Йоханнес Рихард цур Мегеде. Огонь Брюстерорта

Об авторе

Йоханнес Рихард цур Мегеде, часто упоминается также как Рихард цур Мегеде, писатель (род. 8 сентября 1864 в Сагане (ныне Жагань, Польша); ум. 22 марта 1906 в Бартенштайне (ныне Бартошице, Польша)).
Писатель-новеллист, до начала литературной карьеры служил офицером, с 1895 г. работал руководителем издательства, писал в основном о жизни и быте Восточной Пруссии. Из-под его пера вышли и весьма успешный социальный роман «Von zarter Hand» (1898), и книга, состоящая из трех новелл «Kismet» (1896), «Quitt» (1897) и «;berkater» (1904). Особенно популярен был его роман «Das Blinkfeuer von Br;sterort» («Огонь Брюстерорта»).
Источник: Википедия (нем.)
 
Предисловие переводчика
Действие этого курортного романа разворачивается на побережье Замланда, в небольшом прибрежном курорте Восточной Пруссии. Ого! – скажет тут любой знаток истории XX века. – Да ведь Восточной Пруссии больше нет, а есть Калининградская область Российской федерации. И будет прав. Такова историческая подоплёка этой книги. Её автор родился и умер в немецких землях, которые после Второй мировой войны отошли к Польше; его офицерская служба проходила в Кёнигсберге, и в основе его произведений – нравы и быт Восточной Пруссии, этой исчезнувшей Атлантиды, смытой цунами Второй Мировой. Хотя автор и не упоминает прямо название городка, но его буквально фотографические описания и привязка к некоторым конкретным событиям не оставляют возможности для ошибки: это бывший Раушен, теперь Светлогорск, лето и осень 1900 года. Кроме того, большинство мест и объектов, описанных автором, сохранились до наших дней – иногда под другими именами, но в почти первозданном виде. Отель «Дюна», Варникенский лесопарк, станция Раушен-Орт, Мельничный пруд, сам маяк Брюстерорт  не исчезли с лица земли и стоят немыми свидетелями истории, рассказанной автором. Словно строки романа послужили им незримой защитой. Точно и с неподдельной любовью описаны пейзажи и природа Замланда, или нынешнего Калининградского полуострова, так хорошо знакомые нам, теперешним жителям этой земли.
Часть работы по переводу выполнена непосредственно в тени той самой башни маяка Брюстерорт, в его жилом комплексе. Огонь этого маяка, который герои романа избрали указателем своей судьбы, по-прежнему виден с променада Светлогорска – посмотрите налево… Передо мной на стене аэропорта огромное фото Раушенского пляжа с отелем «Дюна», где жил заэльбский помещик Георг фон Дюлинг. Каждый раз, прогуливаясь по Штранд штрассе – теперь улице Ленина, я любуюсь изящной башенкой этого отеля.
Больше века прошло с момента событий романа, больше века назад ушёл из жизни – в расцвете сил! – его автор. Много это или мало? Не слишком ли давнюю историю нам предлагает издатель? Но природа земли и природа человеческой любви так мало изменились. В любой ситуации не изменять себе. Ничего наполовину!  – вот девиз и клятва героев романа. Устарели ли эти эти ценности – решать Вам, читатель.

 


;

– Пожалуйста, билет до Кёнигсберга!
В узком коридоре спального вагона царили дорожная лихорадка и горы чемоданов. Купе широко открыты – тяжёлый запах постели, неприглядный беспорядок после ночи. Здесь и там угрюмые русские скорчились на диванах, с вечной сигаретой в походном мундштуке, торчащей в уголке вялого рта; здесь и широкие, серые славянские лица, и непроницаемые, лоснящиеся монголоидные – характерные портреты восточного экспресса. Проводник, одаренный чаевыми, немедленно становится расторопным и дружелюбным, невзирая на все сложности.
К последнему окну небрежно прислонился элегантный мужчина. Было июньское утро, и едва забрезжил рассвет, он уже встал здесь, глядя на летящие мимо пастбища с лошадьми и жующими жвачку коровами, на серые деревни, благоухающие хлебные поля и темнеющий тут и там лес. Это была его родина, которую он не видел уже много лет. Он смотрел не отрываясь, но глаза его оставались тусклыми и холодными. Когда проводник подошёл к нему, он лишь бросил через плечо: «Наймите мне в Кёнигсберге носильщика!»
Проводник покосился на купе, где повсюду был раскидан элегантный багаж, и учтиво ответил: «Так точно, герр барон!».
– Я не барон, – холодно отчеканил пассажир и снова отвернулся к окну.

Сквозь сосновый лес проглядывали лихие кудряшки свинцовых волн залива Фришес , вытащенная на берег лодка, а в туманной дали – жёлтые дюны косы. Поезд шёл дальше, затем вынырнул на открытое пространство к предвестникам большого города: красным кирпичным трубам, унылым скоплениям домов, уродливым наёмным баракам, разбавляющим низкие и длинные сельские дома. Над горизонтом, меж редких шпилей кирх, мрачно доминировала громада Орденского замка. Пассажир выглядел впечатлённым… Замок, равнина, детские грёзы… Какие еще воспоминания молодости снова дадут ростки? Ноздри его затрепетали. Он как будто с надеждой высматривал что-то – и не находил. Затем вздохнул протяжно и глубоко… Взгляд его скользнул по заросшему травой форту, по занятым муштрой солдатам, по оборонительному валу. Колеса завизжали, схваченные тормозами. Мужчина рассеянно оглядел свой костюм. Одет он был вполне по-английски.  Стройная фигура, жёсткое лицо, лишь глаза мягкие и тёмные.

В Кёнигсберге он оставил свой багаж на вокзале. Он шёл по улицам, в районе амбаров поднялся на мосты. У последнего пришлось подождать: мост был разведён. Под ним проскользнуло парусное судно, и был слышен плеск жёлтой мутной воды. Мост опустился.
  – Дюлинг!  – крикнул ему кавалерийский офицер с противоположного тротуара. Приезжий пожал плечами и отвернулся в другую сторону. Офицер тоже понял, что обознался. Тот, о ком он было подумал, вряд ли мог так сильно поседеть.

Путник пошёл быстрее, лицо его немного раскраснелось. После утреннего туалета он позавтракал в отеле, но в одиночестве: так ему больше нравилось. Доев свой суп, он достал письмо, старое письмо, написанное женской рукой, привычной к переписке. Он читал и читал его снова, затем поцеловал строчки, но коротко и незаметно. В сущности, это было довольно глупо и не соответствовало человеку его положения. Затем он мечтательно уставился в окно. Прямо перед ним возвышался старый Орденский замок, но он едва замечал его. Когда пришёл кельнер с рыбой, гость лишь нервно отмахнулся – у него нет аппетита. Он поднялся и стал ходить по комнате, быстро и молча. Снова эта тоска, эта страшная пустота, и ни вино, и ни одна женщина не могли надолго заполнить её! Тоска приходила к нему каждый день, сегодня как ползучая лихорадка, завтра как приступ горячки, но она приходила. Долгие годы она гнала его с места на место. Не нервничать! Чувства немного улеглись… Эта тоска допускала в его сердце единственную женщину. Шагая по комнате, он уговаривал себя: «Ты же всё-таки мужчина, Георг! Ты просто забыл, что этого не изменить… Ты не  можешь ничего сделать, и она не может ничего сделать… Это просто злой рок».

И снова он замер на месте, ища повод, чтобы сбежать куда глаза глядят, – вечное, трусливое бегство! Но разве здесь с ним не было родины, обнявшей его незримыми нежными руками, и не было рассудка, который приказывал безумному беглецу наконец остановиться? Он лишь сказал вслух, коротко и твёрдо: «Ну ладно! Я остаюсь здесь на лето… Дуракам в конце концов всегда везёт».
Он позвонил кельнеру. «Действует ли уже новая железная дорога на Замланд?»
– Нет, со следующего месяца.
– Ну тогда телеграфируйте в Р. в лучший отель. Я хочу хорошую комнату, с видом на море. Вопрос цены несуществен. И в три часа коляску, приличную лошадь, не какую-нибудь извозчичью клячу, едва влезающую на Замковую гору. – Кельнер усмехнулся. – Да, комнату закажите на имя Дюлинг.
После полудня охотничья тележка , запряженная парой буланых лошадок, выехала из готических крепостных ворот.
 
День был прекрасный, ярко сверкало солнце на голубом небе, с моря веял лёгкий ветерок. Лошади бежали рысцой. Постепенно город отступал, и потянулись поля, такие весёлые и юные в своей свежести. Мягко колыхалась спелая рожь, сладко благоухали луга. С деревьев вдоль шоссе нахально чирикали воробьи. Георг фон Дюлинг любовался окрестностями. На сердце было хорошо и свободно. Родные места! На мгновение он всё-таки поддался их очарованию… Хотя, по правде говоря, колыбель его юности не выдерживала критики: он знал Замланд слишком хорошо, эти скудные холмы между двумя заливами, где высокие белые дюны безмолвно наступают с моря на сушу, и где ветер орошает поля прекрасным морским песком. Вот низина, где тёмная пашня поблескивала чуть жирнее и солиднее, а луга казались сочнее. Однако это были всё те же просторы, то же сияющее небо, та же ленивая поступь пасущихся на лугу пегих коров, всё то же радостное ржание задравших голову жеребят. И такой прозрачный воздух, и такой яркий свет! Путник не сожалел о своём внезапном решении, он лишь удивлялся, почему так поздно  вспомнил о родных местах. Но знал он и то, что эти впечатления недолговечны, и что всё та же тоска скоро притупит чувства, порождённые прекрасной равниной. И именно потому, что он это знал, он торопливо и жадно, как ребенок, наслаждался своими чувствами. Бесконечная белая лента шоссе бежала то вверх, то под гору, между полем и лесом, между лугом и болотом. Проплывали мимо небогатые деревни, повозки на дороге попадались довольно редко, и только худые крестьянские лошадки упрямо мотали гривами, когда их обгоняла буланая или тяжёлые пляжные дилижансы  – эти крытые фургоны, битком набитые пожитками направляющихся на побережье курортников. Хотя в этой картине не было роскоши, но зато в ней была простая поэзия, и Георг фон Дюлинг глядел почти враждебно на свежую насыпь железной дороги, которую они пересекли, на нарядное здание железнодорожной станции и новые, безобразные постоялые дворы , втиснутые в старые уютные улицы. Все они были тут чужаками, захватчиками… Только один раз лошади отдыхали. Это была степенная старая деревня и солидный старинный трактир. Перед ним деревянные ясли, две  неторопливо жующие лошади, крестьянский сад, кусты жимолости, шаткий стол, кудахчущие куры. И кругом такая патриархальная, умиротворяющая атмосфера, что даже подъехавший почтальон дунул в свой рожок осторожно и проникновенно, словно в старые добрые времена. Георг фон Дюлинг сидел в гостевой комнате, кишащей мухами, и пил сладкое подогретое пиво с пряностями, хотя было совсем не холодно. Но тёплое пиво было частью этого трактира, и потому он счёл его естественным.

Деревня располагалась в плодородной низине. За ней дорога плавно пошла вверх, и навстречу повеяло острым, прохладным, насыщенным морской солью воздухом. Побережье! Неяркие, словно выцветшие от яркого света пастбища, чахлый лес, сине-зелёные люпины и редкие ранние летние хлеба. Песок выстроил здесь свои песчаные замки, и плодородная почва медленно задыхалась под белыми, текучими крупицами, которые каждое дуновение ветерка переносит вглубь страны. Это была изнурительная война, жизнь на грани смерти, всегда робкая, несчастная, даже на прибрежных склонах, где шелестит низкорослая прибрежная трава, где разросся можжевельник, и где берёзовое мелколесье и карликовые сосны – как островки в море песка, плывущие по белым волнам дюн. За ними сверкнуло море, на котором низкое солнце уже нарисовало расплавленную белую дорожку. Кучер взмахнул кнутом, уставшие от долгого пути животные вновь перешли на полную рысь, и от них запахло сараем.

Небольшой морской курорт больше смахивал на прибрежную деревню, и рыбацкие домики перемежались здесь крестьянскими постройками. Пляж здесь был не слишком хорош, море скудно, и пашня едва могла прокормить человека. Старый отель стоял посреди сада, играл крошечный оркестрик, и молодежь тешилась танцами вокруг груши. Дерево было старым и засохшим, и лишь традиция по-прежнему была нерушима: любящие пары должны были непременно станцевать вокруг груши, чтобы обрести счастье в браке. Георг фон Дюлинг, и в молодые годы не слишком-то увлекавшийся танцульками, лишь скользнул по ним взглядом и сразу же потребовал свою комнату. Старый хозяин поприветствовал его весьма неприветливо, а в столовой кругом были разбросаны салфетки ещё с обеда. С удивлением Дюлинг увидел затхлую комнату с окнами во двор, в которую его поселили. Горничная выразила неудовольствие, что мужчина желает умыться ещё и днём. А когда он вежливо попросил комнату получше, то получил от хозяина весьма напыщенный ответ: «Господа, которые останавливались у меня, всегда оставались довольны своими комнатами». Тут Дюлинг смерил наглеца взглядом с головы до ног: «Вы полагаете, что я Вас действительно прошу? – сказал он резко. – Премного благодарен всей вашей гостинице! А если ваши господа были довольны такой грязной дырой, то могу себе представить, какого сорта были эти господа!» В его лице и словах было столько превосходства, что хозяин, сильный и здоровый малый, заметно испугался своего хрупкого гостя.

Взбешенный этой стычкой, Дюлинг рубанул воздух пляжной тростью: «Что ж! Наверное, и этот пустяк – тоже знак судьбы… Пойду-ка я прямо в К., пока ещё захолустное местечко, и лучше бы мне не встретить никого из знакомых…» Насколько он знал, это небольшой морской курорт, расположенный дальше по побережью Замланда. Какой-то человек охотно показал ему дорогу: по суше едва час, по пляжу не меньше двух, потому что песок здесь такой рыхлый. А вот по дюне будет лучше всего.

Итак, по дюне! Свой английский саквояж он отправил заранее, а сам пошёл на пляж. Море задумчиво плескалось, голые дети строили замки из песка, севшие в кружок матери судачили о том, о сём;   чулки, вязание, неумолчная болтовня – маленькая идиллия для горожанина на морском пляже. Даже Георг фон Дюлинг зарылся в песок и позволил песчинкам течь сквозь пальцы. Вправо и влево уходил обрывистый берег, дружелюбный, бело-зелёный. Авандюна изогнулась изящной дугой, образуя неглубокую бухту с трещинами оврагов и обрывистым мысом – тёмной полоской земли, увенчанной стройной башней маяка Брюстерорт и выступающей в Балтику, словно исполинский волнолом. Всё вокруг радовало глаз и сердце. Георг фон Дюлинг лежал долго. Сверкающая дорожка от заходящего солнца играла на воде, и само светило, жёлтое и туманное, лениво мерцало в полудрёме. Солнце фантастически освещало пару красных пляжных шляпок на головах мамаш, и лежащий рядом толстый бюргер протянул на местном диалекте : «Как всё-таки хорошо на нашем Замландском пляже!» Путешественник улыбнулся. Ему, много повидавшему, это замечание показалось немного смелым, но всё же было столько утомлённой мечтательной красоты у шепчущего моря, что более красивого заката он не смог припомнить.

Свет быстро угасал. Мягкие призрачные тени замелькали в серых сумерках, устало вздыхал морской бриз. Таинственно зашелестели травы на дюнах, и запели кусты на высоком берегу. Ветер сменился и подул с земли.
Время было позднее. Он пошёл по самому краю пляжа, на который с шипением накатывали мелкие белые волны. У воды песок был плотнее, и ноги не вязли как в рыхлом снегу. Пульс Дюлинга участился, и сердце забилось быстрее от непривычной нагрузки, однако это ему даже нравилось. Полоска света на горизонте постепенно исчезла, и дюны давали тусклый, таинственный отблеск. Здесь, внизу – ни человека, ни звука, ни дуновения ветерка, только серое, туманное море, с его шепчущими под вуалью волнами и обманчиво мерцающими бликами. В небе неуверенно поблёскивающая звезда, и вспышка маяка Брюстерорт , словно красный зрачок огромного хищника. Иногда путник останавливался, чтобы прислушаться; это было безмолвное и оттого такое драгоценное одиночество. Он шёл уже более часа – и вдруг заметил тень, чей-то силуэт. Женщина в белом купальном халате. Сверкнули её глаза, когда она вышла из берегового кустарника танцующей, легкой походкой. Там, где чернели сваи и где мокрые канаты купальни касались водной глади, она остановилась. Пена прибоя коснулась её ног. Она смотрела лишь на море, не боясь никого встретить; в этот час пляж всегда был пустым, вымершим. Она позволила халату медленно сползти с плеча. Он затаил дыхание – до неё было не больше двадцати шагов… Русалка? Он почти поверил. Стройное тело, светящиеся плечи, над прелестной шеей яркие, блестящие, густые волосы в узлах. Он отвернул лицо и посмотрел на луч Брюстерорта, который в этот миг вспыхнул ярче. Волна опять жадно плеснула у её ног.

И вдруг – скрипнула предательская песчинка, или коснулась холодная влажная рука страха? – женщина стремительно обернулась. Взгляд двух огромных глаз обжёг незваного гостя,  постепенно остывая и превращаясь в тусклый и мертвенный отблеск.  Она застыла неподвижно, стыд сковал её прекрасные члены. Это длилось лишь мгновение, потом она презрительно отвернулась и вошла в прибой всё той же плавной, танцующей походкой, скрываясь в волнах, и только белая шея и блестящие волосы светились в темноте. Длинными взмахами нимфа  поплыла в море.
Георг фон Дюлинг всё ещё медлил, хотя кровь по жилам побежала быстрее. Конечно, он был уже совсем не мальчик, чтобы придти в восторг от подобного приключения, и он никогда не любил подглядывать тайком. Поэтому он сконфуженно побрёл по глубокому песку наискосок к ближайшей дюне. Подъем был крутой, и ноги едва цеплялись за слабый травяной покров. Уже на полпути он стал задыхаться и непроизвольно обернулся. Ночной пловец виднелся лишь светлой точкой, движущейся по серому морю.

«Прекрасная фигура и красивые глаза», – сказал он сам себе. «Смог бы я узнать её? Насчёт лица не уверен, я видел лишь глаза. Глаза необычные, и пламя в них так медленно угасало… Ведь такие глаза невозможно не узнать…» И когда он взобрался наверх, он почувствовал, что чувства его разбужены, эти деликатные чувства – и безошибочный инстинкт, и это желание женщины, и влечение… Он был не из толпы. Когда-то это было его гордостью, давно уже сломанной… Однажды женщина уже забрала огромную часть его жизни, и рана всё ещё кровоточит. Существует ли другая женщина, которая залечит эту рану? Он покачал головой. В подобные глупые чудеса он не верил уже давно.

Наверху повеяло свежестью. По едва заметной контрабандистской тропинке, между можжевельником и мокрым вереском, он быстро пошёл прочь. Затем начался рыхлый песок, заросли кустарника, потом скудный лес без тропинок. Он чуть не заблудился. Но вскоре замелькал приветливый огонёк, послышалась танцевальная музыка, и Георг оказался перед одиноким домиком в сельской местности. Отель в дюнах. Он получил комнату, хотя и последнюю. Почти чудом, как уверял кельнер, потому что дом был всегда переполнен; но как раз сегодня одни постояльцы внезапно уехали. Георг фон Дюлинг остался один за столиком в тёмном саду, чтобы съесть скромный ужин. Внутри дома кружились пары, и неясные тени скользили по запотевшим окнам. Повеяло сыростью. С моря надвигался глубокий туман, горьковатый запах молодых берёзок наполнил ночной воздух. Одинокий человек сидел задумавшись. Он вспоминал далекую, очень далекую женщину. Русалка была забыта.

Утром он проснулся довольно рано. Был яркий пляжно-купальный день. Комната – простая мансарда, но очень уютная и светлая, и на столе стояли полевые цветы. Окно выходило на лес. Утром ветер играл берёзовыми листьями, и молодые побеги сосен светились мягким серо-зелёным светом. За лесом, конечно же, серебрилось море. Георг фон Дюлинг открыл окно. Внизу в саду звенели кофейные чашки, звучали юные голоса и смех. Узкая дорожка на пляж проходила мимо дома, и его приветствовали яркие платья и свежие девичьи лица. Он, как обычно, долго совершал туалет, и когда спустился вниз, дом уже был почти пуст. Эти ранние пташки из провинции давно начали свой день и уже вовсю веселились в море или в лесу. На доске в коридоре он прочитал имена – неизвестные ему имена, ни одного знакомого среди них. Слава Богу! Здесь же белым мелом сияло «Георг фон Дюлинг, офицер». Он улыбнулся: чутьё не подвело кельнера. Дописывать самому «в отставке» он счел излишним. Дружелюбная пожилая женщина представилась ему как хозяйка дома; она любезно осведомилась, как он спал первую ночь на море, и сообщила ему, что вилла в дюнах вовсе не отель , но пансион, в котором кормят пять раз в день, и что во времена её юности в Бертене все хорошо знали господ фон Дюлингов.

Гость лишь поджал губы и сказал: «Вот как?», а затем добавил чуть более учтиво: «Пять раз в день? Это не для меня, сударыня. Если не считать кофе, то двух раз более чем достаточно».

Хозяйка пожала плечами: «Да, господа часто просят добавки, особенно второй завтрак. И вы ещё увидите, как голодная молодёжь набрасывается на еду после купания. Но это меня только радует, я вообще радуюсь, если гости отдают должное еде, потому что кухней дирижирую я. А морской воздух пробуждает аппетит! Вы узнаете о себе самом много нового. И мне будет ещё приятнее, если Вы через несколько недель будете выглядеть лучше, чем сейчас!» – она изрекла всё это в добродушной, хозяйственной манере, прямо-таки излучая материнскую заботу.
 
«Я тоже надеюсь на это, сударыня», – ответил он дружелюбно. К ним подошёл кельнер Карл, лукаво подмигивая и держа руки в карманах брюк, слегка подпорченных следами пива. А когда дама ушла, он сказал доверительно: «У нас здесь, герр ротмистр, Вы получите всё то же, что и в отеле, только дешевле. У нас здесь в основном дамы, и всё стоит сущие гроши, так что – Боже мой! Тут такие встречаются – нашему брату ни за что не устоять!»

В саду уже ждал кофе, хороший кофе, обильно вытекающий из латунного крана старомодной машины. Буфетчица – молоденькая симпатичная крошка из деревни, с глуповатыми глазами; она явно никогда не видала железной дороги. После всех этих модных вод, всяких шикарных зимних курортов – это прибрежное местечко с чистым воздухом и простыми людьми. Вилла – дом в швейцарском стиле, увенчанный башней , с большими балконами и длинной застеклённой верандой – воздушно и свободно расположился на дюне. Вокруг него жёлтый песок празднично блестел на солнце, нежная поросль берёзок играла своими дрожащими тенями, и маленькие ёлочки вместе с пахучим вереском упорно сражались с накатом зыбучих песков, который старался похоронить их в своих белых, коварных волнах.

Из песка и кустарников выглядывали деревянные домики – эти ужасно чопорные летние жилища, с выкрашенными рамами и мещанскими цветочными горшками. За виллой, где на деревянной раме бряцали на крюках качели, мальчишки вырыли глубокую могилу и изображали то важного могильщика, то стойкого рыцаря в засаде. Если бы перед домом, вокруг трогательных клумб с розами, не стояло столько садовых столиков с разноцветными развевающимися пледами и подставками под пиво, и если бы не белая вывеска на входе, сулящая прохожим всевозможные закуски, можно было бы скорее предположить здесь элегантную частную виллу. И недоверчивые приезжие долго таращились на вывеску и с удивлением смотрели на разноцветные фонарики иллюминации, колыхающиеся на своем проводе над вывеской, прежде чем решительно войти… или стеснительно проследовать мимо.
Понемногу он начинал чувствовать голод после первого завтрака. Эта молодежь… Цветущие девушки с распущенными волосами, всё ещё влажными после купания, и полные надежд молодые люди с разболтанной походкой, немного выросшие из своих штанов. Они громко смеялись и болтали, а девушки размахивали белыми купальными кругами. Время от времени одна из девушек поглядывала на незнакомца, потому что всякое новое лицо тут было событием. Затем она толкнула соседку, они принялись шептаться и  озорно хихикать, склонив друг к другу головки. За столами образовались группы. Кругом рядами стояли молочные бидоны, из-под коричневой шкуры заманчиво выглядывала тускло-жёлтая мякоть копчёной камбалы, яйца всмятку были слегка надколоты и осмотрены с недоверием домохозяйки из маленького городка, даже если они выглядели совершенно свежими. Девушки ели наспех, безмятежные мамаши – с осторожностью, парочка старых дев, поглощённых своими меланхоличными фантазиями – медленно и рассеянно. Но школяры восседали гордо, пиво клокотало в глотках мужчин, а пенсне храбро сверкало, когда взгляд его владельца падал на какую-нибудь крошку. Мальчишки уже неистовствовали с бутербродами в саду, раздавался боевой клич, и скрипели деревянные качели.

Это было, конечно, не высокомерное высшее общество, и Георг фон Дюлинг чувствовал себя среди этих провинциалов немного чужим; но с другой стороны, эти голоса и лица казались ему как будто знакомыми. Мимо виллы по дороге на пляж тёк скромный людской ручеёк. Все оглядывались на виллу с любопытством; одни, пожалуй, слегка ревниво, другие с чуть презрительным превосходством. С прошлого года не утихал местный спор: что лучше – весёлая и элегантная вилла на высокой дюне или старая гостиница в деревне. Молодежь страстно отстаивала дюну, потому что здесь и пляж в двух шагах, и вид прекрасный, но старые фамилии заявляли на чистейшем «остпройссиш», что пруд и Заколдованный лес за деревней намного красивее, и что преданность отдыхающих старше тридцати есть верное тому доказательство. Но чувства переменчивы, а люди непостоянны; вилла была уже больше, чем восходящая звезда. Сильную оппозицию составляли только непогрешимые профессора гимназий и сельские хозяева.

С заботливым видом подошёл кельнер Карл: «Господин ротмистр, могу ли я предложить ещё один, совсем крохотный завтрак? Свежайшая камбала», – и дружелюбно подмигнул.

Дюлинг поблагодарил с улыбкой. Эта провинциальная манера немного забавляла его.
– Но, мой дорогой друг, прошу Вас – я давно уже не ротмистр, и не люблю чинов…
– О, только не воспринимайте это плохо, господин барон… здешнее дворянство желает только так. Всегда говорили: госпожа докторша и госпожа советница…
Дюлинг встал. «Вы неисправимы, дорогой Карл… Деревня далеко отсюда?»
– Нет, направо, потом за угол, а затем налево, а потом Вы уже не ошибётесь.   
Гость чуть кивнул, кельнер отвесил поклон поглубже.

У садовой калитки Дюлинг на мгновение замер в нерешительности. Вдруг он пробурчал сердито: «Даже сейчас… Благодарю покорно!» – и быстро повернул налево. Но едва он сделал несколько шагов, как крепкая мужская рука ударила его по плечу. Это был давешний офицер, теперь уже в гражданской одежде.
– Привет, Дюлинг! Ну что, ты решил и сегодня меня не узнавать?
Окликнутый остановился. «А, это ты, – чуть замешкался он с ответом, – привет… Не узнавать? Почему?»
– Ну, вчера в Кёнигсберге на Зелёном мосту. Ты всё такой же, Дюлинг, – и, не дожидаясь ответа, он взял его под руку: – Пойдём-ка на скамейку! Там тебе придётся исповедаться, и там постоянно фланируют хорошенькие озорницы.

