоминала перевернутое большое блюдце, так же параболически сужаясь сводом к черному, покрытому специальным поглощающим свет веществом полу. Внутри этого помещения находились четыре больших бака, разного цвета. Три из них были раскрашены в яркие цвета, а одна емкость была черной. Из каждого бака выходило огромное количество оптических волноводов толщиной с добрый кулак. Они описывали многочисленные правильные круги по периметру комнаты и в конечном итоге поднимались к потолку этого перевернутого блюдца. Там виднелась оранжевая окружность, уходящая за потолок данного помещения. Так же по всем стыкам помещения стояли небольшие продолговатые коробочки из которых постоянно переливаясь разным светом появлялись зигзагообразные световые трубки с ромбовидными окончаниями. В момент их появления раздавался малоприяный, но тихий и терпимый шум, отдаленно похожий на гул работы высокочастотного ингибиторного излучателя.
- Расскажи нам об этом помещении, - попросила Виндлера, Иаза медленно вчитываясь в малопонятные ей показатели на селекторной диаграмме технического пульта.
- А это и есть помещение нашего главного маршевого двигателя. Так сказать современная квадро-фотонная установка. Вот смотрите, - Виндлер показал на баки, - здесь в этих четырех фотонных реакторах происходит реакция горения минеризованного гелия в ортофосфорной кислоте при ядерном каталитическом воздействии на изотопы полученного продукта ти излучением, в количественном индексе приобретенного от микро подрыва базонов радия и углерода. Полученный таким образом фотонный поток имеет значительную концентрацию несущих частиц, несравненно большую даже чем у квантово-облученных лазеров. Дальше этот стрим проходит разгон по намагниченным вихревой индукцией трубам для последующего его нагнетания в динамический накопитель, оранжевого света. В ходе этого разгона потоку, при помощи излучающих генераторов, установленных в коробочках на стыках, придаются электромагничные свойства. В результате чего отдельные светлые частицы прилипают к черному основанию, производимые реактором окрашенным в соответствующий цвет. Так мы получаем этакие структурированные фотонные ядра-цепочки, живущие только в той электронной полярности которую поддерживает наш динамический накопитель. Пройдя еще несколько стадий этой поток выбрасывается в другой поток идущий от разгонного буя, где из-за отсутствия нужной электронной полярности фотонные ядра-цепочки тут же разлагаются с выделением огромной мощности и светового давления. Таким образом наша установка, работая в паре с разгонном буем позволяет нам достичь скорости в 2,3 раза превышающую скорость света.
- Но ведь у этого шедевра ученой мысли есть и откровенные минусы, - Сен Уель почесал затылок, - без разгонного блока он малоэффективен, и по правде говоря ничуть не лучше старого и доброго подрулирующего гравитационного двигателя.
- Верно, Уэль, ты совершенно прав, этот двигатель эффективен лишь как билет в один конец на самом скоростном межпланетном экспрессе. Но не спеши отчаиваться с появлением у нас достаточного количества разгонных буев и их удачном расположении в планетарных системах и галактиках мы в дальнейшем можем получить уникальную экспресс сеть для полетов.
- Эти буи надо будет охранять, и обеспечивать топливом иначе луты быстро их нетрализуют.
- Дорогу, мой коллега, как и жажду, осилит страждущий, бодро идущий к водопою с ошалелым энтузиазмом. Ладно, скажу вам честно, у меня есть одна идея, как нам быстрее вернуться в родные края. Я вот что думаю, было бы хорошо на обратном пути попробовать разогнаться фотонным двигателем от главенствующей звезды в системе. Сделанные мной расчеты показывают, что на некотором расстоянии от ее поверхности может присутствовать световой поток идентичный нашему бую. Хотя это термически опасно и официального разрешения на этот эксперимент от центра я не имею, но – Виндлер посмотрел на специалиста по вооружению и после некоторой паузы шутя спросил, его. - Ты как, сен Уэль, готов жизнью рискнуть, чтоб дома оказаться на внушительное время раньше срока.
- Обстоятельства покажут, - разумно вмешалась в разговор Иаза, - это завтра наступит лишь после долгой ночной темноты, в которой перед решающим мгновением у нас в голове будет не меньше тысячи и одной мысли. Давай те лучше дальше продолжим. Виндлер, а здесь что находиться, - Иаза указала на смежное помещение.
- Здесь, Иаза, - Виндлер тут же увеличил на техническом мониторе план этого помещения, после чего продолжил говорить далее спокойным голосом учителя, - как и в других отсеках уже ничего необычного нет. В этом, отсеке, про которое ты сейчас спросила, расположена надежная силовая установка гравитационного типа. Так сказать наш основной и маневровый двигатель, позволяющий нам достичь в космическом пространстве скорость равной половине скорости света. Принцип его работы Вам всем ясен. Он основан на генерации магнитной полярности противоположной донору. В качестве которых мы можем уверенно использовать системные светила и крупные планеты. Как ты наверняка уже поняла, мощный силовой каркас нашего корабля меняет свою магнитную полярность и таким образом либо отталкивается от звезд и планет, либо к ним притягивается. Здесь все просто.
- Нет командир, опять не все так просто, - сен Уэль всезнающе просиял, - расскажи пожалуйста Иазе про лейс ловушки.
- Лейс ловушки, а что это, - Иаза вопросительно вытянула шею и посмотрела на командира..
- Это такие межзвездные зоны в которых нет гравитации и в которых, уважаемая моя коллега, мы недолжны останавливаться. Видишь ли, - Виндлер вывел на экран карту силовых векторов гравитационных полей, - оттуда, из этих ловушек, нам самим не выбраться, и луты, если они конечно нас там найдут с радостью предложат нам принять смерть мучительную, долгую и к сожалению, совершенно не научную. Мы должны проходить эти зоны по инерции с предельным вниманием к мигрирующим по галактикам кометам. Виндлер на секунду замолчал и посмотрел на Уэля, - Ладно Иаза, продолжил он с бодрой улыбкой на лице, - ты не переживай с таким специалистом по вооружению как наш сен Уэль мы им в руки просто так не дадимся. Вон, если что, жухом его отобьемся.
Пирлы на голове Уэля засияли зелеными огоньками, что по всей видимости свидетельствовало о его хорошем настроении.
- Есть, еще вопросы, - Виндлер по очередно посмотрел на членов команды и движением руки по техническому пульту перевел его в дежурный режим.
- Нет, - ответила на выдохе Иаза и после небольшой паузы тихо добавила, - можно, нам командир переходить и к следующим отсекам корабля.
- Постойте, у меня коллеги пожалуй есть еще один вопрос, - сен Уэль посмотрел на Иазу и перевел взгляд на один из антигравитационных стабилизаторов располагавшейся у него на руке.
- Командир, а как мы перенесем перегрузки при работе квадро-фотонного двигателя. Ведь теперь они больше гравитационных, как я понимаю, в четыре с лишним раза. Если при ускорении полученного от работы основного двигателя нас защищают антигравитационные стабилизаторы, то что же возьмет наш организм в безопасное кольцо при работе нашего нового двигателя в паре с разгонным буем.
- Кровь, - ответил Виндлер с загадочным выражением лица, на котором читалась хитрая на в тоже время и добрая ухмылка знающего мендерсена перед своими менее осведомленными коллегами.
- Чья кровь, - удивленно переспросил Уэль.
- Твоя кровь, Уэль, - быстро ответил Винлер, - как и моя, как и кровь Иазы. Только наша кровь и поможет нам приодалеть увеличенные перегрузки, вызванные ускорением от работы квадро-фотонного двигателя.
- А как она это, командир, сделает и почему раньше мы в полетах не пользовались этими вдруг чудесным образом появившимися свойствами нашей крови, - задав этот вопрос Иаза перевела свой взгляд на Уэля, ища поддержки в устах специалиста по вооружению.
- Да, мне это тоже интересно, - поддержал вопрос Иазы, Уэль.
- Что ж, раз у вас такой вопрос появился, то мне тогда ничего не остается делать, как открыть вам тайну вашей же крови. Однако сначала небольшая предыстория. Я думаю вам известно, что в настоящий момент при работе гравитационного двигателя, защиту нашего тела от перегрузок и повышенного давления обеспечивают стабилизаторы расположенные у нас на поясе, руках и ногах. Принцип их действия основан на импульсном создание внутри нас мышечного экзо скелета одновременно защищающего наши органы от внутренних и внешних воздействий. Кроме того этот экзо скелет взаимодействует с пространственной системой корабля исключая тем самым возможность нам быть размазанным по стенам помещения. То есть мы в пространстве как бы висим на миллионах невидимых глазу прочных нитях. Но этот экзо скелет не прочен в окончаниях, в пальцах рук, ног, в плечах в голове. Чего скрывать иногда мы испытываем неприятные, но терпимые ощущения в этих частях тела. Сейчас же когда скорость и как следствие перегрузки увеличены в разы эти ощущения для нас могут стать фатальными, скажем при полном ускорении или болезненными при использовании нашего двигателя не на полную мощь. Таким образом, понимая все это, отдельные известные нам светлые головы, подумали и решили сделать нашу кровеносную систему защитным экзо скелетом. Для этого как вы помните перед полетом на осмотре нам ввели в кровь специальный раствор с реагентами на высоко-частотный временной и намагниченный импульс. Ведь вы понимаете, наша кровь идет по всему телу, по всем отдаленным уголкам нашей оболочки. В момент получения синхронизованного сигнала от двигателя она как бы кристаллизуется и тем самым армирует наше тело словно мгновенная и очень глубокая заморозка. Скоро мы это испытаем, леденящее душу чувство.
- Ветер, проснись. – Буденный легонько толкнул друга локтем в бок. – Твоя остановка, чудище ты полосатое, космосом замороженное. Давай ка ты лучше и быстрее шевели своими копытами, ишак ты Василия Алибабаевича.
- Постарайся Леха прийти, по быстрее. – Ответил Ветер, находясь в замучено сонном состоянии и неторопливо выходя из автобуса на мост через реку Чузик. – Да и вот что, друг, пожрать мне принеси, яйцекладка ты картофельного бухгалтера - добавил Ветер сонно зевая, тем самым обнажая свой огромный оскал на ужас всему автобусу.
Глава восемнадцатая.
Спустя два часа, когда уже сумерки накрыли таежный город Кедровый и луна потихоньку все четче и четче стала вырисовывать в воздухе тени от могучих деревьев, Буденный появился на берегу извилистой речки. В руках его были сложенные в четверо голубые джинсы Ветра, и бордовый свитер с цифрой пятьсот один на груди. Ветер очень любил этот свитер, и часто, с особой гордостью, носил его как счастливый талисман доставшийся ему после самой первой его целины, четыре года назад. Карманы брюк Буденного не естественным образом были оттопырены и идущий из них метталический блеск сразу дал понять Ветру, тот факт что консервы с тушенкой сейчас украсят его вечерний рацион.
-Ну вот, Ветер, как ты и просил, я принес тебе поесть и переодеться, - Буденный говорил с некоторой ухмылкой, которая доносила Ветру ту простую мысль, о том что в лагере все хорошо обустроилось и те испытания что у них были сегодня остались позади, словно музыка с танцплощадки уходившего вдаль, к другим берегам единственного в этих краях парохода.
- А что наш командир, - спросил Ветер прыгая на одной ноге одевая свои джинсы, - как он Леш отошел от того утреннего беспредела, что мы ему устроили.
- Что командир, - переспросил Буденный и улыбнувшись, как передок ретро автомобиля, тут же сам себе ответил, - командир нас простил и вот, - Буденный посмотрел на свои карманы, - передает нам из его личных запасов две банки тушенки. Говорит мы ее честно заработали и вообще он не ожидал от нас, что мы столько картошки в отряд притараним. Правда есть одно весьма нехорошее но.
- Что еще за но, - Ветер перестал скакать и уставился в глаза Буденному, - блин какое еще но, опять но. Мы что с тобой со вчерашнего дня как две лошади живем , чтоб нам все но, да но.
- Да успокойся ты Ветер, расслабь лучше свои булки, давай садись ими на этот песок и слушай. Буденный молча дождался когда его друг с вопросительным в очах ужасом сядет на песок и уставившись прямо в его глаза, словно студент выпрашивающий на экзамене тройку, начнет слушать. Тогда он тоже сел на песок, поднял с поверхности песка небольшой, причудливо обточенный водой камень, и сильно швырнул его в реку. Камень три раза прыгнул по воде, аккурат по серебряному следу уже появившейся лунной тропинки и скрылся под ставшей черной водой тихой и нелюдимой сибирской речки. Дождавшись когда круги от камня еле уловимой волной дойдут до берега, Буденный выдохнул воздух из легких и опустив голову вниз к сложенным крест на крест коленям издал резкий и безысходный звук.
- Все Ветер, все.
- Что все Буденный, говори же ты толком гулькин ты хрен, пистолет системы пчих, что все то .
- А то и все, -ответил Буденый, глядя на речку, - Отплясались. Мы трезвые поедем домой.
- Ексель, - Ветер упал на спину, и положив руку под голову выдохнул, - свершилось, зашибись, нашла все таки награда героев. Главное как вовремя.
Друзья перестали говорить. Ветер ушел в себя, в этакое состояние загипнотизированного болью утех ежика. Это когда и сладко и горько. Сознание его стало перемешиваться вспышками, словно наблюдая как два игрока один из которых был в белом, а другой в черном играли в карты. Белый ходил приятными мазками, сопровождая каждый свой ход светлой игрой глаз, губ, приятных и добрых морщин, вызывая вокруг у смотрящих за этим действием чувство приятной ностальгии. Протяжной песни, идущей из хорошего в будущее, где уже есть базис и закалившиеся в подвигах отношения. Черный же вел себя так будто ему в суп плюнули, он пыхтел жаром в своей дьявольской усердности, что бы максимально быстро сделать из хорошего плохое, замазать все яркое, спрятать божественное, обрезать прочное, украсть выращенное и сломать сложившееся. Однако, все равно эта битва была только для черного, поскольку белое непобедимо, а беспросветная мгла этого не может не понять и не принять, отчего все более отчетливо становиться лишь угольной пылью, которая однажды просто сгорит от злости.
Ветер почувствовал как Буденный положил ему свою руку на грудь.
- Лех я просто хотел сказать, что мы отплясались лишь на банкете. Командиры за дела наши утренние назначил тебя, меня и королеву вчерашней ночи, Генри в похоронную команду. А в остальном, прекрасная маркиза все хорошо, все хорошо.
Ветер, тут жен ожил и заулыбался, будто ему на кнопку счастья надавили, а по венам пустили электрический ток.
- Класс, пусть так, это же хорошо Леш, а ? – Ветер резко вскочил и потрясая друга за плечи с воодушевлением продолжил. - Это очень здорово, это значит что все оказалось шито крыто, и мы с тобой, два дятла на жердочке, можем теперь и далее писать нашу славную, как идеология коммунизма, историю, в коллективе, не опасаясь быть отверженными горбунами с проклятьем на челе. Ветер указал вниз туловища и с криком иго-го-го, запустил доставшиеся ему от Варвары-покойницы полосатые бриджи в кусты.
Похоронная команда о которой говорил Буденный, в стройотряде Север вынужденно представляла собой своеобразную помесь медицинской бригады из психбольницы и держимордного ОМОНчика, вдрызг оборзевшего от вседозволенности. Однако, надо честно сказать, что уклон в сторону людей в белых халатах, все же больше прослеживался в их действиях нежели лихой полярный сдвиг в пользу оголтелого беспредела. Хотя, что уж там говорить, бывало всякое особенно этак часов после двух с момента опрокидывания в горло целинных трудяг первой рюмки, выпитой за завершение целины и снятие сухого закона. Надеюсь в дальнейшем читатель сможет хорошенько узнать типы банкетных личностей и методы приведения некоторых их них в полу овощное, и как правило лежачее состояние.
Меж тем Ветер, наконец-то облачился в свое родное и впившись взглядом в торчащие из карманов Буденного банки с тушенкой радостно пробасил.
- Ну друг, мой, давай же скорее поедим, - сказав это Ветер вытер руки о живот и продолжил в рифму, - и домой как чайки полетим. Нету слада в животе, жди урчанья в тишине, а когда оно придет, аппетит пожрать найдет.
- Держи, - Буденный кинул Ветру банку с тушенкой и воткнул нож в песок.
Через четверть часа с едой было покончено. Друзья с появившейся у них сытой нехотью, встали с песчаного берега и медленно, словно две разноуровневые тени, откинутые бледным полнолунием, поплелись в лагерь. Выйдя на белесое, расчерченное прямоугольниками плит полотно бетонной дороги, ведущей в лагерь, Буденный вдруг дернул Ветра за рукав и спросил.
- Ветер, извини меня за прямоту, а как ты относишься к Полине. Скажи мне, друг, только честно, что ты о ней думаешь, и вообще как она тебе. Просто, я вижу, вы же уже четыре года вместе в отряд ездите. А завтра, - Буденный мхатовски слегка сокрушенно помолчал, - может быть у Вас настанет последний день, когда вы теоретически вообще можете больше не увидеться. Понимаешь ты, никогда, словно один из вас провалится в яму, а другой этого не заметил и пошел дальше окучивать своими тараканами в лесу личные проблемы, надеясь в одиночку отыскать там свое мелкое и порой через чур субъективное счастье в виде непонятной и по большому счету, малоценной морковки.
- Оба на, друг ты мой ситный, что жених завидный, - Ветер остановился и посмотрел на Буденного сверху в низ, - тоже мне мать Тереза нашлась, - продолжил он переводя серьезный вопрос в игривую насмешку, - глядите, люди добрые, сват у меня появился. Тамада в ночных румянах, что не откажет даже пьяным. Тебе то, вспышка царя охламона, что за дело, отчего Лех, тебе вдруг моча в будку жерлоприемника постучалась.
- Не горячись Ветер, я же просто спрашиваю. Понимаешь, какая петрушка, я же после целины женюсь, и как ты знаешь на лучшей подруге Полины.
- Так, ну, с купидоном тебя, и что. Ветер всячески пытался показать Буденному свое наигранное равнодушие к заданной им теме.
- Перестань Ветер, петушиться, - Буденный добавил своему голосу строгости, - ты только пойми меня правильно, просто, ну как бы это тебе сказать, моя будущая жена пытается сейчас через меня, как у нас говориться, почву прозондировать. Полина тебя любит, - Буденный положил руку на плечо друга, видя что тот набрал воздуха и хочет ответить ему что то едкое, тут же продолжил - не перебивай, я знаю это точно. Просто она не решается сама к тебе подойти, не понимаю я только почему. Наверно здесь девчонок не так воспитывают и Полина вынуждена скрывать свои чувства, как это обычно принято, за маской веселости и непонятных подколок. Но если и ты Ветер тоже робок, как пескарь в пруду, а у тебя есть чувства то мы все устроим. Видит бог, всем же будет хорошо, и не разлетимся мы на куски, а всегда будем рядом. Представь только я с Чукотки, ты с Москвы, а жить будем в Томске друг у друга под боком. В гости будем ходить по субботам, подарки на рождество дарить, самогон на подавленной жопой клюкве настаивать. Свербит вспоминать.
- Нет, Буденный этого не будет, или будет но не с ней. Она, - Ветер помолчал и тяжело выдохнул, - она увы убийца.
- Кто? – глаза Буденного в темноте отбросили косой блеск.
- Убийца, - повторил еще раз Ветер, - да, да ты не ослышался, она холоднокровная убийца. И не спрашивай меня что да как, разговор окончен. Ленке и Полинке не слова. – Ветер зло плюнул под ноги, с тяжелым выдохом закинул голову к небу. С мгновенье посмотрев на первые звезды, он тихим голосом добавил, - а, я дурак, тоже не лучше. Идиот бревенчанный. В унитаз первую любовь спустил. Сказав это Ветер повернулся и одиноко сгорбившись пошел в лагерь.
Всю долгую дорогу дальше друзья шли молча. Ветер чувствовал, как Буденный с трудом переваривает услышанное. Он то и дело вздыхал, словно хотел начать разговор еще раз, но что то неведомое, чугунной тучей удерживало его.
Так, находясь в состоянии напряженного молчания друзья пришли в лагерь. Как обычно в это время на отрядном костровище красными языками веселого пламени забавно плясал огонь и лились медленные песни. Глаза Ветра из всей толпы мальчишек и девчонок выхватили Полину. Но она смотрела не на него, ее вопросительный и чем-то отдающий лучами надежды взгляд был направлен на Буденного. Ветер краем глаза увидел легкий кивок ее головы и резко перевел взгляд на шедшего позади Буденного, который достав обе руки из кармана легонько присел. Этот короткий и характерный жест явно давал понять Полине, что ни нет ни да, сегодня увы Буденный не услышал.
Еще спустя полчаса Ветер и Полина встретились в коридоре спального корпуса. Перед самым отбоем Ветер по обыкновению шел чистить зубы, а Полина уже завершив все свои ночные приготовления, медленно возвращалась в комнату. Глаза их встретились. Полина тут же остановилась, едва заметно улыбнулась Ветру и застенчиво опустила голову вниз. Ветер прошел мимо.
