Росинка и Ортия
14. Эльвира и ее Старшая.
...Ее, Ортии, больше нет в этом кабинете. Вернее, она есть, но как бы уже не здесь. И это вовсе не она. Так она ощущает для себя эту странную ситуацию.
Ортия стоит перед зеркалом, и оттуда на нее смотрит молодая шатенка в викторианском платье. Кстати, Диана с этой девушкой уже несколько знакома и кое-что о ней знает. Например, что зовут ее Эльвира Георгиевна Костышева, ей двадцать лет, и она совсем недавно выпустилась с педагогических курсов при Петербургском университете. И еще, что она воспитатель Павловской Академии.
Да-да, та самая Эльвира Георгиевна и в той самой Академии. Вот такой вот сюрприз!
Воспитательница смотрится в зеркало, пытаясь, как говорится, «спрятать страх в своих глазах».
Она действительно боится. Ортия это точно знает, потому что она сейчас чувствует все происходящее как-бы «изнутри» этой воспитательницы прежних времен.
Чувства этой девушки, выросшей в эпоху Николая Благого... Ее мысли... Их трудно выразить в современных понятиях. Такое ощущение, что кто-то чуть-чуть «правит» их словесный эквивалент и интонацию, делая все это максимально доступным ее, Ортии, восприятию.
Но главное она и чувствует и понимает точно. Та самая Эльвира, в условном теле которой она сейчас находится (странно, да?) очень светлая девушка. Она, Ортия, это четко ощущает «изнутри» этой самой личности. Девушки времен той, изначальной Павловской Академии, по Правилам которой до сих пор осуществляется адаптация и обучение ментатов. По этим Правилам учили ее саму. Правда, в особой ситуации, поскольку у нее был весьма запущенный случай. По этим Правилам она, Ортия, учит сейчас своих девочек. Просто потому, что ничего лучшего придумать пока никому не удалось.
Светлая... Да, Диана это действительно чувствует. И этот свет ее личности... Цвет ее странного сияния, которое она чувствует «изнутри»... Нет, это отнюдь не стерильный оттенок белого цвета. Это вовсе не жесткий белый цвет, отдающий специфическим тревожным запахом медицинской антисептики и ультрафиолета. Скорее, это особая «домашняя» чистота нежного оттенка чайной розы.
Как-то так...
Странно... Ощущать себя вовсе не собою. И даже не читать, а как-бы «продумывать» мысли вместе с той, в чьем теле ты находишься. И в то же самое время не иметь ни малейшей возможности управлять действиями персонажа, чьи мысли и чувства стали на какое-то время твоими.
Нет, это не пресловутое «управляемое сновидение». Здесь остается только наблюдать этот странный Мир глазами и ощущать его прочими чувствами этой светлой девушки. И обдумывать все происходящее ее, Эльвиры, мыслями.
Светлыми мыслями, от странной чистоты которых, откровенно говоря, Ортии, становится немного не по себе.
«Сейчас... Она придет прямо сейчас... Уже половина шестого. Господи, Боже мой, хоть бы опоздала... Или нет... Это же еще мучение и ей, и мне! Уж лучше сразу!»
В дверь кабинета стучат каким-то нерешительным стуком...
В мыслях этой девушки, с разумом которой сейчас связана Ортия, вихрем проносятся сцены того, что случилось чуть раньше...
Это и воспоминания... И, в то же время странный репортаж, или кинофильм, показывающий картинку о том, что случилось вчера. Теперь Диана почему-то оказывается отстраненной от этой девушки, Эльвиры. Она сейчас не слышит ее мысли, просто видит ее как-бы со стороны и слышит происходящее некими посторонними ушами, действительно, как в кинофильме.
Это было накануне вечером. В отдаленном уголке оранжереи слышится сдавленный плач. Не громкий, надсадный и обиженный рев, не рыдания навзрыд и на публику. Просто отдельные всхлипы, сдержанные, но от этого не менее горькие...
На пороге оранжереи появляется визитер. Это Дама, как говорят, «в летах», хотя и по-особому эффектная. Сухопарая, несколько чопорной наружности. Тоже знакомая Ортии по предыдущему сну.
Это сон? Странно. А ощущения совсем иные. Все еще более реалистично, чем в прошлый раз!
На пороге оранжереи Зинаида Сергеевна Аксакова. Напряженно вглядывается в полумрак, откуда слышны эти странные звуки.
- Кто здесь? – требовательно произносит пожилая воспитательница. – Что случилось?
- Ни-че-го, - слышится из сумерек голос молодой женщины. Голос, прерываемый рыданиями.
- О, Господи! Эльвира! – по звучанию этих искренних слов Ортии становится понятны две вещи. Нет, даже три.
Первое.
Условная «вражда» этих «викторианских дам» давно закончена. И это радует.
Второе.
Они друг другу, как минимум, симпатизируют. Что тоже внушает определенный оптимизм.