Дюлинг терпеливо пошёл с ним. Это было тихое, зелёное место близ Штрандвег . Неожиданный знакомец – слегка грубоватый, светловолосый красавец с толстыми кайзеровскими усами и армейским цветом лица; звали его барон фон Вестрем. Оба закончили одно и то же военное училище, некоторое время служили в одном полку, но никакой особой симпатии друг к другу не проявляли.
– Определённо, рад снова видеть тебя, – наконец сказал Дюлинг. – Ты выглядишь прекрасно, Вестрем, примерно лет на десять моложе меня.
– Только внешне, – ответил тот. – Кстати, седые усы тебе идут… Тем не менее для своих тридцати восьми ты выглядишь довольно свежо. Покажи-ка руку! Конечно, белоснежная, аристократ, изящен как всегда, – и чувствительно хлопнул товарища по ноге.
– Ты так думаешь?
– Ты великолепен, Дюлинг!
– Ты так думаешь?
– Я не знаю больше никого, кто мог бы сказать эти два слова так надменно… Но шутки в сторону,  когда я увидел тебя вчера в Кёнигсберге, я просто не поверил, что ты ухитрился так быстро поседеть.
– Я выгляжу, как мой собственный отец, не так ли? Не волнуйся, я не так уж переживаю насчёт своей внешности!
– Но ты высокомерен, Дюлинг, и весьма!
– О, Вестрем, ты просто повторяешь то, что болтали про меня в курсантские времена.
– Мы же не хотим ссориться, – сказал тот примирительно. – Время лечит… Скажи-ка мне, Дюлинг, почему ты так внезапно вышел в отставку?
– Служба меня больше не интересовала.
– Ну, ну, Дюлинг, и это всё?

Дюлинг невозмутимо продолжал: «У меня есть моё поместье, и хотя оно небольшое…»
Вестрем громко рассмеялся. «И как тебе после этого верить! Ты похоронил себя в литовской глубинке!»
– А если я всё же сделал это…
Спутник хитро подмигнул. «А знаешь ли ты, кто стал после тебя адъютантом в нашей кавалерийской бригаде?»
Георг фон Дюлинг внимательно посмотрел на собеседника: «Ты. Я пока не забыл табель о рангах».
Тот подмигнул ещё хитрее. «А как насчёт прелестной командирши?»
– И какое отношение сия дама имеет к моей отставке? – спросил Дюлинг холодно.
Вестрем придвинулся вплотную и слегка толкнул его в бок. «Не прикидывайся, Дюлинг! Воробьи свистели об этом с каждой вишни… И кроме этого, ты сделал одну вещь, и очень странно, что ты её сделал, – ты сам тут же свистнул об этом на всю королевскую рать, помимо своей воли… Но эта дама действительно стоила греха, и очень большого греха… Великолепная женщина!»

Георг фон Дюлинг мертвенно побледнел, затем поднялся, и его тёмные глаза сверкнули стальным блеском: «Дорогой Вестрем, когда злые языки упражняются в низостях, имейте хотя бы Вы чуток порядочности и не будьте разносчиком пакостных слухов! Я могу только сообщить Вам, что женщина, которую вы только что упомянули – это благородная дама, может быть слишком благородная на плебейский вкус. И именно Вам, поскольку Вы знали её так хорошо, должно быть…» – он не договорил до конца, презрительно передёрнул плечами и повернулся, чтобы уйти.

Собеседник густо покраснел и бросился за ним; его голос дрогнул. «Ради Бога, Дюлинг! Это было весьма глупо с моей стороны… Кто бы подумал, что ты так трагически и остро всё воспримешь! Я не хотел сказать ничего плохого. Я, случается, бываю немного груб… Беру все свои слова обратно… Дай мне руку, Дюлинг!»

Дюлинг сделал это неохотно, глядя в сторону. Момент был весьма неловкий. Быстро прощать и забывать не в природе человека. В любом случае, эта тема будет снова иметь продолжение. Они прошлись вверх и вниз по дороге на пляж, Дюлинг не произнес более ни слова, и Вестрем лишь пощёлкивал хлыстом по нависающим берёзовым веткам.
Возле виллы они расстались. «Я ещё должен написать одно важное письмо».
– Конечно, Дюлинг, пожалуйста! Я бы ещё с удовольствием представил тебя моей жене, она ждет меня в десять там, в лесу. Жаль! Ну, если ты задержишься здесь подольше, то мы увидимся ещё хоть раз. Мы часто обедаем здесь, но живём довольно далеко отсюда, то есть я приезжаю раз в восемь дней, чтобы сбежать прочь из Кёнигсберга и изобразить ревнивого мужа. – Он засмеялся слегка натянуто. – Ты действительно не в настроении сегодня, Дюлинг…
– Пожалуй, ты прав. – И они расстались, учтиво пожав друг другу руки.

Пансионеры разглядывали новичка, пока он шёл между столиками. На застеклённой веранде он уселся, делая вид, что пишет открытку. Он терпеть не мог писать письма; всё самое важное всегда улаживается по телеграфу. Солнце назойливо припекало в закрытом пространстве, но Дюлинг сидел всё так же безучастно. Опять приступ тоски, теперь с примесью горечи. Позади него в столовой гремели посудой; всё это начинало его нервировать. Подошла хозяйка дома, он встал.
– Что-нибудь не так, герр фон Дюлинг?
– Всё в порядке, сударыня, – и показал на незаконченную открытку.
– Да, все господа жалуются, что тут трудно найти время для писем. Но у вас времени ещё достаточно! – улыбнулась дама.
Да, много времени и мало возможностей, чтобы убить его – вот общая черта всех этих курортов на водах. Питание, прогулки, сон – тот, чьи нервы выдержали это испытание, был спасён. И Георгу фон Дюлингу показалось достаточно рациональным хотя бы попробовать.

Он всё же совершил начатую утром прогулку. Сначала в Заколдованный лес. Гордое название! Вилла располагалась прямо в этом лесу и возвышалась над ним, как замок над парковой изгородью. Вчера ночью Дюлинг почти потерялся в густом кустарнике, сегодня такая возможность уже не пугала. В лесу было просто море песка; песчаные волны и потоки просвечивали золотом между  разросшимся вереском и струились вокруг коричневых елей и белых берёз. В вершинах деревьев играл свежий морской бриз, но внизу было душно. Такая мечтательная, задумчивая духота. Песок обжигал, и крошечные муравьи деловито сновали взад и вперед. Пахло смолой и листьями, к ним примешивался запах вереска. А с той стороны, где редеющий лес просвечивал насквозь, – там синело море, приветствуя солёным ветром. Дюлинг пошёл неприметной лесной дорожкой, пробираясь сквозь вереск, поднимаясь на таинственные лесные холмы. Везде всё тот же иссушённый песок, тот же сильный аромат, всё та же неяркая зелень. Жужжали пчелы, стрекотали кузнечики. Это была монотонная полуденная поэзия леса: кругом дремота и сон. Здешние отдыхающие хорошо знали эту лесную магию и  любили её. Между соснами покачивались гамаки, их обитатели сонно листали книги. Лежащая ничком в вереске девушка во все глаза разглядывала небо. У подножия тенистого холма расположилась целая семья с детскими колясками, пакетами с завтраком и потеющим в рубашке отцом семейства… Вокруг ни единого громкого слова, лишь сонный шёпот и тихий смех. Благоухающий зной растворил все звуки, лишь волны музыки сна разносились далеко окрест. На миг Дюлингу почудилось, что сам великий Пан молча шагнул через дюны и заколдовал всё живое волшебной палочкой.

Дюлинг, почувствовав усталость после бесцельной ходьбы, присел на скамейку. Пожилая фрау согнала его. Вначале она гневно кашляла, а затем прошагала прямо возле непрошеного гостя. Старушенцией явно руководила гениальная мысль, что место, которое она облюбовала, захвачено ею навечно. Незваный гость не был злодеем и вскоре бежал с поля боя, немедленно угодив в глубокие, рыхлые волны песка. Далее высился холм со старыми соснами. Когда он поднялся на него, сквозь зелень замелькали красные крыши деревни. Маленькое местечко лежало в узкой ложбине, окружённой лесом. Поблёскивало продолговатое зеркало пруда . Умиротворяющая картина. Ниже пруда хлопала колесом мельница, замедляя течение ручья. Ничто не выдавало близости моря… Возможно, пожилые отдыхающие были правы с их любовью к тихой идиллии. Озеро окружали древние липы, со скамьями в тени широких крон. Вправо уходил песчаный просёлок . Вдоль него раскинулась деревня, плавно поднимаясь на дюну, поросшую  кустарником и зеленью. На противоположном берегу пруда высился тёмный сосновый лес, и стволы горели золотом на солнце.

Дюлинг задержался под липами. Отсюда была видна вся свежая гладь пруда, сверкающая до самых полей. Плавали лилии, и солнце ярко вспыхивало на мокрых листьях. Пахло водой и прохладой. Девушки в летних платьях гребли в большой лодке, громко смеясь над своей неловкостью. «Да, родина по-прежнему прекрасна», – честно признался себе наш путешественник. Словно в ответ, озеро дружески блеснуло, и повеял благодарно ветерок… По дороге шагала пара рука об руку. Дюлинг присмотрелся повнимательнее. Это были Вестремы; муж что-то настойчиво объяснял своей супруге. Перед липами они свернули. Дюлинг отвернулся в другую сторону; он сидел, закусив губу. И тут он вспомнил, что однажды он уже видел портрет этой женщины – это было так давно, счастливый новобрачный показывал его тогда всем в офицерском клубе. На том фото она выглядела весьма скованной. У него не было никаких предчувствий, он слышал лишь смех товарищей и ещё возглас: «О да, знаток женщин не дал промаха!» И ещё он подумал, что этот Вестрем, может быть, прямо сейчас детально расписывает подробности их сегодняшней встречи и снова топчет ногами дорогие ему воспоминания. Да, рана всё ещё кровоточит, хотя он и не умер от этого.

Лодка с девушками причалила рядом. Проходя мимо, одна из них громко сказала: «Вы видали? Этот красавчик – ротмистр фон Вестрем. Он всегда приезжает сюда из Кёнигсберга верхом, а она не очень-то рада его видеть… Ну надо же, не могу в это поверить!» А Дюлинг прошептал с горечью: «Вы женаты сейчас около десяти лет, и поэтому стали либо очень близкими, либо полностью чужими друг другу… Я мог бы тебе кое-что пожелать в благодарность за сегодняшний день, старый друг… Однако жена так же хороша, как и красавец муж».
Недели шли, Георг фон Дюлинг оставался. Первоначальное любопытство к новичку улеглось. Во время общих трапез он проявил себя как ироничный, сдержанный сосед по столу. От экскурсий он держался в стороне, от обязательных закатов тоже. Словно небольшие невидимые стены окружали его со всех сторон, и остальные всегда уважали эти стены.

Побережье начинало нравиться ему больше, чем он ожидал. Он купался, он ел, он спал. И пока не требовал ничего большего от судьбы. После долгих скитаний в большом мире этот маленький мирок, пожалуй, был для него, как для гурманов иногда чёрный хлеб. Он всегда был острым наблюдателем, человеком с чёрным юмором. Этото дар и здесь помогал ему коротать время.
Знакомства со всей публикой он избегал. Ему вполне хватало его стороны стола. Он сидел между двумя дамами – одна была юной, хорошенькой, любезной, с интересом к жизни; над такими всегда синеет небо и светит солнце. Он и завидовал ей, и жалел её. Тени омрачают каждую жизнь, но лишь как лёгкий туман клубятся вокруг некоторых юных голов. Другая соседка ему не нравилась. У неё были пустые глаза и седеющие виски, и она воображала себя певицей, потому что её брат был архитектором. Затем была ещё артистка, потом другая, потом ещё одна, но он толком их не различал – играли ли он на манер Харденберга или пели грудным голосом. В один прекрасный день их увозил прочь пляжный дилижанс. Увозил «к грядущей славе» – как таинственно нашёптывал каждому пансионеру старый городской советник. В остальном это был маленький, весьма подвижный господин, одновременно эстет и болтун. Его добродушная, толстая жена всё время дружески одёргивала его, ибо жила в постоянном страхе, что коварный писатель в центре стола – на деле он был совершенно безвреден, и писал для семейных журналов – может однажды написать про её супруга или их племянника, молодого врача, какую-нибудь невероятную историю с участием искушённой незамужней дамочки. Среди прочих Дюлинг выделял также пожилую мудрую фрау, не стеснённую в средствах и не лишённую чувства юмора. Для развлечения она держала при себе племянницу, увядающую блондинку с вечно влажными глазами, которая даже в полдень декламировала стихи о лунном свете и опасно сражала всех женихов пансиона по очереди: женоненавистника-директора гимназии с помощью Виргилия, архивариуса – Вессобрунской молитвой . Только писателя она презирала – и поделом. В текущий момент её влажные глаза были преисполнены любви к одному путешествующему художнику. И книга посетителей предоставляла свои страницы поэтическому дару её одинокой, ищущей души. Но всё написанное пропадало втуне; у него был острый кадык и русая артистическая бородка, и конечно же, он любил женщин, но, разумеется, не любил брак…

Таково было первое впечатление Дюлинга о соседях по столу, и таков был его взгляд на вещи. Также из любого путешествия он привозил с собой небольшой альбом с коллекцией наиболее типичных портретов – он делал это безотчётно, и жёсткие, резкие линии, которые он вырисовывал, не стирались в памяти. Это было намного полезнее, чем «сидеть на спине». Схватывая очередной силуэт, он прищуривал глаза и медленно поглаживал свои длинные белые усы. Последнее, что он подсмотрел в первой половине дня, была парочка скопидомов из какого-то захолустья. У неё, несомненно, когда-то было красивое лицо дамы полусвета с прекрасно очерченным носом, который она теперь немилосердно пудрила, и  её драгоценный утренний халат волочился за ней по дороге на пляж, как у театральной принцессы. Она никак не могла решиться признать себя старой. Все замечали это, кроме её мужа, низкорослого мелкого служащего в золотых очках на глубокомысленном лице, по-мещански и даже гордо вышагивающего рядом с увядающей красоткой. Многие наблюдали за неравной парой. Аромат полусвета возбуждал, и старые грешники осторожно принюхивались.

Юная хорошенькая соседка Дюлинга спросила его в первый же день после встречи с Вестремом: «Знакомы ли Вы с его женой? Она кушает сегодня на улице, в саду. Я не знаю, почему она так поступает; наверное, потому, что приехал её муж. Но раньше она сидела и тут – прямо на Вашем месте. О, она такая шикарная и так замечательно играет в теннис!» – воскликнула хорошенькая спортсменка с энтузиазмом и продолжила: «Если они будут каждый раз кушать на улице, это будет ужасной обидой для меня. С ней было так славно… Разве Вы не видите их, господин Дюлинг? Вон они сидят, прямо перед стеклянной верандой».
И Дюлинг послушно сунул в глаз монокль – дурная привычка с тех времен, когда он был фенрихом. «Да, я вижу, я вижу», – ответил он рассеянно и позволил стеклу снова упасть. По-солдатски красивое лицо его бывшего товарища показалось ему очень равнодушным, а у женщины он видел лишь гибкую спину в строгом платье от хорошего портного и багряные волосы в толстых узлах.
– Вы позволите мне попозже познакомить вас? – попросила прелестная соседка с нетерпением. – Вообще-то я немного ею восхищаюсь, и поэтому живу с остальным пансионом в вечном конфликте: я уже не могу выносить этих так называемых красавцев-мужчин – и нахожу эту даму гораздо красивее и изящнее, чем они.
Дюлинг отвесил полупоклон и промолчал. Откровенно говоря, он не хотел близко знакомиться с этой женщиной. Это было несложно. Женщина лишь изредка питалась на вилле «Дюна», всегда в саду, и всегда в одиночку. Только раз он видел, как багряные волосы мелькнули на скамейке по дороге на пляж. А когда он приблизился, она встала и ушла, как будто тоже избегала его. Как женщина она была совершенно безразлична Дюлингу, хотя ему было неприятно то, что она что-то знала о нём. Но болезненная раздражительность притуплялась, потому что  дыхание моря началало по-настоящему успокаивать нервы. Теперь он был совсем как другие, которые спали в своих гамаках в Заколдованном лесу или дремали на пляже. Это было медленное выздоровление – но он ещё не совсем в это верил. Во всяком случае, он собирался остаться здесь подольше, вплоть до начала осени, а затем, возможно, ехать в свое имение в Литве. Иногда ему рисовалась эта безмятежная картина, состоящая из маленьких радостей и маленьких огорчений, и долгая жизнь среди собак, лошадей и соседей. Да, в такие мгновения он действительно считал себя стариком – и был вполне счастлив этим. Но вслед за этим тут же следовал укол в самое сердце: долгая жизнь в этой скуке? Избави Бог! Он всегда путешествовал с пистолетами в надежде, что однажды омерзение всё же победит животный инстинкт самосохранения.

Настроения меняются.
Но Парки  прядут свою нить дальше.

Наступила неделя дождей. Она налетела коварно одним прекрасным вечером, с бурей, мчащимися тучами и настоящим потопом. Сверкали молнии, гремел гром. Георг фон Дюлинг укрылся под одной из больших лип у пруда и наблюдал из-под своего плаща чуть ли не с удовольствием, как густые струи бьют по воде, как лилии вздыхают с облегчением, и как гроза острыми вспышками режет тёмное небо. Через считанные минуты маленькие ручейки заструились по песку, несчастные курортницы в теряющих форму соломенных шляпах и промокших насквозь пикейных платьях мчались мимо, высоко подобрав юбки, и Дюлинг имел благоприятную возможность изучить детали провинциальных нижних юбок и панталон. Иногда какая-нибудь несчастная подбегала к нему, встряхивалась и бежала дальше. От этого потопа раскидистая крона старой липы не спасала. Наконец он тоже решился – его английская пляжная шляпа набрала воды, как губка. Он сдержал порыв и медленно пошёл к маленькой лавочке на дороге. Витрина в окне была заполнена курортной бижутерией: блестящие янтарные украшения, окаймлённый золотом стакан, раскрашенные раковины. Девчонки-подростки здесь целыми днями жадно глазели на всё это богатство. Внутри захватывало дух от жары.

Его юная подружка из пансиона тут же подошла к нему, смеясь: «Смотрите, как там здорово!» – и принялась весело разгонять руками капли дождя, которые, падая, сверкали близ шляпы Дюлинга. «Видите, какая я ловкая! Я встретила фрау фон Вестрем внизу у пруда и сказала: – пойдемте скорее, сударыня, сейчас что-то будет, – и как только мы вошли сюда, хлынул ливень. Не так ли, сударыня?»
Но фрау фон Вестрем, согнувшись над коробкой с почтовыми открытками, что-то упорно разыскивала и только кивнула, не глядя вокруг. Дюлинга это немного задело, вся эта игра в прятки выглядела по-детски.

– Могу ли я попросить Вас представить меня, сударыня? – сказал он несколько резко.
– Мадам, господин фон Дюлинг желает… – тут фрау фон Вестрем наконец подняла взгляд, показав непроницаемое правильное лицо с тонкими губами и странно светлыми глазами. Потом она выпрямилась – высокий рост, узкие плечи, гибкий стан; в точных аристократических движениях ощущалась порода и молодость. Она протянула Дюлингу руку для приветствия. Красивая, нервная рука. Но пальцы лишь чуть согнулись в слабом рукопожатии.
– Вы уже давно здесь, сударыня?
– Да, и я очень скоро уезжаю. Мой муж служит в Восточной Пруссии, но сейчас мы надеемся на дальнейший перевод в Берлин.
– Это замечательно, сударыня, – сказал Дюлинг несколько озадаченно. – Разве Ваш супруг никогда раньше не упоминал мое имя, или в последние дни не рассказывал Вам обо мне?

Дама снова склонилась над открытками. «Может быть так, а может быть, и нет…» Это выглядело, как будто багряная волна волос заструилась по чистому лицу.
– Я уже давно должен был попросить меня представить – я тоже этого хотел, но никак не мог Вас встретить, – продолжил он вежливую ложь. Внезапно она в упор посмотрела на него и горячо выпалила:
– Это не так, герр фон Дюлинг!
– Но сударыня!
– И всё же я, конечно, права.

Дюлинг замолчал. Что толку продолжать бесполезный разговор? Если женщина что-то вбила себе в голову – переубедить её невозможно, будь то правда или ложь. И ещё что-то насторожило его в этот момент. Когда она только что смотрела на него, это живо напомнило ему фото с её свадьбы. Похоже, она всё ещё поражала его воображение. Теперь он понимал, что именно так привлекло его на той фотографии: её глаза, эти светлые, с красивым разрезом глаза, скрывающие целый мир – или нет. Какое-то воспоминание, как искорка в темноте, вспыхивало в памяти – это напоминало ему… напоминало ему… Он ломал голову, но безрезультатно. Ливень отступил так же внезапно, как и начался. По дороге бежали ручьи, но солнце снова сияло, и пахло умытой зеленью. Они двинулись в путь. Фрау фон Вестрем вполне могла проводить их до вершины холма, и лишь затем свернуть к своей уединённой вилле. Но она тотчас же распрощалась. Юная подруга Дюлинга была этим заметно обижена, и на женский манер заставила его поплатиться. «В самом деле, зачем Вы просили представить Вас? Вы поставили меня в неловкое положение», – сказала она с укоризной, пока они поднимались по деревянной лестнице в Заколдованный лес.

Он пожал плечами. «Боже, что за манера беседы! Из таких знакомств ничего доброго не выйдет».
Однако себе он тоже не мог объяснить, зачем сам солгал так бестолково.
Дождливая неделя была ужасна. Отдыхающие топтались на вилле и вокруг неё. Они печально таращились на аппетитных камбал, они сидели, дрожа, на веранде и в отчаянии смотрели, как холодный дождь лил без остановки, как безрадостно блестели садовые столы и содрогалась от холода берёзовая поросль. Они убивали время старыми газетами, истрёпанными книгами, бесконечно резались в скат. Иногда чья-нибудь рука касалась клавиш пианино, и тут же какой-нибудь старый музыкальный брюзга яростно затыкал уши обеими руками. Чёрт погонял беса, – только этого не хватало! Хозяйка дома добродушно пыталась утешить своих гостей,  постукивая по предательски падающему указателю погоды: «Смотрите, барометр поднимается!» Однако в ответ раздавался лишь саркастический смех. Она постукивала ежедневно и ежечасно, но трусливый, коварный металл нырял ещё глубже. С раннего утра гремели ковши для грога, сладко пахло араком и отсыревшими от морской влаги сигарами. Для кельнера Карла настали удачные деньки, но даже он выглядел несколько мрачно, затаскивая с улицы редких прохожих, обиженно ползущих под своими накидками к старым деревенским трактирам. За столом царила гробовая тишина или сердитое ворчание, в крайнем случае громкий хохот висельника. Вкус пищи казался отвратительным. «Снова обречены на мелкую камбалу с пресным соусом… и телятину! Благодарю покорно, всё против нас в этом Кёнигсберге! Но торжественно обещаю: я последний раз на замландском пляже. Здесь или закоченеешь, или промокнешь. И так всегда! Это тот самый отпуск, которого вы с нетерпением ждали весь год!» И если кто-нибудь осмеливался робко возразить, то немедленно собирал урожай сердитых взглядов и презрительных жестов. Лишь однажды солнце проглянуло бледным и пустым глазом сквозь угрюмую серость.

«Ах, смотрите же, герр фон Дюлинг, солнце! Какая прелесть… Какая прелесть!» – торжествовала хорошенькая энтузиастка рядом с ним. Её возглас вызвал у остальных лишь желчное молчание или скептический смех. Конечно, молодые люди воспринимали дождь не так трагично. Они рассаживались вместе с писателем на веранде и отпускали язвительные шутки, перемывая косточки всему пансиону. Георг фон Дюлинг держался в стороне, наблюдая либо из своей комнаты, либо со своего места за столом. Даже ему дождь и скука портили настроение. Но в то же время он чувствовал, как ослабевает давление жестких жизненных обязательств и целей, и как глупая (да-да!) женская головка уже не вертит его желаниями и фантазиями, и как оживает надежда не во сне, но наяву вернуть себе утраченную удачу. Настоящая жизнь вновь возвращалась к нему, но он никак не мог в это поверить и всё ещё опасался тоскливого возвращения к далекому, далекому образу. Прелестная  молодая девушка часто подсаживалась к нему, и весело болтала, и всегда видела солнце сквозь дождь. На миг его согревала эта молодость, эти надежды. Он внимательно оглядывался вокруг, как всякий заинтересованный холостяк; здесь было множество прелестных, цветущих малышек, и не раз тёплые женские глаза украдкой останавливались на нём. Но тщетно. Даже проблеска ответной симпатии не вспыхивало в его душе.

В последний день испытания дождём городской советник увлёк его таинственно в угол: «Один вопрос, господин ротмистр. Не служили ли Вы с бароном Вестремом в гвардии?»
Дюлинг сдержанно ответил: «Ни в гвардейской коннице, ни даже в гвардейском обозе… Я последнее время служил в лейб-уланах».
Но маленький господин возбужденно продолжил: «Это не имеет значения. Дело заключается в следующем: я большой либерал, и убеждён, что вы тоже противник всего такого, однако меня всегда глубоко интересовала история действительно аристократических фамилий. И тут этот дождь вернул меня к моей старой страсти. Не будете ли вы так любезны, господин ротмистр, – тут он протянул визитную карточку: Эстер, баронесса фон Вестрем, урожденная баронесса Лиссар, – на днях это попало ко мне. Лиссар, Лиссар – никогда не слышал! Что вы думаете об этом имени? В последнем Готском альманахе  оно не упомянуто, это я могу Вам сказать совершенно точно».
– Но звучит весьма достойно. И она может быть чистокровной аристократкой, несмотря ни на что.

Юркий господин переступил с одной ноги на другую и ожесточённо затряс головой: «Нет, господин ротмистр! Это прямо раковая опухоль у нас, все эти псевдо-баронские титулы, которые невозможно получить на законных основаниях. Получив от мужа титул, женщина без стеснения распространяет его дальше… Перед настоящими старыми фамилиями, конечно же, я снимаю шляпу! Это традиция, и это что-нибудь да значит».
– А иногда и нет, –  Дюлинг уже начинал скучать.

Но старикашка ухватил его за пуговицу сюртука и принял самый таинственный вид: «Нет, герр ротмистр, Вы не можете отступить! Как вы думаете, за этой баронессой Лиссар что-то есть? Мне зацепить её, между нами говоря, ничего не стоит, и если я расскажу Вам пару историй из Кёнигсберга… Вы знаток людей, господин ротмистр, и это меня очень интересует».
Дюлинг рассмеялся. «У неё рыжие волосы и она играет в теннис, а больше я ничего не знаю; впрочем, – он указал на сад, – они уже идут сюда. Если Вы хотите, я спрошу их напрямую».
Гном поднял руку, как будто под присягой: «Герр ротмистр, я Вам полностью доверяю… разве Вы могли бы обманывать!»
– Не бойтесь, господин советник, не бойтесь, я не болтун!

Дверь веранды отворилась, и возбуждённый советник моментально испарился. Вестремы снимали свои плащи. Муж громко сказал хозяйке дома: «У Вас всегда так приятно», а затем скомандовал кельнеру: «Итак, во-первых – приличный горячий завтрак, а во-вторых – бутылку достойного шампанского… Что ещё надо человеку!». Затем он вошёл в дверь обеденного зала, где Дюлинг у окна ловко набрасывал свои фигуры, и заявил во всеуслышанье, приглаживая карманной расческой свою шикарную шевелюру: «Кто-то же должен быть лучше остальных. Вот только виллу придется покинуть!» Однако в голосе его звучала неприкрытая радость. Два юных игрока в уголки  отчаянно склонились над доской со смущёнными улыбками. Дюлинг невольно повернулся вполоборота к говорящему. «О, кого я вижу. Дюлинг! Всё ещё здесь? Торжественно приглашаю Вас: D;jeuner ; la fourchette . Моя командировка решена: шесть месяцев при кайзеровских конюшнях. Жду только телеграмму с датой приезда… Вот увидите – во время всеобщего служебного продвижения ко Дню рождения кайзера: Вестрем, добровольная отставка в связи с переходом в Кайзеровскую придворную службу. Потом шталмейстер, Ваше Превосходительство и так далее. Если уж везение началось, то дальше всё пойдёт чертовски быстро. Берегитесь, Дюлинг, я ещё прокачу Вас разок четвёркой вдоль по всей аллее Победы! Теперь всё будет удачно, Дюлинг, удачно!»

Дюлинг слегка охладил его восторг: «Что ж, это Ваше истинное призвание, дорогой Вестрем. Ваша твёрдая рука получила печальную известность ещё с лейтенантских времён, и каждая новая кляча сначала поступала к Вам на воспитание».
– Зависть, старый друг, всего лишь зависть! Но всё же иди к нам!