Глава девятнадцатая
На следующее утро. Ветер уже и не помнил о своем разговоре с Буденным. Всё его внимание, мысли, и пульсирующий по венам гемоглобин был сосредоточен на предвкушении банкета, вишенкой на торте венчающий пятый трудовой семестр. Глаза Ветра, других ребят и девчонок, ставших ему здесь настоящими друзьями, до мондражного придыхания горели предвкушением, предстоящего полета украшенного беспредельным отрывом от чувства выполненного ими долга. Мозоли на руках парней, когда-то протяжно нывшие в ночном сумраке, а теперь уже окаменевшие и ставшие нечувствительными к любому прикосновению, пели. Сломанные ногти девчонок и слипшиеся от малярных красок ресницы их глаз дышали по особому, в чем-то вольнеей и в чем-то наверно бесприпятственнее, будто с них сняли свинцовые путы или содрали противный липкий скотч. С языка многих уже срывалось слово, отпахал и искренняя хвала господу за это. В воздухе студенческого лагеря царила суета, вызванная внезапно проснувшимися у ребят и девчонок внутренними моторчиками, слегка колотившими их движения и мысли. Мелкими уколами, полученными от скрытых искр томительного ожидания электризовалась атмосфера передовая задор погоде, которая в очередной раз была просто отличная. Солнце светило и его добрый свет полосками, словно прозрачными струнами гигантского инструмента, пробивался через верхушки деревьев и утренним теплом парного молока согревал начинающийся день. День апофеоз всей летней целины. День банкета.
Наконец-то командир вышел на крыльцо. Сегодня он в первые за все время целины был без темных очков и лицо его было ладно расслаблено и демократически приветственно улыбалось окружающим .
- Друзья, - крикнул он голосом мягким и даже в чем-то шелковистым, - давай те будем строиться.
Все только этого и ждали, и как маленькие металлические частицы имеют свойство быстро притягиваться к магниту, так и бойцы отряда Север, действуя одномоментно, и находясь в разных точек лагеря, дружно пошли к месту отрядного построения. Лица их по прежнему светились, томясь в ожидании рассказа главного бойца о плане сегодняшнего по истине долгожданного дня. И командир не стал тянуть резину. Он разложил по полочкам весь грядущий день, в котором было место и заключительному трудовому аккорду, и торжественной линейке закрывающий летний лагерь и конечно же им было озвучено место и время проведения основного праздника. Этой объявленной точкой шаманского капища стал заброшенный ангар, располагавшийся на самой окраине таежного города Кедровый и принадлежавший местному ПМК-169. Ветер с Буденным, а также бригада Элтонов, под руководством Красавчика была назначена на приятные работы, заключавшиеся в приведении ангара в соответствующий празднику вид.
В небольшом отдалении от ребят, на параллельно проходившим, построении отряда Ритм, также шло назначение прекрасной бригады «ух» по приготовлению большого количества не хитрых закусок и декорированию стен ангара. Девчонки радостно хихикали, радуясь все тому же солнышку и возможности в скором времени наконец-то чистенько отмыть свои лица и достать из своих чемоданов и рюкзаков казалось уже забытые предметы красоты и омоложения да и воспользоваться ими в полной мере.
- Марин, ты все, закончила, - командир отряда Север обратился к своей коллеге, - можем объявлять.
- Давай, - ответила командир Ритма, и громким голосом добавила, - боец Генри выйди из строя.
Ритмичка, тут же побледнела и вытерев нос рукавом своей куртки неторопливыми шагами вышла в центр.
- Бойцы, Ветер и Буденный, выйти из строя, - раздался не менее строгий голос командира отряда Север.
Ребята, так же молча вышли в центр. Они присоединились к Генри уже заметно побледневшей, стоящей в томительном предчувствии чего-то нехорошего. Видно было как ритмичка нервно теребила свои пальцы, в надежде сохранить сосредоточенность и возможно тем самым получить каплю душевного успокоения. В мрачных лицах всех троих героев, этих последних дней, можно было с легкость найти все пятьдесят оттенков серого. Ветер взял Генри за руку и крепко сжал ее.
- Вот посмотрите на них, - командир отряда Север, не поворачивая головы к троим бойцам ткнул в них пальцем, - все их хорошо запомнили.
- Все, - смесью баса, альта, и сопрано, хором, ответили два дружественных отряда, - расплывшись в широких, добродушных улыбках, напоминающих молнию набитого купюрами кошелька.
- Хорошо, тогда запомните еще, что вот эта банда, - командир взял паузу и подошел к ребятам, - назначается на сегодняшний банкет похоронной командой.
- Ха,ха,ха, -раздалась какофония из строя мужиков. - Ура двух, насосов отключили, стало быть нам больше достанется. А, командир, слушай, нельзя ли еще Ветру есть совсем запретить, а то он и так любитель из закуски еду делать, добро в холостую переводить. – Это был голос в Доменникова, единственного здесь земляка Ветра, а потому хорошо его знавшего и не упускавшего никогда шанс по доброму по стебаться над кем бы то не было.
- Напоминаю Всем тем, кто сумеет к ночи уподобиться помятому ананасу в томатном ливере, что - командир с серьезным выражением на лице пошел вдоль строя его бойцов, - похоронная команда у нас не прикосновенна, что бы не случилась, отложите себе это на подкорке, что ее пальцем трогать запрещено. Нарушители будут сурово мной наказаны утром. Вы же, - Алексей подошел к Ветру, -отвечаете за все и за всех. Все наши бойцы к утру должны быть в лагере и в своих койках. Понятно, - Ветер кивнул, - тогда у меня к вам все, у доктора получите аптечку, а у меня веревки и скотч. И последние, - крикнул командир так, чтоб все его слышали, -в шестнадцать часов закрытие нашего Артека. Всем быть в парадном виде. А теперь, - командир еще раз повысил голос, - разойдись, как шов на брюках.
Время шло, как у тщедушного Карабаса-Барабаса в ожидании щедрого гонорара за выступление деревянных воспитанников его длинной бороды. С начала малозаметно, незримо, но с каждой утекающей в дела минутой, оно становилось все весомей и трепетней. Всем парням очень хотелось сегодня по геройствовать, отличиться и отдать максимум своих сил этим последним минутам, уходящего в осенние дожди трудового лета. Выложиться по полной, до конца, понимая что уже завтра начнется их долгий, как срок появления малыша на свет, девяти месячный трудовой отдых. Так например если раньше боец отряда Север брал себе горб один мешок цемента, разгружая его с машины то теперь два. Перекуры забылись как учебный материал, после сдачи его преподавателю на экзамене. Вот например Рыжий (кличка парня) пел и штукатурил стену, набрасывая на нее раствор штыковой лопатой, и ровнял его уже большой, как капот малолитражки, совкой лопатой. Лом акробатом-эквилибристом средней руки стоял на противовесе вращающейся бетономешалки, увеличивая тем самым ее производительность на добрые сто килограммов. Фин организовал конвейер по укладке кирпича в наружные стены дома и довел его до автоматизма. Казалось красные брикеты ложились ровно только от одного его бешеного татарского взгляда. Матвей, с криком аллах акбар, приваривал металлическую балку к лестничной опоре с двух рук, выпуская из под маски клубы табачного дыма, и держа эту самую балку головой, а бригада Феди на три-четыре раскачивала двух тонную бадью с бетоном, поданную им на башенном кране, с целью залить сегодня как можно больше ростверка. Но больше все удивил Ильгам. Он со своим пионер отрядом, натужно волочил ввосьмером через весь город, на потеху и недоуменные взгляды местных жителей, полнотоннный тканевый мешок с цементом, чтоб успеть сегодня залить отмостку, вокруг здания местного клуба. Это зрелище, было сродни картине про бурлаков на волге, и настолько увлекло местных жителей, что они внемля шутейным призывам бойца, активно включались в импровизированную упряжку. Местные мужики по зову, оставшейся где-то в детстве, молодецкой лихости, на потеху себе, становились этими самыми бурлаками, разными по сибирской темпераментности, степени надрыва, и по искренней втянутости в процесс. Однако работая единой упряжкой, под нехитрый счет Ильгама, мешок двигался, метр за метром, приводя в искренний восторг раскрывших рот женщин, идущих в магазин, со склянками для сметаны, детей в раз переставших лепить куличики в песочнице и мужиков вышедших в семейных трусах покурить на балкон.
Закончила свою работу и бригада Красавчика, оборудовав с нуля, и как следует, банкетное место. Теперь в этом ангаре появился длинный стол, сделанный из доброго десятка украденных ночью с объекта, старым десантником Шараповым, дверей, вместе с их дверными блоками. В качестве опор для них использовались пятидесяти килограммовые мешки с цементом, сложенные в перевязку. Скамейки были сколочены из не обструганных досок, но чтобы никто не ощутил своим причинным местом и малейшего дискомфорта бригада Красавчика обработала их до перламутрового состояния мелкой шкуркой. В дальнем и самом темном углу ангара, из строительных поддонов, было оборудовано место для покойников. На языке стройотрядовцев так назывались люди не дожившие до окончания банкета, отчаянно хлебнувшие полным стаканом долгожданного счастья и потому павшие в неравной борьбе с зеленым змием. Ветер разрезал полученную от командира веревку на десять частей, столько по обыкновению бывает на банкете не в меру счастливых, а потому слегка буйных бойцов, готовых сперва разорвав на себе телняшку, попытаться тоже самое сделать и на товарище. Однако с ними хлопот не много, страшнее буйных, только идейные, клоуны-чюдики. Эти баловни-самодуры, подогретые горьким напитком помноженным на всеобщее веселье, всерьез начинают верить в то что им все по колено и с широкой улыбкой, впитанной еще в детстве с фото Олега Попова, пытаются словно Коперфильд легко и непринужденно пройти сквозь стены. Подобно акробатам провернуть сальто и нырнуть со стола головой вниз, подражая горе танцорам - диско взявшим пару уроков у старых чичеточников маразматиков, взгромоздиться на стол и амплитудно виляя задом как толстая кондукторша в набитом автобусе, каблуками своих кирзачей высечь из еды и посуды искры. И даже не удивительно, что эти самые Искры в конечном итоге появляются, только в уже глазах самих чечеточников, после того как они поскользнуться своей ногой в чьем-то салате и помахав в полете по их мнению крыльями со всего маху звездануться головой об бетонный пол. Вот для того чтобы свести все возможные потери и ущерб к минимуму и существует похоронная команда, в чье введенье входит трезвое наблюдение за происходящим и соответствующая отдельно взятому моменту реакция. Правда похоронная команда имеет еще и существенный бонус в виде красочного утреннего рассказа своим товарищам о подвигах того или иного бойца. Такие рассказы всегда неоднократно смакуются их героями, обратно превратившимися в людей, а особо интересные из них застревают в отрядных исторических скрежалиях и впоследствии обрастают длинной бородой, делая их героев сродни былинным богатырям.
Однако, время, как леденец во рту малыша, медленно, но верно тает, с каждой минутой заставляя глаза мальчишек и девчонок с грустинкой поверить в апофеоз труда этого лета. Вот уже забит в стену последний гвоздь, уложен в кладку финальный кирпич, девчонками и их сегодняшним помощником Рыжим заштукатурены все стены, сделано все из того что можно и необходимо было сделать в этом ласковом и теплом строительном сезоне. Инструменты вымыты, рабочие места почищены, перчатки сняты и выброшены. Цифры тщательно выведенные бойцами в начале целины, на разных объектах, говорящие о количестве оставшихся до банкета дней исправлены на ноль. Все, окончено. 3,14 – здец. Небо протяжно вдыхает в себя пары студенческой усталости и как шаманская мантра однотонным ритмом сливается своими звуками, с музыкой дыхания земли, разнося кристаллами чистого хрусталя в головах счастливых и грустных бойцов прощальные нотки, наверно появившиеся из космоса. Минорные интонации пульсацией горного эха напоминают каждому бойцу, что дальше дороги увы нет, линия их горизонта уже достигнута, а значит пора им в лагерь, дабы успеть снять знамя и хорошо, по сделанным делам, завершить банкетом этот день. В наступившей тишине бойцам становиться слышно, то, что раньше они и не замечали. Вон там вдали проехала груженая машина, одним колесом стукнув по яме, вон оттуда справа из небольшого перелеска еле слышно доноситься обрывками чья-то речь, а вверху, по самому божьему небу, обгоняя уставшие облака, летит клин перелетных птиц, жалостливо затянувший над тайгой свою многоголосую и прощальную рапсодию.
Глава двадцатая.
Ветер сидел за банкетным столом с самого его края, и сколько он не говорил про себя слово халва, слаще ему не становилось. Главному похоронному распорядителю сегодняшнего веселья, грустно и причудливо было наблюдать со стороны за радостью своих друзей. Тоскливо было осознавать тот факт, что он приезжает сюда уже четвертый год, и впервые волею череды нелепых случаев, оказался за бортом всеобщего и столь долгожданного веселья. Вот уже командир отряда произнес четвертый тост и Ветер видел как на глазах ребят, его целинных друзей, стала проявляться та добродушная и веселая расслабленность, которая является зримым предвестником предстоящего отрыва. Всем хорошо, лишь только Ветер вынужденно глядит в мир одиноким, голодным взглядом зимнего волка, и щелкает зубами.
Немного поев, и в очередной раз выпив за здравие горького напитка, отрядный комиссар, дает старт мини концерту. Его в свободное время подготовили те или иные коллективы единомышленников. В основном это были бойцы бригад на протяжении долгого времени работающих вместе. Много номеров показали и друзья, начавшие трудиться в отряде с одного года. Так называемые зеленки. Были, так же выступления тех ребят и девчонок у которых в ходе этого лета возникла взаимная симпатия друг к другу , когда творческая, а когда даже и любовная. Воодушевление и разгон царит в коллективе, лишь только Ветер уныло щелкает, зубами.
- Я поднимаю свой бокал, - начал говорить отрядный комиссар, ожидаемый всеми мужиками тост, - за самых лучших, самых смелых. Пью, за прекрасные глаза, за нежность ласковой руки, за то что вы на свете есть. За нас короче, … мужики.
Ангар тут же наполнился веселым гвалтом безшабашной радости. Мужики запрокидывали головы и ржали как гусарские кони, перед прекрасным полом облаченным в платья с огромным декольте. Девчонки, по-бабски тихо матерились, громко и кусаче называя присутствующих мужиков когда сволочами, а когда и просто придурками. Так было у них принято, и мужики нисколько этому не противились, а лишь иногда словесно парировали их выражения, намекая мол на то при ком живут. Градус веселья мгновенно поднялся и комиссар женского отряда, в которой проснулось справедливое чувство мстительной алаверды, дернула за ногу еще стоявшего на скамейке тостуемого. Под веселое улюлюканье, начавшей терять разум толпы, тот подкошенной свиноматкой слетел со скамейки и в позе эмбриона выкидыша, жахнулся со всего маха головой об пол. Но что вы думаете, отряд и не думал замечать потери бойца, хоть глухой звук изданный от удара одним тупым предметом по другому прокатился по ангару. Пир на весь мир продолжился.
- Я не буду говорить, стоя на этой опошленной непонятным тостом скамейке, - закричала бойкая девчонка, - я бляха-муха для вас, мужиков, подлых хрычей встану на стол. Вот смотрите, - сказала она и полезла на стол, попутно раздвигая ногами не хитрую посуду.
- А я поднимаю свой бокал, - громко крикнула она, словно пыталась разбудить всех медведей в лесу, - за самых добр…., - не успела она договорить свой тост, как тонкий оргалит, тот самый из которого были сделаны украденные Шараповым двери синхронно проломился под её обеими ногами и ритмичка одним моментом провалилась в банкетный стол. Сейчас он юбкой грациозной испанской балерины из лебединого озера, обнимал её прекрасные формы, но и сковывал движения. Водка плескавшаяся ранее в ее стакане, теперь березовым соком стекала с испуганных лиц близстоявших бойцов. Они вмиг потеряли дар речи и растерянно окаменели, словно описанные матерыми барсуками, лесные пни, с огромными глазами, убежавшие сюда от царя долдона из таёжного бурелома.
- Все понеслось, - крикнул Буденный Ветру, и дождавшись ответного кивка от друга продолжил, - все Леха пора, теперь наш выход. Друзья подбежали к застрявшей в столе и по средине еды ритмичке, но резко она оттолкнула их руки и как бы взглядом показала что пока в помощи не нуждается.
- Я еще не закончила, - ответила она всем, и бойким жестом с сопровождаемой хитрой улыбкой на лице, заставила всех бойцов, двух дружественных отрядов прекратить шум. – Налейте мне ребята, я продолжу, - попросила ритмичка и с шумом стукнула стаканом по остатку стола, - так даже лучше. Я впервые чувствую себя как реальное украшение стола. У меня, нарыв, тьфу ты порыв появился, слушайте же.
Я поднимаю свой бокал, - голос ритмички, набирал мощь и словно призыв к штурму разрезал воздух на пестрые лоскуты, - за самых смелых. За тех кто красотой своей отштукатурил здесь все стены. За тех кто стоя на козлах сумел исполнить дикий танец. За тех на чьих щеках румянец, горит как путеводная звезда, как тот маяк что не допустит краха, у тех кто оказался в жутких лапах страха. Да мы не слабый пол, мы только любим красоту и к нею тянемся душою, мы набираем глубину, чтоб гибче стать в борьбе с собою, и победить, пройдя не легкую дорогу внутри себя, так быстро очутившись за родительским порогом. Давай те ж выпьем мужики, за тех кто правдою не слаб, давайте выпьем же друзья за ….
- Баб, - хором ответил впечатленный тостом сильный пол.
- С крыла, - прокричал очнувшийся от падения комиссар, растирая рукой шишку на затылке и зловонно хрюкая от величественного подобострастия, - все мужики пьют с крыла, - повторил он и поставил свой стакан на сгиб согнутого локтя поднятого им параллельно земли.
Пить с локтя, для начинающих авиаторов означало целую церемонию, венцом которой, был полет к потолку уже пустого, ненасытно-опорожненного за здравие, стакана. Надо сказать, чтоу всех парней, а особенно у первогодок, считалось круто если ты сперва выпив, в дальнейшем умудришься подкинуть свою прозрачную посудинку так, чтобы она слегка чиркнула о потолок и возвратилась обратно в туже руку с которой и началось ее вертикальное ускорение. Стоит ли говорить, уважаемый читатель, что каждый боец, словно Дон Жуан, находясь в соку своих побед, пытался буквально выпендриться и суметь добросить локтем свою огороженную стеклотару до высот ангарного потолка. Однако мало кто был в силах преодолеть существующие законы гравитации и ловко не только запустить, но и поймать свой стакан обратно. Ветер видел как спустя полсекунды застывшего в апофеозе времени, падающие стаканы то тут, то там начинали звучно падать и наполнять ангар мелодиями и ритмами звенящей, зарубежной, и неверно в чем-то эфиопской эстрады.
- Даешь теперь дискотеку, - прокричал слегка осипший командирский голос и бойцы дружно ринулись с насиженных мест в полутьму ангарного пространства. Полилась музыка, бойцы двух отрядов встав в большой круг и слившись друг с другом плечами в единое целое, стали ритмично прыгать поочередно выкидывая то одну ногу вперед, то другую.
- В квадрат, в квадрат, даешь в квадрат, - заорал комиссарский голос и толпа танцующих, словно войско Дмитрия Донского, тут же перестроилась в квадрат. Смесь молодости и страсти быть единым целым, в этом когда-то придуманном кем то из целинников танце закружила ребят. Два шага вперед, два шага назад, четкий поворот на девяносто градусов и опять вперед и назад. Вот так двигаясь в строгой последовательности, чередуя шаги с поворотами по часовой стрелке все, с той оголтелой бесшабашностью, которая только и может быть у людей в молодости, на самой весне жизни, ребята получали свою порцию куража и сопричастности. Всем хорошо, всем весело лишь только Ветер перемалывает во рту сухость и продолжает щелкать зубами.
Однако его тоска не долго продолжалось. Спустя каких-то полчаса, в течении которых водка уничтожалась с огромной скоростью, звук всеобщего веселья нарушил металлический лязг работающей бензопилы. Это целинный сторожил Саша Петренко, каким то образом сумевший пронести сюда на банкет, бензопилу, завел ее и стал пилить металлическую стену ангара.
- Я пройду сквозь стены, - возопил его голос и сноп искр вылетел из под зубьев пилы погруженных в металл ангарных стен. Шум стал таким, невыносимым, что пробирал до костей и резал ушные перепонки. Толпа тут же окружила этого чудо терминатора и под общее улюлюканье подбадриваний терпеливо дождалось того момента когда новый вход, косым орнаментом украсил многострадальные стены ангара.