Третье.
У них, похоже, нет друг от друга никаких секретов. И это тоже хорошо.
- Все в порядке! – Эльвира появляется из сумрака рядом с выходом. Похоже, она хочет уйти, но в последнюю секунду Зинаида Сергеевна буквально перехватывает девушку и разворачивает ее к себе.
- Эльвира! Что с тобой? – спрашивает она голосом, полным тревоги за ее странное состояние.
- Я... – девушка пытается спрятать свои заплаканные глаза, но госпожа Аксакова решительно тянет ее внутрь оранжереи и буквально заставляет присесть на маленькую скамейку, пристроившуюся возле самого входа. Сама ее Старшая немедленно усаживается рядом.
- Говори, - госпожа Аксакова своей левой рукой сжимает руку девушки, а своей правой рукой мягко проводит по лицу юной воспитательницы. Так и есть, она ничуть не ошиблась! Девушка явно плакала. Вот только что стало причиной ее слез?
- Пожалуйста, Эльвира! – Зинаида Сергеевна настойчива. – Что стряслось? Кто тебя обидел?
- Никто, - девушка поднимает на нее свой взгляд, и пожилая воспитательница видит в нем даже не страх, а какой-то ужас.
- Эльвира! - госпожа Аксакова удивленно качает головою, - Да что же тебя так напугало-то?
- Она выбрала меня! – девушка шепчет эти слова чуть слышно. – Маша Снигирева выбрала меня!
- Снигирева? – Зинаида Сергеевна вспоминает, что так зовут одну из воспитанниц, правда, вовсе не из класса, который ведет эта девушка, а из другого класса, которым руководит Аглая Петровна Некрасова. И тут до нее доходит смысл всех этих слез и страха юной воспитательницы. – Так это та самая, наша «поджигательница шкафа»? Девочка-отличница, которая три дня назад устроила переполох на всю Академию? Так Маша попросила тебя об этом... альтернативном наказании?
- Да! – девушка, похоже, все еще надеется на то, что это какой-то страшный сон. – Зинаида Сергеевна, милая моя! Ну, за что же мне это? Я же не могу!
- Эльвира! - госпожа Аксакова, откровенно говоря, уже долгое время думала над таким вариантом, зная о доброте юной воспитательницы, и о том, что она всегда была принципиальной противницей применения розог, ремня и иных болевых телесных воздействий в отношении девочек. И вот теперь она решает, что пришло время для реализации результатов ее размышлений о том, как заставить эту милую девушку принять систему этих самых «альтернативных наказаний», примириться с нею. И, для начала, «снимает» личный барьер, «убирая» дистанцию общения. – Прежде всего, напомню, что мы с тобою давно уже «на ты».
- Зинаида Сергеевна... - девушка опускает свой взор в неловкости от такого доверия, чрезмерного на ее взгляд. – Зинаида... Прости, я просто сбиваюсь. Все-таки, ты много старше. И я никак не привыкну к тому, что у нас нужно общаться немного иначе, чем в других пансионах…
- В педагогике, на самом деле, нет ни чинов, ни званий, ни возраста, ни иных показателей формального опыта, которые выступят мерилами его истинности и справедливости, - мягко улыбается ее визави. - А есть обычные добрые и совестливые люди, для которых нет, и не может быть застывших истин. Для них существует только один путь, один-единственный. Вечный поиск правильных действий и решений, вечные сомнения, ошибки и находки. У каждого свои, и в каждом случае особенные. Все дети, которых мы призваны учить, разные, а потому мы вечные импровизаторы. И если что-то повторяем, то все равно каждый раз делаем это немного иначе.
- Да, - мягко улыбается юная воспитательница, которой явно польстило, что с нею не собираются общаться с позиций «преданий старины глубокой», которые частенько кажутся истинными просто из-за непонятной склонности людей уважать прошлое. Даже полное мерзостей и кошмаров…
- И мы ведь сами все время меняемся, – продолжает свое мягкое поучение госпожа Аксакова. - Вот скажи мне, когда мы познакомились, ты считала меня омерзительной ретроградкой, готовой при первой возможности своей «щедрой» рукою раздавать направо и налево пощечины и удары розог. Но прошло совсем немного времени, и все изменилось. Ты ведь больше не думаешь дурно обо мне? Ты ведь не считаешь меня жестокой? Ведь так?
- Конечно, нет! – Эльвира даже меняется в лице. Она возмущена высказанным предположением. – Я знаю, как ты добра к нашим девочкам!
- Но ведь я же их наказываю, - тихо произносит ее пожилая коллега. – И порою очень больно...
- И они... – Эльвира с грустью отводит свой взгляд. – Сами идут к тебе?
- Сами, - подтвердила госпожа Аксакова. – Зная, что будет больно. Но они не боятся. Потому, что полностью мне доверяют. И это нормально.