На веранде был накрыт боковой столик. Подружка Дюлинга тоже получила приглашение. Она была вне себя от радости и повторила, наверное, раз десять: «Теперь, когда Вы здесь, сударыня, должна наконец наступить хорошая погода…» Красавчик Вестрем всегда был немного волшебником, и не только для молодых девушек, но и для кельнеров. Поэтому завтрак появился очень скоро, и поданный первым шницель распространял необычайно завлекательный запах. В столовой принюхивалось множество голодных и завистливых сплетников. Эти посетители всегда получали самое лучшее. В течение всего лета это был неиссякаемый предмет для пересудов.

Меж тем шампанское уже искрилось в бокалах. Кельнер Карл в высшей степени ловко сверкал своей салфеткой. Фон Вестрем, любимчик публики, чуть привстал: «Дамы и господа, сегодня паршивая  погода, но всё же великий день, так как мы празднуем сегодня десятую годовщину нашей свадьбы. И я хочу, чтобы у всех супругов любовь так же распускалась и цвела, как у нас в эти десять лет. Моя дорогая Эстер, твоё здоровье!»
Виновница торжества улыбалась, сияли глаза прекрасных девушек, звенели бокалы.
– Ну что же ты? Чуть веселее, Эстер, – воскликнул Вестрем. – Это ведь мой старый друг Дюлинг, о котором я тебе столько рассказывал!
– Да, да … Я припоминаю.
– Ты говоришь что-то странное, моё сокровище! Ведь я рассказывал тебе об этом человеке целые тома…

Фрау фон Вестрем вздрогнула чуть нервно: «Да, да! Это было бы невежливо по отношению к господину фон Дюлингу, если бы я опять сказала «нет». Он сам спросил меня на днях почти то же самое… И теперь я смутно припоминаю… На самом деле, господин фон Дюлинг, Вы же не думаете обо мне плохо? Мой муж говорит так много, и мне приходится выслушивать так много, и забывать так много, особенно если я никогда не видела героя рассказа…»

Дюлинг молча поклонился. Вестрем, смирившись, влил полный бокал под белые кайзеровские усы. Но он никогда не терял хорошего расположения духа надолго. «Да, видишь ли, старый друг … Если ты всё ещё планируешь вступить в священный брак, то помни, пожалуйста, что Семилетняя война никогда не кончается. Наоборот! Три года назад я сделал моей возлюбленный Эстер первую настоящую супружескую сцену. До этого всё было безоблачно, и однажды она возмутилась каким-то пустяком, сущей мелочью. Атака на нервы номер один… неотъемлемая часть брака! Ты всё ещё сердишься, Эстер?» – спросил он весело.
– О, нет. – Она умела в жесткой английской манере намекнуть мужу, что он не прав.

Супруг шутливо продолжил список прегрешений: «И тогда ты стала укрощать жён командиров, а затем отказалась от танцев, а в последнее время ты даже не купаешься в море… Конечно, шучу, мои господа! Любовь, во всяком случае, не пострадала… Но ведь правда, – обратился он в шутку к своему другу, – будучи женой адъютанта, сразу ссориться со всеми командирскими жёнами, буквально всеми, это немного чересчур?»
Фрау фон Вестрем слегка покраснела. «Я знаю только одну», – сказала она спокойно, глядя в тарелку.
Красавчик Вестрем чуть надменно откинулся на спинку стула. «Ну, на самом деле и одной достаточно, если это, как назло, фрау…» Он осёкся, не договорив. Жена резко вскинула на него взгляд, и в светлых глазах сверкнула жаркая, злая искра: остерегись назвать имя!

Муж тут же послушно замолчал. Дюлинг, хотя и внимательно следил за фрау фон Вестрем, но ничего не понял. Это была вполне безобидная семейная перепалка, и навеянное шампанским настроение быстро прогнало прочь небольшой дискомфорт. Беседа шла дальше, просто сменилась тема. На этот раз семья. Затем были обсуждены Лиссары из рейха, которые тоже должны быть очень богатыми. Однако фрау Вестрем теперь держалась натянуто и отстранённо. Она говорила, не глядя на собеседника, и блистала скорее в силу привычки. Только возле лошадей она вновь оживилась и повеселела. У Дюлинга возникло ощущение, что некое настроение улетучилось.

Чуть погодя гость вышел и вернулся на лошади и в верховом костюме. Меж дамами тем временем завязался было шутливый спор о лучшем теннисисте Кёнигсберга, но потом все пошли на дальнюю дорожку, чтобы полюбоваться верховой ездой красавца Вестрема.

Проскакав верхом по размокшему просёлку далеко за деревню и обратно, он сказал, с удовольствием привстав в стременах: «Слава Богу, что мы не стали пехотинцами! Полчаса пешком в такое время было бы для меня слишком много … Итак, снова Бог всемогущ, моя дорогая! И не позднее чем через восемь дней, я думаю, мы получим телеграмму. И как только это случится, счастье улыбнётся нам, фрау фон Вестрем». Он глубоко нагнулся в седле, и она легонько поцеловала его. Затем долго не сводила с него глаз. На лошади он сидел как влитой.

«А рука у него до сих пор твёрдая!» – подумал Дюлинг.
Опять начало моросить. «Бегите же скорей домой, дорогая фройляйн Мелитта, и возьмите мой зонт, иначе будет ужасно жаль ваше новое летнее платье, – сказала фрау Вестрем любезно, но твёрдо, – до моей квартиры меня любезно проводит господин фон Дюлинг».

Так они вдвоём поднялись по размокшей дороге вверх по дюне. Её взгляд всё время упирался в землю. И он сердито пробурчал себе под нос: «Вы никогда не теряете друг друга, потому что вы никогда друг друга не находили! И сейчас она тоже выглядит как скорбящая соломенная вдова».

Они стояли на вершине дюны, открытой всем ветрам. Море лежало в серой дымке, над прибрежным лесом поднимались клубы тумана. Вдруг она сказала, не поднимая глаз: «Я солгала тогда и сейчас. Мой муж много рассказывал мне о Вас, и я помню каждое слово. Я Вас очень удивила, но не подумайте, что я удивила сама себя. Я могу Вас разуверить в этом, хотя Вы, конечно, посчитали меня дурно воспитанной или по-детски капризной. Я не такая… До свидания!» И она снова вскользь, небрежно протянула ему руку.

С этого дня он заинтересовался женщиной. Ибо лишь тайны привлекательны.

Горячее солнце на пустом небе выжигало дюны. С пересохшего, сверкающего песка поднималось марево, листочки берёз засыхали, над вереском тяжело порхали бесчисленные мотыльки. Море свинцово молчало в полуденном зное. Жёлтая линия побережья уходила в бесконечность, и даже тёмный лес над ней, казалось, забылся сном. Пустынное безмолвие.

Лишь вилла на дюне возвышалась элегантно и ярко над подлеском, как мираж – с её стройной башней и тенистыми верандами. Было время отпусков, и в саду виллы гудел рой посетителей – люстриновые пиджаки, зонтики, вожделенные кружки с пивом. Пансионеры гордо попрятались в свои комнаты – они чувствовали себя немного покинутыми. Все сословия толпились тут вокруг пёстро накрытых столов: затянутые в корсеты мамаши с непостижимыми сумками, потными муженьками и немыслимым восточнопрусским диалектом. Безвредные люди, временами члены клуба сумасшедших, как и все добропорядочные немцы. Гордость не позволяла Дюлингу с ними знакомиться, но он охотно их разглядывал: он пытался классифицировать. Однажды он «открыл» изумительно кривые ноги; в другой раз ему запоминались царственный живот трактирщика или синие приказчицкие кулачищи. Его очаровательная молодая соседка внезапно уехала – немного предательски – именно в те дни, когда Дюлингу захотелось подобрать ключик к супруге фон Вестрема.
Сама интересующая его особа больше не появлялась. Посетить её на уединённой вилле, что он, как старый товарищ её мужа, пожалуй, мог бы сделать… Нет! Почему он так охотно уважал её скромность, была ли это только деликатность по отношению к ней, или здесь было нечто иное – он не пытался слишком усердно проникнуть в эту тайну. И всё же с этого дня ему часто являлся её образ – ярко-красные волосы, аристократичные движения и искры, сверкающие в бледных глазах. Этот образ возникал и исчезал помимо его воли. Он слышал её голос, красивый, глубокий голос, звучавший так уверенно.

Пансион начинал проявлять признаки волнения. Первым едва не угодил в опалу писатель. В ответ на чей-то вопрос он неосторожно высказался: «Как я сюда попал? Ну, это была не совсем трезвая мысль! Но она показалась мне отличной!» Восточнопрусская мамаша немедленно подвергла его остракизму, нашла его самодовольным, безжалостно раскритиковала его роман, который скорее нуждался бы в снисхождении, и во время послеобеденного кофе победоносно выводила в бой с безоружным – то Натали фон Эшструт , то самого Гёте. «Хорошие» книжки из здешней библиотечки демонстративно лежали вокруг неё на стеклянной веранде. Молодежь хотела было защитить гонимого из любви к искусству, но тут же попала под град обвинений: конечно, вам интересно – а он на самом деле ничуть не интересен; либо у вас испорчен вкус – потому что в его писаниях добродетель побеждает только в виде исключения. К тому же горемыка был обвинён в недостаточной любви к родине, потому что однажды назвал Инстербург  захолустным. Даже хорошенькая подружка Дюлинга изрядно пострадала, поскольку она часто и охотно болтала с писателем.

Сегодня конфликт остался в покое. Весь курорт был настроен празднично, и вилла «Дюна» в первую очередь. С раннего утра пансионеры потянулись вниз по склону, через деревню и сосняк на песчаном холме, вокруг пруда и опять в гору. Там, в лесу, расположился новый вокзал . Настоящий летний вокзал, маленький и воздушный, с приветливо белыми стенами, зелёный деревянный верх с аллегорическими драконьими головами. Здание возвышалось в глубоком, горячем песке, не отбрасывая ни единой тени, и от него открывался вид далеко вглубь Замланда.

Это был день пуска железной дороги. Из Курена  сюда пыхтел первый поезд. Дети ликовали на переполненном перроне, взрослые кричали «ура» и размахивали шляпами. Локомотив непрестанно свистел. Легко катились небольшие элегантные вагоны, берёзовые венки приветствовали зрителей из окон купе, а еловый лапник празднично обвивал черный корпус машины. Кондуктор уже издалека весело кричал: «Кто хочет ехать с нами, садитесь, это бесплатно!» Радость и веселье царили вокруг. Георг фон Дюлинг стоял среди шумной, потной толпы. Здесь же был и писатель. Подобные праздники стоило бы ввести в лечебную программу малых курортов.
– Неужели дребезжащая дорога на самом деле имеет такое значение для этого уютного местечка, в частности, для таких людей, как мы? – спросил Дюлинг.
Писатель пожал плечами: – От этого никуда не денешься! Так называемые коллеги тут вскоре тоже вынырнут, – благодарю покорно!
– Ну, здешние люди хотят жить, и если бы я был хозяином гостиницы или владельцем земельного участка…
– Известно! Но в остальном всё же странные все эти люди здесь! Каждый из них представляет из себя то, что может меня полностью увлечь. – Он самодовольно усмехнулся. – На самом деле, меня интересуют только двое людей».
– И кто же?
– Фрау фон Вестрем и Вы.
– Вот как!
– Прошу прощения, всё очень просто: вы оба не здешние и в то же время растягиваете пребывание здесь!
– Едва ли, уважаемый!
– Писатель посмотрел вслед поезду:  – Зато начистоту!
– Меня одолевают мысли об отъезде, – сказал ротмистр.
– В самом деле? Ну, тогда, пожалуй, моё первое впечатление было верным… Кстати, часто ли Вы оказываетесь с Вестрем вместе?
– Нет!
– Какая жалость! Я бы охотно соединил вас вместе, как минимум в романе!
– Вот спасибо…
– К сожалению, мне в настоящий момент не хватает самого главного. Я должен вначале уяснить – мучается ли эта женщина из-за брака или из-за любви.
– Может быть, ни то и ни другое.
Писатель свистнул сквозь зубы и вскользь заметил: «И всё же она упомянула Вас однажды».
– Меня?
– Так точно, именно Вас, герр фон Дюлинг! Честно говоря, я уверен: если два человека бродят по одной и той же пустыне, но не могут из неё выйти, значит они обязательно имеют хоть что-нибудь общее… Судьбу, характер, не знаю, что ещё! И чем лучше эти двое действительно понимают друг друга, тем больше они друг друга внешне избегают.

Дюлинг рассмеялся. «Не смейтесь слишком рано, герр фон Дюлинг!», – сказал писатель серьёзно. Затем продолжил со свойственной ему полуиронией: «Итак, когда Вам нужно будет сделать намёк интересной даме, пожалуйста, не забудьте меня! Однако же я должен Вас препарировать, и меня очень огорчит, если я ложно истолкую Ваши  мотивы… Сами Вы при этом должны неплохо преуспевать. Я как раз ищу для разнообразия героя с седыми усами… Почему Вы, собственно, их не красите? Ведь Вы ещё достаточно молоды… Вот видите, самое интересное в Вас для меня седые усы! Покрасьте их – конечно, не здесь; может быть, в Остенде или Харцбурге, или ещё где-нибудь».

Дюлинг озадаченно замолчал. Они побродили туда и обратно по песку и мельком увидели, как поезд исчезал в глубоко рассечённой лесной лощине. Последний свисток, последний звон… Теперь станция быстро пустела – лишь гирлянды, выцветающие на станционном здании, и кельнер, гремящий полупустыми пивными кружками. Солнце уже нещадно опаляло обоих отставших. Они направились назад в деревню. В лесу писатель добавил: «Не цитируйте меня, пожалуйста, в пансионе без необходимости. Люди принимают всё на свой счёт. Местечко действительно слишком хорошо, чтобы его ежедневно раздражать мелкими недоразумениями».
Меж соснами промелькнул пруд. По склону были разбросаны скамейки с душещипательными названиями: «Прощальный взгляд», «Малая Тюрингия» и тому подобными. Солнце здесь жгло беспощадно. Корни переползали через тропу, и ступни горели в глубоком песке. Из боковой тропинки показалась дама в верховом костюме, с лошадью в поводу. Животное ступало неуверенно, позвякивали стремена.

Это была фрау фон Вестрем. Писатель загадочно улыбнулся, и Дюлинг хотел было поскорее проскочить мимо. И всё же на берегу пруда они столкнулись.
– Могу ли я повести Вашу лошадь, сударыня? – вежливо спросил Дюлинг.
Дама шутливо поприветствовала его поверх седла: «Большое спасибо! Там, на дороге, уже ждёт мой конюх».
– Лошадка в хорошей форме! – сказал Дюлинг, шагая с другой стороны, и потрепал буланого по мягкой трепещущей шкуре с набухшими на шее жилами.
– Конечно, он такой, – ответила она, – но с ним сейчас что-то случилось, наверное, он вывихнул бабку. И я предпочла бы довести его сама. 
Через мельничный ручей были перекинуты лишь узкие мостки. Буланый нерешительно зафыркал.
– Ну, Рой, перестань! – щёлкнул хлыст, и лошадь заковыляла на ту сторону, глухо стуча копытами. Под липами навстречу поспешил слуга. Фрау Вестрем передала ему поводья. Затем она ещё раз погладила лошадь, проверяя левую переднюю ногу. На путовом суставе верховая перчатка задержалась. «Немного натерты сухожилия … Это  ничего страшного… Но тем не менее дайте ему остыть, Фридрих! Я ещё сама попозже зайду в конюшню». Лишь теперь она подошла к мужчинам и протянула им руку. «Да, вот что выходит, когда бережёшь лошадь, – сказала она немного раздражённо. – Я так старалась не утомить этого мерина в такую жару, и в благодарность за это он своим ленивым шагом вступает в кротовину… Стыдно, Рой! – Затем она повернулась к слуге: – Позаботьтесь, чтобы он поправился, Фридрих!»
Конюх вначале вышколенно схватился за свою фуражку с галуном, затем сунул руку в нагрудный карман: «Ещё у меня телеграмма фрау баронессе».
– Телеграмма для меня? – она чуть изменилась в лице. Своими красивыми, энергичными руками она быстро развернула бумагу. При чтении правая рука с хлыстом задрожала, и уголок рта дёрнулся. Закончив чтение, тут же небрежно бросила бумагу в воду. «Ничего особенного», – пояснила она.

Неподалёку стояли несколько любопытных. Даже дама на лошади была здесь событием.
– Вы идёте со станции, господа? Какой исторический случай! Сможем ли мы скоро прочитать об этом, герр доктор? – и она повернулась к ним, улыбнувшись писателю.
Тот опять насмешливо улыбнулся: «Может быть, да, а может, и нет. Мы немного задержались, но по другой непредвиденной причине. Не так ли, герр фон Дюлинг?»
Герр фон Дюлинг посмотрел рассеянно. «В любом случае, приятное совпадение, сударыня, дающее мне дополнительную возможность… Ведь мы встречаемся всегда лишь случайно».   

Писатель прищурил оба глаза. «Совпадение? Существуют ли вообще совпадения? Припомните, пожалуйста, наш предыдущий разговор!» Затем он срочно откланялся. Он должен был восстановить своё доброе имя и заверить старую даму во время завтрака, что сегодня был открыт новый курорт мирового значения.
Фрау фон Вестрем удивленно смотрела на ретиранта: «Существуют ли вообще совпадения? Что он, собственно, имел в виду… Может, он думает, что я мечтала о встрече под липами у пруда?»
– Вряд ли. Просто он снова что-то пишет, сударыня! – пояснил Дюлинг пренебрежительно.

Они некоторое время молча побродили туда и обратно под липами.
– Вы уезжаете, сударыня? – вдруг спросил он.
Она остановилась и щёлкнула хлыстом в воздухе. «В самом деле. Было не слишком трудно это угадать. Утром с Северным экспрессом надо уехать, и я ещё должна собраться».
– Он ждёт Вас в Берлине?
– Нет!
– Тогда почему Вы уезжаете?
– Я всё ещё обдумываю это.

Она подошла к одной из лип, хлыст наносил длинные резкие удары по старому потрескавшемуся стволу. «Когда-то я страстно любила Берлин, – медленно сказала она. – Но это было давно. Я имела право во время Орденсфеста  делать свой книксен перед императрицей, и мой туалет сверкал повсюду. Это, конечно же, увлекало меня… Вы можете себе представить, как молода и неразумна я была в ту пору. Теперь я больше люблю быть в одиночестве. У меня нет ни нервных, ни иных страданий, но… – она замолчала, хлыст резко свистнул, – … я всё же уезжаю», – закончила она спокойно и твёрдо.
Дюлинг тактично закашлялся. Он не знал, что сказать. Хлыст безвольно свисал из тонкой, красивой руки… Было очень жарко. Молодая женщина вздрагивающими ноздрями ловила свежее дыхание воды. Вероятно, это было её прощание с прекрасным местом. Затем она сказала гораздо веселее: «По крайней мере, я хочу в полной мере насладиться последним днём здесь! Я убегу так далеко, как сумею, и поем в каком-нибудь деревенском трактире… Потом будет Берлин. Храни меня Бог! Я уже вижу, как поезд прибывает на рассвете, и туман, и заводские трубы, и угрюмый Шпрее… Вы понимаете мой ужас?»   
Он рассмеялся – с трудом, но всё же! «Неужели! Многие годы этот ужас – мой постоянный спутник».

Она задумчиво смотрела в землю. «Вы не хотите меня сопроводить?» – спросила она нерешительно.
– Разумеется, сударыня! Для меня будет особая честь, если Вы позволите защищать Вас во время последней прогулки.
– Это верно?
– Разве может быть иначе, сударыня!?
Она недовольно покачала головой: «Оставьте эти вежливые фразы другим! Они Вам не к лицу, совершенно не к лицу».
Он почувствовал, что она права, и просто сказал: «Я так долго был одинок, сударыня».
– Я тоже, как, собственно, и всегда… Итак, идёмте!

Он неловко намекнул ей на более подходящий костюм. Он мог бы подождать её тут.
Она только рассмеялась. «Почему? Переодеваться! Вы же знаете, что так называемой даме для этого требуется парочка вечностей. А в этот последний день я не хочу добровольно терять даже секунды… В этом платье я чувствую себя превосходно, и если кто-то будет уязвлён моими верховыми сапогами и шляпой, то пускай! Если мне это просто идёт… Я с детства тренировалась во всех видах спорта, и усталость мне почти не знакома… Сегодня мы пойдём в глухие места. С Вами всё в порядке? Идёмте со мной!».

Они пошли по гребню склона обратно в лес. Она ступала так уверенно, так эластично. И он, шагая позади, испытывал всё большее восхищение этой высокой, гибкой фигурой. Узкие жёлтые сапоги, элегантный костюм, почти вызывающая уверенность – это напоминало манеру тренера по верховой езде, но гораздо изящнее и породистее. И греческий узел волос соблазнительно светился под серой вуалированной шляпой… Была ли она столь же уверенна и элегантна в движениях танцев, этой красочной ярмарки соблазнения? Терпкие чары облекали её, в них смешивались ароматы большого мира и неистребимой молодости. Лишь теперь он до конца понял, насколько она была молода и свежа. Наверху в застойно жарком сосняке она пошла медленнее.
– Вы, должно быть, вышли замуж очень рано, сударыня… – сказал он.
– В семнадцать, – ответила она равнодушно.
– Должно быть, это правильно.
– Вряд ли.
– Да, наверное, это как посмотреть.
– Нет, это не «как посмотреть», герр фон Дюлинг! – И она ускорила шаг. «Кто вступает в брак, должен понимать, с кем и почему он это делает, но в возрасте семнадцати лет этого никто не понимает, даже при всём желании. Даже тот, кто при этом действительно находит своё счастье, очень легкомысленно шарит рукой в корзине с фантами: величайшая лотерея». Он посмотрел на неё подозрительно. «Но каждый пожинает лишь то, что сеет, и кто не в состоянии достойно нести свой жребий, тот ничего не стоит… Ко мне это, само собой, не относится. Я получила то, что хотела. Но посмотрите же, сколько иных примеров, и некоторым блаженным маленьким дурочкам так хочется крикнуть: «подожди хоть чуть-чуть, пока твои глупые глаза не откроются!» Знаете, единственное, что мне нравится в нашем писателе – это то, что его герои зрелые люди, когда они влюбляются… Но почему они регулярно гибнут от этой любви? Я не уверена, есть ли в этом необходимость… но мне кажется, что да».

Георг фон Дюлинг почувствовал легкий укол, как всегда при таких беседах. Его собственная судьба! Действительно ли он правильно понимал её, или же это была лишь поза «непонятой»? Все они кокетничают с мелкой сентиментальностью, эти избалованные дети пустого света. Конечно же, она была одна из них, и конечно, вполне счастлива. «Это всё бездетность, сударыня», – сказал он наконец, устав от этого разговора.
Она ударила хлыстом по сухой ветке сосны. «Я знала, что до этого дойдёт! Однако я вовсе не несчастная женщина, это тоже всего лишь продолжение рода, о котором я сожалею… У меня не может быть детей! Кто из нас обоих этому причиной, не имеет значения, и в свои двадцать семь я всё ещё не теряю надежды. Однако именно сейчас я не хотела бы ребёнка. Если хорошенько подумать, то это мой собственный нелепый, и, конечно же, необъяснимый страх. Кто в своих размышлениях поднимается хоть немного над собой, тот защищает себя наилучшим образом, продолжая свой род себе, возможно, на радость, но другим наверняка на печаль».

Они подошли к железнодорожной линии. Через лес и пески вились серебристо мерцающие рельсы, над глубокой канавой были перекинуты тонкие, узкие доски. Она прошла легко и уверенно, звякнув шпорами. Он ступил неаккуратно, доска изогнулась, и ему пришлось спасать себя смелым прыжком на гравийную насыпь.
– Проход запрещён! – рассмеялась она. – Иногда это мне нравится… Может быть, это предзнаменование… Кстати, Вы должны быть много лучшим гимнастом, чем мой муж, потому что он бы тут непременно упал… Здесь раньше железнодорожники кашеварили, поэтому я знаю тайную тропку. Давайте быстрее, пока нас не арестовали!

На той стороне лес измельчал до луговой пустоши с вкраплениями кустов и рассеянных сосен. Сквозь него петляла белая песчаная тропа.
– Вы боитесь гадюк? – спросила она. – Здесь должно быть змеиное место. Я, конечно, не видела ни одной, самое большее однажды был подозрительный шелест… Но это меня не смущает.
Дюлинг лишь пожал плечами. «Я всё же человек, сударыня».

Здесь было так красиво, несмотря на палящее солнце. Кустарник в яркой зелени, фиолетово-серый луг, словно толстый ковер из бесчисленных крошечных узелков, и непрестанный стрёкот насекомых. Фрау фон Вестрем была хорошим проводником. Они шли без всякой тропинки по песку, долине и холму, по вздрагивающей болотистой земле, пока, наконец, по сухой, коричневой пустоши не достигли пологой, унылой, голой вершины. «Хайнрихсберг , – сказала она, – в горах это едва сочли бы за холм». Полевые камни были сложены в пирамиду, взгляд блуждал далеко вокруг. Береговая линия извивалась плавно, от выступающего мыса с маяком Брюстерорт, вдоль небогатых рыбацких деревушек до туманных высот Кранца. Сквозь дымку просвечивали высокие дюны Куршской косы. Море мерцало серым, беспокойным блеском. Прибой окаймлял пляж узкой полосой белой пены. В глубине Замланда созревали золотисто-зелёные летние нивы, ярко краснели деревни, поблескивая окнами, и в белёсом мерцающем знойном мареве, словно заколдованный остров, застыл тёмный лес Гальтгарбена  – самого высокого букового холма Восточной Пруссии.

Фрау фон Вестрем стояла, прислонившись к груде камней, подперев голову рукой. Хлыст раскачивался. Стройная, гибкая фигура ясно очерчена. Оглядываясь, она сказала: «Это Ваша родина. Разве Вы не гордитесь?»
Он улыбнулся немного задумчиво. «Если бы я так любил эту родину, я бы уже давно жил в своём имении в Литве… Нет, то, что держит меня здесь, это только одиночество, пространство, простор».
– И всё же это прекрасно! – она описала рукой широкий круг до горизонта, где море погрузилось в дымку. – Простор всегда делает меня свободной, всё иное давит на меня… Мир здесь бесконечен, – заметила она мечтательно.
– Это всего лишь шар, сударыня.
– И он должен всегда вращаться… и это, пожалуй, лучше для всех… Подумайте только, если солнце всегда, как сейчас, стоит в зените…
– Это значит, что всё живое медленно иссохнет.

Она энергично замотала головой. «Нет, тогда бы всё сгорело. Такой смерти я бы хотела для себя».
– Тогда скажите: Солнце, стой на месте! – поддразнил он.
– Вы бы тоже хотели?
– Нет, – сказал он серьёзно. – Для этого я должен был бы сначала завладеть Солнцем.
Она молчала. Уголки её рта безвольно опустились… «Кто им вообще владеет?» – сказала она тихо.

Они уселись в скудной тени пирамиды держать военный совет. Она ещё хотела посетить великую пустошь, которая была так опасна с точки зрения отдыхающих. Не следует предпринимать этот тур, не написав завещание, так как непосвящённому легко сгинуть без следа в болотах, или быть укушенным, потому что гадюки ревниво охраняют свои святилища. Они вместе посмеялись и позлословили по поводу легенд и пугливых курортников. Фрау фон Вестрем рассказала, что она часто ездила верхом через эту опасную глушь без тени реальной опасности. Но заблудиться там, конечно же, довольно легко. И пока она хлыстом размашисто описывала дорогу, над тесной манжетой скаковой перчатки показалась тонкая золотая цепочка, и блеснул маленький старинный медальон. Она почувствовала, как он выскользнул поверх перчатки, и постаралась быстро вернуть его обратно. Он заинтересованно посмотрел на необычное украшение: «Амулет?»
– Да, если Вам угодно, – ответила она, глядя в сторону, и спрятала вещицу под рукав. Казалось, она слегка покраснела.
– Но покажите ещё, – попросил он.
Она колебалась. Наконец она протянула ему руку: «Извольте… Это сделано добротно».