- Я мля, здесь все на хрен попилю, - вновь раздался голос пьяного пильщика, который сейчас скорей напоминал рык человека ушедшего в своем порыве, далеко от берегов здравого смысла. – На хрен всех перепилю, в дрозофильных мух расчленю, разойдись, чудаки лесные, ааааа, - заорало его сатанинское горло и боец горным ястребом кинулся к банкетному столу. Не прошло и десяти секунд, как он прошел сквозь него, как нож сквозь масло, а спустя минуту и вовсе превратил в хлам треть банкетного стола со всем его содержимым.
Надо сказать что водка уже подействовала и на большинство людей в дружном коллективе. Они нисколько не печалились, глядя на все происходившее, более того градус начал брать своё и бойцы стали подбадривать горе лесоруба устроив настоящие побегушки от пилы, словно горячий народ в Испании устраивающий бега по улицам от стада разъяренных быков.
- Саша, Саша, забубенный пчеловоз, а я здесь, догони меня, - заорал чей то пьяный голос из темного угла и Саша вспыхнул новыми эмоциями вселенской бури и подняв пилу над головой, аки древнеримский палач, с криком «сейчас размозжу все и всех как Белаз, дохлую кошку на дороге, он бросился в тот самый угол, откуда и пришло это подстрекательство. Началась бессмысленная пьяная движуха, казалось что бегало всё и все и столы и скамейки и даже сложилось такое ощущение, что сам ангар тоже вертелся как юла в руках младенца, уклоняясь от возможности получить новый вентиляционную пробоину в своем металлическом чреве. Даже первые трупы упавшие на заранее приготовленные для них поддоны встали и пошли прочь скрепя отложением солей в шарнирах своих колен.
- Пора это кончать, - Буденный посмотрел на Ветра и отломал от скамейки массивную доску.
- Думаешь, надо - ответил Ветер, потирая руки.
-Уверен, Лешь, ты бери веревку, второй дрын и пошли. Только запомни я бью его сзади по жбану, а ты по рукам и сразу прочь убирай от него пилу, да и бензин тоже вылей от греха подальше, - добавил Буденный.
Все произошло быстро, как и говорил Буденный, разве что Ветер нарушил договор и ударил первым. Но пилу он не вышиб, а наоборот вызвал лишь бешенное возмущение, покрывшегося обильной испариной, человека-пилы.
- Что, - забасил Петренко в профундовый голос, - меня бить. Да я сейчас тебе жбан отпилю и сожрать его заставлю.
Ветер отпрыгнул назад и спиной ударился о стену ангара. «Пипец» пронеслось у него в голове и глаза автоматически закрылись.
- А, ё. – тут же раздался голос Петренко перед самым носом Ветра, и воцарившаяся тишина обожгла Московскому парню уши.
Ветер, медленно открыл глаза и продолжая испытывать некоторую дрожь, нервно прищурился на один из них. Он увидел, как Буденный откинул в сторону свой дрын, протяжно выдохнул, а затем протянул ему руку.
- Леха, ну ты блин и чудак на букву м, я же тебе долбоклюю сказал, что первым бью я, а не ты. Ладно, давай теперь свяжем его и к покойникам отправим пусть там отдохнет. Бревном полежит, глядишь к утру и корни пустит.
Не успели друзья угомонить, Петренко, и перевести дух как тут же стала зарождаться новая напасть. Веня Дедушкин, по кличке Джейк, решил показать всем какой он устойчивый канатоходец, готовый так же как и святой апостол пройти по тонкому, словно оный по воде. Причиной появления на свет такого желания, послужил недостаточно полно налитый ему стакан водки, и слова его напарника по бригаде каменщиков Миши Потанина. В которых он Миша утверждал что Джейку, уже хватит пить, что его качает, и вообще тот находиться на гране того, чтобы в скором времени упасть и тем самым внести свое имя в число первых вырубленных водкой покойников.
- Я, что по твоему пьяный, - закричал Веня на друга, покрывшись на своем лысым черепе обильными капельками пота, - да я еще не в одном глазу. Я еще ого-го на что способен. Спорим же, - Джейк протянул Мише руку, - на то, что я, смогу пройти по прямой туда и обратно, не разу даже не спотыкнувшись. И если я это сделаю, то ты встаешь на стол пьешь стакан местной горилки и танцуешь ламбаду без одежды, ну как у нас говориться голым соколом.
Миша, побледнел и не отвечал сразу, мысль о перспективе ему танцевать голым не только не возбуждала его, но и подействовала отрезвляющее. Он не протянул свою руку в ответ Вене, на его характерный жест спорщика, а лишь молча налил в стакан столько водки именно сколько хотел Джейк.
- Ладно проехали, горох в капусте, вот на тебе, пей и пойдем танцевать, - сказал Миша и рукой подвинул стакан к Вене.
- Что, зассал Миша, испугался, очко ты верблюжачье, стало быть ты боишься, лисапед колокольчик, - глаза Джейка сверкнули мутным бесовским светом, который только и бывает у людей незаметно для себя отплывших от берегов реальности и вошедших в дух боевого азарта.
- Да нет, с чего ты взял - слегка смутившись ответил Миша, в котором при слове испугался, видно взыграло сильное пацанское самолюбие, возведенное в квадрат парами испитого ранее горького напитка, - ну а, скажи мне, где мы здесь найдем нечто прямое и тонкое, разве что вон скамейки все в линю сложим, - продолжил он обводя ангар глазами.
- Я знаю где, - Джейк снисходительно улыбнулся, - здесь, - продолжил он, прижимая ухо друга к своему рту и переходя на шепот, - прям здесь перед ангаром есть старый автомобильный кран с вытянутой и уходящей в небо под небольшим углом стрелой. Давай так поступим, если я на нее залезу, пройду до конца и вернусь, то ты голым лебедем пляшешь ламбаду, в том месте, которое сам себе здесь выберешь. Если нет то я перестаю пить минимум в течении года, как бы мне это туго не далось, особенно учитывая наши студенческие и общажные праздники.
- Опасно же Джейк, там высота с добрый двухэтажный дом, да и внизу коряги торчат. - Миша стал отговаривать друга, приводя при этом весьма не хитрые аргументы, - а, что будет, если ты упадешь, ты же наверняка сломаешь себе копчик и будешь ходить по миру как забубенный хлопчик. Что тогда. Все будут меня звать ломантином таврическим, венягубом. А оно это мне надо.
- Ты лучше подумай, аполлон ставрический, венягуб, какие базовые движения у Ламбады есть, можешь уже начинать их вспоминать. И вообще, хватит тебе здесь кочевряжиться, понимаешь выделываться как хромой в балете. Да или, - Веня с хитрым прищуром посмотрел в глаза друга, - или ты трус.
- Ну да, да, да черт ты леший, да, отморозок кожаный. – Ответил Михаил, Джейку, после секундной паузы и вложил свою ладонь в ладонь улыбающего как Эди Мерфи, друга. – Только, чур мне потом на свою криволапую походку не пеняй.
- Слушайте все, - Джейк залез на скамейку, и заорал во все горло, - мы тут с Михуилом поспорили, - если я выиграю, то я год не пью, а если он, - Веня зыркнул на друга, направил на него указательный палец и продолжил, - то он здесь танцует ломбаду, голым, как обстриженный индейцами, ради пестрых перьев, петух.
Не смотря на царивший в ангаре безбожный галдеж с музыкой, человек десять услышали речь Джейка и быстро подошли к столу.
- Это так, - спросил у Миши подошедший к столу Борисов, плотно обнимая зеленую ритмичку.
В ответ Миша молча пододвинул к себе налитый для Вени стакан, поморщился глядя на него и взял в руку.
- Да, - еле слышно пролепетали его губы, а рука крепко сжала стакан, так что костяшки пальцев слегка задрожали и побелели, – это так, - выдохнул Миша и одним движением руки опрокинул содержимое прозрачной ёмкости себе в рот. – А пропади оно все к лешему, - добавил он стараясь своей улыбкой разгладить на лице морщины, вызванные у него на лице употреблением горькой.
- Ой как интересно, - звонкими бубенцами залепетала зеленая ритмичка, и хихикая повисла на шее парня, на секунду свесив свои прекрасные ножки.
- Что интересно, - пробасил он, еще плотнее прижимая к себе тело молоденькой девчонки.
- Да все интересно, особенно, второе. Блин надо сейчас же пойти и девчонкам сказать. – Ритмичка, тут же спрыгнула с Борисова и растворилась в кругу дрыгающихся под музыку тел.
Глава двадцать первая.
Узнав о предмете спора, большинство бойцов двух отрядов, выбежали на улицу, словно школьники на перемену. Все дружно бросились туда где стоял богом забытый старый автокран, неожиданно для себя вдруг ставшим на склоне его автовека центром повышенного внимания. Джейк и Миша уже были около него. Джейк, победоносно суетился. Он даже уже успел залезть на площадку крана, на которой был расположен подъемный механизм этого древнего строительного агрегата. Лицо его, словно солнце на восходе, горело фанатичным блеском, а бритая наголо ради женского внимания голова, покрытая каплями пота, отражала лунный свет. Казалось, что в данный момент для Джейка нет преград, так уверенно выглядела каждая черта мимики, игравшая искренним азартом на его лице, и так уверенны были движения его рук, в безапелляционной попытке влезть на старый автокран. Миша же, в отличии от Джейка, напротив не выражал на своем чуть апатичном иконостасе и толики сколь нибудь заметной капли радости, неиссякаемым ключом бившей через край у его друга. Слегка сгорбившись, он понурым и заботливым пингвином стоял внизу у колеса автокрана, по-видиму находясь равнодушном бессилии. Будущий танцор, видать уже и сам не веря в действенность своих слов, в очередной раз, с потухшим в глазах энтузиазмом, пытался отговорить друга.
- Джейк, ну послушай, - Миша растерянно оглядел подошедшую толпу и нервно плюнул себе под ноги, - а давай ты не полезешь на стрелу, пойми, мне кажется это довольно глупая затея, пустое бахвальство, и к тому же черезвычайно опасное. Скажи мне, ну что нам стоит с тобой прекратить весь этот балаган. Фанфар тебе захотелось, только ведь под них и поспасть можно.
- Можно Миша и Машку тяпнуть за бумажку, - живо ответил Джейк и видя что подошедшая толпа считает его за героя продолжил. - Тогда танцуй мой друг, майонез ты из селедки, и сразу все будет хорошо, я не полезу. Вон смотри сколько у тебя зрителей будет. Аншлаг целый, мать ее в перец. Ты думаешь сейчас им мой акробатизм нужен. Нет, теперь им нужны твои обнаженные как у самочки богомола дрыганья.
- Миша танцуй, - крикнул кто-то из толпы и все стали дружно скандировать, - Миша танцуй, Миша танцуй.
Миша ошалело махнул рукой, и Ветер увидел как кровь отошла от его румяных щек.
- Ладно, маргарин тебе в салат, полезай, тарзан на ветку, заработаешь конфетку. Эх, втянул ты меня в авантюру - вымолвил он безучастным голосом в котором уже слышались проигрышные интонации. Сказав это, Миша отошел от колеса, и встал так что бы ему лучше было видно победный поход его друга по тонкой и наклонной стреле крана, упирающейся почти в самую луну.
Интересное зрелище началось. Джейк довольно ловко забрался на кабину управления краном и перескочил с нее в начало стрелы. Как только он это сделал, толпа затаила дыхание потому что стрела под его ногами издала неприятный звук и слегка качнулась. Однако Джейк, с секунду виляя телом, как сохнующее на ветру белье, смог удержать равновесие и сделать пару шагов в направлении окончания стрелы.
- Джейк вернись, - закричал Миша, - ты же видишь стрела плохо закреплена и качается.
- Молчи, - резко оборвал его Джейк, - еще слово и ты проиграл.
Было видно, что с каждым шагом Джейка по стреле, он все больше понимал всю глупость своего поступка. Колебания ржавой стрелы заметно увеличивались и это заставило бывшего раздухарившегося спорщика, принять корявую позу, охотящего за тигром, неандертальца. Теперь с его уст слетало лишь прерывистое дыхание, хорошо ощущаемое во всеобщей тишине. Бойцы двух отрядов невольно притаили дыхание. Толпа лишь ожила и внезапно охнула когда Джейк, находясь по середине стрелы неожиданно потерял равновесие и сильно качнулся из стороны в сторону. Казалось что и сами бойцы, напряженно смотрящие за происходящим вдруг дернулись и синхронно отошли на шаг назад. Однако в этот раз к всеобщему удивлению Джейк сумел в еще более низком приседании, поймать тонкую нить собственного равновесия.
- Это, я, представил как Миша уже расстегивает свои пуговицы, - корявым и полным испуга голосом попытался пошутить Джейк.
Но эту шутку никто не оценил, люди с трудом переводили дух и всё так же напряженно молчали. По лицу Миши пробежала слеза. Он присел на корточки и обнял голову двумя руками.
- Буденный, - тихо шепнул Ветер в ухо друга, - беги за доктором.
Меж тем Джейк продолжил обналичивать свое пари, правда теперь он делал совсем мелкие шаги и то только после того как стрела переставала под ним вибрировать. Его лысая голова в лунном свете казавшаяся чем-то вроде лампочки Ильича, была неподвижна. Этот вид с определенного ракурса зрения создавала у смотрящих впечатление застывшей в туалетной монументальности человека одевшего себе на голову луну.
- Еще чуть-чуть, Веня, еще чуть-чуть, - подбадривал себя Джейк, продолжая буквально ползти по стреле. Тем не менее вскоре ему удалось поймать необходимый ритм и пусть все еще медленно, но вместе с тем и довольно уверено, продолжить свой поход к самому краю стрелы, до которой уже оставалось рукой подать. Однако в воздухе все еще висело предчувствие беды. Это состояние, словно гипноз действовал на толпу сопереживающих зрителей, заставляя их заворожено молчать. Загадочное состояние, слегка подавленное в котором если и оставалась жизнь то была она не рядом, а где-то в стороне, там в ангаре откуда тихо играла музыка или в небе где только что яркой звездой проплыл спутник.
И гром стремительно разверзся. Он заставил всех тут же выйти из состояния летаргического оцепенения и кинуться к падающему вниз человеку. Все произошло, быстро и внезапно, как это обычно и бывает в подобных случаях, к сожалению порой основанных на пугающих память банальностях. Джейк, видать несколько увлекшись пойманным им устойчивым ритмом и балансом хода, слегка переусердствовал. Скорее всего он просто не заметил как кончилась стрела и сделал свой маленький, но в тоже время роковой шажок в бездну чернеющей красками ночи пустоты. Крика не было, лишь только глухой, пробирающий до мурашек звон, дребезжащей волной прошел по коже видевших все это бойцов. Миша бросился к Джейку, через секунду вокруг него сомкнулся круг, а еще через несколько мгновений от этого круга стали быстро отделяться фигуры с криком.
- Доктора сюда, доктора. – Раздались то тут то там хаотические выкрики. – За доктором послали, - то и дело спрашивали бойцы друг у друга.
- Послали, - ответил Ветер, по осеннему хмуро - Буденный уже убежал за ним и Генри с аптечкой.
Музыка, что еще минуту назад весело бухала нотами в ангаре стихла. Отовсюду послышался топот ног бегущих сюда бойцов и нарастающий гул вопросов, в которых слово что, употреблялось постоянно. Ветер, раздвинул толпу и подошел к Джейку. Он лежал на остывающей в ночной прохладе земле без сознания, безжизненно раскинув свои руки и ноги, как у мертвой птицы запутавшейся в забытой браконьерами сети. Ботинка на левой его конечности не было. Еще недавно такие живые глаза, полные желания сочно жить, теперь были плотно закрыты нависшими и слегка опушенными веками, а губы слились в одну тонкую и невыразительную полоску.
Миша, помедлив с мгновение, неторопливо опустился на землю, поднял голову друга и положил себе на колени. Всем стало хорошо видно как с затылка Джека тонкой загустевающей струйкой сочилась кровь.
- Господи, - закричал Миша в небо, - господи если ты есть, если ты только есть на этом белом свете, если ты хоть чуточку любишь нас, помоги.
Миша заплакал, рукавом рубашки он провел по носу и еще крепче прижал почти бездыханную голову друга к себе. – Ты только не умирай. Обещай мне это друг, обещай.
Глава двадцать вторая
Из состояния туманного забытья и обреченной бессильности всех вывел подошедший к бойцам доктор. Он и Генри появились из темноты внезапно, словно два инопланетянина. В руках Генри была аптечка, а на её плече висел кусок веревки изначально приготовленный для усмирения не в меру перебравших, а потому порой входящих в буйство банкетных героев. Вздох облегчения, сразу, при виде доктора, волной прокатился по кругу, окруживших тело Джейка стройотрядовцев.
- Ну, что случилось, - спросил Доктор отрывисто, присаживаясь рядом с Джейком на колени и вынимая его голову из трясущихся рук Миши.
- У-у-упал, - ответил Миша, заикаясь и шмыгая носом, - от-т-т-туда упал, - продолжил он и пальцем показал на край, нависавшей над ними в темноте, стрелы старого автокрана. Передав голову друга доктору, Миша неожиданно для всех, запинаясь на каждом слове, выпалил.
- Доктор, он что, он же умирает, он же, он вот-вот у нас умрет прям на руках, что-же ты доктор стоишь, сделай же что-нибудь с ним и по- быстрее.
- Не каркай, ворона, - сурово ответил доктор, - что ты как баба на похоронах причитаешь. Рано еще тебе, понимаешь, отходную по человеку пономарить. Отойди лучше чуть подальше, протопоп тефлонский, и мне не мешай, ты брат своё уже сделал, хватит с тебя на сегодня подвигов. Теперь я буду над ним колдовать.
- Так тихо всем и два шага назад, - крикнул доктор в толпу и положил два пальца своей руки на шею Джейка.
Настала мучительная тишина. Казалось, что присутствующие здесь бойцы разом перестали дышать, ожидая судьбоносного вердикта доктора. Эти, подвешенные в воздухе секунды изнурительного томления медленно тянулись, как тянется древесная смола склеившая мальчишке пальцы его рук. Бойцам они казались настоящей вечностью, этаким зависшим в нижней точке своей амплитуды маятником. Никто не знал куда он теперь качнется, в чью сторону выпадет пан или пропал. Где будет счастливое дыхание жизни, или, не дай бог, настанет вечная музыка памяти, медленная как полет падающего осеннего листа, гордо сражавшегося с ветром на своей ветке, но оторвавшегося от нее по старости, в погожий и солнечный день. Минорная музыка, больно дергающая печальные струны живой души. Широкой души, словно полет над необъятным простором сибирского поля, состоящего из вечнозеленых и колыхающихся от ветра макушек тайги. Открытой души, а потому порой и мытарской, пропускающей через себя сопереживание к чужим бедам. Что и говорить ожиданье - это всегда игра нервов. Для кого-то оно по обыкновению принимает тупую, как обух топора, грань тягостных мук, бесполезных метаний или даже отчаянного самопоедания. Эта тягота трехкратно усиливается в те моменты, когда в горле человека вдруг начинает першить мысль, что уже ничего с помощью его действий здесь не решится. Однако, попавшим в такое состояние людям, томящимися в смраде собственных склепов, надо помнить и принимать тот факт, что ожидание это еще и вера. Искренняя вера и молитва, господу с просьбой ниспослать нуждающемуся частичку его благодати.
Ну вот, наконец то доктор встал и обвел всех малопонятным взглядом. Он резким движением рук снял с себя куртку и положил ее под голову Джейка. Все напряглись.
- Пульс есть, друзья, и он устойчивый. Жить точно будет. – крикнул доктор в толпу растирая ладони своих рук друг об друга. – Сейчас мы сперва приведем его в чувство, а потом и раны ощупаем. Генри, блин ты, компот, соленный огурец, давай доставай скорее нашатырь и пластырь, а ты, - доктор ткнул пальцем в Буденного, - быстро тащи сюда доски. Вдруг они нам понадобиться.
Буденный, у которого как и у его друзей гора свалилась с плеч бросился в ангар за досками, которые еще совсем недавно напилил связанный им Петренко. Генри глядя в след убегающему друга, улыбнулась и с молчаливой гримасой на лице открыла пузырек. Едкий аромат плещущейся в склянке прозрачной жидкости именуемой в народе нашатырем, ударил в нос окружающим. Ритмичка тщательно намочила им ватку и передала ее доктору. Он расторопно взял ее двумя пальцами и быстро поводил ей переносом Джейка, который тут же открыл глаза. Его взгляд был слегка мутноват и казался всем, не много испуганным и растерянным.
- Как же я так умудрился шлепнуться, - трясущимися губами вымолвил Джейк.
- Как, как , каком вниз и умудрился, - ответил ему улыбающийся Доктор, и добродушно добавил, - теперь уж все, отлетался ты птенчик кругоголовый, лежи уж горе спорщик и не дергайся, я тебя сейчас осмотрю.