- Тебе тяжело это делать? - тихо спрашивает Эльвира. – Ну... с ними?
- Когда как, - Зинаида Сергеевна не улыбается, она очень серьезна. – Иногда мне их очень жалко.
- И тебе тоже? – ее юная коллега удивлена.
- Конечно! – утвердительно кивает головой Старшая.
- Но ведь ты... – своей недоговоркой Эльвира требует разъяснения.
- Ты же знаешь, я всех их люблю, и вовсе не горю желанием причинять им боль, - со вздохом произносит пожилая воспитательница. – И с тех пор, как я здесь служу, я ни разу не наказывала своих девочек так сурово, как это делала в других местах, в том же «британском колледже», и не только...
- И твоим девочкам... – Эльвира снова недоговорила.
- Да-да! – с улыбкой подтвердила Зинаида Сергеевна. – Им достается вовсе не так уж и строго! И, кстати, благодаря тебе! Поверь, я стала гораздо мягче, чем прежде. Считай, что я действительно изменилась. В том числе, глядя на твою доброту.
- Но мне, что же мне теперь делать, Зинаида? – Эльвира явно просит ее совета как Старшей. Впрочем, у госпожи Аксаковой давно уже готов ответ на этот ее вопрос. И на многие другие тоже.
Пожилая воспитательница поднимается со скамейки.
- Эльвира! – говорит она, и смотрит на нее спокойно, серьезно и ободряюще. И чуть-чуть строгости в глазах. Ну, так, самую малость! – Пойдем!
Она берет ее за руки и поднимает эту испуганную девушку вслед за собой.
- Куда? – Эльвира смотрит на нее с какой-то странной смесью страха и надежды. Может быть, на то, что Старшая избавит ее от этой неприятной обязанности, лежащей тяжким грузом на нежной душе юной воспитательницы. Ну, например, возьмет на себя «исполнение» наказания, столь нелюбезного ее нежному сердцу. Или отговорит храбрую девочку от столь опрометчиво избранного ею варианта...
Нет. Все это для госпожи Аксаковой неприемлемо. Просто недопустимо. А вообще...
Она любит эту добрую девушку, как старшая сестра, или просто Старшая. И она давно уже все продумала. Сейчас она просто проведет с этой девочкой особый обряд посвящения, рассказав о специфике этого своеобразного «болевого искусства»...
Естественно, с демонстрацией некоторых ее, Зинаиды Сергеевны, приемов работы. На этой самой девушке... Для примера.
- Идем в мой кабинет! - произносит Старшая.
- Зачем? – Эльвира чуть смущена и немного пугается. И не зря...
- Я завершу твое педагогическое образование, - искренним тоном обещает ей госпожа Аксакова и уводит ее к себе.
Смена планов этого странного «виртуального» фильма. Диана вновь «возвращается в тело» юной девушки в «викторианском платье», с тревогой и душевным трепетом ожидающей прихода провинившейся воспитанницы для «исполнения». В ее голове, когда короткими обрывками своеобразной, плохо смонтированной, но вполне реалистичной «видеосъемки», когда слайдами, или стоп-кадрами вспыхивают сцены-воспоминания о вчерашнем вечере. При этом, она видит себя со стороны, глазами госпожи Аксаковой, которая вчера быстро и эффектно обучала ее, Ортии, предшественницу, «исполнению» в манере «старой школы». Странный видеофильм, с девушкой «былых времен» и, одновременно, с собою любимой в главной роли, об этом кратком, но весьма интенсивном курсе, который пожилая воспитательница преподала госпоже Костышевой накануне вечером.
Сцена, в которой несколько сконфуженная Эльвира знакомится с розгами, вертит прутья в своих тонких нежных пальчиках, пробует их на гибкость и на хлест. Ивовые прутья и пучок березовых виц служат ей условными учебными образцами. Интересно, что Ортия чувствует каждый сучок, каждую неровность этих прутьев...
Далее следуют упражнения «на подушке», судя по всему, имитирующей «секомую поверхность» (так корректно? :-) ). Крупным планом смущенное лицо Эльвиры, явно представлявшей при каждом взмахе лозы и соприкосновении прута с мягкой бархатной поверхностью, что это соответствующая часть тела несчастного ребенка. Ну, того, с которым ей, не далее как следующим вечером, придется общаться подобным странным и, откровенно говоря, жестоким способом.
И, наконец, финал обучения. Когда госпожа Аксакова самым серьезным тоном предложила Эльвире здесь же, в ее Кабинете, самой испробовать тех самых розог, которые она только что держала в руках, когда упражнялась в своеобразной технике исполнения ударов. И крупным планом отчаянные глаза юной девушки, которые вместили в себя и страх и решимость принять на себя, чисто символически, часть той боли, что ей предстоит причинить завтра.
Странно, она по-прежнему видит эту нежную девушку «со стороны», но все еще чувствует, что она в ее, Эльвиры, теле. И все то, что с ней происходит, она чувствует, ощущает, воспринимает (нужное подчеркнуть, можно все и сразу!)... весьма наглядно.