Он с любопытством нажал на пружинку и был весьма разочарован. За стеклом был единственный увядший лепесток цветка.
– Теперь Ваше желание исполнилось! – и она попыталась отвести руку.
– Нет, сударыня, ещё один миг! Ведь это может быть дикая роза.
Она кивнула.
– И это значит очень много или совсем мало, – продолжил он задумчиво. – Очень много?
– Очень много!
– Даже для романтика?
– Так всегда и бывает… Этому лепестку розы уже год, и он означает поворотный пункт в чьей-то жизни. До того часа, когда этот лепесток был сорван, некто шёл только вправо, а после он  резко направился влево.
– Это Вы сами, сударыня…
– Я не знаю, – ответила она глухо.
Он всё ещё задумчиво рассматривал медальон. «Могу ли я открыть стекло?»
– Если это совершенно необходимо. Я никогда не открывала. Это, конечно, глупость, но мне слишком больно его видеть.
– И всё же позвольте мне! Я большой любитель роз, и в каждой жизни есть воспоминание и увядший лепесток розы.

Он открыл стекло и вдохнул сохранившийся слабый, сладковатый аромат. Затем очень осторожно и бесшумно закрыл медальон. Тонкая женская рука скользнула обратно. Дюлинг вдруг стал очень серьёзен. Он вспомнил о лепестке розы в его чемодане, в искусно замкнутой шкатулке между полудюжиной тонких листков. Это последнее письмо он всегда носил с собой. С того дня в Кёнигсберге он не поцеловал ни одного слова в нём. И теперь ему, преодолевшему и  выздоравливающему, эти воспоминания были больнее, чем когда-либо. Их розовые лепестки были, конечно, очень разные, и расцвели на очень разных кустах, а дама рядом с ним была, конечно, не более чем элегантная спортивная леди в приступе обиды на весь мир. Но воспоминание, вызванное амулетом спутницы, было неумолимо. Ему пришлось крепко стиснуть зубы, чтобы не вскочить и не заявить бесцеремонно: «Сударыня, я желал бы остаться один!» И образ за образом ужасающе медленно проходил перед глазами… Как он в первый раз стоял перед своим остряком-командиром бригады, и как молодая, прекрасная женщина вошла в комнату со своим утомлённым очарованием… Как она на своём домашнем балу с детской непосредственностью спросила: «Вас когда-нибудь любили?», и как он не мог сделать ничего иного, кроме как смотреть на неё. И как она медленно понимала, и как пламя наконец перекинулось на неё. Образы двигались дальше, яркие и тусклые… И как он в последний раз поцеловал по-детски тонкую руку; это было в большой компании. Она была так желанна. Гости отводили глаза от двух грешников. И как он, едва сдерживая своё чувство, склонился к руке любимой, прошептав: «Мы никогда больше не встретимся». И как она утешительно улыбнулась: «Мой друг, мы непременно ещё увидимся». Она так хотела, чтобы это закончилось, она знала, что это уже заканчивается, и что конец уже близок. Это было благородное чувство. Она хотела остаться чистой, и она осталась. Никто не знал этого лучше, чем он… На следующий день она уехала, а он стоял перед своим командиром, который был совершенно не в состоянии постичь, каким образом его молодой, многообещающий адъютант так внезапно устал от службы.

«Но дражайший, любезнейший Дюлинг, подумайте ещё раз! У Вас в кармане чин штабс-офицера, и какого чёрта Вас вдруг дёрнуло играть в провинциального помещика! Моя жена будет до смерти удивлена, когда она вернётся от своих родителей и не застанет Вас».
Однако адъютант сказал ему с глубоким поклоном: «Герр генерал, я обязан. Моё поместье – майорат, и я не могу больше ждать…» А потом письма от неё: странная смесь усталого очарования светской дамы и трогательной неловкости ребёнка. После этого прошёл уже год, но та строчка: «Я непременно обязана написать это, потому что я до сих пор испытываю те же чувства, что и прежде» – эта строчка всё ещё была для него как отблеск заката прекрасных дней… И пока его взор блуждал где-то в далеких грёзах, он не замечал, как два светлых женских глаза изучающе замерли на нём.

    Верховая перчатка легонько коснулась его руки. Он удивлённо взглянул на неё.
    – Герр фон Дюлинг, что заставляет Вас жить лишь прошлым?
    – Что Вы имеете в виду? – спросил он нервно.
– То, что я знаю всё, герр фон Дюлинг, всё. И я должна была сказать Вам это сразу… Сегодня наш последний день, – она на миг умолкла, – и я знаю Вас дольше и лучше, чем Вы думаете. Я знаю о Вашей судьбе, и ту женщину я знаю тоже. Я представляю, что в этот миг проносится перед Вами – каждое слово, каждый образ. И теперь, когда я Вас увидела, и знаю о Вас так много, мне кажется смешным дальше играть в хранительницу тайн… Если вы хотите знать, откуда родом мой розовый лепесток, – я сорвала его три года назад в Страсбурге. Это было у губернатора, на большом летнем фестивале. Я приехала из провинции и целых четыре недели была только с моими родителями. Там я увидела Вас в первый раз. Вы меня не знали, но о Вас я много слышала. Вы носили форму лейб-улана и танцевали с супругой вашего генерала. А после танцев Вы поцеловали руку дамы. Это было так необыкновенно… А я была всего в одном шаге от Вас, и видела отпечаток Ваших губ на светло-лиловой перчатке. А потом Вы посмотрели на неё, и это был только взгляд, но я, конечно же, никогда этот взгляд не забуду. И все люди вокруг зашептались, и я ненавидела этих людей… Затем Вы молча поклонились и вышли в сад. Я последовала за Вами, и это не было нескромным любопытством. Вы оборвали два белых бутона с розовой куртины и долго смотрели на них. Я стояла совсем рядом с Вами; Вы почти коснулись моего локтя, и я сорвала бутон с того же куста. Вы смотрели на меня, но совершенно не замечали. Затем Вы подарили один бутон той женщине, а другой тайком опустили за лацкан. И женщина, которая почти наверняка это заметила, печально улыбнулась. Больше я никого из вас не видела… Позднее я слышала, что это были Ваши последние дни в Страсбурге. Дама также уехала. И я всегда полагала, что вы оба никогда не вернетесь. Но женщина вернулась. Вы нет.

Он смотрел на неё, как на привидение. Потом он вымученно улыбнулся. «И Вы рассказали всё Вашему мужу?»
Она покачала головой: «Этого я никогда не рассказывала».
Он чувствовал, что она сказала правду. «И почему Вы говорите мне всё это только в наш последний день?»
– Да, почему в наш последний день? – повторила она.
Он снова улыбнулся вымученной улыбкой. «Я никогда не играю комедию. То, что Вы говорите, это… И, конечно, Вы, как и все, ломаете палку о женщину, которой Вы даже не знаете».
– Иначе бы я не стала бы всё это Вам рассказывать, – спокойно ответила она.
Он смотрел на неё долго. Её глаза были оставались прозрачными, лицо спокойным. Но одно он ясно чувствовал – что она была искренной, и что она его понимала.
– Она была святой, – сказал он медленно, – верите Вы мне или нет, это моя единственная судьба.
Фрау фон Вестрем встала и и взяла хлыст с камня.
– Святая? Да, да, – сказала она чуть протяжно, – насколько женщина вообще может быть такой, странным образом храня в сердце запретную склонность… Я и радуюсь за неё, и жалею.
– Как это: радуюсь и жалею?
– Наверное, Вы не сможете понять меня, – её рука с кнутом медленно сжалась в кулак. – Мне жаль не святую, но женщину, которая оказалась неспособна к греху, – сказала она коротко и жёстко. Он посмотрел на неё. Теперь её глаза были безжалостно холодны. Георг фон Дюлинг неспешно встал и стряхнул пыль с рукава. Короткая пауза снова вернула им светские манеры.
– Весьма благодарен Вам за деликатность, – сказал он.
Она протянула ему руку. Он хотел учтиво её поцеловать, но она не позволила. «Вы ведь тоже не поступили бы иначе, герр фон Дюлинг, и взаимные признания уравновешивают друг друга… Но теперь Вы хотите жить! А я хочу лишь вернуться обратно… Последний день в этом уютном гнёздышке дал мне всё, что мог дать: я ещё раз увидела луга в жаркий полдень и сказала Вам то, что должна была сказать… Не нужно требовать от жизни слишком многого, и, может быть, Вы ещё найдете истинное счастье… Я передам моему мужу от Вас наилучшие пожелания.

Она быстро повернулась. Он послушно остался позади. Она шла размеренно, каждый раз выбирая подходящую тропку, и очарование её личности ощущалось даже сейчас. Он смотрел, как она уверенно и быстро шагает через дышащий зноем луг. Серая вуаль слабо развевалась, рыжие роскошные волосы сияли и, распустившись, обвивали её гибкие, белые руки, словно плащ. Мысль вспыхнула в его голове, и тут он вспомнил ночной пляж и купание русалки. В конце концов, там ведь тоже были рыжие волосы? Но глаза были совсем другими, они так жарко пылали… Теперь она скрылась в редком кустарнике. Еще раз мелькнули блестящие греческие узлы – и Георг фон Дюлинг вновь остался один в выжженном унылом пространстве. Теперь, когда она ушла, зная о нём все, он впервые ощутил, в каком одиночестве она его оставила. Единственная женщина, которая его поняла… И он позволил ей уйти? Отчётливая тоска охватила его… Когда он ещё раз сможет заговорить с ней и по меньшей мере приветливо сказать «Сударыня, я благодарю Вас от всего сердца».  Он быстро сообразил, что всё ещё может догнать её, если спустится с горы напрямик по глубокому песку. «Глупо, но я, наверное, это сделаю». Он быстро зашагал. Когда он переходил пути возле станции, то заметил тёмную тень, мелькнувшую у старой переправы. В сосновом лесу на берегу пруда они встретились. Теперь она шла медленно, почти с трудом. Когда он окликнул её, то слегка напугал. Он заметил, как сильно она была бледна. Вероятно, это зной, и ещё предстоящее расставание с прелестным уединением, до странности трудное, как она сама призналась.

Дюлинг был искренне любезен с ней. Он даже попытался развеселить её забавными фантазиями о Берлине.
На это она смогла только улыбнуться: «Ах, Берлин! Вы сами знаете…»
– Но, любезная сударыня, действительно ли Вы обязаны ехать? Если побережье настолько лучше для Вашего здоровья, то подождите хотя бы до осени, пока в этом Вавилоне не начнётся сезон.
– Откровенно говоря, не обязана, – ответила она, пожимая плечами.
– Ну тогда тем более оставайтесь, сударыня, – сказал он. – В сущности, я познакомился с Вами только сегодня, но я уже столь обязан Вашей деликатности, что мне определённо будет Вас не хватать…
Она была в нерешительности. Хлыст играл. «Так Вы полагаете, я должна остаться, герр фон Дюлинг?» – внезапно спросила она. Он любезнейшим образом это подтвердил.
– Быть может, Вы действительно правы, – сказала она медленно, – верите ли Вы в судьбу?
– Нет, только в слепой случай.
– Я поняла, что нужно сделать… Смотрите: я возьму обеими руками тонкую веточку сосны за концы и сломаю её. Выпадет длинная часть с Вашей стороны – я остаюсь, выпадет с моей – я уезжаю. – Она в шутку закрыла глаза. Ветка хрустнула.
– Оставайтесь, сударыня, – воскликнул Дюлинг и забрал у неё длинную часть ветки, – и ещё Вы не должны избегать меня, как прежде.
– Этого я Вам не могу обещать.

Они расстались весело. Но, когда она поднималась одна на раскалённую дюну, её поступь снова отяжелела, и она медленно проговорила: «Это, безусловно, судьба… Теперь это быстро приведёт либо к жизни, либо к смерти, и чего-то иного я никогда не желала».

Следующим днём было воскресенье – тихий, чудесный день. Листва берёз в Заколдованном лесу едва шелестела. Георг фон Дюлинг вышел рано. Его пугали стаи эксурсантов, этот парфюм пота, сигар и свеженакрахмаленных девичьих платьев. Узкая прибрежная полоса тогда заполнялась бесконечным  праздничным шествием. И с полудня это ярмарочное оживление безнадёжно заражало весь лес – от ближайших зарослей берёз до высоких сосен Ведьминой рощи. Вначале его забавляло это праздничное веселье, теперь же оно было ему в тягость. И на пляже оно раскинулось пёстро и фантастично, как караваны в пустыне.

Дюлинг прогуливался по дюне. В вереске поблёскивали капли росы, и сильно пахло можжевельником. Он оказался в нижней части той долины, в которой располагалась деревня, но далеко в стороне от неё, там, где мельничный ручей меж тёмно-зелёных тенистых кустарников весело струился по светлому руслу к близкому морю. Шведские деревянные виллы стояли в песке на середине склона. Пёстрый вымпел слабо колыхался на флагштоке. Там жила она. Обычно он избегал её домика, теперь же он подумывал о посещении. Всё же было слишком рано. Он прошёл мимо сада, где молодые ёлочки сражались с песком. Всё это выглядело новым, даже синее стекло в окнах обеденного зала, расположенного выше.

Из деревни доносился воскресный колокольный звон, и тяжёлые звуки долго и торжественно стояли в свежем утреннем воздухе. В дверях виллы показалась фигура. Это была фрау фон Вестрем, снова в чёрном, но теперь она надела белую летнюю шляпу с букетом фиалок.
– Доброе утро, сударыня! – воскликнул он весело, – я пытался застать Вас врасплох.
– Я Вам не верю, – рассмеялась она в ответ. Когда она подошла ближе, он посмотрел на неё испытующе. У него был хороший вкус, и элегантные женщины всегда притягивали его взгляд. «Вы снова великолепны, сударыня!»
– Это меня радует. На самом деле должна Вам признаться: мне ужасно безразлично, как я выгляжу. Однако же я не крива и не коса, и к тому же тщеславна как всякая женщина! Конечно, пока ещё в меру… Но разбивание сердец когда-то доставляло мне удовольствие.
– Однако Вы плохо спали?  – он заметил, как страшно бледно её узкое, правильное лицо, и какие глубокие тени лежали под веками.
– Да, я на самом деле плохо спала… Это, видимо, влияние моря.   
Он посмотрел на небольшую книгу, которую она держала в руке.
– Я собираюсь в церковь, господин фон Дюлинг.
– Могу ли я сопроводить Вас, сударыня?
– Разумеется. Но это далеко.

Они перешли по шаткому мостику через ручей. За ним был крестьянский двор с беснующимися на цепи собаками. Наконец они вышли к шоссе между созревающими полями и скудными пастбищами.
Фрау фон Вестрем сорвала василёк и прикрепила его к дорогому платью… «Вы никогда не ходите в церковь?»
– Нет.
– Я тоже не слишком религиозна. И долгое время ходила в церковь только для приличия. Позже я стала делать это всерьёз. Это было осознанным решением. Если Бога нет, что, быть может, очень хорошо, то мой поход в церковь никому ничем не вредит. Если же Он есть, тогда он действительно хочет услышать молитвы…
На это он лишь заметил: «Книга, конечно же, семейная реликвия». Цветные камни, выстроившись неуклюжими арабесками, ярко сверкали… Книжка походила на молитвенник.
Она протянула книгу ему. «О, он очень старый! Моя покойная мама пользовалась им всю свою жизнь, и моя бабушка – и я не знаю, сколько Лиссаров до этого… В детстве я знала наизусть почти все молитвы из него, а затем забыла их».

Он открыл молитвенник и сказал, опешив: «Вы католичка?»
– Конечно.
– И пойдёте в протестантскую церковь?
– Догма мне безразлична. Поэтому я никогда не хожу и к нашей исповеди. И то, что проповедует ваш пастор, я едва ли слушаю. Я молюсь за себя…
– Вы знаете, что Вы совершенная загадка для меня, сударыня?
Она рассмеялась. «Такова я почти для всех… Могу лишь добавить: я никогда не иду к мессе, чтобы искупить грехи. Маленькие каждодневные – кому они интересны наверху? Великих я ещё не совершила… Нет, нет, – продолжила она с непонятной страстью, – я молюсь, чтобы Он услышал меня. Это единственное желание, возможно очень грешное, но никто не может молить более горячо и  пылко… И если Бог меня услышит… – тут её фигура как будто выросла и обрела буквально королевскую осанку, – тогда я хочу жить, жить вечно!
Некоторое время они шли молча. Он охотно заглянул бы ей в глаза, чтобы понять её намерения, но поскольку она говорила в пространство, то и он также созерцал пустоту. Лишь с тонких дрожащих губ слетали слова. Задолго до деревни она попрощалась с ним. Ей было бы неловко, если бы двое пришли к церкви и один из них повернул бы назад от дверей… К полудню она, наверное, придёт в пансион. Он может заказать ей прибор и место за столиком в саду.

На обратном пути он обернулся несколько раз, чтобы посмотреть на неё, и его удивило, что она не сделала того же самого, как это любят делать женщины. Навстречу тянулись прихожане. Мужья в допотопных сюртуках, грубые воротники давили на коричневые морщинистые шеи, – и жены в цветастых платках и тяжелой, шуршащей одежде, и сгорбленные, хромые, хриплые старухи, с палками в ведьмовски скрюченных подагрой руках. Все они отвечали ему одинаково: «Здрасьте и Вы, сударь». Не вера – равнодушная привычка к вере двигала ими. Все они мелкие просители и мелкие грешники.

Дюлинг вдоль мельничного ручья вышел к пляжу. Небольшой поток так стремился раствориться в бесконечном море. Однако белая волна прибоя снова и снова прогоняла его обратно, и прозрачная вода должна была пробираться украдкой, пока мать-природа не принимала её в своё лоно. Он сел на песок и слушал монотонные накаты прибоя и журчание ручья. Он думал о женщине в церкви. Всё же было нечто значительное и странное в такой горячей, грешной молитве… Итак, она тоже была одинока, и другого одиночку это мощно влекло. Он давно отрекся от веры, и пожалуй, это был самый тяжёлый час в его жизни, когда он расстался с Богом. Скорее всего, он бы не смог иначе. Но молящаяся женщина не становилась от этого менее важной для него.

В полдень они обедали в саду пансиона на отвоёванном с трудом столике. Они вели себя как два единственных человека в мире. Окружающие смотрели на них с подозрением. Просто они были в совершенно ином жанре, и обоим пришлось даже посмеяться над этим. Писатель на стеклянной веранде поднял бокал за господина фон Дюлинга, не забывая иронически усмехаться: «Не забывайте обо мне!»
– Чего он хочет? – спросила фрау фон Вестрем.
– Он недавно заявил мне, что между Вами, сударыня, и мной должно быть что-то общее. Между прочим, по его мнению мы единственные интересные люди здесь.
Она нахмурила бровь. «Журналистская болтовня!» И после небольшого интермеццо она вновь стала такой по-английски чопорной, что Дюлинг разозлился. Затем пансион заполонили вышедшие из его душной столовой постояльцы – хорошенькая ярко одетая девушка, и добродетельная мамаша, и бережливые господа, и наконец, старый близорукий советник юстиции с его язвительным взглядом на погоду, остроумный директор гимназии со своей плешью, и  «интересные» жених с невестой.

Прислонившись к дверному косяку веранды, щурился кельнер Карл, взмокший, готовый распылиться на чуть грязноватые атомы. Вот с пляжного спуска в сад порхнула яркая стайка девушек. Одна прелестная белая пташка тут же прервала свой полёт и направилась к их столу. Это была милейшая бывшая соседка Дюлинга, приехавшая «купальным поездом» из Кёнигсберга.

«Сударыня, Вы всё ещё здесь? Это так прекрасно! Я слыхала, что Ваш уважаемый супруг уже в Берлине и Вы, конечно, тоже, и я ужасно завидовала большому городу и балам… Но так даже лучше!… Но Вы, конечно же, знаете, почему я здесь и даже останусь больше чем на восемь дней? Ведь Вы же будете с нами на маскараде в пятницу?» Теперь Дюлинг начал смутно припоминать этот проект и большое возбуждение доброй половины танцующей молодёжи. Фрау фон Вестрем покачала головой: «Понятия не имею! Это будет здесь на вилле?»
– Конечно же! – воскликнула юная фройляйн, – и Вы, безусловно, должны участвовать, сударыня!
Фрау фон Вестрем улыбнулась. «Боюсь, что не смогу сделать Вам такого одолжения, моя милая Мелитта!»
– Но мадам! – тут она нерешительно посмотрела сначала на Дюлинга, затем на молодую женщину. – Герр фон Дюлинг попросит Вас для меня, и тогда Вы сделаете это, – наконец решилась она.
– Охотно, фройляйн, – подтвердил он добродушно… – Вы должны принять участие, сударыня! И если Вы затрудняетесь в выборе костюма, осмелюсь предложить: русалка. Абсолютно белое, матовое шёлковое платье, с распущенными волосами, обнажённая рука и  бутон лилии на плече.

Энтузиастка хлопнула в ладоши. «Великолепно! Ваш туалет выйдет в курортном журнале, я уже вижу это!»
Фрау фон Вестрем на это лишь заметила: «Вы так любите белый, герр фон Дюлинг?»
– На Вас – да. Полагаю, что он Вам очень пойдёт, даже лучше, чем чёрный.
Прекрасная дама, казалось, задумалась. «Ну же, сударыня», – попросила тихонько энтузиастка. И всё же фрау фон Вестрем отказалась с любезной уверенностью: «Маскарад – нет. И моего мужа нет здесь… Но я, наверное, приду посмотреть».

Молодая девушка несколько обиженно вернулась к толпе подруг, что прогуливались парами в саду. «Вы всё же подумайте!» – воскликнула она вполоборота.
 Фрау фон Вестрем проводила её взглядом. «Милое, свежее создание, и всем вокруг следовало бы позавидовать этой юности. И какая судьба её ожидает? Она бедна, как церковная мышь, и когда она всё-таки выйдет замуж, её мужем будет какой-нибудь незначительный молодой человек или старик, который вскоре запрёт её под замок».
– А если бы она была богата?

Фрау фон Вестрем пожала плечами. «Тогда у неё, по крайней мере, был бы выбор. Конечно, это не даёт гарантии счастья. Но если она однажды захочет бросить жребий, она всё же сможет это сделать! Богатство даёт свободу и безопасность… Надо воспринимать жизнь практически».
    – Наверное, так, – холодно заметил он. С некоторых пор он испытывал сочувствие к несчастливым и бедным.
Она слабо улыбнулась. «По-немецки это значит: бессердечная особа. Жаль, что я такая! Но, к сожалению, Ваш упрёк меня совершенно не трогает».
Он сменил тему. «Итак, Вы действительно не пойдёте?»
– Нет.
 – Что ж, я Вас понимаю. Без мужа Вам просто неинтересно.

Она отмахнулась. «Умоляю Вас, если вы состоите в браке десять полных лет! Я, должно быть, кажусь Вам очень старой и мудрой?» – вдруг спросила она.
Он взглянул в её светлые глаза, которые не впускали его. «И да и нет… но я совершенно уверен, что Вы вопреки всему можете быть бесконечно молодой и страстно чувственной… Вы просто не хотите». Она отвела глаза. «Я бы хотела», – сказала она мечтательно.
– Да, но тогда идите на этот сельский карнавал! Пусть это глупая забава – но, будучи молодым, следует быть немного безрассудным.
– Вы пойдёте? – спросила она коротко.
– Я – в качестве Арлекина? Избави Бог!

Она сложила салфетку уверенными, спокойными движениями. Когда она попыталась продеть ткань в кольцо для салфеток, её рука слегка дрогнула, и гладкий лён выскользнул. Она сказала чуть резковато: «Если бы я пошла на этот детский маскарад в виде русалки – потом мне было бы стыдно своего легкомыслия и греха. Маскарад здесь? – премного благодарна…»
Медленно поднимаясь, она сказала: «Не хотите ли немного прогуляться по пляжу, или Вы предпочитаете вздремнуть?»
– Разумеется, я иду.

Она вышла первой через калитку, и он, идя за ней и глядя на красивую молодую фигуру и сверкающие волосы, снова вспомнил женщину в церкви с единственным горячим, загадочным желанием. На скамейках пляжного спуска сидели прохожие и глазели на них, и отдыхающие в небольшой деревянной вилле по соседству делали то же самое. Фрау фон Вестрем высокомерно проследовала мимо. «Завтра они будут сплетничать о нас».
– Вас это смущает, сударыня?
– Я никого здесь не знаю, поэтому мне безразлично.

После полудня оба зарылись в песок. Это было неповторимо. Хотя воскресные отдыхающие набежали на пляж как муравьи, зато море лежало в восхитительном штиле. Это был праздник, несмотря на толпы. Они говорили мало. У каждого были свои размышления – он разглядывал песок, в то время как её глаза блуждали вокруг. Когда замигал огонь Брюстерорта, – был ещё ранний вечер, и люди всё ещё прибывали, чтобы посмотреть на заходящее солнце, – фрау фон Вестрем приподнялась и стала внимательно его разглядывать.
– Вам так интересен маяк? – спросил он.
– Больше, чем закат. Я чувствую в его свете нечто особенное.
– И что?
– Я не могу этого выразить. Вы тоже меня не поймёте.

Когда мягкие летние тени заиграли на воде, они двинулись обратно. По дороге с пляжа ему пришло в голову, что он довольно невежлив, так как даже не вспомнил о старом товарище. «Вы написали, что остаётесь здесь?» – спросил он.
– Нет, телеграфировала.
– Он будет весьма удивлён.
– Может быть, да – а может быть, и нет. Он привык к моим внезапным решениям.
– Но в таком случае…
– Нет, никаких «но», герр фон Дюлинг! У меня есть некрасивые, спорные черты, но я не хочу выглядеть перед Вами только в плохом свете. У меня есть мой муж, за которого я вышла по любви, и только по любви, и он меня тоже любит, конечно.
– Зачем, собственно, Вы мне это говорите, сударыня?

Она не ответила. Дюлинг, с его врождённым пониманием женской неординарности, начал догадываться. Она лгала – и не лгала, и в этом заключалось решение головоломки.
С этого момента они виделись часто. Для него вошло в привычку быть с ней вместе. От этих встреч всегда веяло иглами, тёмные тени прошлого иллюзорно проносились мимо, а когда она уходила, возникало сожаление, тяжёлое чувство: лучший друг меня оставил. Чувствовала ли она, загадочная и такая закрытая натура, хоть что-то подобное? Он этого не знал, но было похоже на то. Сначала он опасался это узнать; мысль: теперь она разбередит рану – терзала его. Но она никогда этого не делала. Она как будто забыла о той, другой женщине…  И тогда он начал было сам расспрашивать женщину о ней; он искал выздоровления с помощью болезненного зонда. Но вскоре у него возникло смутное ощущение, что в сущности он не имеет на это права, и что день принадлежит дню. Конечно, это была не любовь, и даже не её зародыш – это было волшебство свободной и сильной личности, которое исходило от этой женщины, и перед которым мужчина охотно склонял голову.

Маскарад немного задерживался. Возникло небольшое разногласие. И на этот раз козлом отпущения действительно стал писатель. Владельцы виллы задумали было пригласить всех друзей пансиона in corpore. На что нарушитель спокойствия ответил категорично: «Если они будут в костюмах – с удовольствием; но если они будут просто сидеть здесь и насмехаться – ни в коем случае. Тогда, по крайней мере, дайте мне выйти из игры! Если уж я буду вести себя как клоун для забавы других, то по меньшей мере не для незнакомых сплетников!» Управляющую пансионом это немного задело. Однако она была мудрой и предупредительной женщиной, и свела дело к шутке. Так и вышло, что, как и всегда в жизни, энергичный голос добился своего: вилла «Дюна» провела свой праздник без посторонних зрителей.
Захватывающих приготовлений было, во всяком случае, достаточно. Прелестные ручки украсили все беседки еловыми гирляндами. Из-за каждого куста доносились приглушённые смешки секретничающих девушек. Гимназисты тащили сюда полные корзины веток из леса. Сам писатель с интересом разглядывал дам и даже позволил представить себя некоторым из «новеньких», о чём в иных случаях он охотно забывал. А в саду тщательно обдумывал свой костюм большеглазый школьник с трогательно большими ногами. Быть ли ему рыцарем в доспехах и с закрытым забралом, или римским сенатором в «тога претекста », или каком-нибудь фантастическим животным с зеленоватой мордой и меховым боа своей мамы, которое могло бы быть очень славно прилажено сзади брюк в виде хвоста колечком? Дикое животное нравилось ему больше всего вследствие непрерывного воя, характерного для этой роли.