- А ты теперь, Джейк, птица дятел, - пошутил кто то из толпы, - это надо ж, сыру землю на таран решил взять и чем, люди добрые, головой своей бильярдной. Хорошо что у тебя там кость мощная оказалось, бронебойная, у иных она в тазу торчит, а у тебя посыпанный снегом пончик, в мозгу стучит. Да и еще, Джейк, ты теперь у нас будешь трезвенник, аки поп в постный день, пари то свое, ты как счастье лотерейное, того , продул.
Народ, который еще мгновенье назад был в цепких лапах безысходной тоски богатырски заржал. – Ну что брат, - вновь посыпались реплики из народа, - скажи нам тепереча, ты как, Вжик лысый, налетался или будешь дальше пробовать, ас ты наш камикадзе, есть же еще ведь и башенные краны. Доволен ли. Сыт ли.
- Черти, - Джейк изобразил гримасу боли на лице, - убирайтесь сволочи прочь, у меня состояние доктор, будто мне в мозг лом забили. Звон в ушах стоит словно я под колоколом ночевал.
- Ну, – ответил Доктор, протяжно и разводя руки в стороны, - здесь тебе брат, только клизма поможет, причем только трехведерная. Толпа бухнула смехом еще раз.
Джейк в ответ потерянно улыбнулся, - себе поставь, а еще лучше вон Роме ее в дышло вколи, чего он понимаешь лошадь, дойная, ржет словно ему бешенный огурец в клизменное место прилетел и семенами там отстрелялся.
- Будешь жить, непременно будешь, - буркнул в толпу Доктор, - раз так шутишь. Однако давай ка, ты друг мой, к небесам отчего то не взлетевший, покажи мне сейчас, как ты можешь пошевелить своими крабами, что у тебя есть на руках и на ногах.
Джек, надул щеки и пошевелил пальцами. К радости доктора, да и Миши уже сменившего слезы на победный взгляд старого шулера, все оказалось в полном порядке.
-Хорошо, - сказал доктор переминаясь с коленки на коленку, - очень хорошо. Корвалол тебе подкожу, чтоб смеялась тока рожа. Ну, Филин сбитый, теперь давай черепушку твою ощупаю. Лысую и красную как седалищная округлость у примата.
- Доктор и много ты таких округлостей уже нащупал. – Вновь пошутил неугомонный Рома, - вот оказывается на ком вас учат. А я то думал откуда у нас иногда такие шальные мысли полазить возникают. Оказывается все от приматов.
- Не смеши ты Рома складки, наступай скорей на пятки, - ответил доктор и переворачивая голову Джейка на бок продолжил, - мы то, зуб канарейки, все произошли от приматов, только ты Рома у нас видать от африканского баобаба родословную пишешь , на котором эти приматы-зачинатели и прыгали.
-Все, - продолжил доктор обращаясь к Джейку, - голова твоя в порядке. Можешь дальше танцевать, но знай, поскольку у тебя имеет место сотрясение кормушки, лучшим сейчас для тебя станет отдых в тихом спокойном месте. Например в лагере.
Сказав это доктор убрал свои руки с лысого черепа Джейка, и взору окружающих предстал человек чья голова была заляпана чем то черным, усиленно поглощающим лучи лунного цвета. Как выяснилось позже, в то время пока бойцы танцевали на банкете доктор зачем то воровал уголь насыпанный здесь же рядом с ангаром, где и преврати свои руки в огромный и черный маркер.
- От утренней повсеместной дроботухи, пояснил после доктор, и опустив голову вниз виновато добавил, - ну для тех к кому «Боря» не придет.
Получив боевой раскрас черта, Джейк уже собирался идти в лагерь под присмотром Миши, как топот ног и звук падающих досок вывел присутствующих из идиллии успокоенного благополучия.
- Вот доктор, - икая от запыхавшегося дыхания, закричал Буденный, - не знаю хватит ли, я со всех порубленных Петренко скамеек доски собрал.
Доктор сделал большие удивленный глаза, будто ему вантуз вместо градусника показали.
- Я тебя, любезный дровосек, за двумя досками посылал, чтоб мне если что, для шин хватило - произнес он с сарказмом, выпившего залпом жуткую кислятину сомелье, - а ты, блин ухарь житомирский, на хрена всю пилораму сюда припер. Ты что, кефир стухший, на гроб сразу доски принес. У ты лещ икраножец. Спасибо, конечно но уже не надо.
- Да тут, - вновь раздался голос Ромы, - досок и на оградку хватит и на собачью будку останется. Комплекс ритуальных услуг какой-то выходит. Ладно, - звучно крикнул он и махнул небу рукой. - Пойдем те друзья банкет наш продолжать. Выпьем за здоровье воскресшего из лап акробатического маразма новопреставленного трезвенника Джейка.
- Ай-да, по стаканам - раздались то тут то там призывы из толпы, и вся конница бойцов, громко топоча, и испуская из горла богатырские по звучанию рыки, слоновьей сиртакой, поскакала в банкетный зал продолжать мелодию нечеловеческого отрыва. – Кто последний тот горбатый чухломец, - донеслось уже из темноты опускающейся ночи.
Полина подошла к Ветру, и нежно взяла его под руку.
- Леш, - сказала она Ветру, дыша внутренним теплом прям ему в ухо, словно ластилась, - пойдем прогуляемся. Воздухом подышим. Ты мне очень нужен. Я тебе многое должна сказать.
Глава двадцать третья.
Ветер и Полина молча вышли на дорогу. Бетонная дорога соединяющая город Кедровый с деревней Пудино, в столь поздний час была безлюдна. Те немногие машины ездившие по ней днем, и ужасно грохотавшие на каждой выбоине, сейчас уже мирно отдыхали на своих стоянках. Теперь они предоставляли эту широкую и длинную полосу, ночным серебром уходившую в даль, двоим людям. Ветру и Полине. Казалось, что одинокие фигуры парня и прижавшейся к нему девчонки, появились здесь не случайно. Все то долгое их прошлое, которое они вместе здесь съели, кончалось уже завтра и может быть навсегда. Ветру и Полине в этом году предстояло закончить свои учебные часы в стенах родных им институтов, а после чего уже следующим летом вступить во взрослую жизнь с ее должностями, зарплатами, новыми знакомствами и увлечениями. Но здесь и сейчас их совместное прошлое, которое наверно находилось рядом с ними, в окружающем дорогу темном лесе, наконец-то выкинуло их на финишную прямую, на которой они и должны разыграть не то драму, а не то фарс своих отношений.
Ветер шел молча, молчала и Полина. Сегодня она была особенно хороша. Её белые волосы, были распущены, они аккуратной стрижкой ложились на плечи и играли там преломлением лунного света. Блестящие глаза, взглядом надежды впивались в мерцающую даль, наслаждаясь каждым шагом с любимым ей человеком. Мечтающее лицо, отрешенное от огромного внешнего мира, наполняло своей красотой каждое ее движение. Молодое лицо, прекрасное как брильянт в золотой оправе, оно нравилось многим парням работающим тут, но любило на протяжении всех этих стройотрядовских лет только одного Ветра. Полина шла и улыбалась сама себе, как счастливая кошка, как человек только что избавившийся от тяжелых пут собственного эгоистического я, и сделавшего на зло этому я, первый шаг. Ветер это чувствовал и от этого ему было особо тяжело. В душе он называл себя трусом, а потому не мог ни начать разговор, ни сказать то что любит он другую девчонку, которой отрядная молва дала имя Хаски.
- Как жаль, что лето заканчивается. – произнесла Полина, вытягивая на выдохе слова, - еще мгновение Леш и не будет нас здесь, удивительно все это, но наверно, мы с тобой Ветер, последний вечер дышим этим воздухом и идем по этой дороге.
- Может быть, может быть, - ответил Ветер, растягивая слова. Он остановился, посмотрел на Полину и увидел что от кончиков ее глаз до верха щеки была слезой проторена маленькая дорожка, высыхая, она все еще блестела и казалась Ветру довольно забавной. Тогда он нежно прислонил свой палец к ее щеке и действуя им снизу вверх, вытер остатки слезы. – Ну что ты, так к сердцу все так принимаешь, - Ветер обнял Полину, - не плачь подруга, да и не грусти, к чему все это, - продолжил он философски улыбаясь, - земля, она же ведь как ученые люди говорят, не имеет форму чемодана, а посему Полин, оставь здесь тоску свою, кто знает как еще наши пути сойдутся.
Полина на секунду остановилась, она отпустила руку Ветра, и встала перед ним близко-близко. Не прошло и мгновения, как она в порыве нахлынувших на неё чувств схватила Алексея за воротник прижала к себе.
-Я ,я, я – ее голос задрожал, но она быстро шмыгнула носом, кивком головы поправила челку и опустила глаза, - я тебя люблю Леш, - продолжила она все сильнее теребя воротник его куртки, - ты просто знай это пожалуйста, и еще то, что я всегда тебя любила. С самой первой нашей целины, с нашего зеленого самохода, с тех маленьких глупостей которые мы устраивали здесь, веселясь и радуясь нашей беззаботной как счастье дружбе. Эх ну почему они Леш так внезапно кончаются. Я буду скучать по ним как молодой тигр по воле, томясь от завтрака до ужина в клетке уездного зоопарка.
- А ты, ты Леш, - жарко продолжила Полина с затаенным внутри придыханием, надежды, - скажи мне, милый, встретил ли ты здесь свою любовь. У тебя она есть, - Полина опустила глаза вниз, и уже тихо продолжила,- только честно скажи, как есть, мне ведь чужого не надо я не хочу воровать счастье других. Особенно у своих подруг.
Ветер, задумался. Он тут же вспомнил Хаски, с ее манерой в первые секунды их встреч дарить ему радость, пробуждать в нем ответные чувства и тут же забывать про его существование на свете. Таков был ее характер. « У меня то может быть и есть, - подумал Ветер слегка усмехнувшись, - а вот у неё большой вопрос».
- Ну так как, Леш – вновь повторила свой вопрос Полина. – в твоем сердце уже поселилась какая–нибудь девчонка. Скажи мне, не молчи.
- Нет, - быстро выпалил Ветер, но возникший перед глазами образ Хаски, дал ему понять что он зря солгал. Предательски солгал, и сделал это в глаза трепетно смотрящие на него, бездонным морем полным скрытых слез и замороженной надежды.
Полина тут же плохо скрываемой улыбкой и разрядом довольного блеска в глазах, дала понять Ветру что она обрадовалась. Дыхание ее участилось, она двумя руками преданно обняла Ветра и в ее голосе протяжные нотки мечтательности тут же изменились на вопросительные.
-Тогда ответь мне Леш, - в слезах продолжила разговор Полина. - Мы приехали сюда четыре года назад и столько у нас было хорошего, особенно в наш первый год. Мне казалось я тебе нравлюсь. Ты тоже был такой ласковый. Так почему, ответь мне дорогой, - Полина сжала кулаки и ударила ими по груди Ветра, - почему мы до сих пор не вместе, мне это непонятно, мучительно и больно.
- Наверно, так звезды встали, - ответил Ветер, постепенно возвращая себе самообладание, - я думал об этом, особенно на днях когда мой друг Буденный то и дело подталкивал меня к мысли о тебе. И поверь, мне сейчас жаль и стыдно за ту нашу войну, которую мы негласно объявили друг, другу, и на которой разменной монетой оказалась моя любовь.
- Какую войну, - Полина отшатнулась от Ветра и остановилась, - я войны не объявляла.
- Но ты ее делала, и первый выстрел пошел с твоей стороны, и о, я теперь понимаю почему.
- Почему.
- Ты правда Полина хочешь это знать. На твоем лице и так много слез, а правда иногда бывает ох каким коварным ядом , что способна убить все и малой дозой.
- Я хочу знать. И еще – Полина вновь опустила глаза вниз, - помни я ведь люблю тебя и прошу не делай мне слишком больно.
- И я тебя любил, - начал говорить Ветер с жаром, правдоруба, - правда Полин, это ведь было, чего уж мне сейчас стесняться и корчить из себя бесчувственную каменную глыбу, неприступную скалу у подножья высоких гор. Я же тоже хорошо помню, как мы с тобой украдкой от остальных целовались на банкете, после первой нашей целины. Вспомнить только. – Ветер, посмотрел на звезды и улыбнулся. - Для меня тогда это казалась счастьем, завораживающей мои мысли мечтой, в которой я на всегда хотел остаться рядом с тобой Полина. Болел я тобой, тихо так, глазами, словно повязанный по рукам и ногам душевнобольной. Как же я себя корил, что тогда был не смел в продолжение своих желание дойти нам вместе до алтарных свеч. Да. А ты видать устала. Да-да, ты определенно устала ждать от меня частых проявлений взаимности, которые я тогда не мог тебе дать в силу своей юношеской заторможенности. Парни ведь другие, мы не чета вам девчонкам, нас надо брать, накрывать юбкой или давить каблуком, а иначе мы что умный пес, все понимаем, а сказать не можем или не решаемся. Ген – молчун, чтоль в нас какой-то с рождения сидит. Не знаю. И вот в какой то момент, как мне показалось, ты решила толи подразнить меня, или даже может быть, попытаться заменить меня на кого-то другого. Что скрывать, ты ведь необычайно красива, общительная да и дело у тебя не встало за поклонниками. Их стало много, правда уверен я, что конкретного ты наверно тоже от них не услышала. Что ж, повторюсь, мы парни такие, харахориться и распушаться словно на распродаже это наше, а сказать нужное первым, от сердца, мы можем не всегда. Однако пойдем дальше. Твое желание тогда получить все здесь и сейчас, причем на блюде с голубой каемкой мучительно вымывало из меня чувства. Порой это происходило весьма больно и мне казалось, что я пожирал себя с мясом, не имея попытки к тебе подобраться. Я страдал как подснежник без тепла и солнца в весеннюю стужу, каждую ночь во сне с тобой общаясь. Господи, веришь мне я порой даже хотел все нашу тусовку бросить и уехать ото всего и от всех, так ты мне запала в душу. Но время шло, это единственное что невозможно остановить, а все остальное ты знаешь, оказывается можно. Я справился. Как то в детстве у меня был велосипед, хороший такой быстрый и вот решили мы с ребятами заезд на скорость сделать, но прежде договорились, что тормозить в одном единственном повороте не будем. Я мчался первым, но в этом самом повороте играя по честному я повернуть не смог и врезался в стену. Больно. Слезы на глазах, лежу на земле корчусь. И тут подходит ко мне прохожий, дядька такой с поседевшей бородой, нагнулся и говорит мне, «парень, ты начни считать, медленно только, и тогда почувствуешь как боль исчезает. С каждой секундой уходит, ты ее побеждаешь и от этого она еще быстрее в тебе растворяется». Так я научился терпеть и не бояться физической боли. Ты же мне дала другой урок, более жесткий что ли, но теперь я не боюсь иной боли, внутренней, самой страшной, иногда толкающей людей на то, чтоб в окно прыгнуть. Так что в том что мы не вместе виноваты моя трусость и твое нетерпение. Я осел, а ты «убийца» - подумал про себя Ветер, но вслух не сказал, - ты просто не можешь ждать и .. – Ветер замолчал.
- Что и, - плача спросила Полина, - давай Леш добивай.
- И значит и, - ответил Ветер, строго, и слегка надменно - пойдем ка лучше в лагерь, - он взял Полину за руку и сделал с ней первые неторопливые шаги по направлению к их общему отрядному дому.
- Стой, - в голос закричала Полина, - я же ведь, я тебя люблю, люблю, ты меня что не слышишь, - она сильно дернула за рукав Ветра и остановилась, - я же тебе призналась, - продолжила она едва не срываясь на рыдающий крик, - к чему теперь прошлое ворошить, когда мы оба были хороши. И ты и я. Но дальше, дальше я обещаю все будет по другому. Ты меня Леш прости, прости. Я тебя больше никогда не придам.
Полина прижалась к Алексею и поцеловала его в щёку. Ветер же в ответ вздохнул, равнодушно обнял девушку и когда ее голова лежала у него на плече, он ухмыльнулся космосу.
- Любовь это химия, приходящая к нам из космоса. И если ты ей не воспользовался, то она в космосе и растворяется. Пропадает как вечерняя тень.
Ветер взял девушку за плечи и отодвинул ее на расстоянии взгляда. Глаза Ветра и Полины встретились.
- Я тебя давно Полина простил, а вот моя мечта о тебе умерла. Счет времени ее исчез, и кажется уже безвозвратно. Не быть нам вместе, нет в моем сердце больше любви к тебе. Нету понимаешь. Ты уж прости меня, что я вот так как Чапай, шашкой махаю, но любовью к тебе я уже переболел. Боюсь иммунитет у меня теперь выработался.
Полина, вырвалась из рук парня и бросилась на откос дороги. Спустя несколько секунд, в течении которых Ветер находился в этакой параличной оторопи, он услышал, как надрывающие грудь рыдания, донеслись из темноты. Они вывели его из состояния каменного идола, он робко подошел к сидевшей на земле дорожного откоса девушке и расположился рядом.
- Уйди, - заглатывая воздух большими глотками, и быстро хлюпая носом произнесла Полина, - уйди Леш и не трожь меня. Я тебя уже услышала и все поняла. Господи, - продолжила она, растирая кулаком набежавшие на глаза слезы, - ну почему мне так не везет. Ну я же не дура, и не уродина. Ну почему же мне нет счастья в личной жизни. Мне уже двадцать три года, и я, и мне, и ничего – Полина вновь горько заплакала.
- Полин, - Ветер обнял девушку и положил ее голову к себе на плечо, - перестань ты, ну не надо так убиваться. Жизнь же продолжается, и я на Луну не улетаю, да и выкинуть тебя из головы, все это наше теплое прошлое и настоящее я не могу, да поверь мне и не хочу. – Полина раскрыла рот и уже хотела что-то ответить, но Ветер крепко прижал её голову к своему плечу, - молчи душа девичья, молчи не надо слез, - строго приказал он ей, и уже мягким тоном добавил, - давай вместе так посидим и по молчим. Каждый о своем, и каждый о нашем. Полина обняла Ветра, рывком повалила его на траву, прилипнув своими губами к его губам. Ее жаркое дыхание, и та отчаянная любовь бившая из каждого квадратного миллиметра любящего тела сломили волю Ветра и он перестал сопротивляться.
Глава двадцать четвертая.
Теперь иди, - сказала Полина Ветру, когда они подошли к спальному модулю, - спасибо тебе за вечер, и , - она медленно поводила своей рукой по его груди, - Леш, я все понимаю, скажи мы только друзья?
- Да Полин, мы друзья.
- Что ж жаль, Леш, очень жаль. – Глаза Полины потухли, она сделала два шага в темноту дверного проема и обернулась. - Ну, прощай тогда, и сделай друг мой одну милость, постарайся завтра ко мне не подходить, пока и у меня на тебя иммунитет не выработается. Гуд бай май лав гудбай.
- Спокойной ночи.
- И тебе, удачной бессонницы - ответила, удаляющаяся Полина, махнув на последок рукой.
Ветер остался один. Жар бил его по щекам. Поганое, стыдливое чувство, как у начинающего свою трудовую деятельность палача, волнами раскачивало его душу. «Теперь я убийца» - думал он, продолжая стоять у раскрытой двери спального корпуса. «Я оборвал любовь, а значит и жизнь. Ничтожество. Господи, как же я мог совершить такую жестокость и заставить любящего меня человека так страдать. Полина, эх, да все не так, теперь точно все не так. Я, я уже ничего в себе не понимаю».
Постояв так в мыслях, мигающих с частотой неисправного телевизора, Ветер не нашел ничего лучше как вновь отправиться на банкет. Он вдруг захотел напиться, хоть это и было ему строго на строго запрещено делать, но те думы, которые волнами накатывали в его голове, теперь зубным буравчиком поджигали его разум. «Я что заново влюбился» произнес внутри себя Ветер, «и теперь мне опять нужна Полина, а как тогда быть с Хаски, а с ней то что. Кого же я теперь люблю Полину или Хаски. Неужели я сейчас люблю их обоих. Да как такое возможно. Боже, похоже я не знаю, но это факт». Ветер стал искать в голове своей оправдания, но по правде говоря, он все больше и больше зарывался в мысли, что обе девчонки хороши, хоть и представляют собой разные полюса. Лед и пламень. Ведь и огонь и лед способны обжечь, - думал он, - но по разному, по быстрому как эти сумасшедшие эмоции у Полины, и медленно растянуто по времени как непредсказуемая Хаски, и уже его эмоции к ней. Одно неизменно, это итог, если не приручишь эти стихии то они убьют все живое, но каждая из них способно нейтрализовать другую.
Вот так гася самопожирание философскими мыслями Ветер дошел до входа в банкетный ангар. Музыки уже слышно не было, однако малопонятные крики хаотическими всплесками все еще доносились до его ушей. Постояв секунду снаружи, Ветер все же зашел во внутрь.
- Ура, Ветер пришел, - радостно заорала на весь зал Хаски, словно кумира детства увидела. Она тут же кинулась ему на шею и жарко обняла. Ее большие глаза, грустные, как у удивленного математикой северного оленя, выражали искреннюю радость встречи и прыгательный задор, видать еще звучащей в ее ушах музыки.