Естественно, несмотря на волнение и, что уж там скрывать, отчаянную робость, почти страх, Эльвира согласилась. И ее Старшая подвела девушку к небольшому дивану, стоявшему там, в Кабинете госпожи Аксаковой.
- Прости, - Зинаида Сергеевна, похоже, искренне огорчена и потому извиняется. – У меня здесь нет нормальной скамейки. Поэтому разложить и привязать тебя, как положено, я не смогу.
- А... зачем привязывать? – Эльвира несколько озадачена такой подробностью. Ортия чувствует, как она нервно поеживается.
- Ну, если секут розгами, не всякая девочка может снести лозу, не дергаясь от каждого удара, - охотно поясняет наставница. – А иной раз и прикрываться начнет... от прута. Не слишком-то это красиво... А если наказывают по-настоящему больно, секомая просто может сама не удержаться на скамейке. Это уж совсем не дело.
- Ужасно! – искренне прочувствовала ситуацию девушка, которой только еще предстояло «пробное» сечение. Мурашки пробежали у нее по спине. И между лопатками похолодело... Ортии это было крайне неприятно, и она подумала, что то, что последует ЗА этим, может оказаться еще и больно...
Удивительный «фильм». Неужели боль станет дополнением к предстоящему зрелищу? Странно все это, очень странно...
- С другой стороны... – задумчиво добавила госпожа Аксакова. - Нет, полагаю, в привязи все же нет особой нужды. Я, если честно, не привязываю своих девочек. Так что ты тоже вполне можешь обойтись без подобных сложностей.
- А меня вы… ты... – девушка, слегка оробев, снова начала путаться в допустимых для их общения личных местоимениях. – Для чего хотела привязать?
- Ну, чтобы ты прочувствовала, как это бывает по-настоящему больно, - честно призналась ее Старшая, - и знала, когда сечешь, что чувствует твоя девочка, каково ей... Хотя...
Она улыбнулась.
- Прости, - улыбка Зинаиды Сергеевны была искренней и извиняющейся. – Я совсем забываю, как ты молода, и что тебе пришлось пройти вовсе не такой курс, как его преподавали нам. Нас, милая Эльвира, учили иначе. Розги были в ходу, от младшей школы до выпускного класса пансиона. Но, если совсем уж честно, то их старались применять пореже... Но некоторые наши девушки, которых при учебе секли весьма умеренно, увы, придя учить других, иногда просто позволяли себе лишнее. Ты знаешь, в те времена в школы часто отдавали действительно, весьма непослушных детей, по сравнению с которыми наши девочки просто ангелы. Так вот, иной раз выпускницы пансионов просто не знали, как найти к ним правильный подход, и сразу, с самого начала хотели смирять своих воспитанниц лозой.
- А разве это... – девушка была несколько удивлена явными проблесками гуманизма в деятельности предшествующего поколения педагогов. - Не было в порядке вещей? Ну, строгое, «болевое», «спартанское» воспитание?
- Ты знаешь, - задумчиво ответила ее пожилая собеседница, - несмотря на все легенды, про суровость тогдашнего воспитания, наши классные дамы на самом деле, не были склонны поощрять всякие крайности. И если наши наставницы в какой-то воспитаннице начинали подозревать склонность к жестокости, то ей, откровенно говоря, в середине выпускного класса предлагали пройти через один жесткий урок. Ей давали понять, напоследок, что это такое, настоящее сечение. Раздевали донага и... высыпАли полста горячих до крика, крепко, в полную силу, чтобы запомнила...
- А ты?.. – Эльвира смущенно недоговорила.
- Я сама попросилась, - лицо госпожи Аксаковой стало серьезным. – Причем, уговорила свою классную даму на «двойную порцию».
- Было... больно? – Эльвира сразу преисполнилась сочувствия к своей коллеге за дела «былого века».
- Больно, - безо всякой усмешки подтвердила госпожа Аксакова, - но полезно. С тех пор, я больше полусотни розог ни одной девочке не давала.
- И сейчас... – Эльвира смотрела на нее то ли с удивлением, то ли с сочувствием.
- Да нет же! – улыбнулась Зинаида Сергеевна. – За что нашим малышкам выдавать так много? Двадцать розог вполне достаточно. И крепко сечь их тоже вовсе не обязательно. Смотри по степени провинности, по поведению девочки. Поговори с нею, узнай, в чем причина проступка... И тогда уж выстегивай. Ну, разумно, без жестокости. Да что я тебе говорю! Уж ты-то вряд ли вздумаешь быть с ними чрезмерно суровой!
- Мне тоже нужно... это прочувствовать? - Эльвира произнесла эти слова скорее утвердительным, чем вопросительным тоном.