В итоге всё прошло как нельзя лучше. Это был тихий, прекрасный вечер с закрытой калиткой и любопытной деревенской ребятнёй на заборе. Нежная листва берёз вслед за дыханием моря трепетно тянулась к яркому летнему небу. Рядом мрачно красовались еловые ветви. Разноцветные лампочки иллюминации мерцали, как большие светлячки на фантастической проволоке. Кельнер Карл выглядел довольным своей работой и бодро подмигивал Луне, висевшей над дюнами как светящееся облачко. В коридорах стоял шум – весёлые крики детей, пронзительный визг горничной, наткнувшейся на лестнице на преждевременно надетую маску.
Постепенно обеденный зал начал заполняться. Еловые гирлянды празднично раскачивались под потолком, большая люстра торжественно коптила. Даже игривые ветки  можжевельника шелестели и сверкали, ловя отблески ласкового огня от стен. Всё было именно так, как это должно быть. Никакого накрахмаленного холодного празднества с кривоногими трубадурами и томными рыб;чками, но безобидная весёлая толпа в скромных костюмах: огромный младенец с бутылкой молока, милый василёк с нежными глазами, почтальон, конюший, китаец в кафтане нежно расцвеченного набивного ситца, и отвратительный для всех, страхолюдный беспутный бродяга с бутылкой шнапса, котомкой и грязными перебинтованными кулачищами. Барышни с криками разбегались от монстра, а один франт в миниатюрном цилиндре, обернувшись, особенно выразительно разыграл отвращение. Но бродяга с несокрушимой наглостью таскался между группами, здоровался, подавал тайные знаки, и в насмешку показал одной очень острой на язык даме среднего достоинства бутылку тминной. Свобода масок! Ею бесстыдно злоупотребляли. Был ещё старый сапожник, который неустанно стучал по подошве и невозмутимо взывал – «Кому подмётки, дамы и господа, кому подмётки?» Писатель в роли клоуна, безобразный и нисколько не смущённый, как всегда. Занявшая круговую оборону Мамаша в маске непонятного смысла.

Герр фон Дюлинг явился во фраке, и его прелестная подружка в костюме младенца нашла его эффектным. Но праздник всё же интересовал его. Здесь была свежесть, была молодость – он снова чувствовал себя увлечённым. Клоун подошёл к нему: «Она придёт?»
– Кто?
– Фрау Вестрем.
– Не имею представления.
Клоун недоверчиво удалился.

Праздник длился уже час, и несносное веселье плотно заполнило тесное пространство. Дюлинг отступил в угол, с бутылкой шампанского под стулом. Он был чуточку зол на фрау фон  Вестрем. Она знала, что он давно здесь, и что он среди всей этой толпы ищет только её. Почему она весь день не появляется? Почему она вечером уклончиво сказала: «Если я смогу прийти, я приду – но я не знаю!» Женщина, следующая только своему капризу! Но ему не хватало её сегодня, ему действительно её не хватало. Он чувствовал себя таким одиноким. Невидимая стена, всегда едва заметно отделявшая его от остального пансиона, сегодня явственно нависала над ним и становилась всё огромнее. Он не был одним из них, и она не была одной из них, – но именно поэтому они были на одной стороне.
Позже он вышел в сад, где с Штрандвег неодобрительно косились прохожие, и в прохладе светлой летней ночи прогуливались Маски – его подружка, Младенец, с неким Гномом рука об руку. Невинная забава, но Дюлингу эта близость была неприятна. Звезды мерцали, луна заострила свой узкий серп. Из помещения доносилась музыка. Управляющая пансионом играла вальс, и играла очень хорошо. Прелестный Младенец мечтательно покачивался в такт. Писатель тоже вышел сюда. Он не стал танцевать, что само по себе было довольно любопытно. Поэтому Дюлинг вернулся в зал и смотрел, как Маски кружились и ликовали. Он встал у двери на веранду, смотрел… и ничего вокруг не замечал. И вдруг рядом с ним тихий голос произнёс: «Добрый вечер… Я опоздала?» Это была фрау фон Вестрем.

– Но Вы пришли, – ответил он обрадованно, и она слегка пожала ему руку. Он смотрел на неё с удивлением и удовольствием. Она надела закрытое платье из белого, матового шелка, и уложила волосы в сияющий узел, как всегда. На плече был бутон лилии.
– Вы выглядите очаровательно, сударыня, – сказал он, поклонясь ей.
– Правда? – она рассеянно посмотрела на танцующих. Затем быстро подошла к хозяйке пансиона и прошептала ей на ухо какую-то любезность, и та, благодарно улыбаясь, пропустила один такт. Затем он увидел её между Масками. Она была роскошна и элегантна, как никогда прежде, в матовом белом и с пурпурными волосами.
Когда она вернулась, он сказал ещё раз: «Очаровательно! Сегодня Вы действительно Нимфа».
– Ах, оставьте, герр фон Дюлинг!
– Вы танцуете, сударыня?
– Нет.
– Но если я попрошу?
– Мне не угодна Ваша просьба.
– Но если я очень, очень попрошу?
– Хорошо, если Вы так настаиваете… Но только один круг. Я не танцевала несколько лет и сегодня тоже не собиралась.

Они танцевали. Остальные Маски расступались перед их парой. Это был лишь небольшой круг под люстрой. Дюлинг, бывший когда-то первым танцором, вёл легко и свободно, и тонкая талия, охваченная его рукой, сгибалась с уверенной грацией. Лишь рука её дрожала, и временами вздрагивало всё тело. Круг закончился.
– Достаточно, –  сказала она. Дюлинг привёл её обратно в застеклённую веранду. – Один раз и никогда больше! – она вырвалась вперёд, почти задыхаясь.
– Но, сударыня, вы танцуете так хорошо, как не смог бы никто другой, – и он галантно наклонился к её руке. Но прежде, чем его губы коснулись белой перчатки, она поспешно отдернула руку. «Я не терплю, чтобы мне целовали руки, герр фон Дюлинг!» – яростно сказала она.
– Я этого не знал, сударыня.

Но она быстро продолжила: «Я недавно уже говорила Вам, что приду сюда, только чтобы преодолеть этот праздник. Я ненавижу танцевать! И Вы это знаете».
Пока они стояли, подошли господа светские львы пансиона: молодой врач, клоун и новичок – доктор права, маленький и отвратительный, как гном. Все они желали хотя бы один танец. Фрау фон Вестрем быстро взяла себя в руки. Она поблагодарила всех со своей любезной решительностью, и тонкие губы сложились в светской улыбке. «Мои господа, я нахожу наш праздник прелестным, но во время танца у меня действительно кружится голова. Я не смогу больше танцевать».
Они говорила со всеми очень вежливо, а Дюлинг, напротив, хранил многозначительное молчание. В этот момент в их группу ввалился бродяга. «Ради Бога, леди, защитите меня от них, – хныкал он, – они, конечно, добрые Маски, но всё равно не в моем вкусе». Тем не менее господа, образовав цепочку, любезно оттеснили злодея, прикрыв женщину в белом. В этот момент она вдруг исчезла, и никто не знал, куда она пошла. Поэтому Дюлинг тоже не стал хлопотать впустую. Она хотела побыть одна. Он полностью её понимал. Она ведь тоже была не такой, как остальные. «И всё же она выглядела великолепно», – сказал он, смиряясь с действительностью. Он протиснулся к своей бутылке игристого и на этот раз обнаружил в углу штирийского лесоруба, настолько взаправдашнего с его пестрым кожаным ремешком и грубыми кулаками, что он с большим трудом догадался, что этот человек в цивильной жизни также ещё может быть асессором  и мужем элегантной молодой женщины.

Затем к нему подбежала Бэби. «Как поживает фрау фон Вестрем?»
– Она ушла. И я даже не знаю, куда.
– Она вновь выглядела так изысканно, и никто не может обижаться на неё, – посетовала  молодая девушка. Штирийский лесоруб согласился с ней, но его молодая жена надула губы.
– Все дамы не выносят фрау фон Вестрем, – шепнула Бэби. В следующее мгновение маленький городской советник с таинственным видом всунул между ними свою голову. Он нацепил шутовской цилиндр и сказочную орденскую ленту из розовой папиросной бумаги поверх чёрного сюртука.
– Моя дорогая фройляйн, эта Вестрем холодна и капризна, – зашептал заговорщик.
– Нет, безусловно, нет! – обиделась Бэби. – Я не обращаю внимания, когда все болтают о моих друзьях всякие гадости.
Однако Орденская Лента продолжил: «Вы так молоды, милая фройляйн, и легко увлекаетесь…  Одно мгновение, пожалуйста, герр фон Дюлинг!» Он ухватил сопротивляющуюся руку и радостно повлёк свою жертву на веранду, где доверительно продолжил: «Ведь я же прав, герр ротмистр, она холодна и капризна? Вы же каждый день проводите с этой дамой, и Вы проницательный знаток женщин».
Дюлинг пожал плечами.
 – Мы живем в Кёнигсберге в доме как раз напротив этих господ, и я часто могу их видеть. Я Вас уверяю, верховая езда и теннис – это весь смысл жизни этой фрау… А муж?  Я вижу её иногда на балконе, и когда он галантно берёт её под руку, с лёгким поклоном, я скажу Вам: это нечто!… И к тому же такой красавец! Стать Зигфрида и такой жовиальный . Он всегда здоровается первым на улице и спрашивает: «Ну, Ваше Высочество, как поживаешь?» К тому же он знает, что я либерал, ультра-либерал, за исключением, конечно, моей маленькой слабости с геральдикой. Эти Вестремы безупречные бароны!… И такой мужчина прямо мучается с женой, с её ледяной холодностью и известными настроениями. Для неё танцы – это слишком обыденно, никакого внимания к деятельности союзов, к общественным интересам… Между нами, ротмистр, я чертовски удивлен, что она с Вами всё-таки танцевала.

– Может быть, она имеет связь на стороне? – спросил Дюлинг бесцеремонно.
– Тсс! Тсс! – Орденская Лента затанцевал от ужаса, но быстро успокоился, потому что поблизости никого не было. – Если бы было что-нибудь подобное! Но у неё нет ни капли  чувственности или сердца. Всё давно свелось к развлечениям и верховой езде, элегантным костюмам и причудливым капризам… – советник шлёпал губами и быстро мельтешил рукой. – Муж, если бы мог, упорхнул бы, как птица!
– Хорошо, почему же он не делает этого?
– Потому что она богата, сказочно богата!
– Ну, это действительно не основа для чувств, господин советник.
– Боже, ротмистр, мы все люди, и все сделаны из воды, все!
– Да, к сожалению, – уронил Дюлинг чуть свысока. – Боюсь, что даже в городском совете.

Орденоносец лукаво улыбнулся. «Мы поняли друг друга, ротмистр, мы поняли друг друга…» И он поспешно отправился распространять свою мудрость дальше.
Дюлинг не слишком много почерпнул из этого разговора. Может, он и мог бы защитить женщину, но инстинктивно не сделал этого. Эстер фон Вестрем была либо намного лучше, либо намного хуже, чем её репутация.
На веранде открыли холодный буфет со сладкими пирожными и пикантными салатами. Поблёскивали чайные ложки, и соблазнительно потягивало ароматом ананаса. Между танцзалом и буфетом началось непринуждённое «переселение народов». Утомлённые балом господа, разгорячённые девичьи лица. Весьма пёстрая картина. Прелестная Бэби поспешно глотала прохладительный напиток, близорукий сапожник склонился над заманчивым салатом из селёдки, а советник по строительству улыбался со стаканом портера в руке: «В сентябре 1846 года, я полагаю, это было третье число, пополудни, я со своей покойной женой впервые приехал сюда из Пиллау», – он обладал прекрасной памятью про старые времена и всегда был точен. Лесоруб накачивался  баварским пивом, а его Одалиска, бледная и черноокая, своими белыми зубками надкусила и жевала бутерброд вместо того, чтобы курить гашиш, как это предписано всеми романами… Юные девочки забегали сюда парами, быстро утоляли жажду и снова порхали к своим танцам, в то время как их мамаши оберегали их от коварных сквозняков с веранды, укрывали платками разгорячённые девичьи плечи, делали замечания, хвалили, и никогда ещё их дети не были в большей безопасности, чем на этом очаровательном, беспечном детском празднике. Мимо Дюлинга пробиралась какая-то симпатичная Маска. «Веселишься по-королевски?» – спросил он в шутку.
И юная крошка задорно воскликнула в ответ: «Хочешь со мной потанцевать?»
– Почему нет?

Она рассмеялась. «Я так и знала. Но я не с тобой. А знаешь, я бы хорошо смотрелась рядом с седыми усами!»
Это была маскарадная вольность, девчачья выходка, но стрела всё же попала в цель. Седина никогда не смущала его. В тридцать семь лет она ещё не старит человека, но делает его интересным. Но в самой гуще молодежи это «удовольствие» действительно делало его старым. Это раздражало. Возможно ли, чтобы три года были такими убийственными? В офицерском собрании над ним шутили: «Этот ужасный Дюлинг с его непонятным везением», и товарищи то и дело вопрошали: «Да, и как же это у Вас получается? Дамы всегда на Вашей стороне…» В то время это ему льстило. И рецепт был так прост. Он был дерзок, его не мучили угрызения совести, и его сердце не принадлежало никому. Соблазнялся головой, но не сердцем… Итак, это навсегда ушло? Конечно, его удачи с женщинами в то время были лёгкими и поверхностными, душа оставалась совершенно нетронутой – ни царапины, ни ссадины, когда он бросал какую-нибудь благоразумницу раньше времени, или приятное щекотание нервов, когда ещё одна птичка попадалась в тенета. Это некоторым образом подобало адъютанту и безупречному офицеру, и это никогда не наводило его на размышления. Вот уже в течение трёх лет он не практикуется в  искусстве, и нахальная девчонка действительно должна была сказать ему, что он больше не в состоянии этого делать… Возможно, это было явным признаком выздоровления – то, что он снова почувствовал небольшой укол. Но праздник для него сегодня закончен. Он пробрался в коридор, чтобы забрать свой плащ.

Ночь была так прекрасна. Изысканно чистый воздух сразу же смыл окружавшие его маскарадные ароматы и людские испарения. Должно быть, было около полуночи. С Штрандвег давно исчезли все отдыхающие. Дюлинг медленно бродил туда и обратно. Песок скрипел под ногами. В отдалении ворочалось море. Он всерьёз задумался… Что происходит? Маленькие радости тоже уходят, когда большое счастье отворачивается от нас… Только счастье притягивает радости, словно магнит железо?… А несчастья… Воображение нарисовало ему образ – женщина, которую он так безумно любил, была с ним. И он понимал, что по-прежнему оставался глупцом и транжирой. Всё на одну карту, которая оказалась битой!… Теперь наступило жестокое небытие. Но он боролся против этого небытия, оно должно, оно может уйти! Каждый пепел хранит искру,  которую можно превратить в пламя, надо только подбросить немного дров, чтобы накормить его.

Когда он в очередной раз проходил мимо виллы, навязчиво звучал галоп , гвалт разносился на всю округу, силуэты безумно метались за запотевшими окнами. Он свернул к Заколдованному лесу. Он устремился вглубь, в его магическое безмолвие, где сумрачно застыли сосны, призрачно светятся песчаные волны, где среди зарослей можжевельника и вереска выглядывают открытые лужайки, подёрнутые вуалью росы, прелестные и зелёные, с тяжёлым запахом васильков и сладковатым ароматом люпина, а за ними море, серо мерцающее, таинственное, обрамлённое мёртвыми дюнами. Теперь он думал о другой женщине. Женщине с огненными волосами. И как великолепно она выглядела в матовом шёлке, с бледно-зелёным бутоном на тонком плече. Он отчётливо видел её, загадочную и таинственную. Он уже не понимал, почему не вступился за неё в разговоре с советником. Скорее всего, она была такой же невезучей, как и он, несчастливой, несмотря на свою молодость, свое богатство, свою холодную уверенность! Может быть, они ещё могли бы быть вместе? Несчастная! Теперь он понял, почему она ушла так внезапно. Та, которая знала и понимала его судьбу, была до глубины души возмущена тем, что он ей, чужой, тоже хотел поцеловать руку после танца… Это было совершенно ясно…  А он на самом деле тосковал по ней, по её светлым глазам, чудесному голосу. Что ещё её мучило, что она ведь была здоровой и сильной, как эта ясная, прохладная ночь.

Он почти заблудился, пока бродил по лесу не разбирая дороги… Но всё же вовремя узнал холм, поросший соснами, за которым была видна ложбина. Это было недалеко, и там должна была быть скамейка. Дюлинг немного устал, и к тому же не хотел возвращаться в этот балаган. Скамейка была скрыта склоном. Когда он подошёл ближе, то увидел сидящую там фигуру. Конечно, лунный свет – это же так сентиментально! Позёрство, конечно. Он ошибался. Это была фрау фон Вестрем, и она отвернулась в сторону, чтобы не быть узнанной. На плечи её была накинута широкая римская шёлковая шаль, лицо затенено изогнутой пляжной шляпой. Она не смотрела вверх. Когда Дюлинг приветствовал её, она лишь слегка кивнула.

Он подошёл ближе. «Почему могильщик из «Гамлета» так весел?»
– А почему всякий маскарад наводит грусть? – ответила она тихо.
Он сел рядом с ней. «Давно здесь?»
– Думаю, да.
Он пристально посмотрел на неё. «Я искал Вас, сударыня».
– Я не уверена.
– Но я действительно Вас искал! Я хотел кое о чём спросить Вас. Скажите: я стар?
– Вы задаёте странные вопросы!
– Одна хорошенькая малышка только что заявила мне – «Эй, ты для меня слишком стар со своими седыми усами!»
– Это было дитя.
– Дети и шуты говорят правду!
– И она вам не безразлична?
– Я должен Вам на это честно сказать: нет, сударыня. Старые люди должны чувствовать себя иначе, чем я. И поскольку я пока так не чувствую, я не хочу казаться старым.
– Тогда покрасьте седые усы. Разве в тридцать семь лет кто-нибудь поставит Вам это в вину?
– Вы бы стали красить седые волосы, сударыня?
– Я не знаю. Я женщина, а все женщины живут в каком-то смысле ради внешнего вида.
– И Вы?

Она быстро взглянула на него. «Герр фон Дюлинг, если Вам интересна моя точка зрения, можете ли Вы, как все мужчины в мире, покрасить усы, – Вы не должны этого делать! Ваши седые усы кажутся мне уместными. И если я увижу Вас завтра с черными, я скажу: я обманывалась в Вас».

Он слегка поклонился. «Благодарю Вас, сударыня. Вы правы. Я действительно уже не молод, и этого не изменить», – сказал он совсем тихо.

Она внимательно посмотрела на него. И снова в глубине сверкнула таинственная искра. «Вы не старик, герр фон Дюлинг. Вы не должны им быть! Но если в тяжёлой битве получен шрам, то его не должно скрывать, даже если хочется показаться неуязвимым. Живя со шрамом, Вы можете даже улыбаться другим!»
Они молчали. Серебром поблескивал пруд, доносился шум плотины.
– А Вы знаете, что о Вас говорят люди, сударыня? – снова заговорил он.
– Гадости! Вне всякого сомнения. Ибо я никогда не совершала ничего дурного.

Тогда он передал ей свой разговор с городским советником. «Но я даже не попытался защитить Вас. Я не знаю почему. Я мог бы сказать, что знаю Вас лучше, чем другие здесь, но всё же я не знаю Вас».
– Холодна и капризна, – повторила она, покачав головой. – Чего же действительно хотят эти люди? Я не раздражаюсь на них, и тем настойчивее они раздражаются на меня. Только потому, что я езжу верхом и играю в теннис? О Боже! Как будто этот маленький спорт может быть всем смыслом моей жизни! Это так глупо! Но благодарю Вас, герр фон Дюлинг, что Вы не стали за меня заступаться. Пусть люди думают, что им угодно. Есть вещи, которые я не могу как следует объяснить, это был бы напрасный труд души. Я это я, и никто меня не поймёт.
– Иногда я понимаю, как Вам  тяжело это выносить, сударыня.
– Может быть, – даже наверняка. Но я привыкла к одиночеству. И сочувствие толпы – нет уж, благодарю покорно! Я также не желаю сочувствия от Вас, герр фон Дюлинг. Я вообще не принимаю дешёвого сочувствия, потому что это нечто слабое, жалкое, потому что это подачка попрошайке. А Лиссары ничего не выпрашивают! Они могут погибать, даже совершенно погибнуть, но можно рассчитывать, что погибать они будут прилично и молча… Я не испытываю также настоящего сострадания к другим, максимум высокомерное снисхождение к сброду, который родом с пятигрошового базара и даже пяти грошей не стоит… И я не испытываю никакой жалости к Вам, герр фон Дюлинг, к Вам менее всего, хотя может показаться иначе.
– Сударыня, я тоже никогда этого не хотел.
– Я это знаю.
– Но оставим эту горечь! Вы понимаете меня, а я понимаю Вас. А толпа понимает только то, что мы отличаемся от неё.

Она глубоко вздохнула. «Как я благодарна за Ваши слова! – Она заколебалась. – Впрочем, исповедь имеет иную цену, – сказала она твёрдо. – Я знаю Вашу судьбу, и Вы не стали играть в прятки. Здесь я с Вами! Конечно, не злоупотребляйте этим… Недавно я сказала Вам: я вышла замуж за моего мужа по любви. Это святая правда. Но к ней есть оговорка: семнадцатилетняя верит, что узнает идеальную любовь, и затем узнаёт, что она не идеальна… То, что я позже всё же обрела реальное чувство, это мой рок и мое счастье. – Она постучала по сердцу… – Как и кто – надёжно покоится здесь. Семь лет я был так счастлива, как только может быть счастлива тщеславная и восторженная женщина. Я участвовала во всяких сумасбродствах и искала всех удовольствий, каждый день без исключения… Я могу лишь сказать, что я обрела это чувство случайно,  примерно как невежественный дикарь нашёл первый, единственный, чистый золотой самородок. Я подняла его и внимательно его рассмотрела… И это чувство охватило меня жаром и восхищением, как откровение, и в то же время ознобом… Тогда я поступила, как безупречная примерная супруга, как я всегда и должна поступать. Я пошла к моему мужу с этим золотым самородком в руке, показала ему и спросила: «Ты знаешь, что это?» И он улыбнулся и поцеловал меня, как целуют дурочку. И я снова спросила, настойчиво спросила: «Знаешь ли ты, что это?» И тут он посмотрел на меня с удивлением: «Не будь такой странной, малыш!» Но я снова и снова предлагала ему и молила: «Возьми его и дай мне за него своё золото, ты же должен его иметь!» В конце концов он рассердился. Он так и не понял, что за золото я имела в виду… Тогда мы стали внутренне отдаляться друг от друга, медленно, болезненно. Во мне всё ещё есть золотой самородок, но уже не для него. Поэтому теперь он может молить меня, а я уже не смогу дать ему своё золото, по доброй воле нет!»
Последние слова она произнесла серьёзно, почти торжественно. Ярко сверкали звёзды, и молодой месяц поднял свой золотой серп в летней ночи.
– Я знал это, – сказал наконец Дюлинг, – но обещайте мне одно, сударыня: Вы останетесь здесь так долго, как сможете! Вам это абсолютно ничем не грозит, и это хорошо для меня. Правда, последнее ещё неизвестно…  Les coeurs bless;s , Вы это знаете… Однако больному пойдёт на пользу общение с Вами… Он посмотрел на себя, а потом задумчиво произнёс: – Ведь со мной было по-другому, совсем по-другому, сударыня… Я тоже нашёл свой золотой самородок и отдал его, но теперь я не уверен, получу ли я золото в ответ.   

Фрау фон Вестрем встала и посмотрела на часы. «Я дурочка. А кто в конечном счете не таков? Надо было промолчать».
– И всё же намного лучше, что Вы всё рассказали, сударыня. Теперь каждый из нас знает, что гнетёт другого!
– Теперь Вы знаете? – спросила она почти насмешливо. Она посмотрела в сторону моря, где за лесом тонул белый, прозрачный горизонт. – Не пойти ли нам снова к морю? Меня опять влечёт моя старая слабость: огонь Брюстерорта.

Прилив неумолимо следует за отливом. Мелкая сплетня, как плесень, опустилась на весь курорт. На этот раз муссировались слова: Вестрем – Дюлинг. Кто-то точно видел обоих той ночью вместе, а может быть, и подслушал разговор. Конечно, это могло быть только свидание, тайная встреча. И благородные умы уже обдумывали анонимные письма с предупреждением обманутых супругов. Добродетель везде чувствует запах порока. Только усы ещё препятствуют этому, седые усы! Ведь это было немыслимо… но всем известны порочные наклонности знатных дам. Мерзкий, трусливый шёпот полз сквозь заколдованный лес. Оба грешника ни о чём не догадывались. Они не виделись почти неделю.

Она простудилась и не покидала постели. Он ежедневно справлялся о её здоровье, и однажды послал ей цветы. Она поблагодарила и осталась невидимой. Он так хорошо понимал это. Она стыдилась себя, но молодые дамы становятся от стыда ещё более очаровательны. И ему сейчас постоянно не хватало этой женщины. Теперь, когда он полагал, что узнал её, она казалась ему частью его самого. А если она тайно уедет, когда выздоровеет? Она занимала его больше, чем он хотел бы себе признаться. Когда женщина ещё так молода, так темпераментна и так пренебрежительно отвергнута… Отвергнутая красивая женщина! Это придаёт ей яркое, таинственное обаяние, и можно точно сказать: я знаю, ты одинока! Это как у разведённых женщин. Они почти всегда снова выходят замуж. Кто-то просто не нашёл ключа к этим сердцам, и отыскать ключ, наверное, сможет только тот единственный, кто умеет его искать, какой соблазн! Однако Георг фон Дюлинг не ищет ключа. Он оставил его в другом сердце, а правильный ключ всегда открывает два сердца, но только два.

В один из дней, когда он после полудня был на пляже, недалеко от новоприбывших курортников из деревни, – они не были ему знакомы, но восточный ветер приносил ему почти каждое громко сказанное ими слово, и поэтому он хотел уже уйти, – он услышал следующий разговор:
– Наконец-то у виллы «Дюна» тоже есть роман!
– Кёнигсбержец?
– Ну, почти… Пусть это будет рыжеволосая баронесса, жена красавца ротмистра.
– А он? Да, пусть это будет старый чудак из Берлина, и он должен хорошо понимать, как это ужасно.
Они засмеялись и, понизив голос, стали обсуждать более интимные подробности.