- Пошли с нами танцевать, дурик - крикнула она ему в ухо, но тут же отпустила руки и убежала прочь, словно его и не было.
Ветер посмотрел в глубь зала и увидел человек семь непонятно дрыгающихся в одурманенном водкой экстазе. Мужики, которые были там, уже видать давно, не то сняли с себя, не то сорвали верхнюю одежду и радостно прыгали размахивая руками как старые шаманы зовущие дождь на поля верящих в них камнеедов. Девчонки еще оставались в одежде, они были так же расхристаны огненной водой и не отдавали себе отчет в своих действиях. Их девичьи голоса не понятно что пели, а ноги не понятно что плясали. Все это постоянно сопровождалось заливистым хохотом, словно не чья-то невидимая рука их щекочет в интимных местах.
Ветер медленно обошел весь стол, но ни водки ни еды уже на нем уже не было. Тогда он безотрадно оросил своим языком сухие губы, сел на лавку, облокотил подбородок на руку и прощально-печальным взглядом стал оглядывать остывающее помещение, стараясь запомнить каждую его деталь. Так, например, в дальнем углу на грубосколоченных поддонах вперемешку лежали тела павших в битве с зеленым змием бойцов. Это были в основном бойцы первый или второй раз приехавшие на целину. Те кто приехал именно в первый раз, были хорошо узнаваемы, поскольку ярко выделялись из общей массы банкетирующих ребят. Они были цивильно одеты, ввиду того, что бывалые бойцы всегда между собой договаривались говорить новичкам перед их поездкой на целину, о том, что банкет это супер светское мероприятие, на котором быть без вечернего платья, бабочки или галстука есть позорный моветон. Вот так они вперемешку и лежали кто в помятых костюмах с выпускного, а кто и в платьях с модными тогда блесками и следами от радушия приветливого Бори. Ветер улыбнулся им, вспомнив себя четыре года назад в парадном макинтоше украшавшем тоже самое место. Славное было время не сухое. В противоположном углу в гордом одиночестве, словно Брюс Ли, боролся с ночными тенями Эдик. Он всегда был помешан на карате, усиленно тренировал свой дух упражнениями в котором руки красиво разрезают воздух, тело неподвижно, а ноги занимают стойки аки в камасутре. Вот и сейчас, бубня себе под нос короткий японский счет, он нарезал в воздухе четкие кренделя, видать выходил не то на мнимое харакири для ангара, не то на сепуку для себя. Ветер улыбнулся и его счастью, подумав о том, как не много счастья этому человеку надо. Привлек пытливое внимание Ветра и отрядный магнитофон, убито-валяющийся на полу с открытым касетником, из которого новогодней мишурой, словно банной мочалкой, торчала зажованая его усталым механизмом лента. Ветер ухмыльнулся и ему. «Отыгрался брат, прощай наш целинный дискжоккей. Свое трудное дело ты сделал, разбудил местных отвязных балерунов, и вот сейчас они танцуют своего лебедя, но уже без тебя, старый друг. Их движения размашисты и хаотичны, подобно деревьям распушившимися своими ветвями в утренний морской бриз. На месте у самой стены где раньше стоял командирский стол, теперь в тазу сидел парень, по прозвищу Азия, и пытался не то мышам, а не то тараканам наиграть на гитаре непонятную мелодию. По всему было видно что представляет он себя в лодке плывущим по волнам Венеции к балкону своей Джаконды, что бы там бодро спеть ей щемящую душу серенаду и принять прыгающую к нему с балкона в таз-корабль девушку. Полные глаза скупых слез и ерзание причинным местом по дну палубы своего фрегата подсказывали Ветру что он уже приплыл. Ветер поднял глаза выше и в голос прочитал крупную надпись радостно информирующую всех.
- Этой целине 1994 года пришел полный и окончательный 3,14 здец.
- А етить его богу душу матерь, - закричал Ветер, рывком схватил пустую бутылку со стола и с силой кинул ее в стену.
- На счастье, - крикнул он враз переставшим танцевать ребятам, обратившим на него свои вопросительный и мутно-радостные взоры, - айда друзья, всё нахрен здесь перебьем, - продолжил Ветер зажигать воздух, баламутным скипидаром, - чтобы нам всегда фартило, пёрло, и не застряло комом в горле.
- Айда, - поддержал его Красавчик, - и еще, симпозиум в трусах на лесосеке, давайте жахнем за лось.
- За какой еще лось, - громко и вопросительно крикнула Хаски.
- О, за самый лучший в мире лось, - ответил Красавчик, - это, лебедь в карасях с галунами, за то, чтоб в нашей жизни было больше слов оканчивающихся на лось, - заорал он с силой запуская в стену граненый стакан, - в общем, ребята, чтоб нам жилось, пилось, хотелось и моглось.
- Ура, - раздались яростные вопли бойцов и полетела посуда градом в стену ангара. Вены на лбу парней вздулись, глаза фанатично отрешились и заблестели. Пошла потеха. Бойцы старались так, будто от силы их броска и зоны разлета осколков, реально зависело их будущее счастье.
- Это все фигня, - заорал вдруг Деревянко, - так нам ни счастья, ни лося не прибавиться. Посуду надо бить об голову, как десантники. Вы же видите какие они на день ВДВ счастливые. Надолбили себе по жбану бутылями и бах в фонтан пузыри окрачком пускать. Я тоже мать его хочу в фонтан, мой окрачок уже заждался. Жахните мне по жбану, друзья, только так чтоб меня торкнуло епрст её в качель.
Не успел он договорить, как Страшный схватил бутылку и со всего маху опустил ее на голову Деревянко. Раздался страшный вопль. Выпь, рожает, наверно подумал вдруг проснувшийся город. Деревянко же упал как подкошенный. Бутылка однако не разбилась. В наступившей тишине отчаяния было слышно лишь японский счет Эдика наверно дошедшего уже до миллиарда, и заплетающаяся песнь Азии
- Крылья сложили палатки их кончен полет, кончен полет,
- ааа блин не помню, искатель разлук самолет,
- и потихонечку катиться трап от крыла, от крыла а-а-а,
- вот уж поистине пропасть меж нами легла.
Деревянко, вдруг открыл глаза и хмурясь словно его ослепили вспышкой света, почесал лоб после чего он встал на ноги.
- Больно, однако, - ответил он в раскрытые рты своих товарищей, вызывая у них еще больший дыхательный паралич.
- Не зря говорят, что пьяному море по колено, - промолвила Хаски, спустя секунду, - ох и не зря.
- Не зря, не зря, - повторил Деревянко, растерянно глазея по сторонам, словно мент хавающий денежку в рукав своей формы, - а бутылка как, разбилась, - спросил он у товарищей.
- Нет, - ответил Страшный, глядя на свою руку с посудиной.
- Хреново, брат - грустным басом вымолвил Ветер, - счастье для тебя прошло стороной, теперь надо либо повторить, либо принять горькую участь забытого богом человека.
- Блин, ребята, - глаза Деревянки забегали, - повторять то больно выйдет.
- Жить неудачником, друг, вечной гомодрилой, пожалуй по больнее будет. - Ветер сменил интонации на лукавые. Девчонки тут же притихли, понимая происходящий развод бойца на икрометание. – Вот что брат, тебе нужно сделать - продолжил Ветер знающим тембром. Пойдем сейчас из под Азии таз выдернем. Тебе на жбан оденем и в пять рук жахнем тебе по грибошляпе, стеклотарой. Тогда точно благодать к тебе с выше снизойдет.
- Да, - поддержал Ветра, Красавчик подмигивая глазом остальным охотникам за приключениями, - Ветер правду говорит, я слышал что такой ритуал есть. Даже где то читал. В этой умной книжке народных поверий, помню еще писалось, что если человек умер, а он тебе очень дорог и ты желаешь ему загробного рая, то надо ему, жмуру отошедшему, блин на рожу положить, а затем не позднее третьего дня с момента его окоченения этот блин в лунную ночь сожрать. Говорят, что таким образом грехи усопшего с него снимаются. О как, и про счастье там тоже было написано, правда не помню что.
Красавчик не дал бойцу опомниться, а решительно пошел к Азии.
- Дай таз, квазиморда лирическая - любезно попросил он гитариста виртуоза, заклинившего на песне про милую мою. Азия ничего не отвечал. Он хваткой питбуля, уставился в глаза Красавчика, и смотрел на него подобострастным, любящим взглядом губастого Папандопулы, ожидающего себе искренний и трикотажный подарок.
- Дай таз, эй ку-ку, маэстро Паульс, диджей вирус, твоя Лайма постирушку затеяла, понимаешь слегка в штаны на пикодилила, - вновь повторил Красавчик, и не дожидаясь ответа вытащил таз из под Азии, - тебе, мой друг Лапшин, и так хорошо будет.
- Милая моя, солнышко лесное, - пропел Азия в уходящую спину бойца, - где скажи еще мне найти такого.
- Одевай, Деревянко, каску для Кин-конга, сейчас тебе счастье привалит. Не пережуешь. Придется еще с нами делиться.
Деревянко одел таз на голову, зажмурил глаза и скукожился, словно без зонта в дождь на улицу вышел.
- Готов, - прокричал Красавчик, - даю обратный отчет. Три, два, один. Пошло счастье.
- Стойте закричал, - испытуемый и снял таз с головы.
«Трудные схватки у этой долго рожающей выпи, - решил вновь проснувшийся город, закрывая на всякий случай форточки и переворачиваясь на другой бок. «Блин прям как человек страдает» -подумал мэр города.
На этот раз горе мученику и повезло и не повезло одновременно. Повезло конечно в том что две бутылки ударившие ему по темечку не разбились и тем самым не окропили пол красной драгоценной кровью бойца. А вот то что он упал лицом на бетонный пол везеньем, уже назвать язык не поворачивался. Асфальтовая болезнь широкой полоской, наискосок, добавила мужества его утомленной лупетке.
- Ну и рожа у тебя Шарапов, - сказал вспотевший Красавчик, когда приведенный им в чувство Деревянко устало сел на пол и обхватил свою голову двумя руками, - тебя друг хоть сейчас в банду Горбатого записывай.
- Блин, как же у меня жбан гудит, - издал протяжный звук покалеченный боец, - словно трансформатор в ухе амперами чихнул и напряжением поперхнулся, а состояние души блин такое, будто я вчера хорошо погулял, а сейчас вот жду когда же магазин откроется. Каждое движение секундной стрелки к намеченному опохмелу звенит в мозгу, как лягушка в кустах какает. Что вы со мной сделали мужики?
- Ладно, - сказал Страшный, - охом, горю не поможешь, давай лечиться будем, есть у меня заначка. Он метнулся к поддонам и из под одного из них извлек две бутылки водки. – Ну вот и опохмел, ребята. Давайте выпьем за нас, за вас, - он посмотрел на Ветра и ткнул в него пальцем, - и за мосгаз, добавил он начиная стучать ладошкой по дну бутылки и тем самым стараясь ее залихватски откупорить.
Выпили. Ветру сразу похорошело, будто он в хороший коллектив прям на все готовое влился. От этого глаза у него заблестели, и в них появился хитрый прищур, явное свидетельство того, что в его голове сложилась очередная подлая хитрость.
- А давай те кого-нибудь из мертвецов разыграем. – Ветер показал пальцем на поддоны. - Хрен ли они тут так сладко спят, когда у нас понимаешь водка кончается. Мне например неприятно видеть их счастливые зады, и понимать какие сны они сейчас там могут видеть.
- Разыграть своего товарища, с которым здесь столько трудностей пережил и мошкары съел, дело святое. – Красавчик зевнул, потянулся и в голос крякнул. – Что ж друзья, подельнички, пойдем стандартным путем. Свяжем их шнурки, например, или вон в обувь кошачьего дерьма, как обычно, наложим. А может им в штаны воды нальем, пущай думают что плывут.
- Нет, дорогой товарищ, это все старо, - коротко ответил Ветер, - это понимаешь уже не розыгрыш будет, а подлость. Тут нам хорошенько покумекать стоит друг, надо сделать то, что еще никто и никогда не делал, тогда к нам будет и уважуха и почет, а не презренье и по заднице расчет. Ветер вопросительно посмотрел на Хаски.
- Хаски, да перестань так дышать, словно ты след от рыбьей косточки взяла, скажи лучше может у тебя мысль шальная есть, - спросил Ветер подойдя к павшим и присаживаясь возле них на корточки.
Хаски сперва помолчала, растерянно пожав плечами, а затем она сделала несколько шагов и присела рядом с Ветром.
- Блин как от их ног воняет, - сказала она, зажимая свой нос, - а вон смотри, у Ляберта из носков вообще пальцы веером торчат. Блин, отчего вы мужики такие вонючки, - Хаски толкнула Ветра плечом и продолжила, -ногти не стрижете , а ходите, и цокаете ими по полу, словно на костлявую бабу с косой похожими быть хотите. Хоть бы раз за всю целину взяли да и подстригли их.
- Моя золотая Хаски, - обрадовано произнес Ветер. Он потянул ее голову к себе, прижал и поцеловал в щеку, - да ты у нас гения. Вот ногтями мы и займемся.
- Может я и гения Ветер, а вот ты точно извращенец, - промолвила Хаски, выкатив свои глаза до состояния севшего в лужу со скипидаром пикинеза, - я ногти стричь им не буду. Тут, кстати, уже ножницы не помогут, тут как минимум секатор нужен, и то он лишь с трудом возьмет эту огрубевшую корявость, загнувшуюся как береста на костре. И вообще, я тебя конечно Ветер, - Хаски немного замялась, - уважаю, но это, пожалуй без меня, стриги сам эти когти, врач ты педикулятор.
- Ребята, - шепотом крикнул Ветер, сияя как бляха дембеля на полуденном солнце, - не надо стричь, давай те двоим нашим мужикам ногти на ногах, бабским лаком покрасим. Ущучили, короли воды, огня, дерма и пара. Пусть все по утру увидят какие в наших строгих рядах, сидоры водятся. Вы только подумайте, что будет если они так в баню придут. Да они же теперь обувь свою только в темноте снимать будут. Нервно озираясь на любой шорох. За каждой дыркой в своем вонючем носке будут следить, ну как водолазы за воздухом или лысеющие мужики за последними тремя волосинками. Хотя, с другой стороны, получается мы для них благое дело делаем, гигиене приучаем, а то понимаешь что за позор чуть нашу Хаску не отравили смердением своих конечностей.
Ветер повернулся к Хаски, -Лак то у тебя, рыба моя, найдется?
- Конечно, у меня с собой есть, - ответила Хаски, - в сумочке лежит, да у многих есть. У тебя Муза есть.?
- А то, - ответила Муза до поры времени молча наблюдавшая за происходящим, - У меня и черный лак есть и розовый. Только Ветер. почему на ногах, давай мы еще и на руках им ногти покрасим. Просто, пойми, шасси свои шкрябалки, они то в обуви спрячут, а руки то, руки то вот они. - Муза повертела двумя руками в воздухе. – Ты Ветер-Карпуша, на руки то его посмотри, из него мужик как из Промокашки фраер.
- Да не зря говорят, что хуже умных врагов только хитрожопые друзья и женская месть, - произнес вдруг Страшный и посмотрел на улыбающуюся Музу.
- А хитрожопые друзья, ночные извращенцы – маляры, вообще адская смесь, - добавил Красавчик и сделав строгое лицо продолжил, - хватит лиходеи болтать, давай те уже быстрее разукрасим им конечности, нехай еще месяца два помучаются. На лекции в перчатках походят. В автобусе зубами о поручень подержаться, и за билетик глазами передают. А завтра мы их запоткалываем. Ох и заподкалывем. Дай руку брат. Ой чего это там, голубь сизокрылый, фу, а я еще с тобой в одной комнате спал, в один туалет ходил и в парилке с глазу на глаз оставался.
- А прикинти завтра выходим утром на улицу, - начала тихо смеяться Муза, - ба а двое наших меченных, сидят ноги в носках парят, думают лак так быстрее сойдет.
- Нет, ребята нет, - развеселилась Хаски, - все на завтраке уже поели, а наши перебежками он куста к кусту в столовую пробираются. Такие в рукавицах заходят, поднос берут, под изумленные взоры стоящих следом вахтовиков. Еды такие набрали подходят к кассе, а рука оп и в брючный карман за денежкой не проходит. А вахтовики рядом стоят ждут, понимаешь, ругаются, советуют перчатки снять, обещают калачей за задержку банкета выписать, и вот наконец то берут и срывают с них перчатки, а там. Мама, мама наши сети притащили голубца, двух голубцов. Привет девочки. Потанцуем не отходя от кассы.
- Ну что, за работу, - засверкал глазами Красавчик, - кого в сидоры будем производить. Я предлагаю Ляберта, и Угря, он падла мне кирпич на ногу уронил. Больно. Хаски и Муза давайте ваш лак.
Хаски и Муза протянули Красавчику лак.
- Сейчас, сейчас, - запыхтел Красавчик отворачивая крышки флаконов, - будет вам мастер-фломастер, уж я вас размалюю. В лубом гей клубе вас за своих примут.
- Откуда ты Красавчик про гей клуб знаешь, и про то как там принимают, - произнесла Муза поправляя свои очки. – Странно, очень странно и вот этот твой порыв с разукрашиванием наводит нас на мысли разные. Смотри может тебе самому еще за компанию ногти разукрасить.
- Ха,ха, ха, - ответил Красавчик макая кисточку в лак, - не смешно.
- Стойте, - крикнул Ветер, - оставь кисточку. Ребята я тут самый трезвый из вас не считая флаконов с лаком. Эту затею надо прекратить.
- Как прекратить, - хором ответили все наблюдающие за процессом ребята, в которых по правде говоря голосов Музы и Хаски, Ветер не услышал, - почему прекратить, вскипел Красавчик, я уже лак открыл. Ты же Ветер сам только что этот художественный концерт предложил. Причем толковый. А теперь заднюю даешь. Как хочешь а я начинаю.
-Стой, Красавчик, - яростно крикнул Ветер чем привел порыв начинающего художника в замешательство. -Стойте ребята, не берите грех на душу. Они все таки наши друзья, а мы им такой жескач делаем, после которого у них могут быть реальные проблемы.
- Что, за проблемы, Ветер, - Красавчик встал с колен и подошел вплотную к Алексею. Он жарко замахал руками - пошутить, разыграть это же в наших традициях, это всегда было, есть и будет. Вспомни как мы ночью приделывали руль к кровати спящего командира, или бабам над туалетным очком качели делали, что им романтично было нужду справлять. А сковородку им над входом утром вешали и радовались как будильник у них в голове оживает. Да много чего было, у нас, Ветер, даже в песне поется, «скажут нужно старик над собой пошутить, смени память как паспорт невеста» Так что не грызи свой разум возмущенный, все спишет его величество молодость, дерзость и розыгрыш.
- Я тебя, друг услышал, - Ветер специально говорил тихо, чтоб его речь лучше доходила до ума окружающих. – Ты прав, в том что наша целина без розыгрышей и приколов была бы как поедание старого бутерброда без воды, суха, малоприятна и в душу не лезла бы, но розыгрыш, розыгрышу рознь. Чтоб много не говорить я тебе лучше приведу пример последствий. Мы хотим разукрасить руки двух наших зеленок, и вот представь приезжает наш боец домой, а батя его спрашивает.
-Как, много сынка заработал. Не зря я тебя денно и нощно к труду приучал, как и твой дед меня когда то воспитывал в строгости и любви к дисциплине.
- Да, - отвечает боец, - много, батя, днем и ночью пахал, света божьего не видел, но на автомобиль, па, я заработал.
- Дай, трудяга мой, пожму твою, твою руку, как она сейчас наверно мужской стала, мозолистой, твердой как сталь. Мамка, слышь иди сюда, сын то наш в дом копеечку принес. Мужиком стал. Хорошего мы парня вырастили.
Ветер сделал паузу. Ребята притихли. Кто-то потупил глаза лишь в глазах Музы и Хаски продолжал еще гореть бесовый огонек приключения.
- Мне даже не хочется говорить, о дальнейшем развороте событий в этой семье, - продолжил Ветер, - да и противно это. Додумайте сами, но если придуманный нами розыгрыш выйдет, своими негативными последствиями, уже за рамки нашего коллектива то это уже не добрая шутка будет, а подлость, месть и даже не человеческое поскудство. Как угодно, и молодость, и дерзость в раз станут ничем в оправдании последствий. К тому же это одна ситуация а в институте если его друзья увидят сей боевой раскрас, да нас тут же сидор-отрядом звать будут. Тьфу.
Красавчик, подошел к стоящим на полу открытым пузырькам, медленно не говоря и слова, закрыл их и протянул девчонкам.
- Забирайте, Ветер прав. Это действительно перебор. Завтра когда бы протрезвели мы себя бы предателями почувствовали бы. Мы в своём лошадином экстазе не дошли до той простой мысли, чтоб было бы, если скажем на их месте сейчас лежали бы мы, и нам бы пришлось свою руку отцу протягивать уныло глядя в пол, как нагадивший в тапки кот и ненавидя всю целину из-за самого последнего дня.