- Полагаю, да, - сочувственно кивнула головой ее визави. И задумчиво произнесла:
– Думаю, что двадцати розог для тебя будет достаточно.
- Тридцать, - с неожиданно для самой себя решимостью отозвалась будущая секомая.
- Ой, Эльвирушка... – покачала головой пожилая воспитательница. – Это же... Действительно больно. Ну, зачем тебе?
- Чтобы знать, - девушка шагнула к дивану. И остановилась в нерешительности, не зная, что ей делать дальше.
- Младших девочек можно укладывать на диван, - ответила на ее невысказанный вопрос пожилая воспитательница, - но старшим девочкам, и уж конечно, тебе, взрослой девушке, так будет несколько неудобно. Поступим немного иначе. Пожалуйста, встань на колени. Да-да, прямо здесь.
Эльвира опустилась на колени перед диваном, и Старшая мягким нажатием заставила ее «прилечь», прижаться грудью и животом к поверхности его сиденья.
- Так проще всего, - пояснила она. – Если девочке неудобно лежать, например, длины дивана недостаточно, то лучше всего укладывать ее для сечения именно так.
- Я поняла, - Эльвира вздохнула «снизу». Ортия почувствовала ее страх. И поняла, что девушка сейчас поступает назло своей кажущейся трусости. Почти как...
Воспоминания об этой ее девочке, об Алине-Росинке на секунду прорвались сквозь кадры «фильма», который она одновременно «смотрела» и «играла», чувствовала в нем главную роль. Та девочка, из другого, куда более гуманного мира, явившись к ней, к Диане Ортии для «исполнения», тоже преодолевала свой страх...
Но все вернулось к ее нынешней «роли». И Ортия, почувствовав дрожь в ногах коленопреклоненной девушки, услышала слова Эльвиры:
- Начинай... те...
Наверное, в понимании девушки, приготовившейся «для примера» принять на себя боль, аналогичную грядущей боли ее воспитанницы, «наказывающая» ее женщина все же заслуживала обращения на «Вы». Зинаида Сергеевна не стала спорить. :-)
- Сейчас... – ее визави снова сочувственно вздохнула. – Прости, Эльвира, но девочек следует сечь по голому телу, отнюдь не через одежду. Мне придется тебя обнажить.
- Мне раздеться полностью? – Эльвира почему-то не удивилась, видимо помня, что саму госпожу Аксакову, по ее словам, когда-то в подобной ситуации «образцового наказания» секли полностью обнаженной. Она чуть приподнялась, готовая исполнить все, что потребует от нее та, которая взялась ввести ее в эту своеобразную «инициацию». Да-да, именно это слово показалось Ортии уместным, когда она сейчас «додумывала» мысли этой решительной девушки.
- Ах, нет! – ее Старшая протестующе взмахнула рукой. – Вот это уж точно лишнее! Я никогда не раздеваю девочек... ну... полностью. Только заголяю снизу. Поверь мне, этого вполне достаточно!
- Мне... – Эльвира взялась было за свои юбки и недоговорила, но госпожа Аксакова понимающе кивнула.
- Девочка может заголиться сама, - подтвердила она, - но сейчас... Давай, я лучше сделаю это все так, как надо, а ты уж потом сама решишь, как лучше.
С этими словами, пожилая воспитательница сама подняла и аккуратно завернула на спину коленопреклоненной девушки, лежащей грудью и плечами на сидении дивана, сначала подол платья, а потом и нижние юбки.
- У тебя ведь всегда с собою булавка, за отворотом воротника? – мягким тоном спросила она юную воспитательницу. – Ну, на всякий случай?
- Да... – как-то не сразу вспомнила девушка. – Ну... обычно...
- Не забывай, - многозначительно произнесла ее Старшая, - она обязательно пригодится.
И заколола задранную, вернее, аккуратно завернутую на спину наказываемой, одежду этой самой булавкой, которую она, Зинаида Сергеевна, вынула из своего воротника. Эльвира (да и Ортия, откровенно говоря, тоже!) оценила предусмотрительность пожилой воспитательницы. Хотя, по меркам тех старинных времен, когда женщины носили весьма сложные наряды, все это было в порядке вещей.
- Так просто удобнее, - пояснила госпожа Аксакова, и смущенная девушка кивнула.
Пожилая воспитательница вздохнула и, нагнувшись, взялась за тесемки панталон, оставшихся на Эльвире. Девушка дернулась, почувствовав ее пальцы на поясе сзади. Госпожа Аксакова снова вздохнула и мягко погладила ее по спине.
- Это тоже нужно, - произнесла она извиняющимся тоном. И добавила:
- Прости...
- Обязательно? – Ортия почувствовала, как Эльвира вся напряглась в ожидании.
- Да, - подтвердила Зинаида Сергеевна, – просто так надо. Впрочем, ты можешь не спускать девочкам панталоны, а просто раздвигать их. Вот так.