Дюлинг встал. Главным болтуном был серый, старый, пузатый обыватель в очках. Чтобы наказать этого сплетника, придется ведь отходить его палкой, и это было противно. Крупные скандалы, связанные с дамой, запятнают даже самое чистое платье. С такими только стреляться, но дубинка всё же больше подойдёт. И он ушёл, не оглядываясь. Сплетня была так бессмысленна, но всё же раздосадовала его. «Самое лучшее, самое разумное было бы уехать. Но куда? Во всяком случае, я хочу сказать ей все, и пусть она решает».
Он вернулся в пансион, и первой, кого он увидел, была фрау фон Вестрем. Она сидела в беседке и пила кофе. Он сразу же подошёл к ней. «Как Вы поживаете, сударыня? Я беспокоился о Вас. Я боялся Вас потерять, да, я очень боялся этого».
Он сердечно протянул ей руку, которую она легонько пожала в ответ. Рука её была сухой и горячей, как в лихорадке. И ответила она не сразу. Она лишь взглянула на него, покраснела, чуть смутилась, как будто хотела сказать: «И всё же ты потерял, не так ли? Ведь ради этого я и болела».
Он понял. Но всё же рассказал ей о скандальных слухах. «Я не мог иначе, сударыня».
– Конечно, конечно, – ответила она рассеянно, затем задумчиво замолкла. – Люди правы… я не должна возвращаться к моему мужу. Это тоже не даёт мне покоя ни днём, ни ночью. И эти размышления очень утомляют.
– Откровенно говоря, сударыня, в этом я тоже не до конца Вас понимаю. Это же не потеря для Вас. И не нужно откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня!
Она горько улыбнулась. «Вы же заявляли, что Вы это понимаете, герр фон Дюлинг! Конечно, с мыслью о разводе я не расстаюсь уже несколько лет. Я ненавижу тайную ложь под своим кровом… На великую нежность ему и правда не приходится жаловаться, и в этом браке я, наверное, такая, какой и кажусь: ледяная и капризная… У него очень крепкие нервы, и обдуманно это или нет, но это его заслуга, что у нас нет детей… И если я завтра приеду в Берлин к моему мужу, и спокойно скажу ему: «Между нами всё кончено, абсолютно всё. Я не могу больше, ты не можешь больше, мы просто не подходим друг другу» – первое, что он подумает, что я сошла с ума. Тогда мне придётся посмотреть на него спокойно, абсолютно спокойно; я умею передать взглядом то, что погасит любой пожар… Но ладно! Это тоже переживём… Но он, в конце концов, мужчина, в некотором роде даже очень мужчина. Он скажет: «Женщина, с которой я прожил десять лет, семь из которых для меня были совершенно счастливыми, эту женщину у меня похищает другой, и я хотел бы иметь удовольствие видеть этого другого на мушке пистолета». Другой, конечно, существует, но он об этом и не подозревает! И он, наверное, всё ещё ищет среди своих знакомых, среди бедных ухажёров, которые всегда были рядом со мной, потому что они имеют безошибочный инстинкт на подгнившие браки, и от которых я даже не отказываюсь, потому что они для меня абсолютно безвредны. На одного из них он наверняка купится, и действительно, пожалуй, вцепится в первого же попавшегося симпатичного лейтенанта, который после нашего расставания отважится дружелюбно заговорить со мной: «Да ты злодей! Я всё же полагал, что у тебя лучший вкус, но это блюдо я тебе основательно пересолю…» И если так, то что бедный парень должен будет подумать? А я уверена, что всё будет именно так… А с другой стороны – я не могу объяснить ему свои чувства потому, что он просто-напросто не поймёт. Он всё же любит меня на свой манер. Он как ребёнок радовался каждому моему хорошо сидящему платью, он ежедневно восхищался моей фигурой. И чем холоднее я становилась, тем больше он загорался… И этим причинял мне ещё больше страданий… Он хотел молодую, элегантную, богатую жену – я была ей. Но если бедный глупец остался не слишком доволен? Я Вас умоляю! Если я иду за чем-то, я получаю либо всё, либо ничего. Я знаю это слишком хорошо. Но я не та женщина, которая довольствуется сентиментальными грезами; если я что-то отдаю, то хочу что-нибудь получить взамен. И если я совершаю глупость, –  а я сейчас совершаю, возможно, наибольшую, – то я делаю это сознательно, и не трепещу о последствиях».
– Вы правы, сударыня… Мне искренне жаль. – Его рука мягко легла на садовый столик.

Внезапно она схватила и сжала его запястье. «Вам жаль? Пожалуйста, никогда больше не произносите этого слова! Эту кашу, которую я сама заварила, я расхлебаю в одиночестве и не желаю, чтобы кто-нибудь мне помогал… Вы недавно сказали, что Вам будет трудно без меня; ещё одно слово о сострадании – и я уеду в тот же час». Она медленно убрала руку. Теперь она надменно улыбалась. С балкона за ними наблюдали две дамы, которые тут же смущённо отвернулись, стоило фрау фон Вестрем посмотреть вверх. «Я скажу Вам, – продолжила она беспечно, – если придёт «то», чего я хочу, и если я смогу достать себе это с небес, то я пройду по любым трупам, и никакое сострадание не заставит меня колебаться.
Дюлинга это странно поразило. Его собственные мысли, его собственные ощущения исходили от эгой женщины; жгучее желание, чтобы однажды она всё же смогла пройти по трупам.

С этой поры они опять мирно бродили, как могут это делать только двое хорошо понимающих друг друга. Они были вместе каждый день. Он рано утром уходил с виллы. Вечером возвращался обратно. Это был бесподобный грех. И перед его чудовищностью почти немели шептуны.

Неделю спустя, во время прогулки, она сказала без предисловий: «Я не собираюсь возвращаться к нему!»
– Почему вдруг сейчас и так определённо, сударыня?
– Я не хочу больше, а может быть, и не могу больше, – добавила она почти шепотом. Но их никто вокруг не слышал, кроме песка и моря.
– И куда Вы отправитесь?
– Ах, не спрашивайте! Я и сама не знаю. Я понятия не имею, где я буду в ближайший месяц, даже не имею представления. И не хочу его иметь!
Потом она устало улыбнулась. «Ах, Боже! Я, конечно, целеустремлённая и не люблю туманных мечтаний, но у всех нас есть слабости, и мы бываем такими маленькими детьми, глупыми даже в собственных глазах. Мы точно знаем, что себя уже не изменить… Предположим, пусть я получила письмо, в котором абсолютно ничего нет, но из которого я всё же кое-что поняла».
– Неужели вы получили письмо, сударыня?
– Нет.
– Тогда почему Вы так говорите?

Она лишь пожала плечами, остановилась и неловко ковыряла ногой в песке. В тот момент она была просто женщиной, слабой и расстроенной. Эту милую слабость он так горячо любил в другой женщине. Внезапно она открылась ему с новой стороны. Эта слабость в сильной, страстной натуре… Он искал её взгляда, но она избегала его.
– Вы всё же получили письмо, сударыня, причём только что, и Вы просто не хотите сейчас признать это!
– Вы завидуете ему, герр фон Дюлинг? – усмехнулась она.
– Немного да. Я хотел бы по крайней мере понять, кто он такой, и заслуживает ли он Вас. Мы были вместе достаточно долго и узнали друг друга достаточно хорошо.

Я много размышлял о Вас, что весьма естественно. И поэтому немного упустил из виду другого. Я вижу его лицо сейчас менее ясно, и сомнения терзают меня сильнее… Нет, я не сомневаюсь, – перебил он себя быстро. – Я не хочу сомневаться! И всё же такие мысли лезут в голову. И о каждой женщине, которая была с кем-то долго и преданно, кто-то другой спрашивает себя: а если бы я раньше встретил её на жизненном пути? Да, сударыня, если бы мы встретили друг друга раньше, много раньше, когда мы ещё не были связаны обязательствами,  разве невозможно было бы для нас хорошо подойти друг другу?
Она медленно двинулась дальше.
– Я полагаю, что это не было невозможным, герр фон Дюлинг, – сказала она, не поднимая глаз.
– И я так полагаю! Сочинитель был прав. В нас есть что-то общее… Я уже говорил, что тоже был другим, совсем другим. Я был целеустремленным, волевым парнем, некоторые даже говорят, холодным карьеристом, хотя для карьериста я, вероятно, всегда был слишком горд. Во всяком случае, у меня была сила и молодость, и я знал, чего хотел… А теперь? – он внезапно рассмеялся. – Вы стёрли из меня три года моей жизни! Я даже не знаю, делаете ли вы мне этим что-то хорошее, и может быть, я буду как ребенок клянчить: «Напишите снова на черной грифельной доске то, что Вы стёрли!» Я жил этим прошлым, я всё ещё живу им, я прозябаю. Но теперь во мне иногда пробуждается желание: я хотел бы жить в настоящем! И в этом отчасти повинны Вы, сударыня… Когда я вижу Вас в Вашей юности, Вашей силе, Вашей способности нести тяжкий рок гордо и не склоняя головы, то я говорю себе: я тоже хотел бы быть молодым и жить дальше. С одной неудачей жизнь не заканчивается! Ведь седые усы сами по себе ещё не старость, не так ли?

Песок на этом участке пляжа был глубоким. Оба пошли медленнее. Глухой шум прибоя, бьющегося о валуны, перекрыл его последние слова. Деревянная лестница с неровными ступенями поднималась меж дикими кустами на высокий, изломанный обыв. Фрау фон Вестрем пошла вперед быстро, гибко; она ни разу не остановилась перевести дыхание, хотя ступеней было более сотни.

«А ведь женщина тебя не поняла», – подумал он. Наверху была скамейка и площадка с деревянными перилами и видом на море. Фрау фон Вестрем оперлась на парапет и жадно смотрела вдаль. Уже смеркалось. Позади и вокруг них высился лиственный парк с цветочными лужайками и ухоженными тропинками: это был Варникенский лес – самое красивое место на побережье. Кругом цвели колокольчики. Высокие, стройные стебли с синими немыми колоколами цветов чуть колыхались в угасающем свете, ласкаемые вечерним бризом. Впереди простиралось море, синее, играющее дрожащими отблесками, и изысканно мерцающие красно-золотые облака. В сторону Брюстерорта длинно изгибалась дуга обрывистого, тихого, мрачного берега; его неприступную глинистую стену местами нарушали упавшие деревья, обломанные сучья и  испуганно вцепившийся кустарник. Море и западный шторм с диким восторгом взяли свою смертельную дань у беззащитного побережья. Стройная, как минарет, башня маяка возвышалась над своим оплотом. Она не подавала признаков жизни.

И вдруг сверкнул первый проблеск.
– Это Ваша вспышка, – сказал он.
– Да, это моя вспышка, – повторила она. – Вы знаете его механизм? – спросила она немного погодя.
– И да и нет. По крайней мере, не лучше, чем Вы. Это пульсирующий свет. Сначала он вспыхивает ярко, как дуговая лампа, а затем едва светится, как светлячок.
– Должна ли я ещё раз быть безрассудной?
– Да, конечно… Это лучшее, что можно сделать в жизни!
– Вот как раз погас, – сказала она. Считайте до трех – медленно или быстро, как хотите!
Он начал считать: Раз… два…
– Ха, он зажёгся! – воскликнула она ликующе.
– И что это должно значить?
– То, что я сейчас отдалась на волю слепого случая. Я задумала себе, что если до счёта «три» будет яркая вспышка, у меня в жизни будет ещё одна попытка, я молила об этом. Она обернулась к нему, и глубоко в светлых глазах пылал горячий огонь.

Смутное предчувствие пронзило его. Он прогнал его прочь. Глаза горели, конечно, не для него. Она вновь повернулась к морю. Светлячки теперь едва светились.
– Как коротко, как страшно коротко, – сказала она, покачав головой. – Обычно вспышка длится гораздо дольше.
– Мне тоже так показалось. Может быть, что-то разладилось в механизме.
– Нет, нет! – быстро перебила она. Всё совершенно правильно. Счастье всегда быстротечно, и никогда не длится дольше, чем возможно.

Он промолчал, задумавшись о другой женщине. Они не спеша двинулись дальше в полудикий парк. Их окружило торжественное безмолвие. Ночь понемногу рассыпала свои тёмные тени. Они почти ни о чём не говорили. Она провела рукой по высокой лесной траве, росшей вдоль дороги, и ему на миг показалось, что это были зыбучие пески. Мелькнули зелёные сигнальные огни станции. Окружённая кустами тропа сузилась, и им пришлось идти друг за другом. Ароматно пах терновник, сияли рыжие волосы. Летняя ночь и загадочная женщина… Из лесного трактира стекались прохожие. Была среда, и последний поезд отправлялся в ближайшее время. На неровно вымощенной дорожке к станции им встретился рыдающий мальчик.
– Что с тобой? – спросил Дюлинг.
– Я потерял своих родителей!
И фрау фон Вестрем тут же вспомнила пару, стоявшую в нерешительности на тропинке через кустарник, и всякого, кто шёл мимо, спрашивавшая о своём потерявшемся мальчике, – толстые, добродушные люди, которые, несомненно, любили своё чадо.
– Они стоят вон там, мой мальчик. Беги к ним, пока они не вернулись в лес! – Дюлинг показал направление. Мальчик счастливо умчался, благодаря на бегу.

– Часто ли Вы в детстве плакали, сударыня?
– Нет, лишь в гневе, когда кто-то меня ударил. Но это было уже очень давно. После этого я не припомню более ни одного случая… Нет, был ещё раз! Но этого никто не видел… Мне действительно не нравятся легко текущие слезы. Это такая сентиментальная, бессильная жалоба на судьбу… Но если это произойдёт в моей жизни ещё раз, то значит – моё сердце настолько переполнено, что любой другой заплачет на моем месте.

Они подошли к станции. На крошечное оконце кассы напирали жаждущие железнодорожного счастья. Было ещё так много времени. Они пошли вдоль поезда. У локомотива Дюлинг заинтересованно посмотрел на номер. У него была хорошая память на числа, и случайно он до сих пор помнил номер машины со дня пуска дороги. Это была та же самая. Он с улыбкой указал на маленького, черного, пыхтящего монстра. «Это ему я обязан, что мы с Вами всё же познакомились, сударыня». Он шутливо стукнул палкой по колесу и сказал: «Ты сделал это хорошо, копчёное чудище!» И он рассказал ей о тех великих днях, и как они с писателем в разговоре задержались на ней, и какой удивительной игрой случая была их встреча и та телеграмма.

По дороге домой они сидели, стиснутые в вагоне со всех сторон. Запылённые сапоги, детские крики и отдыхающие, обеспокоенные, не убран ли уже ужин со столов пансиона. В своём небольшом курортном местечке оба последними вышли из вагона. Когда за Ведьминым лесом серебристо замерцали дрейфующие лилии пруда, они остановились. Прибрежная деревня на той стороне лежала в огнях, и дома на набережной пруда приветливо колыхались на воде красными приветливыми отблесками.
– Вы всё ещё думаете о нашей встрече здесь в полуденный зной, сударыня?
– Конечно!
– И Вам не докучают доверительные разговоры?
– Никогда! Напротив, господин фон Дюлинг. Это как раз должно быть от сердца. И я благодарю Вас за сегодняшний день. Вы настоящий друг! – Она коснулась его рукой, тонкой, энергичной рукой, разгорячённой от ходьбы, в лайковой перчатке выше запястья. Дюлинг взял эту руку и  поцеловал её открытый участок. Она позволила ему это, затем её рука безвольно опустилась. У небольшой лавчонки в деревне они стали прощаться. Дальше она желала идти к своей уединенной вилле в одиночестве. Лавка была ещё открыта, и милые пляжные безделушки  весело выглядывали из витрины. Фрау фон Вестрем посмотрела на них и тоже улыбнулась.
– Я так рад видеть Вашу улыбку, сударыня, но Вы очень редко улыбаетесь, а ведь это Вам так идёт!

Она снова стала серьёзной. «Я, наверное, слишком легкомысленна для своего положения? И всё же я, наверное, впервые в чём-то уверена, и сегодня мне стало ясно, что все мои желания или исполнятся в течение года – или…»
– Или…? – Повторил он вопросительно. – Договаривайте, сударыня!
Но она уже ушла, и до него долетело лишь звонкое «Спокойной ночи!»

В эту ночь Георг фон Дюлинг очень долго не ложился. Перед этим он достал шкатулку, – письмо, лепесток розы, портрет. Он ещё раз перечитал всё письмо, хотя это и было, как всегда, ужасно больно. Оно было таким прекрасным и добрым, но в сущности всё в нём так мало относилось к нему, до последнего предложения. Он поцеловал место на её фотографии, в которое он вглядывался  часами. И вновь к нему вернулись и восхищение, и страдание. Милое, юное лицо с  невыразимым обаянием и шармом утомлённости! Он всё ещё принадлежал этой женщине и остро чувствовал это. Ничего не изменилось, и иначе не может быть. Кто пожертвовал всем, более ничем не владеет. Как будто закован в кандалы – казалось бы, вот другая женская головка, другое счастье – но всё это было тщетно. Он запер шкатулку и искусно спрятал ключ. Он чувствовал дрожь в пальцах и болезненную ломоту. Он хотел бы оставить всё позади. Жить только настоящим! Он беспокойно расхаживал всю ночь… Теперь, когда ушла она, с её сильным юным сердцем и страстью, когда она ушла, может быть, вопреки своему счастью, к нему снова вернулось его одиночество. Одна и та же старая история. И мысль об этой тоскливой жизни из одинокого прошлого душила его как ночной кошмар.

Яркая луна поблекла, в бледных рассветных сумерках зябко вздрагивал сонный лес. Слабые проблески стали пробиваться сквозь белые шторы, и жёлтый, утомлённый бессонницей свет лампы, потрескивая, боролся против захватчиков. Воздух в комнате был горячим, спёртым. Человек надел пальто. Его снова потянуло на улицу. Застеленная кровать совсем не привлекала его. Снаружи мягко повеяло влажной утренней прохладой. Вилла была как заколдованная, и красочные лампочки иллюминации свисали мрачно и похмельно, как после буйной вечеринки.

Георг фон Дюлинг пошёл вдоль вершины дюны, чтобы приветствовать утро. В листьях кустарника поблёскивала роса. Ароматно пахло вереском, сонно щебетали птички. Холодно мерцало серое море, жёлтый пляж был безлюден, купальни закрыты, гнилые рыбацкие лодки лежали на берегу. Оттуда тянуло ледяной прохладой. На далеком горизонте играли фиолетовые огни, отражаясь в туманных водах. Солнце наконец стало пробуждаться прямо за Ведьминым лесом, и его первые лучи поцеловали непорочное море. Серебряный блеск утренних облаков обозначил восток. Дюлинг выбрался на поле. Деревня ещё спала в своём лесу, не подавая признаков жизни. Из ложбины ручья выглядывали шведские виллы, непривычные, новые. В одной из них ещё мерцал свет. Это могла быть её комната. Может быть, она тоже не могла уснуть, мечтая о ком-то. Чувство зависти поднялось в нём, и он сказал вполголоса: «Я всё же хочу этого, я остаюсь мужчиной». Он ещё не забыл горящие огни в её глазах… Но он тут же устыдился эмоций. Раннее утро отрезвляет и ослабляет глупые чувства… Он повернулся налево, чтобы увидеть огонь Брюстерорта. И в тот самый момент, когда он его увидел, маяк погас. Утро действительно наступило.

Он вернулся через Заколдованный лес обратно на виллу. Дежурный сонно вскинулся в конце коридора, и никогда ещё вилла «Дюна» не казалась никому более мещанской, а прошлое более серым, чем в эту бессонную ночь.

Лето заканчивалось. Оно дало тепла и света ровно столько, сколько могло дать короткое восточное лето. Потоки приезжих постепенно иссякали, и грандиозные пикники с большими набитыми телегами, тяжело дышащими в песок крестьянскими лошадьми и размахивающей фонарями детворой уже казались лишь легендой. Липы у пруда засверкали жёлтым, и серьёзная читающая девушка, умная не по годам, сидела в одиночестве на пустынных скамейках, глядя на игру осеннего ветра с шелестящими страницами своей книги. Вода отливала синей сталью и холодом. Никто больше не думал об ужасной малярийной лихорадке, которой можно заразиться в знойные июльские вечера. В деревенском отеле наметился бал. Это было скромное торжество, с яркой простой одеждой и ужасно разгорячёнными лицами, с пылкими танцорами из старших классов или из-за прилавков. Дюлинг едва ли знал их по именам – самое большее он видел их с улицы в пыльных пивных, в компаниях пьющих грог обитателей всех местностей Восточной Пруссии.

На виллу «Дюна» тоже вернулся умиротворяющий покой. Хотя номера были полностью заняты, и за подковообразным столом не было пустых мест, но взоры пансионеров почти благосклонно отдыхали на одиноких солнечных зонтах запоздалых туристов в саду. Тайные причитания, что «приходящие» испорчены чрезмерно большими отбивными, а завсегдатаями несколько пренебрегают, умолкли, и даже возмущений по поводу ежевечернего рагу, что это разогретые собачьи объедки и о чём было сложено много шуток и острот, больше не было. Люди жили и ели снова, как в начале сезона: просто, но превосходно. Необычный наплыв приезжих выбил курортный город из привычной колеи; теперь он снова приходил в себя, и всё пошло на старый манер. В коридоре носились аппетитные запахи из кухни, приветливо клокотала кофе-машина. Прежнее дыхание тепла и уюта пронизывало швейцарский дом. И когда ранним вечером осенний ветер дребезжал стёклами веранды, то в ответ ему задушевно дымился стакан грога, и компания для виста была составлена. И, прежде всего, появились новые люди, любители природы, которые предпочитают мечтать и оставаться в одиночестве. Плеск купальных развлечений остался далеко позади. Дюлинг не знал почти никого из новичков. Из старой гвардии ещё оставались писатель и гном… Хозяйка дома старалась как могла. Вечером музицировала и, занятая в течение всего дня, после дневных хлопот садилась за пианино и находила себе отдых в собственной весьма приличной игре. Впрочем, Дюлинга и писателя она никогда не любила. Она относила их к тем, кто слишком много путешествует и потому рассматривает людей уж слишком как зрелище… И среди остальных: Дюлинг – Вестрем! – оставались немногие, кто бы не испытывал приятный моральный озноб по поводу этих имён. Лишь гном с его дерзкой берлинской манерой речи был, как ни странно, всё время дружелюбен. Дюлинг, впрочем, не обращал на него внимания. Это был единственный господин, которого он никогда не приветствовал первым.

Прогулки с фрау фон Вестрем почти совсем прекратились. Между ними пробежала кошка. Они не могли найти старый безобидный тон. Казалось бы, он не разозлился, и она не обиделась. Просто небольшая размолвка. Как-то раз он спросил её о муже с усмешкой, и она сразу же холодно оборвала его: «Давай оставим его в покое! Он и так достаточно несчастен…» А когда она заговорила о женщине – нет, ничего дурного, – он ответил нервно: «Давай оставим её в покое! Она и так достаточно несчастна…» На этом они расстались.

Он порывался уехать, но не хотел себе признаваться, что только эта женщина одновременно гнала и в то же время удерживала его. Однажды во время утреннего кофе хозяйка дома подсела к  нему. У неё был безошибочный женский инстинкт на некоторые виды расстройств, и этот мужчина её очень огорчал. Ей хотелось видеть всех людей счастливыми, как счастлива была она сама в своей работе. Кельнер Карл, который в качестве поверенного имел обыкновение присутствовать на всех важных переговорах, поодаль опёрся на буфет. Он мечтательно бренчал пивными пробками в своём кармане. Осенью в летних официантах пробуждается страсть к путешествиям. Требования старых дам растут, а чаевые становятся всё скуднее.

– Вы прекрасно отдохнули, герр ротмистр, но сейчас Вы снова выглядите немного уставшим.
– Я, должно быть, переборщил с морем, сударыня. Плохо рассчитал силы на шестьдесят купаний. Любой врач объяснит Вам, что это безумие, ведь вода не такая уж тёплая – и многие другие теперь уже не купаются.
– Но герр фон Дюлинг! – призывала дама, шутливо обижаясь. – Вы не можете обвинять наш курорт. Он даёт такое изобилие прогулок. А осенью всё вокруг снова выглядит совершенно по-иному!
– Фрау фон Вестрем тоже возобновила купания.
– Ну и что? Она и раньше купалась так ужасно поздно.
– Я этого не знал!
– Это было задолго до Вас… – И с дружеским укором она продолжила: Она, конечно, очень милая дама, эта фрау баронесса, но она всегда такая неприступная. – И она ехидно улыбнулась: Чем-то похожа на Вас, герр фон Дюлинг. Да, да, точно как брат и сестра, как две капли воды! Вы недаром нашли друг друга.

На это Дюлинг вежливо удивился: «Я не совсем понимаю, что Вы имеете в виду, сударыня… В общем-то наше общение вполне естественно для общества. Я бывший однополчанин её мужа…»
– Но герр барон должен быть намного моложе!
– Напротив. На пару месяцев старше. Ему недолго осталось до майора…    
– А я-то думала, что… – И так как тема становилась неловкой, она сказала с удвоенной сердечностью: – Сегодня, однако, вы должны прогуляться, герр фон Дюлинг! Вы слишком много сидите. День такой тёплый и ясный, как в разгар лета.
Подошёл Карл по какому-то деликатному официантскому делу. Дама встала. «Фрау фон Вестрем, вероятно, совсем уже собирается уезжать?» – уже уходя, спросила она с лёгким оттенком неприязни.
– Я так не думаю. Она по меньшей мере попрощалась бы с Вами.

Разумеется, она всё ещё была здесь! И всё же мысль об иной возможности запала ему в сердце. Ведь она была женщиной, действительно способной уехать без всякого прощания, если это покажется ей уместным… А если она действительно уехала? Если он позвонит на виллу и получит ответ: фрау баронесса отбыла час назад?… Он внезапно ощутил, что вся досада на неё прошла, остался лишь детский страх потерять её раньше времени. Он боролся с собой: подождать до завтра! И всё же он не стал ждать, он отправился немедленно. Когда он, недовольный своим повседневным видом, заглянул в коридорное зеркало, его разозлили седые усы.
Фрау фон Вестрем была дома, однако вопреки обыкновению она заставила Дюлинга долго ждать. Он побродил по саду. Осенние астры красочно цвели, почти летним теплом дышал воздух. Хорошенькая служанка гоняла непокорных кур. Она словоохотливо разболтала, что Вестремы занимают три большие комнаты: спальня для жены, гостиная, спальня для господина, когда он изредка приезжает по субботам. В таких случаях господа встречаются всегда только в гостиной за столом для завтрака. Она болтала без умолку.
В этот момент фрау фон Вестрем сказала из окна: «Не хотите ли подняться на минуту?»

Дюлинг первый раз оказался в её квартире. Большая просторная комната со свежими цветами и чуть небрежным порядком. Он мог бы поклясться, что он был нарушен упаковкой. Сама хозяйка в белом летнем платье была красивой и элегантной, как всегда, но заметно уставшей.
– Мой лучший друг хочет оставить меня? – спросил он с порога, увидев два больших чемодана.
Она не захотела понять намека и подвела гостя к окну, чтобы показать ему вид: прелестную зеленую долину, ручей и море в разрыве белых дюн. Дюлинг рассеянно посмотрел.
– Вы же не можете уехать, сударыня, пока стоит такая прекрасная осень!
– Я устала от этого курорта.
– Я тоже… Он взглянул на неё испытующе, она равнодушно смотрела вдаль… – Во всяком случае, я рад, что я снова вижу Вас, сударыня, – сердечно сказал он. – Я скучаю без Вас, одолеваемый грустными мыслями. Почему мне Вас так не хватает? Скажите, почему?
– Привычка. Мы много были вместе.
– Мне тоже так казалось… Но есть что-то ещё!
– Что?
– То, что выгодно отличает Вас от прочих.

Она быстро перебила его: – Нет, пожалуйста, не говорите!… – и через минуту равнодушно: – Всё же скажите, пожалуй, – и она с притворно  скучающим видом склонилась  над вазой с букетом астр.
– Кто Вас действительно знает, сударыня, тому Вас будет всегда не хватать. И теперь, когда я опять вижу Вас, я снова ощущаю всю магию Вашей личности… Вы выглядите так восхитительно в белом, который Вам так идёт, и который я так люблю… Но это лишь только внешнее. То, чем я восхищаюсь в Вас снова и снова – это Ваша молодость, Ваша неиссякаемая воля и, в частности, отважное желание жизни и счастья наперекор судьбе.

Она чуть улыбнулась. «Неужели я такая? Скажите лучше: я была такой».
– О, сударыня, Вы опять видите всё в мрачном свете. Вы именно такая! И это чистая правда… Пойдёмте!  Снаружи настоящее лето; мы хотим на волю, мы хотим быть счастливы… Сегодня ещё раз посетим все красивые места, которые Вы показали мне, и путь долог, очень долог! Я хочу доказать себе, что по крайней мере, тело всё ещё молодо.

Она выглядела задумчивой.
– Вы сказали – все красивые места? Почему бы нет? Пойдёмте, но я предпочла бы новый, другой маршрут… К чему все эти воспоминания? – её голос звучал устало. – Вы немного размякли. Я слишком часто Вам жаловалась – и вот теперь Вы сами меня жалеете!
– Итак, новый маршрут, сударыня!
Она колебалась. «Если я справлюсь, герр фон Дюлинг».
– Тогда и я не пойду, разумеется.
– Нет, я смогу, потому что я хочу смочь. Но не думайте, что я капризна – просто я едва ли сомкнула глаза в последние недели. Мои нервы в течение многих лет выдерживали то, что не проходит безнаказанно для большинства. Последнее испытание было самым трудным. Письмо, о котором я Вам тогда рассказывала, я действительно теперь получила. Я надеялась на всё, но там  не оказалось ничего … Только никаких иллюзий, совершенно никаких, в этом нет смысла! Когда себя убаюкиваешь, то пробуждение едва ли не хуже, чем смерть… Я написала тёте в Рейхсланд . Временно я отправлюсь туда. Даже в моем падении необходимо соблюсти приличия перед моими родственниками. Она моя единственная родственница, респектабельная, спокойная женщина, которая никогда не поймет меня. Я тоже никогда не буду злоупотреблять её доверием, я просто не смогу. Да, я всё же уезжаю,  господин фон Дюлинг, – продолжила она со спокойной решимостью. – Я уезжаю завтра утром. Это окончательно, и тысяча маленьких сомнений только укрепляет это решение… Я говорю Вам, что всё кончено! И я не хочу ни о чём думать, ничего чувствовать, но я определённо хочу этот последний день отдать Вам, потому что Вы этого хотите, и потому, что я не знаю ничего лучшего… Но никаких воспоминаний! Это моё единственное условие. Это вызовет другие воспоминания и сделает мне очень больно. Я говорю Вам, что если я когда-нибудь и нуждалась в человеческой поддержке, то это именно сегодня. Письмо было большим разочарованием … А теперь пойдёмте!
– А Вы в состоянии?
– Я хочу!