- Страшный у нас там осталось.
- Осталось, - устало выдохнул Страшный, - пойдем.
Ветер не пошел с ними, он не заметно для всех вышел на улицу и встал перед старым и ставшим в этот вечер героическим автокраном. Положив на него руку, Алексей полной грудью вздохнул чистого, но уже холодного воздуха. «Как хорошо свежестью здесь пробирает, подумал он, прям на живот нанизывает, эта сочная прохлада опустившейся на город летней и прощальной сибирской ночи. Ветер обратил внимание, что дверь автокрана покрылась искрящейся в лунных лучах влагой, обильно конденсировавшейся на металле. Полина, написал он на ней и посмотрев на звезды медленно и вырисовывая каждую букву добавил Хаски и знак вопроса.
Глава двадцать пятая.
- Ветер, - услышал Алексей, знакомый голос, - ты в лагерь не собираешься. Пойдем вместе.
Это была Хаски. Ветер испуганно повернулся спиной к автомобильной двери и закрыл собой надпись.
- О, а что ты там написал, - Хаски приподнялась на мысочках, стараясь заглянуть Ветру за спину.
- Ничего, - ответил Ветер, еще более старательней прикрывая надпись своей огромной спиной, - ты Хаски очень любопытна. А любопытной Варваре нос на базаре оторвали.
- Любая женщина должна быть любопытной, это свойственно нашей природе, как и то что мы порой не зная дела, любим в него влезать, и сами за других, додумывать. И я весьма любопытна тоже, но знай Ветер, что дела других меня не интересуют, они порой приносят лишь пустые переживания.
- Значит Хаски, получается из тебя веревок не свить.
- А то, мне моя профессия учителя, иммунитет на сопереживание положила, нам положено быть строгими, а иначе дети в миг забалуют.
- А где тогда разница между учителем и прокурором. Может ты не тем делом занимаешься и твое призвание.
- Людей сажать?
Ветер пожал плечами, но свое да вслух не ответил.
- Чудик ты Ветер. Раз разницы в очевидном не видишь. Педагог зачастую первоисточник, для детей, конечно после родителей, и от того, что он сумеет посадить и вырастить в голове ребенка зависит посадит ли его потом прокурор. Учитель должен быть суровее прокурора, тогда и мир будет чище и светлей. Хочется верить, что профессия учителя должна в будущем убить необходимость в труде прокурора.
- О как, - выдохнул Ветер, - такая хрупкая девушка, а внутри сталь, прям немецкий тевтонский орден расположился.
- Ну, прикинь Ветер, - засмеялась девушка и толкнула парня в плечо, - получается, что так. Так ты идешь со мной до лагеря.
- Я тебя боюсь Хаски, - ответил Ветер полушутя, - как же ты с таким тяжелым характером живешь.
- Ну про свой несносный фасон я уже не раз от других слышала. А ты Ветер, благодаря моему характеру, имеешь возможность чувствовать себя героем, провожая меня до лагеря. Ну так как идем?. Боже почему я должна за тебя все говорить.
- Ты парализовала мою волю и я не в силах отказать твоему великому разуму. О моя повелительница. Пройтись с человеком знающим себе цену до лагеря, моя давняя мечта.
- Ветер, ты не исправимый балабол, а я, признаюсь тебе, боюсь балаболов, мне кажется они могут ценить только себя.
- Хорошая у нас прогулка получиться Хаски, мы боимся друг друга.
Хаски улыбнулась, и опустила глаза.
- Значит возможно мы достойны друг друга. А ты смешной чудик, с тобой мир может показаться теплее чем он есть на самом деле. Что ж пошли поговорим.
Идя с Хаски по дороге в лагерь, Ветер все больше впадал в отключенное состоянии, в описание которого, часто люди применяют слово прострация. Он стал машинально и односложно отвечать на вопросы девчонки, постоянно прокручивая свой недавний поход по этой же дороге с Полиной. Какая я же большая разница, между этими двумя девчонками. Думал Ветер. Полина и шага не дала мне пройти не прижавшись своей головой к моему плечу, и все время пыталась заглянуть в мои глаза, что то в них прочитать своим бездонным и любящим взглядом. Тогда как с Хаски мы идем вроде бы и близко, но каждый сам по себе и наши руки бессмысленно болтаются в воздухе. Все вопросы Полины, да и просто ее слова были полны придыхания и шли от сердца, а не от головы и здравого смысла, как у Хаски. Полина так и ластилась стараясь прижаться ко мне как одинокий, но дождавшийся наконец своего хозяина, щенок, чтобы получить причитающуюся ему по праву порцию ласки и ответных объятий. Хаски же моё тепло не волновало, ей надо было знать кто у меня родители, как я думаю пробиваться в этой жизни, сколько и когда иметь детей, как я отношусь к друзьям и будут ли они постоянно гостить в моем доме. Удивительно. Даже ночная царица неба и то освещала нам путь тогда, иначе. Раньше она находилась впереди нас и красиво застилала переливным серебром всё покрытие бетонной дороги, будто открывала нам путь в вечность. Сейчас же повелительница антрацитового покрова, значительно уменьшилась в размерах и превратилась в обычный прожектор электрички стоящей где то там на отдаленном полустанке. Её свет, сменивший серебро на горение вольфрамовой нити, уже ложился в воздухе полосками, мешаясь с тенями высокорастущих вдоль дороги кедров.
И все же Ветер, любил именно Хаски, и хотел бы он ее обнять, да неведомая прозрачная стена, сильнее бетона и самой крепкой стали, что есть на всем этом белом свете, держали его на расстоянии. А вскоре их разговор и вовсе перешел в пустую не имеющую смысла и веса болтовню, да благо, то, что для мучений Ветра настал конец. Они благополучно дошли до спального корпуса и остановились на его крыльце.
- Пока, Ветер, до завтра, - Хаски протянула ему свою руку, так, словно они были деловые партнеры, и он проводил ее домой, к чужому мужчине, после выигранной ими совместной битвы за финансовый урожай.
- Спокойной ночи, к-к-красавица, - произнес ватными губами Ветер, и почувствовал как неконтролируемые капельки пота покатились у него по вискам. Тогда он решительно взял ладонь девушки в свою руку, крепко сжал ее тонкие пальцы и хотел было поцеловать, девушку в щеку, но прежде, она едва уловимым жестом, положила руку к нему на плечо и, как показалось Ветру, с некоторой издевательской ухмылкой вымолвила.
- Не надо, Ветер, пока не надо. Сказав это, Хаски тут же повернулась спиной и молча пошла в темноту коридора, оставляя всю прохладу этой прощальной ночи на угоду Ветру.
«Вот она гримаса любви», подумал Ветер, продолжая стоять неподвижно на том же самом месте, где он только что расстался с девчонкой «я ненавижу Хаски, но должен вместе с этим сказать, что и люблю ее. Такое странное состояние будто внутри у меня душа помялась и теперь мне надо катком бездушия по ней пройтись чтобы все вновь разгладилось, там внутри, и вернулось к тому что было. Умом ведь я точно понимаю, что Хаски не моя, а поделать ничего не могу. Колдовство какое-то. А может я уже дозрел до серьезных отношений и мне пора оставить трепыхания в прошлом, брать Полину и жить с ней рядом, она ведь как жена декабриста, будет готова со мной и огонь и воду пройти. Жить, да хоть палатке, хоть просто под зонтом, или в любой другой жалкой и съемной тараканьей клетушке».
Из состояния тягостных раздумий Ветра вывел, шум приближающейся грузовой машины. Он обернулся и увидел как две фары медленно, но верно, разрезали своими трясущимися лучами, ночной туман стелящийся полупрозрачным одеялом по низинам. Машина ехала к ним, надрывный голос ее мотора все больше заполнял пространство вокруг лагеря, до тех пор пока она наконец не въехала к ним на территорию и остановилась. Водитель тут же выключил мотор, погасил дальний свет, оставив лишь габариты. В полумраке Ветер увидел как открылась пассажирская дверь кабины грузовичка и из нее бодренько выпрыгнул сперва командир, а затем и Буденный с Ленкой.
- Отлично Ветер, - произнес командир, - давай помогай нам трупы перепивших бойцов из кунга выгружать.
- С радостью, - ответил Ветер, и глядя на проходящую мимо Ленку, добавил - мадам Буденная, разгрузит всех как заведенная.
Однако в ответ на этот безобидный экспромт, будущая жена друга, не то что не удостоила Ветра, улыбкой, а напротив злюще прошептала «козел» и холодно прошла мимо.
- Что это с ней, - спросил Ветер друга, - вы что поругались.
Буденный положил руку на плечо Ветра, и загадочно произнес.
- После разгрузки трупов, ты спать сразу не иди, разговор у меня к тебе серьезный есть. Без лишних ушей. Давай за модулем встретимся.
- Хорошо, - ответил Ветер, потягиваясь словно объевшейся на Таите кот, - ты меня заинтриговал.
Спустя полчаса, когда, все убиенные зеленым змием бойцы были, разложены по своим койкам, Ветер пришел в назначенное место, в котором играя в руках выключенным фонариком поджидал его Буденный.
- Ветер, ветер, - начал разговор Буденный с непонятной улыбкой на лице, - поздравляю тебя, ты идиот. Все, хахаль однодрыжник, нажил ты себе здесь врагов.
- Сам ты дурилка картонная, - ответил Ветер слегка покусывая губы, - чего звал то.
Буденный включил фонарик и посветил на окно спального модуля.
- Ты знаешь что это за комната, - спросил он переводя свет фонаря на лицо Ветра.
- Ну бабская комната и что, - быстро ответил Ветер, загораживая глаза козырьком сделанным из своей ладони, - да выключи ты фонарь Буденный, ты сейчас не в казематах на допросе.
- Хорошо, - Буденный выключил свет и подошел вплотную к Ветру, - со светом или без света, все равно это не меняет той мысли что ты, моральный Навуходоносор. Смотри, это действительно бабская комната, - продолжил Буденный чувствуя появившуюся у Ветра внутреннюю одеревенелость, - а там на против окна, и чуть чуть левее, как бы в глубь помещения есть кровать. На ней всегда спит Полина, все дни нашей целины она каждый вечер туда ложиться и засыпает, часто с мыслями о тебе. Бесчувственный чурбан. Но сегодня, смотри, - Буденный взял Ветра за руку и подвел к окну, - её там нет. Буденный посветил в комнату и Ветер увидел аккуратно заправленную постель Полины.
- Какого черта, Ветер, - прокричал Буденный шепотом, и сильно дернул друга за рукав, - где Полина, что ты ей сказал такого, что она сейчас одна где-то в темноте в обнимку с непонятными тараканами бродит. А ты вообще, Дон Жуан хренов, уверен что она осталась с нами.
Ветер дрогнул. Вдали прокричала спугнутая кем-то птица, словно свидетель его преступления.
Глава двадцать шестая.
Тревога, пробежавшая колющим холодком по венам Ветра, заставила его медленно опуститься на корточки, скользя при этом спиной по остывающей стене спального корпуса. Он крепко стиснул руки в замок, сжал свои губы в тонкую полоску и устало закрыл глаза. Тяжелые мысли, одна за другой, стали преследовать его разум, словно свора бездомных собак. Они стали бестолково мешаться, буквально лаять в голове Ветра, не давая ему и малейшего шанса, зацепиться хотя бы за одну из них. Скорость и недосказанность бурлящего в голове потока, вызывающие в последствии, как правило, усталость и отрешенность, не позволяли парню трезво думать, а глаза видели лишь чернеющую пустоту этой бездонной ночи, в которой звезды играли лишь негодующим острием своих копий. Однако, это продолжалось не долго и некоторое время спустя, Ветер откинул голову назад и умолительно посмотрел на Буденного.
- Дурак, - протяжно выдохнул Ветер, по прошествии некоторого времени – Боже мой какой же я дурак. Ветер, откинул голову назад, и уперся ей в стену модуля. – Мне, зная страстный характер Полины, стоило бы догадаться, что теперь, все не может вот так просто кончиться, словно в доброй сказке. Я слишком наивно принял Полину, за бесчувственный телевизор, где с выключением питающей кнопки, можно запросто закончить сеанс и уйти пить кофе. Господи, выходит, что мне хоть на ссы в глаза все божья роса. Сделав паузу в несколько томительных секунд, Ветер вдруг быстро поднялся на ноги, потряс Буденного за плечи и переходя почти на животный крик, прошипел, - Что же мы стоим друг, хватит нам рожать философский камень, побежали искать Полину, пока её любящий разум делов не натворил.
- Разбежался, - хмыкнул в ответ Буденный, - поздно друг мой, слишком поздно, сделанного увы не воротишь. Как говориться не хрен в горн дудеть, когда хочется пердеть.
- Что ты мелешь, терпельник несчасный, ну да черт с тобой, а… не хочешь идти, так и скажи. Я один пойду. – Ветер, резко повернулся и сделал два шага в темноту, но прежде Буденный успел дернуть друга за рукав и тем самым остановить его дикий порыв.
- Успокойся, Ветер, - Буденный опустил глаза вниз, - не надо ее искать, я знаю где она, и то, что сейчас с ней Ленка.
Ветер остановился, и зло уставился на друга.
- Что же ты шкура анафемская, из меня веревки то вьешь. Зачем спектакль мне устроил. Говори что знаешь.
- Ну, ну, ну, закудахтал, петух Гамбурский, - начал Буденный отчитывать Ветра, - как в девчонке радость и надежду одним бесчувственным махом убить, так это мы можем, нас этому учить не надо, а как друга своего послушать и поговорить с ним о Полине, так это мы все после, после. – Буденный схватил Ветра за грудки. - Чуть вместо не получилось, - сказал он и толкнул Ветра от себя. Я к тебе сколько раз подходил с просьбой о Полине поговорить, а ты. Ты все нос свой горбатый воротил. Ты же знаешь, что Ленка и Полина есть лучшие друзья, делятся сокровенным, живут рядом, нас с тобой обсуждают. Да мы же, блин, с Ленкой хотели чтобы вы на нашей свадьбе свидетелями были. А теперь, что – Буденный выдохнул, понизил тон и посмотрел на свои руки, - два валета и вот это. Что не мог мне сказать о своих к ней чувствах, чего стеснялся то, дружбы нашей что ли.
- Проехали Буденный, - Ветер буквально высек искры из глаз, - хватит мне мораль читать. Не сейчас, друг не сейчас, - Ветер перевел злость в нравоучение и положил ладонь себе на грудь, - поверь, мне и так тошно было, и вот ты еще в душе ногтем, рану ковыряешь. А о Полине я тебе так скажу, я сам не знаю как так произошло, что ее место в моем сердце заняла другая и я лишь сегодня понял, что эта другая, всего то может быть только увлечением. Время мне надо, друг, время, много ли, мало ли, но сегодня заметался я брат, из стороны в сторону словно маятник на часах с кукушкой. Да что сейчас говорить, пойми, разобраться мне самому в чувствах надо. Так вот Ленке и передай если она еще конечно даст тебе рот раскрыть при упоминании меня.
- Слушай Ветер, - Буденный сел на землю и жестом попросил Ветра последовать его примеру, - я вижу Полина тебя любит и наверное, уже не разлюбит, а значит всегда простит. И чтоб она сейчас не делала, поверь завтра, или через месяц она съест свою обиду и наверно пожалеет о своем сегодняшнем поступке. А я тебя прошу сделай для неё что-нибуть, не знаю конечно что, но верю, ты сможешь, я верю что сможешь. Я тебя давно знаю и вижу как к тебе иногда поступки из космоса приходят. Обещай мне что ты хотя бы попытаешься уладить ситуацию, и по нормальному, с любовью в глазах поговоришь с Полиной, а может быть и дашь шанс. Тогда этот день поистине для нас с Ленкой будет радостным. Иначе ты понимаешь моя будущая жена закроет наш дом для тебя.
- А о каком ее поступке ты говоришь, - строго спросил Ветер, - что она с собой сделала.
- Я тебе скажу, конечно скажу, только обещай мне, что завтра в самолете ты с ней поговоришь.
- А почему в самолете
- А потому, друг, что из него, как и с подводной лодки никуда не денешься.
- Ладно, обещаю, - произнес Ветер, - я поговорю. Рассказывай лучше что ты знаешь.
- Хорошо, - ответил Буденный, - правда тебе вряд ли приятно будет.
- Говори.
- Мы с Ленкой, - начал рассказывать Буденный, - как ты помнишь, ушли с окончания банкета. Понятно же, дело наше молодое. Хотели вместе под звездами погулять, по-обниматься, по-целоваться, по-ностальгировать об уходящих в вечность временах. Вспомнить нашу первую встречу, зайти в старый лагерь поседеть там на оставшейся в целости кирпичной кладке с цифрой девяносто один. Годом нашего знакомства. Освежить так сказать на прощание все великолепие нашей студенческой молодости. Эх, чего и говорить, прекрасное было время, чудное, как халва. Мы были будто революционные кони самого товарища Буденного. Пахали на славу, развлекались так же, от широкой души, словно не постиранное жизнью белье, без пятен и оторванных пуговиц. Любовь давала нам крылья и мы с Ленкой не чувствовали земли у нас под ногами, так хорошо было нам, тепло, душевно, где-то даже сказочно. Вера в общее счастье, аромат совместной мечты, пульсировал в наших сердцах, поднимаясь внутренним свечением к глазам и придавая им глубокий блеск надежды, что все у нас будет хорошо и проживем мы долгую и счастливую жизнь. Ленка станет цветком, а я, я буду землей на которой и должно все держаться.
- Мы, - продолжил, не спеша рассказывать Буденный, - решили сходить на наше самоходное место. Там, можно сказать, и решилась наша судьба с Ленкой. Ничего так не объединяет как совместное нарушение режима. Когда стали подходить увидели мерцание еле живого огонька. Он то гас, то разгорался снова, освещая вокруг себя целый шар в темноте ночи. Мы обрадовались, надо же, подумали мы, еще кто-то вместе с нами наслаждается последним днем целины. Как здорово. Через десяток секунд, подойдя вплотную мы увидели спину, и светлые волосы раскиданные по плечам девчонки. Это была Полина, я ее сразу узнал, и даже обрадовался первым делом подумав о тебе Ветер.
- Полина, - крикнул я, - а где Ветер, он что за дровами пошел.
- А Ветер, здесь, - ответила мне Полина, голосом близким к помешательству, - он тут в письмах. Она показала мне кипу твоих писем и тут же заплакала. Уж я не знаю Ветер, как я сквозь землю не провалился, так мне неудобно стало за свой неуместный вопрос, что хоть голову топором отрубай. Спасибо Ленке, она сразу с ориентировалась и отправила меня к реке, камни в воду пошвырять, а сама осталась с Полиной. Хоть я и был не с ними, но я все слышал. Слышал как Полина рыдала, а Ленка ее успокаивала, слышал как они вместе читали твои письма и тут же, жгли их превращая в пепел то, что еще до недавних пор было такое ценное и хранящееся у неё в кармашке у самого сердца. Надо сказать Ветер ты писал хорошие письма, в них была любовь, и оттого все больнее и больнее было мне хоронить нашу эпоху кидая в воду прибрежные камешки. Потихоньку девчонки сожгли все твои письма, а я принес много сухого хвороста, чтобы поддержать костер. Я хотел, чтоб глядя в танец пламени Полина попыталась хоть на время забыть о тебе. Но их разговор ходил по кругу, временами наполняясь слезам и хлюпаньем. Полина говорила, что отдала уже всю себя, тебе Ветер, – Буденный помолчал, - и теперь не знает что еще может заставить тебя, по настоящему ее полюбить. Я временами чувствовал себя мягко говоря не в своей тарелке. Мне казалось что я остался последним не истребленным женщинами мужиком, участь которому гореть в этом костре, поленья для которого я сам и принес.
- Однако, вскоре все потихоньку успокоилось. Полина попросила остаться одна. Ленка сначала никак не хотела её оставлять и только лишь, когда Полина клятвенно пообещала, что все будет нормально, Ленка согласилась. Мы вышли на дорогу, где нас и подобрал командир на грузовичке. Так мы попали в лагерь, и пока мы с тобой разгружали труппы, Ленка потихонечку пошла обратно к Полине. Она запретила мне её сопровождать, сказав лишь о том, что им пожалуй лучше будет остаться вдвоем и вместе подышать одним воздухом. Правда она попросила еще промыть тебе мозги, Ветер.
- У тебя это хорошо получилось, - ответил Ветер, вставая на ноги, - но что же мы так и будем здесь сидеть, понимая что две наши девчонки одни ходят по ночному лесу.
- Придется. А что друг делать. Мы сейчас там в их разговоре лишние, особенно ты. Однако если они через полчаса не появятся то искать их пойду я. А ты иди спать.
- Да уж какой теперь сон. Пока я не пойму, что они на месте вряд ли смогу заснуть.