Она раздвинула незашитые снизу и сзади для... э-э-э... «удобства пользования» (так корректно? :-) ) панталоны, обнажив частично ягодицы юной воспитательницы.
Ортия, вместе с Эльвирой, почувствовала свежесть на теле и мелко задрожала. Пожилая воспитательница снова провела по ее спине, успокаивая девушку. А потом...
Зачем-то встала на колени рядом с нею и, приподняв девушку с дивана, заставила ее смотреть себе прямо в глаза.
- Эльвира! – тихо сказала она. – Я не собираюсь тебя принуждать. Если ты боишься, мы можем все прекратить. Немедленно. Только скажи. В принципе, ты уже все поняла, ну, как проводить «исполнение», что делать с девочками, когда они к тебе придут. Боль, которую я могу тебе причинить, это просто дополнение ко всему пройденному. Просто для примера, ну раз уж тебе, Слава Богу, не довелось вкусить «премудростей лозы» ни в гимназии, ни на курсах. Нам в свое время это было особенно и не нужно. Что такое розги, мы и так, в принципе, знали. Учить тебя терпеть боль я не вижу смысла. Да и не научишься ты терпеть все это, за один-то раз! Отвращать тебя от чрезмерной жестокости... Просто глупо. Уж кто-кто, а ты себе лишнего никогда не позволишь. Так что...
Она многозначительно замолчала, давая девушке собраться с мыслями.
- Секи... те, - Эльвира отвернулась, и снова улеглась грудью на сиденье дивана, наискось, вытянув руки вперед.
Ортия снова почувствовала ее страх. Да и Зинаида Сергеевна, наверняка, тоже обо всем догадывалась. Но приняла ее выбор и аккуратным движением развязала шелковые тесемки. А потом спустила с девушки панталоны до колен, заголив ее снизу.
Когда руки госпожи Аксаковой коснулись ее обнаженной кожи, юная воспитательница вся содрогнулась, дернулась. Ортия изнутри Эльвиры ощутила ее паническое желание немедленно вскочить и убежать. И чувство стыда от этой минутной слабости. И странное желание полностью пройти через ту порцию боли, которую ей придется выдать завтра двенадцатилетней Маше Снигиревой. Но пожилая экзекуторша только чуть-чуть улыбнулась ей, как-то сочувственно и ободряюще, хотя девушка, отвернувшись, этого и не заметила (но Ортия, со стороны, это видела!), и снова мягко провела ладонью по ее спине, куда были завернуты ее юбки.
- Начнем! – сказала она. А потом поднялась, отошла в сторону, и вскоре вернулась назад с пучком березовых виц и двумя ивовыми прутьями.
Девушка еще раз вздрогнула, зябко повела плечиками и попыталась вжаться в скрипучую кожу дивана в ожидании первого хлесткого удара.
- Не так! – чуть недовольно произнесла госпожа Аксакова. – Пожалуйста, расслабь свое тело. Иначе тебе будет слишком больно. Не мучай себя, не подвергай лишним страданиям. И наказывая своих девочек, следи за тем, чтобы они были максимально расслаблены и правильно дышали. Не спеши, не части удары. И не будь слишком строгой. Боль от розги для наших девочек должна быть умеренная. Примерно вот такая.
Она перекладывает в левую руку ивовые прутья, оставляя в правой пучок березовых розог. Потом примеривается им и резко взмахивает.
Свист! Странный звук, какой-то шмяк, чуть влажный хлест по коже...
И боль...
Странно, в этом «чувственном» фильме она, Ортия, воспринимает не только образы и звуки, и даже запахи, но и мысли, и тактильные ощущения (руки Эльвиры на кожаном сиденье дивана, она уперлась ладонями в кожаную спинку и сейчас чувствует пальцами эту прохладную свиную кожу)...
И эту боль. Резкую, жгучую, оставляющую странное саднящее жжение, «послевкусие» от удара.
Дальше...
Госпожа Аксакова пытается что-то объяснять этой странной девушке, находящейся в ситуации эдакого «учебного» или даже «образцового» сечения. Наверное, рассказывает о том, как сейчас она нанесла удар, и предлагает сравнить, какие ощущения бывают от ударов в разной манере. И, что удивительно, у Эльвиры, главной героини этого фильма, получается по ходу сечения поддерживать с ее Старшей осмысленную беседу, отвечать на вопросы, задавать свои…
А вот у Ортии, живущей сейчас ощущениями этой светлой невинной девушки, нет ни желания, ни даже возможности все это услышать. Она может только чувствовать эту странную, непривычную боль на своем теле. Воспринимать всплески этой боли, чуть различать ее оттенки. А сопоставлять их со словами собеседниц, у нее уже не получается.
Боль ведет ее, жгучая, звенящая, обжигающая и... Манящая...
Как манит, зовет побороться с нею, волна морского прибоя, призывно сверкая брызгами на своем эффектном гребне.