Они пошли вверх через долину, вокруг деревни и за железнодорожной станцией по вязкому песчаному просёлку, сначала вдоль леса, перемежающегося маленькими полянами. Солнце светило спокойно и величаво. Взгляду было где разгуляться. Желтели убранные поля меж бледными полосами как будто рассыпанного цветущего люпина и зеленых листьев картофеля. Важно расхаживали вороны, в воздухе держали строй перелётные птицы. Бабье лето сверкало серебряной пряжей на жнивье, струилось белыми нитями вокруг деревьев и кустов. Пахло осенью и мягким распадом. Воздух обманчиво дышал летом, но уже вступало в свои права великое увядание – осень.

Они обошли низом широкую вершину Хайнрихсберга. Каменная пирамида приветствовала их. Унылая пустошь раскинулась вокруг коричневыми волнами. Утомлённая бабочка порхала над запоздалыми луговыми цветами. Далее песчаная тропинка шла по дну оврага, обрамлённого лесом и кустарником. Дом с огороженной в грязной жиже свиньёй. Мимо струился мельничный ручей. Близ обветшавшего дорожного указателя лес начал редеть. Длинное поле с монотонно жёлтым жнивьём, красный одинокий хутор, словно качающийся на широкой дуге поросших деревьями  холмов. Мягкий осенний свет струился над стернёй, и дыхание осени поднималось с пашни. Возле дорожного указателя они устроили совет. Здесь начинался неизведанный район великой пустоши. Дюлинг не знал этих мест.
– Но это далеко, сударыня!
– Зато это красиво.
– И мы же хотим непременно туда попасть.

Далее их окружил лес. Почти непроходимая глушь из холмов и низин, густого кустаника и  сияющего песка. Дюлинг, хотя и был солдатом, с трудом ориентировался тут. «Каким инстинктом Вы руководствуетесь здесь, сударыня?»
– Если у меня есть цель, я всегда найду дорогу.
За пологим склоном, заросшим коричневой девственной порослью, в долине расстилался зловеще податливый ковер торфяника. На нём острова толстых, жёлтых болотных трав, и нога осторожно ощупывала потрескавшуюся, колыхающуюся почву. Дальше вела тропинка в буйном кустарнике, рядом вяло змеился мутный ручеёк.
– Змеиные места, сударыня! Будьте настороже!
– Зачем?
– Если с вами что-нибудь случиться… Подумайте хотя бы обо мне!
– И Вы думаете, если меня ужалят, я буду плакать? Конечно, нет!

Он пошёл с ней рядом. Тропа сузилась и по песчаному оврагу вывела их к холму. Наверху их снова приветствовало бескрайнее жёлтое жнивьё, а за полем цветущего люпина – дубовая роща с мощными, узловатыми ветвями. Они вернулись в долину. Скрипел песок, шелестела лохматая трава. В конце концов, они поднялись на холм. Гросс-Тюрингия! Апогей. Волнами высились холмы, расползались овраги, а многообразное море зелени колыхалось вокруг до строгой, резкой линии, где начиналась торжественная неподвижность большого леса.
Они шли уже несколько часов. Давно перевалило за полдень. Они много говорили друг с другом. Неважно, скрывали ли они что-то за этими словами. И осеннее солнце дарило им свой спокойный, ясный свет, и солнечное дыхание веяло мягко.
– Мы уже почти в конце испытания, – сказала она. Он огляделся немного скептически. Тучный, зелёный болотистый лес с прохладным запахом гнили окружил их мягкими сумерками. Поросшие мхом ольховые стволы, трава сочная и тяжёлая, как бархат – обманчивая болотная земля. Иногда блеснёт вода между высокими стеблями, поднимается и лопается пузырь… Глубина жизни, болото, начало и конец всего сущего.

Она осторожно шагала по трясине. Черная земля под ногами податлива, бесшумна, отвратительна.
– Однажды Рою тоже довелось тут пройти. Естественно, это я его привела. Но он пугливо останавливался на каждом шагу, и пришлось славно приложить его кнутом, иначе бы он наверняка забастовал. Однажды он даже оступился и провалился по колено… Однако, в конце концов мы сделали это. Пока вы точно знаете, чего хотите, вы сможете пройти везде.

Они были в конце пути. Земля стала тверже, лес засиял светом. Теперь ещё бревно через канаву. Он одним шагом проскочил его, она споткнулась, нога утонула в гадкой жиже. «Это не стоит разговора», – рассмеялась она.
– Да, да, мы поменялись ролями, сударыня!… До этого я оступился. Может быть, это действительно запретный путь.
– Возможно. Тому, кто ходит по болоту, в общем-то сложно не запачкать одежду… Только не утонуть! Это должно быть ужасно. Это так мучительно медленно, и вы осознаете свой конец так ясно.
– Вы и болото, сударыня, совершенно не рифмуетесь!
Она гордо улыбнулась.
– Конечно, я тоже так полагаю… Но если единственный путь к счастью проходит через гадкое болото? Могу ли я тогда слишком стесняться испачканного платья? Я так не думаю.
– Может быть, каждый путь к счастью ведёт через болото, – сказал он, не придавая словам особого значения. Она коротко взглянула на него со странным выражением.

Они вышли на опушку леса. Обширная, степенная деревня лежала на просторной жёлтой равнине перед ними. Большие амбары, старые липы. Когда они приблизились, дворовые собаки лаяли как безумные.
– Это наша цель. Я хорошо привела?
– Мой комплимент, сударыня.
– Всё-таки это было здорово, не так ли?
– Даже не знаю. Я должен был всё время беспокоиться о Вас, что Вы не отстаёте.
– Отнюдь нет, герр фон Дюлинг!
– Я знаю. Но кто перепрыгнет через собственную тень?

В деревенском трактире они съели свой запоздалый обед. Это было как везде в провинции: мухи, грязь, крестьянский сад. Тем не менее, с садовой скамейки открывался вид на обширную равнину и осенний лес. К кофе толстая трактищица испекла им вафли и рассказала, что она недавно стала вдовой. Дела идут хорошо, даже магазин хозяйственных товаров. Фермеры из всей округи после церковной службы всегда собираются здесь. Управляющий, молодой человек, стоял на расстоянии и предприимчиво поглаживал густые усы, и было совершенно ясно, что его двадцать пять победят её сорок, и за поминками в ближайшее время последует свадьба. Толстая добрая женщина ушла. Дюлинг смотрел на другую, холодную и гордую.
– Вы не хотели бы поменяться с ними, сударыня?
– Если бы у меня были инстинкты этих людей, то почему бы нет!
– Но Вы их не имеете!
– Я даже в этом не уверена… Я умна и мечтательна как подросток; я энергична и действую непроизвольно, как ребенок. Вы всё ещё требуете обыденного от необычной женщины?
– Не сердитесь на меня!
– Я обижаюсь только на себя.

Но лоб его наморщился, и он свистнул сквозь зубы.
– Зачем же так со мной? Ведь я Вас лучше знаю!… Должны ли мы в последний день ещё и меняться с кем-то ролями?… Со мной это уже было, а сейчас с Вами!… Но Ваш образ кажется мне таким цельным!… Я знаю только двух женщин – и вторая из них Вы… Вы изволите мечтать как подросток, Вы действуете непроизвольно, как ребёнок, – это всё преходящее. Остается суть, которая называется личностью. Постарайтесь не размыть чёткий контур. Потому что я не хочу сохранить от нашей последней встречи здесь образ, в котором я не буду уверен… Я мог бы сказать Вам больше, намного больше, но Вы этого не желаете. Но всё же примите на прощание: Вы найдёте Ваше счастье, Вы найдете его! Наверное, я не совсем искренне желаю Вам этого счастья. Бедные всегда завидуют богатым. Но я, конечно же, не мелочен. Я хочу это пожелать Вам потому, что мне тоже знакомо это золото и я сам дарил такое золото. Потому, что подделки, даже самые обманчивые, не для Вас. Эстер Лиссар довольствуется чем-то наполовину? Для этого Вы должны быть не той, кто Вы есть на самом деле… – его голос понизился. – И поскольку я медленно и мучительно перевалил лишь за половину долгой жизни, то я могу сказать Вам: пусть короткое, но настоящее счастье. Умереть молодым, поднявшись до самого солнца – это стоит жизни. Когда лишь ничтожные тени трепещут внизу, в пустоте! Не ждите заката, последнего луча вечерней зари, как я до сих пор, и не выжидайте малодушно в полужизни, как я, с бесконечными метаниями между скудной зелёнью и безрадостной серостью… Поймите меня правильно, сударыня! Последний день обычно всегда серый… Возможно, Вы чувствуете себя в долгу за то, что я узнал? … Не принимайте это за зло с моей стороны! Я немного патетичен, но это, конечно же, с благими намерениями. Пять минут спустя я снова стану старой сентиментальной салакой, которая отбилась от косяка и в него же вернётся. Стадное животное! Я не из тех, кто имеет свободу воли. Я всегда имел к этому определенное аристократическое отвращение и определенную гордую холодность сердца, которую я проявляю временами даже сейчас, и которая оказывалась в трудных случаях такой обманчивой… – Он сделал паузу. Затем продолжил горячо: – Итак, ничего наполовину! Вы обещаете мне? Эстер Лиссар должна иметь всё или ничего. И Вы меня не подведёте?

Его голос звучал тепло и глубоко, как будто шёл от самого сердца. «Удачи!» – он дотронулся до её руки.
Она как будто этого не заметила. Пока он говорил, она ни разу не подняла глаз. Её рука играла с оловянной ложкой, и она неотрывно смотрела в пустой кофейный столик.

Дюлинг улыбнулся чуть смущённо. «Да, Вы видите, что кое-кто хотел сказать что-нибудь приятное на прощание, но, видимо, только причинил боль. Старые люди всегда совершают ненужные поступки, и слишком церемонны…» Он сделал паузу. Всё стройное тело женщины вздрогнуло. Что с ней было? И снова эта мысль, приятное подозрение: ведь это из-за тебя! И покалывающее тепло поползло по его венам … Он встал и вышел из гостиной, чтобы спросить себе сигару. Ему попалось скучное зеркало. Он заглянул в него. Белые, тонкие усы смотрелись пока неотразимо на ныне гордо замкнутом лице. Он улыбнулся, качая головой. «Нет, мой мальчик, это наконец-то закончилось. Ты больше не пленяешь необычных женщин, и обычных тоже».

Когда он вернулся, она взяла со скамейки песцовое боа, которое всегда носила на прогулках.
– Не пора ли нам идти дальше?
– Вы ещё в состоянии, сударыня?
– Я в состоянии.
Они двинулись в путь. Это была та же песчаная дорога, по которой они пришли.

Великая пустошь осталась справа. Затем добрались до высокого леса – лесопосадок. Осень рисовала между стволами своим мягким, меланхолическим светом, и по-летнему шелестела листьями. Они углубились в лес. В подлеске весело играли солнечные зайчики. Никого – лишь благоухающее смолой безлюдье и успокаивающий шум леса. Глухое воркование сонной птицы, запоздалый мотылёк. На большой лесной прогалине они пересекли белое шоссе. Гостевой дом. Звон пивных кружек, человеческие голоса. Проковылял, мыча, телёнок с крестом на шее. Они обсудили, смогут ли они ещё достичь лесного холма у небольшой деревни на опушке леса. Он был против, она за. У неё ещё было так много сил!

Просека тянулась бесконечно в монотонности ухоженного леса. Наконец меж деревьев показался небольшой лесной домик с пасущимися коровами и просвечивающим впереди  убранным полем. Лес здесь заканчивался. Во дворе прыгали в своей проволочной клетке две ласки, неустанно играя и принюхиваясь к чему-то окровавленному. Фрау фон Вестрем отпрянула в отвращении. Дорога вела вдоль оголённых полей. Заросший кустарником холм выступал в пышной зелени. Они немного поднялись вверх. Наверное, когда-то это была крепость древних пруссов, где человек и зверь искали убежища от окровавленного креста Ордена . Вал и ров всё ещё отчётливо просматривались вокруг широким кольцом. Но линии, стёртые зеленью и временем, стали мягче и изящнее. В узких просветах между стволами виднелись песчаные пространства. Усталая поэзия осени витала повсюду.
Они присели на скамейку. Он начал рассказывать о рыцарях Немецкого ордена.

Бурная история этих госпитальных братьев почитается в Восточной Пруссии как святыня, и он охотно признал, что тёмная магия чёрного креста на белом фоне действует и сегодня. «Мои предки приехали не с Орденским войском, они жили намного дальше и появились здесь гораздо позже – и мне иногда кажется, что наш маленький майорат  достался мне за какую-нибудь Дюлинговскую узурпацию. Мы никогда не были богаты, я имею ещё меньше, и гордость – обычно мой самый надёжный капитал. Если я здесь, в крае, то я всегда говорю, защищаясь: пардон, Дюлинги родом с Нижнего Рейна, а когда выезжаю в рейх, то говорю по-юнкерски: я ост-эльбский помещик. По правде говоря, я никто, и я боюсь, что в этом очень мало немецкого и в то же время очень много Дюлинговского. Поэтому я везде на чужбине. В чём-то это даже выгодно. Я совсем не понимаю диалект моей родины. И очень тайно и по-своему, но я всё же люблю её. Я не могу, например, проезжая мимо Мариенбурга, не взглянуть на замок и медленное течение Вислы,  и в витражах колонного зала мне мерещится мой герб. И Кёнигсберг я люблю только из-за его Орденского замка. На душе у меня всегда теплеет, когда я снова вижу его тёмную громаду… Но оставаться здесь я тоже не склонен, это уже не мой край… Где я смогу найти свой край? Мне самому любопытно. Я хотел бы иметь единственную родину, но принадлежу всегда по крайней мере двум. Так что всё в жизни привлекает меня, и всё отталкивает меня. Даже здесь – я рад, что был здесь, очень рад – но если Вы уедете, я тоже уеду. Здесь меня ничто не держит… Скажите, какая удивительная судьба свела нас здесь вместе, и что нас разлучает снова раньше времени? Это так глупо!… Жизнь всегда глупа».

Она слушала молча. Затем посмотрела на часы. «Уже шесть… и если мы поспешим, мы всё ещё можем увидеть закат солнца с Варникенского пляжа».
– Где Вы на самом деле берёте столько сил, сударыня?
– Я уже говорила Вам, что с детства приучена к любым трудностям.

Пока они шли обратно – это была короткая тропа, и свет золотил самые высокие вершины сосен, – постепенно стало темнеть. Поднялся таинственный шёпот, лесная трава сгибалась как будто под невидимой рукой, шуршали стебли. Потянуло холодным дыханием вечера. Шелестела листва, вздрагивали стволы – глубокий вздох природы перед отходом ко сну. С запада пробивались насыщенные, густые лучи заката, как река сквозь чащу, и раскрашивали лесной мох яркой зелёнью, а стволы золотом. Это было, как если бы вдали за лесом вспыхнуло огненное море… Лес на несколько минут замолк, застыл неподвижно. Затем красный свет стал тускнеть. Призрачное пламя мерцало, вспыхивая сквозь опускающиеся мягкие, серые, призрачные сумеречные тени. Теперь пробуждалась ночная жизнь природы. Треснувшая ветка, бесшумный прыжок косули через поляну; промелькнувшая в призрачном полете летучая мышь… Они пошли быстрее. Но поляны затянуло белым, молочным туманом, в котором витали эльфы. Ласка перебежала дорогу, заплакала сова.

Когда они добрались до гостиницы в Варникене, последний отблеск заходящего солнца, как расплавленный огонь, стекал в море. Над ним плыли облака, как розовые острова на чистом мягком горизонте. Они любовались ими с высокого берегового обрыва. Дюлинг предложил поужинать в здешней гостинице.
Она сопротивлялась. «У меня нет даже намёка на аппетит!… Но Вы, я вижу, изрядно проголодались».
– Это больше ради Вас, сударыня. И яичница с ветчиной прямо сейчас, сразу после поэтической прогулки – ни за что! Это было бы профанацией… Но глоток шампанского. Он поднимает дух и к тому же дарит немного праздника.
– Да, шампанское! Вы правы … Я тоже хочу утолить жажду.

Большая терраса перед домом была почти пуста. Но они всё же выбрали уединённый столик.
– У нас, кажется, совесть нечиста, – пошутил он.
– Ах, это из-за меня, – ответила она. Он с удовольствием выпил свой бокал. Она лишь пригубила. «Где же жажда, сударыня?»
– Я не взяла её с собой… Впрочем, это со мной всегда так. Горло перетянуто, как после быстрой езды.
– Нет, сударыня, просто Вы переутомились… Сейчас мы пойдём на станцию, затем я обязательно провожу Вас до Вашей виллы, а затем, будем надеяться, вернётся аппетит… И рано утром – последнее «прощай» – и последний букет из роз.

Тогда она спокойно и твёрдо сказала: «Если вы хотите ехать, то я, конечно, тоже поеду», – она бросила надменный полувзгляд на группу прохожих с их пивом… «Купе будут набиты битком уже от сортировочной. Я никогда этого не любила. Наше Гнёздышко я полюбила за уединённость, и мне не хотелось бы в последний день от него отказываться… И завтра, пожалуйста, никаких «прощай»! Я даже не знаю, уеду ли я в экипаже или на поезде, и прощания всегда были неприятны мне».
– А если я всё же сделаю это?
– Герр фон Дюлинг, – сказала она очень медленно и выразительно, – дама запрещает Вам шутить. Нет ничего, что могло разозлить меня больше, чем видеть Вас завтра с букетом роз на платформе. Человек, который подаёт чемодан, может на прощание помахать фуражкой. За это он получает свои чаевые. И я хотела бы предложить Вам не делать этого и в форме вежливого рукопожатия.
– Как хотите, сударыня, – он почувствовал себя слегка задетым. – Вы для меня больше загадка, чем когда-либо. Я представлял себе,  что Вы ко мне относитесь немного иначе, чем к остальным.

Он достал кошелёк, вынул из него монету и сильно постучал ей в стекло. «Официант!»
– Но бутылка пока ещё не пуста, и я не спешу.
– Но жажда прошла. Прошу прощения, сударыня. Всё же невозможно безнаказанно прожить три года вне общества… Я, само собой, всегда в Вашем распоряжении, когда и где Вы пожелаете…

Она поджала губы и мрачно уставилась перед собой. «Я ничем не могу Вам помочь, герр фон Дюлинг, – наконец сказала она, вставая. Мы можем идти».
– Да, мы можем идти, сударыня. Они вышли наружу. Фрау фон Вестрем остановилась на минуту в нерешительности. «Мы собираемся ехать поездом?»
– Как прикажете, сударыня.
– Ах, не будьте таким! Я хотела всего лишь показать Вам, что я не такая упрямая.
– Сударыня, зачем это? Я никогда не считал и не буду считать Вас упрямой. Вы дали мне не так давно маленький урок хороших манер, и я за это даже благодарен Вам… Итак, как Вы желаете добраться? Я готов на всё.

Она нерешительно посмотрела вокруг. Высокие вязы лесопарка покачивали вершинами, на извилистых тропах лежали сумерки. «Мы могли бы пойти снова на пляж, а затем сесть на поезд. Для этого, полагаю, ещё достаточно времени».
Они спустились вниз замшелым, прорезанным водой оврагом. Узкая, полутёмная тропа. С обеих сторон нависали деревья и шептались сводчатыми кронами. Впереди мерцало море. На изгибе тропы сквозь море листвы промелькнул луч Брюстерорта. Он увидел его и остановился. Она, однако, пошла дальше. У воды было всё ещё светло. Узкий, каменистый пляж завален могучими валунами; дико и хаотично громоздились они вокруг, и самый мощный дерзко вытолкнул своё тело далеко в море. Белый прибой заискивающе облизывал его. Здесь, внизу, было по-летнему тепло. Море спокойное и мягкое, маленькие, светлые волны разговорчиво журчали в камнях. Справа, как крепостной вал, с мрачной решимостью вздымался ввысь увенчанный лесом берег, почти отвесный и изрезанный. Огромные деревья нависали над обрывом, и вымытые корни тревожно искали опоры в воздухе. Волна жадно набрасывалась на выступ берега.  Ни единого паруса, насколько хватало глаз, лишь светло-серое, бормочущее море с его коварным блеском, и красный горизонт, как будто утонувший в глубоком пурпуре.

Фрау фон Вестрем погрузила руку в воду. Она была тёплой, словно в июле.
– Мы могли бы пойти вдоль берега. Прибой, полагаю, сегодня не сильный, да и море не грозит насморком для мокрых ног.
– И я тоже об этом подумал.
– Ну, тогда вперёд!
– Но это два с лишним часа, и после этих камней будет мягкий, вязкий песок.
– Не страшно! Я выдержу.

Он пошёл первым. Там, где берег стал совсем узким, они прыгали с камня на камень. Когда волна певуче откатывалась назад, они торопливо переходили на твердый мокрый песок. На первом же выступе берега прибой настиг её и намочил платье.
– Мы ведь можем вернуться, – сказал он.
– Но должны ли мы? – она задумалась. – Нет, нельзя возвращаться, это трусость.   

Дальше была бухта с белым, широким песчаным пляжем. Там лежали упавшие сверху деревья, ещё зелёные, с торчащими в небо корнями, увешанные водорослями или занесённые песком во время последнего шторма. Меж ними всё усеяно глупыми мотыльками – умирающими, одураченными солнцем или обманутыми ветром. Им пришлось карабкаться наверх. Ветви деревьев постоянно цеплялись к ним, и иная ветка игриво пружинила. Это было забавное путешествие. Из моря выступали валуны, гладкие, промытые, с белым воротником вокруг шеи. Фрау фон Вестрем остановилась и смотрела на волны, как они ласкались и подкрадывались, пока, наконец, одна самая шаловливая не омыла голову коричневому патриарху. Замерцали звезды, и море озорными блёстками возвращало обратно их бесчисленные огоньки. На западе постепенно бледнело пурпурное сияние, и по морю теперь плыл кровавый диск луны.
– Что это там? Я такого никогда не видела, – сказала она.
– Это полная луна, сударыня.
– Я, наверное, сейчас очень Вас разозлила?
– Немного.
– Во всяком случае, это было непреднамеренно.
– Qui vivra, Verra , – заметил он скептически.
– Вы воспринимаете это легче, чем я, герр фон Дюлинг.
– Кто знает?
– Следовательно, я Вас обидела?
– Вы сумели сделать мне больно. Это глупо, но уж таков я есть… Давайте пойдём дальше.

Она не двинулась с места. «Нет, это не глупо! Я могу только сказать Вам: не сердитесь на меня».
– Tant de bruit pour une omelette!
– Вы желаете помучить меня?
– Разве я могу…
– Вы можете, и Вы это делаете, герр фон Дюлинг… Не имет значения, почему я придаю особое значение Вашей дружбе. Вы узнали достаточно обо мне, и я знаю много о Вас, и это нас весьма прочно связывает… Я прошу очень редко… Итак?
– Конечно, сударыня. В сущности, ведь это был пустяк!
– Нет, – горячо сказала она, – я хочу больше, я хочу на прощание что-то более тёплое, чем это!
– Итак, завтра в десять часов я буду с букетом роз на станции.
– Нет, Вы не будете на станции! Всё, что я сказала, остаётся в силе.
– Всё же Вы очень странная, сударыня, – сказал он обескураженно и отступил на шаг.
– Наверное, это правда. И всё же скажите мне: я не сержусь на Вас… Знайте: я предана своим друзьям. Их у меня немного, очень немного. Возможно даже, что Вы лучший из них… И пусть с моей стороны это так по-детски звучит, но я не хочу некрасивых теней между нами. Я не счастлива, как Вы уже знаете, и может быть, в основном потому, что я более последовательна и целенаправлена в своих чувствах, чем другие. Вот почему Вы должны прощать мне некоторые вещи… Я могу умереть. Вы можете умереть. Я желаю Вам долгих лет жизни так же мало, как и Вы желаете этого мне. Это просто не для нас. Но сами мёртвые не должны прислушиваться к упрёкам, что они были мелки и своенравны в свой последний день… Я не это имела в виду, совсем не это! – она замолчала. На чистый, высокий лоб легло облако печали.

Дюлинг не ответил. Он слышал лишь жаркую дрожь этого чистого, прекрасного голоса. Он звучал в его сердце помимо его воли. Он ещё никогда не видел эту женщину такой. Это было, как если бы она сняла обманчивую маску своего бытия и обнажила сердце: бедное, юное, трепетное…  Мало того, что она была молода, красива, так нерастрачена в своей силе – даже лунный свет вычертил её изящную тень на песке. Это было нечто другое. В этот момент он даже не смог бы точно выразить это. И было бы гнусно использовать глубокое волнение той, которая звала на помощь. Но она была дорога ему, и было трудно покидать её… Он почувствовал, что должен сказать ей теперь самые лучшие слова, чтобы ей стало легче, ведь друзьям так трудно расставаться.

Они пошли дальше. Пляж здесь был широк, и прибой не доставал до них, но он инстинктивно держался к ней поближе. «Сударыня, я Вас всерьёз огорчил? – Он слегка запнулся… – Что я должен Вам сказать? Конечно, ещё одну глупость!… Что мне этот красивый пляж пустыня без Вас, и что после лета теперь немедленно последует зима… Это действительно так! И что с Вами от меня уходит самое главное… Вы сказали, что я был Вашим лучшим другом? Сейчас Вы значите для меня ещё больше… Я не знаю, что нас связывает, я даже не подозреваю… Женщины тщеславны, это Ваши собственные слова… Доставит ли Вам удовольствие, если я скажу Вам: Вы затмили мне другой образ, и теперь Вы чаще всего находитесь там, где навеки должна быть другая?… Не бойтесь! Я больше не наделаю глупостей… Другая погребена под тысячью мук и сомнений, потому что она властно этого пожелала, но гроб её всё ещё в моем сердце. Вы можете быть спокойны!… Я вял и бессилен, что на самом деле не в моём характере. И несмотря на то, что  я уже готов был сыграть могильщика своего лучшего чувства, Вы укрепили меня, мой лучший друг… А теперь Вы вероломно уезжаете – и должны уехать – наверное, наперекор той же серой судьбе, что и я. Зачем Вы вообще пришли, когда должны были пройти мимо, зачем, Эстер Лиссар?… Это было нехорошо с Вашей стороны!»
Пока он говорил, она шла всё медленнее и медленнее, как будто ноги её становились  тяжелее. В какой-то момент она остановилась, как будто не могла больше идти. Затем неожиданно заспешила всё быстрее и быстрее, и ему стоило труда держать шаг, и он начал смешно задыхаться на песке, пока она почти бежала, как будто боясь быть застигнутой признанием в любви. И он, несмотря на все усилия, оказался весьма далеко от неё. Так его снова охладили. Пляж здесь стал узким, как тропинка, и потрескавшийся береговой обрыв высился отвесно, как стена. Перед ним торопилась белая, стройная фигура, как будто стремясь скрыться по влажно мерцающему песку, с шипением омываемому пеной волн. Она ловко уклонялась от набегов ласковых волн, лишь один раз она резко отпрянула. Это было у последнего берегового выступа, где обрыв вызывающе упирался прямо в море. Она скрылась за ним. Остались лишь маленькие, резкие отпечатки её узких летящих ступней. Дюлинг нерешительно последовал по изящным следам. Он чувствовал себя так глупо со своими седыми усами и молодым чувством. Она убегала от него, как девочка от мальчика, девочка, которая не хочет, чтобы её поцеловали.

За выступом она ждала его. Это был не совсем добровольный отдых. Грудь её тяжело вздымалась, и она закусила зубами губу.
– Вы поранились? – спросил он.
– Не стоит разговора, – пошутила она натянуто. – Так же, как Рой на днях, когда мне пришлось отправить его в Кёнигсберг.
– Можете ли Вы идти без боли?