- Ну да, ну да, - ответил Буденный Ветру, - тогда будем вместе ждать.
Друзья сделали несколько шагов и вновь уселись на землю, правда теперь уже рядом с большим деревом, на которое они устало облокотили свои спины. Ветер и Буденный уставились в черный квадрат окна, в надежде увидеть в нем полоску света образованную открытием двери. Это бы для них означало что их девчонки вернулись, и этот сложный день был бы исписан до конца, до своей точки или скорее многоточия, оставляя своеобразный привет, следующему дню, неделе, месяцу, году, а может быть и всей жизни.
Спустя некоторое время, Ветер увидел полоску света и две тени в окне, вошедших в спальню. У него не было сомнений что это были Полина и Ленка. Он улыбнулся, толкнул в бок Буденного, который уже крепко спал.
Глава двадцать седьмая.
- Летчик, над тайгою, летчик над тайгою, - в последний раз этим летом пропели девчонки, свою утреннюю побудку. Ветер лениво открыл глаза. Вся комната была залита солнечным светом. Мелкая пыль, словно рассыпанный в воздухе белый порошок, неторопливо купалась в теплых лучах дневного светила. Ветерок, плавно дующий набегающими волнами, через открытую форточку в окне их комнаты, играл с ней. Он заставлял пыль причудливо менять взятый ею темп в своем стремлении побыстрее перескочить от одной полоски света в другую. На пожелтевшем от времени потолке, аккурат по середине комнаты расположился солнечный зайчик, отраженный от блестящей поверхности лежащих на тумбочке часов. Он привлек взгляд Ветра, вызывая в нем сладкие потягушки, настоящие кривляния, неторопливые и почти уже забытые им за то время, пока его телом и духом владела целина. Спешить уже не требовалось, работа осталась там в прошлом, и до обеда у каждого бойца было личное время. Можно было спокойно собрать свои рюкзаки, спортивные сумки или даже чемоданы, как у некоторых зеленых девчонок. Эти чемоданы, еще до начала целины, велела им взять Фара, сказав что это лучшая тара для их вечерних банкетных платьев, забыв правда добавить, что таскать его очень неудобно и в большинстве случаев это придется делать им самим, причем иногда на большие расстояния. Кстати сама Фара никогда не таскала свой рюкзак, за неё это делали зеленые пацаны, порой просто офигевавшие от наглого и вместе с этим юморного напора этой рыжеволосой девчонки. Ветер, всё еще лёжа поднял две руки к потолку, и улыбнулся вспомнив как Фара прикалывалась над зелеными пацанами, заставляя их тащить к себе домой увесистые кирпичи, которых итак пруд пруди в любом российском захалустье. Так она награждала ими особо зажатых и чудаковатых ребят первогодок.
Происходило это вот как. Где-то недели за две до окончания целины, Фара договаривалась с мужиками о том чтобы каждый зеленка принес ей в комнату по одному кирпичу, который она с благодарностью хитрой лисы принимала и тут же прятала у себя под кроватью, рассказывая молодежи, что ложе под ней шатается и его надобно укрепить. Бойцы с радостью отдавали кирпичи, и со словами нужно меньше есть уходили восвояси. Две недели быстро пролетали и уже в день отъезда она разыгрывала целый спектакль вокруг этих самых красных паралепипедов. С помощью своих бывалых подруг Фара устраивала целое шоу, целью которого было, утяжелить вес рюкзака бедного первогодки и оставить у него добрую память о себе. Так она по одному вызывала зеленок к себе в комнату, и весьма обходительно, с нотками трогательного признания говорила каждому о том, что он самый лучший, самый первосортный боец в отряде среди новобранцев, что он был настоящим мужиком и она рада тому что в «Севере», стало на одного настоящего бойца больше. Её елейная, местами даже медовая речь, искренние глаза и поцелуйчики всего специально обученного ею женского батальона, порой до потолка повышали самооценку первогодки. «Что ты сама Фара во мне ум, честь и совесть эпохи разглядела», думали ребята и их благодарная улыбка разве что не растрескивала им лицо. В завершении своего представления Фара доставала из специальной коробочки красный кирпич, перевязанный такого же цвета ленточкой. На передней стороне кирпича было написано, «лучшему молодому бойцу, такому-то, за трудолюбие, за честность, за взаимовыручку, от женского коллектива отряда «Ритм», задняя же сторона была заклеена белым картоном.
- Итак, - говорила она торжественно, глядя в глаза подопытному, - боец Деревянко, ты награждаешься памятным призом от отряда Ритм и от меня лично. Вот тебе красный кирпич, как огромная частица нашего сердца, в знак того, что ты оказался на целине настоящим мужиком, а не поросячьим хвостиком, прикрывающим у оных животных непонятно что. Смотри, - продолжала она уже строго, сведя брови к переносице, - береги его, это тебе память о нас, ну а с обратной стороны там прикреплено письмо, лично от меня, ты должен вскрыть его дома с родителями или с друзьями. Тебе будет приятно, а всем тоже будет весело. Все давай целуй кирпич, ну и меня за одно, а я тебя.
На этом церемония заканчивалась, и полетел наш увесистый кирпич на воздусях через всю Россию, оттягивая лямки и без того тяжелого рюкзака. «Ну брат», говорили бывалые мужики первогодке, «говорят тебя аж сама Фара наградила, заслужил, заслужил боец, как-никак а всё почесть. Фара, о, она кого попало не награждает. Здесь по хорошему и обмыть бы по приезду надо». После таких слов зеленка и вовсе улетал на небеса в своей значимости и оцененности. Мчал домой, как влюбленный на свидание, не разбирая луж под ногами. Дышал через раз, на третий, предвкушая на какую полку поставит эту святыню его молодости. Каково же было его удивление, когда он приезжал домой, и находясь под впечатлением от целины и горячего напутствия рыжеволосой девчонки, огрубевшей рукой осторожно открывал заветное письмецо. Но лишь бросив первый взгляд на его содержание руки его опускались, кирпич больно падал на ноги, а губы шептали суровый мат. «Дурак первой степени», было красиво написано там, крупными буквами.
- Ляберт, - послышался голос Тани Крюковой в коридоре, - тебя Фара зовет.
Вся комната, грянула дружным смехом и начала вылезать из под одеял.
Вылез из под одеяла и Ветер, зевнув так, что паук ползающий по своей паутине в дальнем углу комнаты тут опустошил свой кишечник и кометой Галлея размазался по желтому потолку.
- Хорошо то как Настенька, - Ветер толкнул еще лежащего под одеялом Буденного, взял свои смердящие потом носки и швырнул их дверь. Они тут же прилипли.
- Я не Настенька, - привычно прогудел Буденный из под одеяла, тем самым поддерживая их типовой с Ветром утренний ритуал.
- А все равно хорошо, ей богу хорошо, - ответил Ветер, завязывая веревкой, вместо ремня свои штаны с отвисшими до неприличия коленями,. – Пойду почищу клювик, личинку отложу и бог пошлет мне рублик, который прокучу. Ветер изобразил коня и с поросячьем криком иго-го ускакал по намеченному ранее расписанию, специально оставив дверь на распашку, в которую тут же заглянула пара девичьих лиц, заставив мужиков скрыть свои набедренные повязки под одеялом.
- Умываются только ленивые, поскольку им чесаться неохота. А Ветер, блин, говнюк, смотрите, специально дверь не закрыл, в своем репертуаре, - сказал Буденный просыпающим товарищам, - ускакал, наш конь педальный - крыс вокзальный, сделал нам гадость, в сердце радость, - это его манера пакостить, вот помню однажды, дело было - продолжил говорить Буденный, - год назад, здесь не далеко, в Таванге, на камикадзе (работа ребят в сентябре, после уезда основного отряда), день тогда был жаркий, аки в истопной у приисподне, и решили мы с пацанами ближе к вечеру, часа за два до ужина, в местной реке искупаться. Охолодиться так сказать. Пришли значит к реке одежду всю сняли, стоим понимаешь голыми на берегу, ноги свои мочим. Холодно, мать его, б-рр, ногам то, река можно сказать только от вечной мерзлоты в просто холод отошла, а мы купаться собрались, моржи дегенеративные. Выстроились значит по росту, словно на приеме у гинеколога в военкомате, а зайти не решаемся, мнемся будто логарифм на экзамене по пению увидели и растерялись. А освежиться, ёпрст его в дышло, так хочется, что спасу нет, хрен ли, жбану то давно нестриженному жарко, солнце его дюже припекает, тело после работы потное, липкое, вонючее, как испуг скунса, душа просит, а где его в тайге взять то, душ этот, тут только река, и та видать синий-синий иней называется. Вобщем, стоим мы, бубенцы чешем булки свои напрягаем, а в воду зайти не решаемся, все шутим про местных кусачих щук, гадаем кому она там хозяйство первому откусит. А Ветра с нами нет, поскольку тогда его очередь была на кухне бабам борщ помогать варить, мясо понимаешь из него вылавливать да уплетать его в одну харю. Он падла, это мясо то все сожрет, и ходит по кухне, ногами шкрябает, совестью давится, думает жидоморда, что братве говорить то будет, куда это в очередной раз во время его дежурства мясо испарилось. Сука толстозадая, правильно про него говорят, не жопа, а два мешка укропа. Вывернулся к обеду, понимаешь, наложил гад в нам борщ грибов червивых, ешьте говорит, он сытым тоном, нате пробуйте эксклюзив мой, грибной борщ, мать его, Московский, понимаешь, рецепт вам от шеф-повора. Так и дал бы ему тогда, в общем зареклись мы его потом на кухню отправлять, мясо хоть увидели.
А здесь, у реки, он каким то образом пронюхал, что мы купаться пошли и привел на берег всех местных кухарок, начиная от девчонок малолетних, глазастых как оранжевый Икарус, и заканчивая бабками, которым сам Махно видать ровесником был. Мы понятное дело в воду, у нас мужской инстинкт сработал, сидим, чувствуем как от холода зад наш, як пасхальное яйцо, в синий цвет накрашивается, и что там краска там наверно уже пятнадцатым слоем ложиться, что вы, река поди уже цвет меняет. Дрожь в теле такая генерируется, что в Японии дома поди качаются. Сил нет ни нам, ни мать их японцам узкоглазым, что собака спросонья перед чихом . Но это не все. Ветер говорит бабам, помню еще так с ухмылочкой жучилы эфиопского, берите мол их одежду и идите, посмотрим как они выживут. Мы глазом моргнуть не успели как хобана, а нет баб, и одежды тоже нашей нет. Лишь башмаки сиротливыми стрелками, пейзажу какую то жизнь придают. Вышли стало быть мы из реки, сморим друг на друга, морды воротим, господи, один другого краше, ну хоть сейчас нас в фильм «зловещие мертвецы» на главные роли упаковывай, писанные синюшники, жмуры такие, что не приведи господи, в иной гроб и то краше кладут. Грима не надо, ну а злости у нас ну хоть отбавляй. Убьем Ветра, решили мы и согреваемые этой нехитрой мыслью народной вендетты пошли мы в лагерь, держась придорожных кустов и чураясь даже малейшего звука, писка полевой мыши. Вот так, - продолжил Буденный немного помолчав, - прикрывшись лишь парой лопухов и пыля растоптанными бахилами, словно пленные немцы, добрались мы до лагеря к закату солнца и появления мошки. И что же вы думаете, Ветер, этот хомяк ударник, подсуетился, глядим а стол уже накрыт и две непонятные нам бабы достирывают нашу одежду, вешают ее сушиться и бесстыдно на нас пялятся, рты открыли, смотрят как мы синежопые до ушей, гуськом входим в наш строительный вагончик. Вошли , а там как пахан в фильме Джентльмены удачи, сложив ноги бантиком словно йог тунгусский, Ветер сидит, лыбиться будто он начальник всей советской империи зла, то бишь почты, ржд и сбербанка. Мы оторопели, злость нас душит, язык, сирафимь его в кадык, мля, как у бешенных собак вывалился, слов нет, дыха нет, паралич в членах. Не знаю как мы тогда на него не залаяли. А он нам так мило говорит, «мол ребята не тем мы тут занимаемся, нам можно здесь не дома с собачьими будками на крышах строить, а шоу показывать. Смотрите что я на Вас заработал и показывает пальцем на подоконник, а там три литра самогона сибирского, нам на камикадзовский банкет стоит. Одним словом отбрехался гад. Ему брехать, что дворнику листья по осени мести, тудым-сюдым, тудым-сюдым, пока жрать токма не позовут. А здесь он первый.
Пока Буденный рассказывал свою историю с прошлогоднего камикадзе, Ветер уже умылся. Настроение у него было отличное, а причиной тому была Полина и Хаски. Он встретил их поочередно, практически друг за другом. И несмотря на то, что Полина и Ленка прошли мимо него с лицами высеченными скульптором на памятнике «все на борьбу с фашизмом», он радовался тому факту что Полина здесь, рядом а не в лесу или еще где-нибудь. Радовался, что она хорошо выглядит и до того момента как изобразить Родину-мать, проходя мимо него, она смеялась и кончики ее глаз все еще сохраняли блеск нового утра и добрых слов. Хаски же, появившаяся следом, за двумя девчонками, по своему обыкновению с криком «Ветер привет», бросилась к нему в обнимашки, но в этот момент Филиппов ударил по струнам и Хаски, словно пчела Маяй на голодной лесосеке, полетела на медовый голос отрядного запевалы.
- Просыпаемся, - заорал во все горло командир, растирая под очками сонный глаз, - вылет через три часа, давайте лоси Стрижевские, поднимайтесь горемычные, скоро надо будет когти рвать в аэропорт.
Глава двадцать восьмая.
Аэропорт города Кедрового, представлял собой довольно уютное строение, с большим трехэтажным зданием по центру и двумя примыкающими к нему крыльями высотой в добрых два этажа. Все трехэтажное строение было отдано под зону отдыха. По-этажных перекрытий в нем не было и человек находящийся внизу, на первом этаже мог с радостью наслаждаться огромным пространством данного помещения, глядя на импровизированный зимний сад. По периметру двух верхних этажей были устроены балконы, на которых утопая в зелени комнатных растений, стояло множество диванов и небольших столиков. Панорамное остекление, позволяло солнцу заливать весь холл светом, стирая из голов утомленных нефтяников чувство таёжного холода. Наоборот, людям порой казалось что волею судьбы они оказались чуть ближе к экватору, или может быть к черному морю, а значит и к заслуженному отдыху включающему в себя их радостное времяпрепровождение. Громких речей там слышно не было, каждый решивший скоротать время в этом сказочном оазисе предавался размышлениям или неторопливой беседе с товарищем, глядя как очередной борт устало коснулся земли или напротив бодро помахал крыльями, уносясь за линию воздушного горизонта. Два двухэтажных здания, выходящих из центрального холла, несли уже функцию распределения пассажирских потоков по направлениям. Левое крыло всецело было отдано под вертолетное транспортирование вахтовиков, по многочисленным нефтедобывающим кустам Томской области, а правое уже обслуживало нишу самолетных перевозок. Надо сказать, что жизнь в аэропорту кипела не хуже чем на любом железнодорожном вокзале крупного города. Одних только грузовых бортов из Томска было по три на дню, были также рейсы и из Новосиба, Стрежевого, даже из Казахстана летали сюда самолеты. Ветер всегда удивлялся простоте и быту существовавшему в местном аэропорту. Досмотра как такового не было, билеты продавались быстро и буднично, как хлеб в магазине. Делала это обыкновенная бабушка, сидящая внутри типового помещения с круглым окошком. Она всякий раз, тщательно слюнявила пальцы, сматывая билетики с маленьких барабанов висевших у нее на кондукторской сумке, такой же как и у большинства автобусных контролеров. Выход к самолетам осуществлялся пешком, иногда, на дальние полеты, в сопровождении девушек стюардесс, а временами и просто по указанному кем-то в форме направлению. Изредка, и Ветер был тому свидетелем, как на местных перевозках пилоты сами по пояс высовывались из окон кабин своих АН-2, махали руками и яростно орали «кто на Колпашево, сюда, сюда, быстрее мать вашу, дома водка стынет».
Ребята прибыли в аэропорт за час до отправления нужного им самолета в Томск. Всех их вместе привезла в своем кузове большая грузовая машина, видать возившая до этого всякий древесный хлам, поскольку долго еще ребята выковыривали из своих штанов огромные занозы и янтарную смолу, липкую к пальцам словно засохший мед. Но никто по этому поводу, не унывал, предаваясь все цело последнему глотку таежного воздуха и жажде до сыта, на год вперед, напеться своих отрядных песен. Гитарист всей целины, Филлипов не выпускал из рук свой бренчащий интструмент, даже тогда, когда трое лихих бойцов выкидывали его с борта машины в руки других душевно горланящих ребят. Словно предводитель разноголосого хора, состоящего из раскатистой смести юношеских голосов, он умело наполнял спокойный мир местного аэропорта звуками серебряных струн сложенными в правильные и такие знакомые всем бойцам аккорды.
- Пошли в холл, посмотрим как самолеты летают, - произнес Ветер толкая своим плечом Буденного, - вдруг увидим как они, тихонько так, тайком от нас все же машут крыльями.
- Ты все еще веришь в сказки, - ответил Буденный, - пора тебе Ветер взрослеть. Жизнь то наша, бесшабашная, заканчивается. Её конец настанет ровно тогда, когда наш самолет оторвется от бетонки.
- Нет, Буденный, дудки, она для нас не заканчивается, у нас с тобой порода не та, и приключения еще будут. Я знаю. И вообще, что такое конец, это же веришь друг, старт в новое, не страшное, в мир для нас уже подготовленный по заслугам нашим, а они у нас с тобой брат, честные, трудовые, не стыдные. А друзей сколько посмотри. – Ветер провел рукой в направлении ребят. – И это тоже все перейдет в другую жизнь, в которой одиночество нам не грозит. Как же Леха мне хочется на прощанье все это обнять, завернуть с собой в бумажку в этакую белую скатерть самобранку, и питаться от туда, как из нескончаемого источника приятных образов моей студенческой молодости.
Ветер широко раскрыл руки, поставил свои ноги на ширину плеч и словно хищник на охоте стал носом есть таежный воздух, наслаждаясь его неповторимым ароматом. Звуки долетающие до его ушей были ему так же приятны, песни, смех, шелест листьев и гул моторов все это огромным комом наполняло его диафрагму, заставляя ее расширяться и тем самым возносить дух Ветра над землей. Но вдруг все внезапно стихло, всего то на одну секунду, но именно этого времени хватило Ветру на то что бы услышать слабый голос. И хотя он понимал, что звук, долетевший до его ушей не пренадлежит какому-то знакомому ему человеку, но все равно он был до боли знакомый. Ветер открыл глаза и резко обернулся. Две незнакомые ему девушки не спеша прошли мимо него в главный зал аэропорта.
- Да Свет, - услышал он обрывок речи, - мои родители сейчас прилетят и дома я им все скажу. Я все уже это миллион раз в голове переживала.
- Аня, - вымолвил вслед уходящим подругам, Ветер. – Аня, - с воодушевленной быстротой вновь повторил Ветер Буденному это имя, - точно тебе говорю. Вот, значит, она какая.
- Аня, Аня, - задумчиво произнес Буденный, оставляя на своем лице гримасу непонимания, - что за Аня, - переспросил он, вяло пожимая плечами.
- Ну как же, Буденный, помнишь я тебе вчера рассказывал про один разговор в бане, ну когда мы еще за бабами, господи стыдно сказать, подсматривали.
- А да, да помню, - ответил Буденный, - эта та самая Аня, что веревочку уже приготовила. А ты уверен в этом Ветер.
Ветер посмотрел на двери главного входа в аэропорт и перевел взгляд на Буденного.
- Да сто процентов. Мне этого не забыть у меня у самого тогда слезы в три ручья по щекам катились. Слушай друг, пошли познакомимся с ней, ну подбодрим как можем, что нам кабанам стоит то.
- А как ты себе, это представляешь. Здравствуй Аня, мы вчера за вами в бане подглядывали, а теперь вот пришли подбодрить тебя понимаешь. Нам очень жаль, что так вышло, но мы желаем тебе счастья, здоровья и успехов в личной жизни. Пока и помни что не все мужики сволочи. Так что ли ты с ней говорить будешь.
- Да как-то нескладно выходит, - ответил Ветер и почесал свой затылок, - блин Лех, но так познакомиться охота прям зуд какой –то на меня напал. Пошли хоть на нее посмотрим. Я ж ее только без одежды и то на верхнюю половину видел.
- Ага, а сейчас ты ждешь что она тебе покажет нижную.
- Мудак ты Буденный, пациент гинеколога, но все равно пошли уж больно посмотреть на нее охота.
- Ладно кобелино-добродетель, хрен ли с тобой делать, пошли, только давай без глупостей, - ответил Буденный и застегнул все пуговицы на целинке.