Как манит, затягивая, глубина там, много ниже гребня этой волны. Туда, в то странное пространство, где можно ощутить себя почти невесомой, но где так трудно двигаться, чтобы потом выбраться на поверхность.
Ортия погрузилась в это странное пространство и чувствует, как жжение проходит не только через ее (или все же Эльвиры?) обнаженную, нахлестанную прутьями заднюю часть тела. Жгучие волны пронизывают ее полностью. Это как барахтаться в набежавшей волне, захлестнувшей тебя с головою.
Дышать? Какое там! Задыхаться от ужаса и пытаться судорожно выдернуть голову из-под волны, накатывающей на тебя и несущей куда-то...
Внезапно, жгучие волны становятся не столь резкими. Боль отступает, жжение еще остается, но это не так серьезно...
Странно, но, похоже, что Ортия совсем иначе восприняла боль от этого «виртуального наказания». Вряд ли Эльвира, чувствовала все это так... Остро и глубоко... Это были ее, Ортии, собственные чувства. Ощущения от восприятия боли «изнутри» прямого и непосредственного реципиента...
Так и есть. Ее чувствительность понемногу меняется, перестает быть внутренней и такой обостренной... И она понемногу начинает чувствовать оттенки, отдельные нотки «болевого букета» на высеченной коже, слышать звуки. И теперь может даже немного порефлексировать над ситуацией, почти полностью отстранившись от героини, в чьей «сеченной шкуре» ей только что довелось побывать...
Да, для самой Эльвиры «примерное сечение» окончено. И она, героиня этого странного сна, просто пока остается на коленях перед тем самым диваном. Впрочем, она уже почти в порядке. Девушка в задранном на спину викторианском платье уже выпрямилась, наскоро высморкалась в платок, поданный ей пожилой воспитательницей, и утерла свои слезы. Юная воспитательница аккуратно ощупывает ладонями высеченную часть тела, почти спокойно общаясь с госпожой Аксаковой, которая смотрит на нее каким-то одобрительным взглядом. Эльвира, как и в ходе этого «примерного сечения», осмысленно отвечает на ее вопросы, задает свои, и вообще контролирует себя куда лучше, чем Ортия.
А вот Диана...
А вот Диана, честно говоря, почти в шоке. Ей непонятно, неужели такой «заплыв» на «болевой волне» это специфика ее личного восприятия, вызванная именно тем, то она чувствовала все это как бы изнутри Эльвиры? Или, все-таки, ментаты настолько чувствительны к боли, что...
Мама дорогая...
Если ей, взрослой женщине, было так нестерпимо больно... То, что же тогда чувствовала во время «исполнения» эта ее несчастная девочка, Алина-Росинка, оставшаяся где-то там, за пределами этого странного «виртуального пространства»? Насколько жестока была с нею Ортия, когда...
Неужели она причинила этой несчастной, ни в чем не повинной девочке такую боль? Да кто вообще ей дал моральное право так мучить ребенка?
Эта милая нежная девушка, Эльвира, сочла себя обязанной пройти через жесткое испытание силы воли и терпения, чтобы быть достойной этого особого права причинять подобную боль своим девочкам.
А она, Ортия... Достойна ли она взятого ею на себя права совершать «исполнения»? Ведь она в свое время ни через что подобное не проходила. Нет, когда-то давно Диана хотела испытать на себе что-то похожее на ту самую «инициацию», в которой она только что, весьма чувственно, приняла «виртуальное» участие. Тогда, еще не приступив к «исполнениям», она считала, что так просто будет правильно, справедливо по отношению к девочкам, которые придут к ней для...
Ортия вздрогнула от этой ассоциации, и вспомнила, как это было с нею тогда, пятнадцать лет назад... Интересно, что «витруальное пространство» ее «сна» легко и просто сменило фантастические картинки воспоминаний этой девушки из прошлого ее собственными воспоминаниями. Картинка сменила картинку, но осталась столь же непосредственной... и какой-то живой...
В эти странные «таинства розог» ее коротко посвящала предшественница, Людмила Семигина, воспитательница, которая изредка осуществляла «исполнения», которые, почему-то, вновь стали востребованы именно при ней, кстати, после очень длительного перерыва. Семигина уходила из Центра в Министерство Просвещения, формально на повышение, но фактически на куда менее значимую и интересную должность, связанную скорее с бумагами и отчетами, чем с практической службой педагога. Она срочно искала себе замену по исполнению этой странной архаичной функции, «альтернативного наказания». Никто из ее коллег не соглашался. И только одна молодая женщина, Диана Рязанцева, только что назначенная в Центр воспитателем в одну из младших групп, вызвалась на замещение вакантной функции, сама, добровольно.