Когда друзья вошли в главный зал, то застали Аню и Свету на первом этаже у панорамного остекления, выходившего своим видом на летное поле. Они спокойно беседовали, хотя Ветер сразу заметил что, говорила в основном Света, и по ее жестикуляции он понял, что она своими советами настраивает подругу на подвиг. «Господи», подумал Ветер, «почему человек сам не переживший ничего подобного так жестко и всезнающе дает советы». «Не так, не так»
- Как хочешь Буденный, - произнес сквозь зубы Ветер, - была не была, но я пожалуй впишусь. Ты со мной.
- С тобой, куда ж я без тебя, только учти, сам будешь говорить, и на меня особо не рассчитывай.
Друзья медленно, слегка виновато смотря в пол и как бы случайно, подошли к девчонкам, которые так были заняты своей беседой, что не обратили внимания на них никакого внимания. Ветер крякнул в кулак и изобразив на лице подобие картины про явление Христа народу, вымолвил.
- Девушки можно с вами познакомиться.
Аня и Света молча повернулись и Ветер тут же почувствовал как в глазах Светы блеснула молния недовольства, но в отличии от неё, Аня же просто улыбнулась. Её улыбка, легкая, слегка однобокая, идущая больше по правой, сердечной, стороне лица, тут же понравилась Ветру. Он почувствовал в ней нечто доброе и приветливое, это хорошо передавали ее глаза, большие с черными полукруглыми ресницами, немножко вздернутыми от неожиданности этой встречи, но остававшиеся весьма гармоничными к овалу ее миловидного лица. Одета она была в розовую кофточку, с белым воротничком в завитушках, черную строгую юбку едва прикрывающие ее колени и белые кроссовки. Шею украшал висевший на тоненькой золотой цепочке небольшой кулон, сделанный из полупрозрачного янтаря и заключенного в серебряную вензельную оправу. Он очень ей шел, аккуратно разграничивая тонкую шею от тела, и как-бы перекидывая своеобразный мостик от одного плеча к другому, на котором свободно лежал хвостик ее косы, перетянутый такого же цвета резинкой, как и ее кофточка. Глядя на неё Ветер понимал, что она рада тому что с ней стал говорить еще кто-то, кроме её подруги. «Милое создание», - подумал Ветер,- «доверчивое, словно цветок воде и солнцу, как же так можно было с ней поступить, подлец этот Димка».
- Мы с незнакомыми, ребятами не знакомимся. – Сухо ответила Света, - идите куда шли и без Вас, погода просто класс.
- О как Лех, - обратился Буденный к Ветру, - ты слышал, с незнакомыми не знакомятся, а как они тогда знакомятся, поди по переписке наверное. Давай напишем им наши имена на бумажке, может тогда нам честь с тобой окажут.
- Я имела в виду с нездешними ребятами, - Света повысила тон до учительского.
- А Лех, - продолжил Буденный извлекать из мозга Светы деведенты, - мы с тобой друг, оказывается люди второго сорта. Видал, в нас чего то местного не хватает. Дерьмом что ль козьем, от нас не так пахнет или руки не из того места торчат. А ты как думаешь.
- Проваливайте умники, - Света взяла Аню под руки и повернула её к окну, - у себя дур ищите.
- Пойдем, друг, - произнес Буденный зло, - местные дуры нам в своих именах отказывают. Стесняются нашей с тобой образованности.
- Не пыли, Леш, - спокойно ответил Ветер. - Если хочешь, иди друг, а я наверно останусь здесь на пару слов. Мне есть чего сказать Ане. Прошу тебя, друг, если случайно я задержусь проследи пожалуйста за моими вещами.
- Ладно, как знаешь, - ответил Буденный - без тебя мы не улетим. Он повернулся и направился к выходу, совершенно не замечая, что на втором этаже, облокотившись всем телом на балконные перила стояла Полина. Она внимательно наблюдала за ребятами, вслушивалась в каждое слово произнесенное Ветром.
- Вы, вы откуда знаете моё имя, - тихо и слегка запинаясь спросила Аня, то поднимая свой взгляд на Ветра, то виновато опуская его в пол, в тот момент когда глаза их встречались, - мы что знакомы.
- Вы со мной нет, а вот я с Вами даже очень может быть, - загадочным тоном произнес Ветер.
- Не бойтесь, меня, я вам плохого не сделаю, мне многого от вас не надо и если вы захотите я уйду. Я, Света, просто пару слов хочу сказать Ане и все. Можно, - девчонки молча кивнули головой. Меня многие считают странным, - начал на ходу придумывать свой рассказ Ветер, - а все потому, что дед мой был выдающихся экстрасенсорных способностей. Верите, он даже словами мог прекратить ту или иную жизнь, и что уж говорить не раз показывал мне это, на животных. Я, признаюсь честно, боялся его глаз, и всегда робел перед ним особенно если в чем то провинился. До сих пор помню, как было больно всему моему телу только от его жуткого, исподлобного, укоризненного взгляда, и что я только не делал, чтобы в этих случаях не попадаться ему под тяжки очи. Я предпочитал, лучше ремень получить по попе, нежели вынести его лишь один взгляд. Испепеляющий изнутри, порой заставляющий пятки обливаться потом и холодными заячьими прыжками колотить тело то тут то там, в разных местах. Боже как я его любил, но и в тоже время боялся. Однако, царство ему небесное, три года назад он умер, и я понял, что часть его дара перешла на меня. Не всё, я например не могу убивать словами животных, хоть признаюсь вам честно, что пробовал это сделать, но я могу видеть следы смерти, рядом с людьми. Это тяжело, поверь мне Ань, порой прошибает этак холодными мурашками и бессонницей по ночам, но я могу видеть ее, это так, и от этого дара замешенного с холодом ужаса не деться мне никуда. Мне Ань кажется ты понимаешь теперь почему я к тебе подошел, и он Лешка, твой будущий сын - Ветер провел рукой по животу остолбеневшей Ани, - станет тебе настоящей опорой. Знаю у тебя будут возникать угрызения совести, что ты чуть-чуть не пережала беленькой веревочкой горло маленькому миру, но ты вспоминай нашу встречу и будет тебе легче. Ты поступила правильно, смогла распознать посланные тебе знаки, и победила в трудной житейской ситуации, молодец, поверь мне, не всегда все вот так благополучно кончается, и именно поэтому я к тебе подошел сказать все это. Человек убивший маленькую жизнь в себе, часто медленно, сперва незаметно, а потом комом, клокочающей лавины одиночества убивает и себя.
Ветер замолчал. Света отошла от Ани и присела на диван, обхватив голову двумя руками. Аня, она просто обалдела и не понимала, что именно сейчас вокруг нее происходит. Сказать что либо, она не могла, да что сказать её дыхание остановилось. Руки согнулись в локтях, а пальцы, они будто цеплялись за невидимую опору. Повисла тягучая пауза. Ветер видел как края ее прекрасных глаз, ближе к переносице, чуть-чуть вздрагивают, из последних сил пытаясь удержать слезу.
- Лёшка, Лёшка, - раздался громкий голос из другого конца зала. – Лешка, ты, черт этакий. Уж думал никогда тебя не увижу.
Ветер обернулся и расплылся в улыбке к нему со всех ног, широко распахнув свои объятья, весело бежал Петр Петрович, но это был уже другой Петр Петрович. Он был гладко выбрит, пусть бедно, но весьма чисто одет, лицо его сияло, будто он увидел старого друга детства, с которым когда то он много гулял, шкодил и их родителей вместе с ними самими постоянно вызывали к директору школы.
- Господи, счастье то какое, что тебя увидел, - проговаривал Петр Петрович, то жарко, обнимая Ветра, то хлопая его двумя руками по плечу. – Что ты, как ты, уже все улетаешь от нас, - Петр Петрович от радости встречи буквально не давал Ветру и рта раскрыть.
- Петр Петрович, здравствуйте, - тихо произнесла Аня, - вы хорошо выглядите. Жизнь новую решили начать.
Петр Петрович переключился на Аню и тоже обнял её.
- Да Анька, соседушка ты моя красавица, решил, точно решил, знаешь, стопудово решил, да это все он Лешка в меня божью искру вдохнул. – Петр Петрович, положил руку на плечо Ветра, потеребил его, и глядя ему в глаза с доброй улыбкой произнес, -Я Аня, еще два дня назад, стыдно мне сказать повеситься с горя думал, а тут как хрен с горы, он, с другом, ко мне в дом зашли. Ты представляешь я до сих пор разумом понять этого не могу, почему именно они и почему именно ко мне. Только хвала господу за все за это, да я как будто, веришь мне, нужное напутствие с того света от сына получил. В одночасье счастлив стал, разогналась моя кровь по венам. Эх, да я, да я, сейчас вот только в Лугенцах вахту электриком отбуду и, как ты Лех говорил, в Томск махну, воспитаю себе парня, друга, и конечно сына.
- Ладно, -продолжил Петр Петрович, попеременно посматривая то на Аню, то на Ветра, - я с вами не прощаюсь сейчас только сбегаю к диспетчеру отмечусь и вернусь. Провожу тебя.
Петр Петрович, убежал также быстро как и появился. Света молчала сидела на диване, глядя в то пол, а то на мысок своей обуви, словно на маятник качающейся в воздухе. Советы, ее всезнающие штампы не приходили в этот момент к ней в голову и она видать тихо отключилась от происходящих событий, усиленно пытаясь в своей голове сложить загадочный пазл, рациональную схему и в конце концов все таки родить на свет божий очередной совет или нравоучение. Бросив на ней мимолетный взгляд, Ветер взял руку Ани и хорошо почувствовал как его пальцы проскользили по ее тонкой коже, чуть влажной и горячей.
- Ты, ты – запинаясь произнесла она, глядя на свои пальцы зажатые в руках Алексея,- что и в правду все это видишь и чувствуешь.
Ветер утвердительно покачал головой и закрытыми глазами подчеркнул свой дар.
- Все что есть на земле, - произнес он, - все для нас. Птицы поют для нас, ветер колышет рожь, для нас, дождь ритмичным барабаном бьет по крыше с небес и третью неделю нещадно поливает землю, тоже для нас. Весенние краски брызгами своего цветения заново одевают природу, тоже для нас. А мы существа разумные и глупые одновременно, мы можем любить человека и тут же яро его ненавидеть, устраивать войны и качать в колыбели новую жизнь. Смешно сказать, о том, что мы порой боимся даже в мелочах признаться родным, но при этом способны часами изливать душу постороннему человеку. Ань, мне кажется, в этом мире счастье приходит в дом к тому кто его ценит, видит и принимает. Ты помни об этом, дорожи всем тем что дает тебе рассвет, красота, музыка и тогда почувствуешь что и любовь рядом, она спешит к тебе на мягких лапах. Знаю временами тебе будет тяжело, я вижу как вчерашняя девчонка в тебе умирает, прекращает бег её задор, завязывается узлом наивность, уходит желторотость. Ты меняешься, для того чтобы войти в другую, и уже увы более циничную жизнь. И у тебя получиться это я знаю. А теперь Ань, - Ветер бесшумно выдохнул, - давай прощаться. Возьми на память обо мне вот этот значок, - Алексей открепил от воротника значок с надписью Север-94, и отдал Ане, - пусть он будет теперь у тебя, - добавил он и закрыл ее ладонь. Держись.
- Ветер, - раздался голос запыхавшегося Буденного, - все блин уже в самолете сидят. Тебя только нет и Полины. Ты, кстати её не видал.
- Я здесь, - ответила ему Полина с балкона второго этажа, - здесь, - повторила она и повернувшись стала торопливо спускаться в холл.
- Пора. Прощай Аня, навсегда прощай. Пусть для тебя я навек останусь Ветром. Добрым Ветром из старой жизни. Этаким графом Монте-Кристо.
Алексей крепко обнял девушку поцеловал ее в щеку и быстрым шагом вышел из холла. Полина проследовала за ним.
Глава двадцать девятая. Заключительная.
На половине пути между зданием аэропорта и самолетом Ветер вдруг остановился. Он отчетливо почувствовал, как в его, уходящую в даль спину, смотрят несколько глаз. Эта вызывающая зуд нательная эмоция, заставила его резко обернуться и помахать рукой двум человеческим фигурам, одиноко застывшим на краю летного поля. Ане, чья розовая кофточка отчетливо выделялась на голубом фоне местного аэропорта и Петру Петровичу, который одной рукой теребил очевидно влажный глаз, а другой обнимал свою соседку. Они дружно помахали Ветру в ответ, как бы тем самым передавая ему в полет некую подкожную сентиментальность, свойственную любому моменту длительного, а может быть и вечного расставания. Полина, молча шедшая на два шага позади Ветра, так же обернулась и её рука к удивлению и искренней радости Алексея, так же сделала несколько весьма понятных всем расстающимся людям движений. Это были жесты характерные моменту, казалось само дыхание лета, отчаянного труда и бесшабашного студенчества прощалось с ними. Завершало их четырех летние катание на карусели туда и обратно между Томском, Москвой и Казанью. Но вот Полина повернулась и молча прошла мимо Ветра, не удостоив того не то что взглядом, но и даже и малейшей мимикой. Ветер почесал затылок и махнув еще пару раз на прощание пошел к самолету.
- Ветер, пришел, - радостно закричала Хаски и уже второй раз за день повисла у него на шее, и так же второй раз её внимание к Ветру не продлилось и больше пары секунд.
«Вот дела», подумал Ветер, «и какой же гений, такую погремуху ей придумал, как он смог так точно отразить ее характер, переменчивый как весенняя погода в среднерусской полосе». Находясь в состоянии полуосознания этой мысли Ветер продолжил свой путь далее по тесному салону самолета. Он остановился лишь у предпоследнего ряда, где его друг Буденный, почему то улыбающийся до ушей, специально для него держал не занятым одно место.
- Садись Ветер, - Буденный ударил рукой по креслу и удивился как в лучах солнечного света обилие сверкающей пыли поднялось в воздух. – Смотри, настоящий фонтан пыли приветствует тебя на борту нашего авиалайнера, - сказал Буденный голосом гостеприимчивого стюарда и показав рукой на кресло, продолжил, - плюхайся, брат вместе полетим.
Ветер уже приготовился сесть, но его взгляд скользнул по верхнему краю спинки кресла, и он увидел что аккурат за ними, на последнем ряду молча сидят Полина и Лена.
- Постой друг, не торопись. Я думаю ты должен лететь в другой компании. Ветер сделал шаг и обратился к сидящей рядом с Полиной девчонке.
- Лен уступи мне это место пожалуйста. Я очень тебя прошу. Мне кажется у нас с Полиной есть недосказанность друг к другу.
- Поздно друг мой, твоя недосказанность, теперь пустой ветер. Уж наверно все таки тебе лучше лететь от нее отдельно.
- Вот как, - Ветер, глупо ухмыльнулся, - Лен ты что меня гонишь.
- А что с тобой еще делать, - ответила Ленка голосом не требующим возражений, - все что ты мог ты уже сказал. Спасибо, что прямо и искренне, жаль только, что жестоко. Может Леш тебе лучше не оглядываться в прошлое и тем самым заглушить свой никому не нужный голос совести.
Ветер вскипел.
- И ты Лен думаешь, что всем будет легче, если мы вот так не договоривши друг другу совсем немного по словам, но весьма значимое по смыслу, сейчас разойдемся словно ноты по тетради. Пойдем, так сказать, разными путями, вокруг одной ёлки. Лучше, дай нам сократить расстояние, предоставь еще шанс нашим сложным отношениям, ты ведь это можешь сделать.
- Могу, но хочет ли этого Полина, ты вот у нее спроси.
- Нет Лен я не буду её спрашивать, я знаю лишь, что люди часто и беспричинно харахорятся, особенно перед друзьями, не хотят давать слабину, но а в душе за тем просят бога о другом, особенно потом, когда их мысли вдруг становятся лихими скакунами или волнами, которые хлещут на ночь глядя одна за другой. Я прошу тебя Лен ну пересядь, ты ради бога, не смотри на Полину. Зачем тебе быть промеж двух огней, ты же не пожарная машина, и знаешь, что потом, и как правило, плохо же кончается любая посредническая добродетель. Для всех плохо. Господи, да не будь ты через чур жестока и не надо не поворачивай сейчас голову, взглядом спрашивая у подруги разрешения. Сделай поступок самостоятельно или, я уйду, а ты, - Ветер немного помолчал, - ты, останешься с чужой бедой. Настоящий друг это не цербер на привязи, и не дирижер, а лишь добрый волшебник к которому относится надо как к цветку, тогда и отношения будут крепкими, доверительными, а советы дельными.
Лена встала и молча пересела к Буденному. Он тут же обнял ее и медленно с протяжным выдохом положил свою голову к ней на плечо. В разрезе двух стоящих рядом кресел и Ветру и Полине, была хорошо видна их уже почти совместная идиллия.
- Я люблю тебя Ветер, и мне кажется, - Полина всхлипнула носом, - люблю тебя еще больше, чем вчера. Я совсем теряю голову, мне так хорошо когда ты рядом. Полина взяла руку Ветра и крепко сжала, по ее щекам потекли слезы. – Хочу быть, твоей одной единственной на свете. Как вечная любовь, красивая, как цветок сакуры в утренних лучах, необычайного оранжевого солнца.
Самолет начал разбег, по взлетной полосе. Ветер и Полина вместе посмотрели в окно. Розовая точка, быстро промелькнула у здания аэропорта. Ветер улыбнулся. «Прощай моя сказка» подумал он и действуя своей рукой очень мягко и нежно смахнул жаркие слезы со щек Полины.
Через некоторое время самолет вошел в облака и белая пелена тумана скрыла краски готовившейся к осени красавицы тайги. Гул самолета все еще продолжал тонуть в отрядных песнях. Буденный посмотрел через плечо и улыбнулся.
- Тили, тили тесто, - прочитал на его губах Ветер.
Конец.
Эпилог.
Прошло двадцать лет, когда Ветер и Полина снова встретились. Полина призналась Ветру, что увидев как он мечется, решила отдать его другой. Она почувствовала что так ему будет легче и обоюдоострые терзания, грозящие стать бесконечностью уйдут, пусть не от неё, так хоть от любимого ею человека. Ветер долгие годы снился Полине, что делало её не такой уж одинокой, а когда она думала о нем, то желала ему только одного "пусть та что рядом, оценит его, и пусть он будет счастлив" . Думая так Полина улыбалась, и это помогало, жить ей дальше. Теперь она точно знает, что её сегодняшнее счастье было бы невозможно без того поступка и тех и просьб господу, за дорого ей человека.
Буденный, так и не вырос из честного парня, предпочитающего добросовестно трудиться своими руками в коллективе таких же как он настоящих мужиков. Сочетание коллективного труда и следующих за ним общих посиделок под горилку, гитару и баян, стали для него частью жизни. С Ленкой они увы расстались и двое их прекрасных детей, как бальзам пролитый на раны придает им силы и радость в жизни.
Аня стала, настоящей бизнес вумен и живет теперь в Томске. Мужа у нее нет, и наверно не будет. Слишком глубока оказалась та деревенская рана. Ее сын, Лешка, учиться в Томском государственном университете на экономическом факультете. Он хочет быть во все похожим на свою железную маму в которой души не чает. Ветер встретился с Аней, но рассказать правду о подслушанном их со Светой разговоре в бане так и не решился, а про свой якобы дар к ясновидению сказал, что он исчез.
Посетил Ветер и места своих трудовых подвигов, город Кедровый и деревню Пудино. В Кедровом ничего не изменилось, люди по прежнему такие же улыбчивые и открытые, по прежнему работает Дом Культуры где впервые глаза Ветра и Полины наполнились симпатией, и по прежнему со стен домов и гаражей смотрят в мир надписи «Север-90,91,92,93,94». Из печально оказалось лишь то, что Аэропорт сгорел, превратив когда то живой, цветущий и многолюдный город в затерянный мир.
Петр Петрович умер, он не дожил всего год до приезда Ветра. Его сын Лешка, большой и розовощекий, рассказал Ветру о том что отец верил и ждал приезда Московского гостя. На его могиле, Ветер вернул сыну то стеклышко с которого и началось возрождение Петра Петровича к новой радости жизни.
Побывал Ветер и в доме Ивана Степановича, в котором из огромной когда-то семьи остались всего трое человек, Николай, Александра и Мария. Правда у них были дети. Они почему-то смотрели на Ветра как на инопланетянина и постоянно молчали, а старший из них Лешка, ставший лучшим трактористом деревни недавно освоил гармонь и своими песнями перевел встречу в русло настоящего праздника. Посидели, выпили, вспомнили лихого и балагуристого Иван Ивановича, Варвару и ее штаны с начесом, табличку и многое другое, что оставило обоюдный след в жизни каждого участника тех событий.
Но вот пожалуй и все. Да, удивительно, что лишь в конце ощущаешь, как быстро пролетело то счастливое время, которое все таки наградило Ветра и он был не один в этой поездке. Наверно вы уже догадались, что рядом с ним, вот уже который год делила свою жизнь, на огромные радости и житейские горести, та самая любительница обнимашек …… Хаски.