Да, она пошла на это добровольно. Откуда-то она точно знала, что обязана заняться именно этим, весьма не престижным для современного педагога, и даже в чем-то предосудительным делом. Поначалу все ей как-то сочувствовали, считая, что она ошиблась «по молодости лет», выбрав жестокое, архаичное и чуть ли не аморальное занятие, лишь формально, по традиции, причисляемое к педагогике. Потом коллеги сторонились ее, сделав чуть ли не изгоем педагогического сообщества, подозревая в бездушности и жестокости. Но вскоре обратили внимание на ее теоретическую подкованность, работоспособность, и личную стрессоустойчивость. А также на определенную эффективность ее работы. Прежде всего, на то, что девочки идут к ней сами, и скорее, просто как к доброй наставнице, вовсе не видя в ней пресловутой «жестокости». И тогда большинство коллег сочли психолога-«исполнительницу» достойной уважительного отношения. Что не мешало им порою критиковать предположительную жестокость ее методов, ну так, в порядке профилактики. На что она, Диана Ортия, гордившаяся этим прозвищем, которое к тому времени прочно закрепилось за нею, вовсе не обижалась.
На «взлом» этого настороженного отношения, у нее, психолога-«исполнительницы», ушло три долгих года. Но это того стоило, и Ортия гордилась тем, что сумела поставить себя, при всей неоднозначности ее практик, вровень с иными функционерами Центра. Впрочем, как ни странно, начальство к ней скорее благоволило, особенно нынешняя директор Центра Иванцова, считавшая, что Диана Рязанцева делает важное, хотя и не всем понятное дело, обеспечивая правильное воспитание девочек, пусть и несколько специфическими методами...
Так вот, Семигина, ее предшественница, относилась ко всем этим наказаниям достаточно формально. Считая их делом, которое можно исполнять мимоходом и просто чисто символически. И тогда она, Диана Рязанцева, молодая воспитательница, еще не заслужившая со стороны воспитанниц это уважительное прозвище «Ортия», всерьез предложила своей предшественнице высечь ее, Диану, ну так, для примера. Чтобы показать ей, как это реально следует делать с воспитанницами.
Ее собеседница, шатенка в темно-сером пиджаке воспитательницы, изменилась в лице, очень выразительно посмотрела на нее, как будто осветив, или даже «просветив» собеседницу своими серыми глазами, и как-то преувеличенно спокойно сказала, что такими вещами не шутят. Диана настаивала, говоря, что так ей легче будет поставить лично для себя предел разумной строгости. Ну, чтобы не переходить его, в случае, когда реально придется наказывать провинившуюся девочку. И тогда Семигина, усадив ее рядом с собою, просто коснулась ее сердца.
Странно, но хотя ее предшественница и не была ментатом, это движение заставило как-то по-особому сжаться тот обычный комок мышц, спрятанный в ее, Ортии, груди, ответственный, впрочем, не только за банальную прокачку крови по артериям и венам, но и за нравственное осмысление всего что вокруг.
- Вот здесь находится этот твой предел, - тихо сказала Семигина, и как-то очень серьезно покачала головою. – Ты его почувствуешь по ходу своей работы. Просто привыкни к тому, что из всех возможных решений всегда следует выбирать самое милосердное. И тогда все будет так, как нужно. Я чувствую, что ты справишься. И ты будешь куда лучшей исполнительницей, чем я. Ведь я, говоря откровенно, до сих пор чувствую себя крайне неуютно, когда беру в руки лозу. Я знаю, что занимаю сейчас чужое место, что все это просто не мое. А вот у тебя все точно получится. Ты сможешь сделать все правильно, так чтобы девочки приняли то, что ты им определишь, как должное и полезное для них. Даже если им будет немного больно. И не бойся, ты никогда не ошибешься. Просто этот предел... Скорее даже барьер... Он у тебя прямо здесь, в твоем сердце. И больше нигде его быть не может. Не ищи его, он сам тебя найдет, когда в этом будет нужда. А преодолеть его... Извини, у тебя просто не получится!
Сказав эту странную речь, шатенка в темно-сером пиджаке снова очень серьезно посмотрела на нее, буквально ощутимо коснулась ее Души внимательным взглядом своих серых глаз, как будто закрепляя результат предыдущего морального внушения. Потом Людмила Семигина как-то странно и немного грустно улыбнулась ей. Ободряюще и с пониманием значимости грядущей миссии своей «сменщицы», молодого психолога-«исполнителя». Диана еще подумала, что наверняка ей, тридцатилетней женщине, будущему старшему функционеру МинПроса, просто неловко сечь взрослую молодую воспитательницу, почти свою сверстницу, как маленького ребенка. Но, возможно, тогда в этом действительно не было нужды...
А вот сегодня...
Сегодня, вот прямо сейчас, Ортия искренне жалела, что Семигина не устроила ей такого показательного «болевого спектакля», как это сделала для юной Эльвиры ее мудрая наставница, госпожа Аксакова. Глядишь, и бедняжка Алина сегодня плакала бы куда как меньше...
Если бы вообще оказалась под лозой...