Она сделала пару шагов. Лицо её заметно исказилось, но она храбро пошла дальше. Он был этим удовлетворён. «На самом деле ничего страшного, – сказала она, – немного телесной боли иногда не повредит».
Береговой склон спускался здесь к пляжу пологими волнами. Он брёл по самому краю кустарника, она – вдоль полосы прибоя по мокрому песку. Они были далеко друг от друга, но оба снова имели твердую опору… Впереди сквозь осеннюю зелень пробивался овраг. Провал с отвесными стенами. Белые стволы березняка согнулись в изящной небрежности над осыпающейся пропастью. Полная луна очертила высоту бледными, призрачными линиями, ниже которых лежала тьма и таинственно бормотала листва.
– Мы уже были здесь однажды, – сказал он.
– Там ещё есть лестница…

Она подошла ближе к нему и заглянула в ущелье. Белые берёзы качались, кусок коричневой земляной стены отвалился и зашумел в глубине. Она снова отвернулась от оврага, и они пошли дальше. Но теперь она осталась рядом с ним.
– Есть ли у Вас письма от неё? – неожиданно спросила она.
– Последнее было что-то около года назад. Их перевели в другое место, переписка заглохла. Последнее письмо я написал…
– Она ещё напишет!
– Я полагаю, что нет… А выпрашивать ответ, как милостыню? Не буду! Так я делал раньше. Теперь уже нет. В своих сердечных делах Дюлинги не нищие … Видимо, так лучше. Ей, наверное, так стыдно за прошлое. Я это знаю, и мне тоже совестно.
– Она слабая женщина.
– Пожалуйста, не оправдывайте её, – твёрдо сказал он. – Насколько мне известно, она не совершила ничего такого, о чём она должна была бы действительно сожалеть. И всё же она делала это по каким-то надуманным причинам, и её чувство ко мне было всего лишь с Вашего пятигрошового базара. И тогда намного лучше, чтобы это последнее, горькое разочарование меня миновало. Пусть она замолкнет навсегда… – после паузы он сухо продолжил: – Кстати, касательно того, о чём я Вам только что говорил, сударыня: Вы сказали мне любезность в прощальном настроении, и я ответил в том же тоне. Тогда вы убежали. Я не хочу казаться глупее, чем я есть. На меня, вероятно, так подействовал бокал шампанского. Так что прошу меня извинить…
– Значит, мы идём снова по тем же местам, что и раньше, а я просила Вас о другом…
– Да, сударыня, Вы желали совершенно иного.

Она испуганно посмотрела на него искоса и умолкла.
Полная луна, тяжёлая и красная, висела над морем, разбрасывая серебряные блёстки по набегающим волнам. Мертвенно-белая береговая линия, дюны и скудная зелень тянулись до самых мысов Вангер и Рантау . Слабое свечение виднелось над далёким Кранцем… Вокруг было пустынно. По вязкому, глубокому песку они не могли продвигаться быстро. Наконец, они добрели до флагштока на авандюне. Начались разбросанные купальные киоски. За ними вверх пошла песчаная дорога.
– Кстати, мы можем пойти здесь вдоль берега до устья Вашего ручья. И тогда я провожу Вас по долине к Вашей вилле.
– Да, я бы так и хотела, герр фон Дюлинг.

Этот последний отрезок был коротким, но, как всегда и все последние усилия, трудным. Ноги больше не шли… Дюлинг тут же вспомнил свое ночное путешествие сюда, и купающуюся женщину. Столько всего было между тогда и сегодня… Вот и маленькая купальня, спрятанная в кустарнике, и отгороженный участок в море. Сваи смотрели черно и влажно, как и тогда, канаты сонно провисли.
Фрау фон Вестрем вдруг остановилась. «Вот теперь я действительно смертельно устала, и очень болит нога».
– Я позабочусь о повозке из деревни. Я поспешу, и через полчаса я снова с Вами.
– Не хочу. До дома осталось всего ничего… Это всего лишь переутомление… Я переоценила себя… Но по крайней мере со мной пока моя воля.
– Которая тоже, в конце концов, имеет свои пределы.
Тут она повернулась к морю и прошептала, стиснув зубы и сжав молитвенно руки: «Я боюсь… я боюсь… О, Боже!…» Несколько минут она не двигалась. Он молча стоял за ней. Он всегда безошибочно угадывал, когда высказанное вслух сочувствие могло оскорбить чувства женщин. Несколько раз она тяжело вздохнула, как после утомительного подъёма. Теперь она, видимо,  восстановила силы. Ибо они пошли вниз, на пляж, к сваям волнолома. Первой она коснулась почти любовно. В этот момент ярко сверкнула вспышка со своего мрачного утёса. Она вернулась к Дюлингу, который остановился неподалёку. «Уже терпимо, как видите, – невозмутимо сказала она… – Я Вас, наверное, сильно удивила?»
– Я восхищен Вашей стойкостью.

Она указала на маяк. «В последний раз!… И снова он был вероломен и не сдержал ничего…» Она повернулась к Дюлингу: «Вы выглядите таким замкнутым… Вы всё ещё грустите… Должна ли я тогда рассказать Вам одну историю о вспышке маяка? Это глупая фантазия. И я расскажу её только для того, чтобы разгадить маленькую резкую складку на Вашем лбу… Ведь раньше я купалась здесь в ночное время. Я люблю заплывать далеко, и из-за этого в дневное время люди беспокоятся и докучают мне своими криками. Как-то раз они едва не вызвали спасательную шлюпку… А я не люблю смерти. Если у меня и были намерения уйти, чтобы никогда не вернуться, то они меня давно покинули. Кто знает, почему… но я не думаю о чём-то подобном… Вот почему я купаюсь ночью и в таком удалённом месте. Перед тёмными водами я не испытываю страха. И потом здесь так замечательно безлюдно, и всегда мне сияет свет маяка, который я так люблю, который сулит мне счастье… Однажды, когда я уже месяц была здесь, как раз перед Вашим приездом, я тоже купалась. И только я хотела войти в воду, как свет маяка так ярко вспыхнул. Я подумала, уныло отвернувшись: «Зачем ты опять мне лжёшь!» Но в тот же миг у меня возникло очень странное ощущение, как будто само счастье стоит рядом со мной; я чувствую его тёплое дыхание… и я стыжусь своей наготы… И я точно знаю, почему, – тут она презрительно улыбнулась, – потому что когда я повернулась в ту сторону, там менее чем в пятидесяти шагах от меня стоял человек, как будто выросший из-под земли. Наверняка он подглядывал за мной и хотел подобраться поближе. На мгновение я остолбенела. Это так неприятно – в ночном безлюдье обнаружить рядом такого соглядатая, когда ты так беззащитна. Я тоже, вероятно, смотрела на него, как на привидение. Но так как он оставался неподвижным, я взяла себя в руки и подумала свысока: хоть смотри, хоть не смотри, и пошла тихо и медленно в воду… Он тоже пристыженно покрался обратно к дюне. Я никогда больше его не видела, а ведь должна была хотя бы инстниктивно опознать!» По лицу Дюлинга пробежала улыбка… «Но всё это, возможно, была фантазия, вызванная перевозбуждёнными нервами, по крайней мере фигура. Но счастье точно было со мной. И теперь всегда, когда мне представляется эта ночь, сквозь меня струится тёплый ветер, и маяк сияет, как солнце… – она вдруг посмотрела на него. – Чему Вы улыбаетесь?… Что я дитя и мне пора перестать болтать, не так ли?»
– Нет, нет … Кстати, Вы догадываетесь, кто был тот соглядатай?
– Нет.
– Я.
– Вы! – Она вскочила с таким видом, как будто хотела броситься на него … – Вы? – голос её задрожал и охрип, она повернула лицо к нему, шаг за шагом отступая назад. – Вы не могли этого сделать… Вы последний из всех, кто мог быть….

Он пошёл к ней медленно, как будто заворожённый. Теперь он узнал русалку. Тонкие плечи, стройная шея как будто светились сквозь белое платье. Наконец, эти глаза, которые он так долго искал, эти бездонные, горячие, прекрасные огни… А теперь они гасли и смотрели мертвенно… Но чары остались.
– Вы не могли видеть меня. Не могли! – повторила она ещё раз… Она повернулась и попыталась бежать, но не смогла сделать и шага вперёд. Двумя прыжками он оказался возле неё.
– Сударыня, не будьте же такой странной! Я ведь не собирался идти ночью на пляж, чтобы подсматривать за купающейся женщиной. Я тоже не должен был Вам говорить… Я не знаю, почему я это сделал, я должен был…

Но она лишь шептала: «Мне стыдно… Мне стыдно…»
– Сударыня, будьте же так добры! – Он поймал её руку и сжал её.
Последним отчаянным усилием она вырвалась от него. «Отпустите мою руку, герр фон Дюлинг, отпустите мою руку!» Она почти выкрикивала это. Спотыкаясь и тяжело дыша, она сделала несколько неуверенных шагов и бессильно рухнула на песок.
Он хотел поддержать её. Но в следующий миг она снова выпрямилась, чтобы снова опуститься на колени.

Он наклонился к ней и шептал ей на ухо, тепло, по-доброму, как друг, и всё же чувствовал, что чувства его были гораздо сильнее, чем дружеские.
Она сидела на песке, закрыв лицо руками, и всё её тело содрогалось. Голос её звучал прерывисто, торопливо задыхаясь: «Не говорите так со мной, герр фон Дюлинг, не говорите так со мной! Я не могу больше выносить Ваш голос… Уходите, уходите немедленно… Я не могу больше… Неужели Вы не видите». Она показала рукой на ногу – последняя ложь, на которую больная воля ещё была способна… «Идите, идите!…» По-детски беззащитная просьба сквозила в её тоне.
И в долю секунды мужчина всё осознал и решил. Он обнял её сзади, встав на колени.
– Эстер. Дитя моё, пусть будет так!… Я так люблю тебя, я тебя, конечно же, люблю…

Но она оттолкнула его и освободилась. Некоторое время она сидела очень тихо, уставившись глазами в песок и стиснув зубы. Он также переживал молча. Вдруг она вся задрожала как в лихорадке, судорожно прижала руки к глазам, и поток тяжёлых, горячих слез сотряс её… Он наклонил назад её голову и целовал ей руку, лоб, волосы. Он делал то, что должен был. Это был мощный поток великого чувства, которое нахлынуло и поглотило его. И она была бессильна противиться своей горячо вымоленной судьбе…
– Будь милосерден … Да, я слаба … Но только ничего наполовину, только не наполовину! Ты сказал это сам… О, иди же, иди!

И он в ответ поцеловал слезу с её руки, тяжёлую, горячую слезу. Он ничего не говорил, он лишь обнимал её всё крепче и целовал всё горячее. Хмельной жар охватил его, как будто от благородного вина… Пока, наконец, руки её не упали с влажных глаз и полуоткрытый рот не прошептал: «Поцелуй меня, поцелуй меня!»
И волны мерцали, шипел прибой, и луна мягко улыбалась. Ведь ночь принадлежит любви. Её слёзы высохли, она пришла в себя, ощупала спутанную причёску. Прелестная улыбка тронула губы.
– Ты действительно любишь меня?
– Я люблю тебя всем сердцем, моё сокровище.

Она мечтательно кивнула.
– Теперь я действительно великая грешница… но я и не желаю иначе… и я так счастлива!… Мне должно быть стыдно… Здесь слишком светло… Пойдём! – она попыталась встать, и он помог ей. – Пойдём в тень! Да, мне неловко здесь.
Он повёл её, осторожно поддерживая рукой за тонкую талию. Они шли так медленно, и это было прекрасно. В прибрежных зарослях, в уединённой темноте она обняла его со страстной силой и целовала, и целовала его. И её прекрасные глаза светились жарко, как будто говорили: «Теперь ты знаешь, что было моей молитвой? Моей молитвой был ты!»

Он увлёк её вниз на жёсткую, потрёпанную прибрежную траву. И она опустилась на колени рядом с ним, держала его голову и смотрела на него с блаженной улыбкой. «Ты и правда меня любишь?» – спросила она едва слышно.
А он страстно целовал её маленькую, энергичную руку. Теперь он больше не был заколдован воспоминанием о другой женщине и о другом поцелуе.
Она гладила его белые усы: «Не правда ли, ты снова молод? Любимый!» Она сказала это нежно и чувственно. И стройное, тёплое тело прижалось к нему. И токи любви заструились сквозь них. Это был глубокий, чистый поток, который умиротворяюще окутывал их ласковыми волнами.

Так они отдыхали долго в молчании, глаза в глаза.
Над ними поднялся лёгкий шелест. Это с Замланда подул ночной бриз. Она прислушалась, приподнявшись. Это был странный, жутковатый звук.
– А если кто-то подслушал нас? Здесь этого никогда не узнаешь… А запретное и тайное ненавистно мне!
– Это было так прекрасно! – сказал он, приходя в себя.
– Это вернётся, – улыбнулась она. Ведь ты меня любишь… Ещё один поцелуй! – Губы соприкоснулись. Они встали.
Вода в море рябила, дыбилась, вскипала небольшими белыми шапками. Бесчисленные отблески забеспокоились, заколыхались, слились в одно большое холодное свечение, плащом накрывшее море. Полый свистящий звук переходил в неопределённый шум. Поднимались первые длинные волны – они убегали от суши… Маяк светился красным. Тёмное облако, словно замок, высилось неподвижно за башней маяка.

Двое этого не замечали. Они покинули заросли.
– Теперь я знаю, где мой дом! С тобой.
Она улыбнулась. «Свой я знала давно…» Она посмотрела на купальный участок. Вода деловито бурлила у чёрных свай, забрызгивая провисшие канаты. «Ты видишь, счастье уже тогда было со мной! Тёплое дуновение не солгало… Ах, я так боялась этого и так хотела!… – она взяла его за руку. – А теперь мы хотим жить, жить вечно!»
– Да, жить, жить! – повторил он горячо. – Жизнь так хороша!
Теперь она бросила счастливый взгляд в сторону маячной башни. И снова горела только коварная красная точка, а стена туч ещё больше насупилась. По лицу женщины промелькнула тень.
– Итак, она на самом деле больше не писала тебе?
– Нет, дитя мое. В таких делах я никогда не лгу.
– Но она должна была написать тебе, прямо сейчас!
– С какой стати?
– Ах… Мне так кажется.
– Давай оставим это. Теперь она получила то, что хотела. Она умерла для меня.
Она покачала головой… «Она же никогда не любила тебя. Мне это всё более очевидно».
– Давай не будем об этом спорить, Эстер. Она очень нежно любила меня.
– А вдруг этого не было?… Посмотри, если ты действительно был прав, то я должна ошибаться во всём, даже в тебе… Это было лишь мимолётное чувство. Она не могла поступить иначе.
– Гроб всё ещё в твоём сердце.

На это он тихо сказал: «Да, это так, и не может быть иначе. Подумай, если бы я вдруг внезапно от этого отрёкся!»
– Итак, до свидания.
– Но я всё же провожу тебя до дома, Эстер!
– Нет, останься, любимый!
– Я понимаю, ты думаешь…
– О нет! Я верю тебе. Ты никогда не поступишь наполовину.
– Никогда, Эстер. Это я тебе торжественно обещаю.
– Нет, – сказала она, таинственно улыбаясь. – Это нечто совершенно иное. Пусть сегодня я  ребенок, и я хочу им быть. Смотри, я так часто ходила этой дорогой до маленького мостика над ручьём, всегда с одними и теми же мечтательными мыслями о тебе и о счастье. Сегодня я хочу снова пойти одна, совсем одна, очень медленно. Я хочу закрыть глаза и думать, что всё это сон. И когда я потом их открою и увижу, что всё существует, то я хочу ликовать от счастья и крикнуть  старому милому маяку, когда он уже едва тлеет: «Только не угасай! Свети так же ярко и делай это снова и снова, ты ведь не можешь иначе!» Я так счастлива сейчас! И лодыжка уже не так болит… Кстати, ты знаешь, что это она во всём виновата? Я действительно не могла двигаться дальше в тот момент, когда ты меня здесь нашёл… Да, я хотела скрыться от тебя, и я убежала, я должна была убежать! И это было так по-детски. Но какое это теперь имеет значение?… Я и правда не знаю, почему я убегала. Это было какое-то затмение… И ты медленно пришёл сюда за мной, как рок, и я уже не избежала тебя.
– Да, ты дитя, Эстер. И это тебе так к лицу!…
– О, это пройдет! Обычно я совсем не ребёнок, как ты хорошо знаешь… Но сегодня! Не быть сегодня ребёнком? Сегодня! Милый! – И она ещё раз прильнула к нему и обняла его молча.

Они расстались. Он долго провожал её взглядом. На маленьком мостике на пляже она повернулась и кивнула. Это было довольно далеко, и лунный свет туманно обволакивал тонкую белую фигуру, и казалось, что это действительно русалка поднимается прямо из моря…
Дюлинг поднялся на вершину крутой песчаный дюны. Это далось ему легко, сердце билось спокойно. Лихорадка закончилась, но счастье осталось. Он завершил день, который принёс ему свет. Он подумал и о другой женщине. Он не чувствовал ни вины, ни раскаяния. Он не обещал ничего и ничего не совершил. Это было её собственным большим желанием. Она желала терпеливо ждать в добровольном заточении, не поманит ли желанная свобода бедную птичку. Она осталась только прекрасной иконой, которую он всегда видел перед собой. Лишь одна мысль причиняла ему боль: что эта мученица долга, возможно, в этот самый миг с тоской и страстью предаётся своим несчастным раздумьям, в то время как озноб второй любви обжигает счастливцев.

Когда на вершине дюны он снова обернулся к морю – кусты сгибались под ветром, и вдоль всего мертвенно-белого берега было сильное волнение – он чувствовал только чистую свежесть воздуха и радостную силу волн. Человек, который так долго жил в ночи прекрасными мечтами, и вдруг проснулся, видит землю такой, какая она есть… И она была прекрасна.
Дюлинг спал долго и без сновидений.

Мальчик с письмом, написанным карандашом, разбудил его. Она писала, что он не должен приходить. Вывихнутая лодыжка опухла, и знакомый курортный врач сделал очень обеспокоенное лицо и назначил полный покой – один, два, три дня.
 «Он безумец! Три дня спокойно лежать, как при серьёзной болезни, теперь, когда я настолько здорова, ах, так здорова! Конечно, я могу ходить, я могла бы даже летать… Я так счастлива!… Ах, мой милый, любимый Георг… И я пустила в ход всё своё кокетство. Я так соблазнительно улыбалась этому безобидному молодому человеку, чтобы он смягчился. Итак, всего один день! Это, однако, мне пришлось обещать твёрдо. И больше никаких грандиозных прогулок, самое большее dolce far niente  в Заколдованном лесу. Ты можешь использовать сегодняшнее желанное одиночество, чтобы найти для нас уединённое местечко, где я смогу держать тебя за руку, не пробудив завистливых взглядов, и смотреть на тебя, и чтобы при этом люди не болтали: «Как теперь сияют невыразительные глаза этой фрау!» Я целую тебя, Георг,

Дюлинг читал письмо ещё в полусне, но тут же встал. Он снова был так молод, так молод!… Он выпил кофе в своей комнате, а затем прокрался воровским шагом по коридору вниз и наружу.
Он не хотел видеть знакомых лиц.

За ночь вернулась осень. Резкий, холодный ветер трепал берёзовую поросль и гнул молодые сосны. На спуске к пляжу кружились жёлтые листья, поднимались тучи песка. Прибой зло бросал вверх белые короткие волны. Кельнер Карл сражался у садовых столиков с летними зонтиками, а ветер бил ими его по голове и фантастически их выкручивал.

Дюлинг сразу же направился в лес. Воздух здесь был так холоден и свеж, шептал вереск,  стволы жалобно скрипели. В небе неслись резко очерченные облака. Заколдованный лес сегодня был пуст. Никто его не беспокоил. Но Дюлинг всё же искал, тщательно и добросовестно, уединённое место. Наконец, на склоне дюны он нашёл то, что хотел – среди раскачивающихся кустов, позади можжевелового островка. Он устроился здесь. Под ним меж исхлёстанной, жалкой зелени катились грязно-коричневые валы с рваными гребнями пены и что-то кричали в непонятном гневе.

Сегодня Дюлинг впервые за долгие годы снова чувствовал себя мужчиной и снова свободным. Он заглядывал в своё будущее, и оно представлялось ему в здоровом, спокойном свете. Бездельная сонная недавняя жизнь была ему противна. И сразу захотелось работать, заняться делом, стремиться к цели… Если бы он снова вернулся на службу? Людей с его послужным списком всегда охотно берут обратно. Но этого уже не вернуть. С разведённой женой товарища – этот шёпоток никогда не утихнет. И тогда… В этом мундире он заснул своим самым страшным сном, стал дряблым, мечтателем, почти бабой. Снова надеть форму, чтобы она сожгла его, как Нессовы  одежды? Ради Бога, только не это! Это означало бы легкомысленно влить новое вино в старые мехи.

Каждая волна нашёптывает воспоминания, каждое дерево побережья, каждая травинка… Дюлинг задумчиво рассматривал песок, на котором сидел; эти бесчисленные крохотные барханы, которые подхватываются и переносятся ветром, этот скрытно струящийся поток частиц – игра природы и зеркало жизни. Разве все мы не безвольные песчинки, которые ветер поднимает, и ветер же хоронит? Каждый хоть раз думал об этом – в пустыне или на берегу моря. Непостижимый простор, застывшая вокруг бесконечность и всё человеческое спрессуются вместе в песчинку… Сегодня это сравнение лишь мимолётно вспомнилось Дюлингу. Он тут же благоразумно подумал, что все мы должны делать что-то в этом мире, что жизнь принадлежит жизни, а дела – делам. Он прошёлся по всем занятиям, которые ещё доступны человеку в расцвете сил. Он прикидывал и так и эдак. Но лишь тогда, когда он случайно бросил взор назад, где за тёмными можжевеловыми островками раскинулись в резком осеннем свете жёлтые, мертвые стерни, к нему пришло очевидное решение. Сельский хозяин! Оно лежало на поверхности. Пахать землю старой родины, обихаживать и ласкать её, пока не забушует море золотых стеблей, в серьёзной борьбе с коварными силами природы вновь быть человеком, господином, твёрдо стоящим на любимой пашне, больше не чужаком здесь, но другом. И если раньше он видел свою родину лишь в мягкой седине старости и одиночества, сегодня она рисовалась ему молодой, полной сил, и она возвращала его к жизни.
За обедом Дюлинг был молчалив и почти не смотрел по сторонам. У него не было никакого желания рассказывать, чем наполнено его сердце. Хозяйка дома спросила, хорошо ли он себя чувствует – ведь она подала его любимое блюдо, а он почти ничего не съел. Он дал весьма уклончивый ответ, потому что не хотел лгать, и объяснил недостаток аппетита какими-то деликатными нюансами здоровья, приятными эмоциями, наконец, ощущением твёрдой почвы под ногами – в общем, наговорил всякой ерунды!
Вечером он ещё раз подобрался поближе к уединённой вилле, чтобы увидеть свет, счастливо и спокойно горевший в её комнате.

Утром он встал рано. Ветер стал ещё резче. Дюлинг смотрел из своего окна поверх разноцветного шелестящего буйства осенней листвы туда, где сверкало море, серо-зелёное, с многочисленными белыми крапинками, похожими на плавающих чаек, и над этим холодно мерцали яркие резкие блики световой дорожки на растревоженных водах. Он торопливо занялся туалетом. Он собирался быстро выпить свой кофе внизу, потому что он тосковал по крепкому холодному ветру снаружи… и по ней.
На лестнице ему встретилась хозяйка дома. Она тут же приветствовала его понимающей улыбкой: «Фрау фон Вестрем тоже здесь!… Кстати, ей не повезло, и она вывихнула лодыжку. Она ещё не совсем поправилась… Но как молодая госпожа сегодня выглядит – прямо чудо! За те восемь дней, что я её не видела, произошли изменения! Ранее у неё были какие-то тусклый, замкнутый вид. А теперь? – Такой ясный, сияющий взгляд! Это нам всем бросилось в глаза… Ваша хорошенькая подружка тоже там, герр ротмистр, и уже спрашивала о Вас… Кто хоть раз здесь побывал, того всегда снова тянет сюда. Дамы устроились на веранде».
Дюлинг не спеша пересёк обеденный зал. Стол для завтрака был уже накрыт – аппетитная камбала, мясной салат, из этого роскошного изобилия выглядывала мраморная колбаса и матово-белые яйца. Светская дама, чьей неиссякаемо любезной реакцией на тысячи обоснованных и необоснованных пожеланий Дюлинг всегда восхищался, заказывала блюдо. Затем она всезнающе улыбнулась и подняла таинственно палец: «Фрау баронесса здесь – и так очаровательна и привлекательна!»

Дюлинг остановился и сказал как можно равнодушнее: «Я думал, что она уже уехала. Ну, тем лучше!»
– Ах, герр ротмистр, не будьте же таким букой!
Дюлинг в шутку поддразнил: «А наш doctor juris» , – он чуть было не назвал его гномом, – всё лечит дамские души: «милая фройляйн, милая фройляйн!».
При этом одна не очень молодая, но всё ещё довольно симпатичная девушка покраснела, и глаза её неприязненно вспыхнули, но в душе она признала намёк на пошловатого врачевателя верным.   

Дюлинг вышел на веранду. Эстер сидела спиной к нему, но хорошенькая энтузиастка  кивнула в дружеском приветствии. Фрау фон Вестрем делала вид, как будто она не заметила этого, и спокойно продолжала: «Дорогая Мелитта, я нахожу осень на побережье ни серой, ни холодной, но очаровательной». И всё же она ощутила его близость. Тонкая шея склонилась чуть ниже, белая кожа едва заметно дрогнула.

«Итак, пароль – очаровательно!» – неожиданно для всех произнёс Дюлинг, повторив последнее слово с иронией, достойной светского господина. С любезным полупоклоном вошедший сел за стол напротив, пожав обеим дамам руки: своей возлюбленной незаметно сжал чуть сильнее, с тёплым прикосновением счастья, на которое она ответила улыбкой. «Да, осень – это действительно очаровательно!»
Юная девушка сегодня выглядела немного подавленной. Жаркое лето в городе, трудная работа? «Фрау фон Вестрем уже полчаса проповедует мне любовь к жизни. Но я в себе её почему-то не нахожу…»
– Кто её хочет найти, дорогая Мелитта, тот её всё же найдёт.
– Ах, сударыня, – пессимистично возразила собеседница, – Вам хорошо так говорить! Вам пляж так явно пошёл на пользу!… А я всегда здесь чувствую себя лишней. И осень здесь говорит мне то же самое. Я ведь стану гувернанткой или научусь шить на машинке… Нет, всё же гувернанткой, – всегда добропорядочная и таинственная, о нет!… Но в любом случае я собираюсь делать что-то. Вращаться в пошлом «обществе» я не собираюсь, – заключила она вызывающе.

Фрау фон Вестрем дружески привлекла девушку к себе и прошептала недовольной на ухо: «Загорелись?… Но Вы ещё так молоды! И маленькое разочарование, возможно, убережёт от большого… Однако и это случается, поэтому никогда не забывайте: стремитесь, только стремитесь! Счастье приходит лишь к тому, кто его добивается… Я это знаю из своего опыта».
Девушка чуть неуверенно взглянула сначала на женщину, затем на мужчину. В душе  полуподростка шевельнулось подозрение великого грешного счастья. Она покачала головой: нет, невозможно… Но как недалека была истина! И всё же она инстинктивно отодвинулась от женщины. Равнодушная уверенность, с которой фрау фон Вестрем теперь обратилась к Дюлингу, вновь заставила её вздрогнуть: «У меня есть то самое письмо; Вы знаете, я говорила Вам о нём. Я перечитала его снова и снова. В нём всё, что я хотела, всё».
Дюлинг лишь вежливо кивнул и погладил усы.
– От Вашего мужа? – спросила девушка.
– От кого же ещё, милая Мелитта?

Так рассеялись сомнения.
Они ещё некоторое время сидели,  ведя любезно-равнодушный разговор поверхностных знакомых. Все новички за столом были хорошо осведомлены, и поэтому чувствовали себя разочарованными. Они приехали буквально в последние дни, чтобы посмотреть на бурное море, на осенние шторма. Любезная супружеская пара из Кёнигсберга, умильно балующая своего огромного дога. Семья с дочерьми: он – приветливый, пожилой, седовласый – более отец, чем муж; она – всё ещё хороша собой, немного массивное лицо, белое и чистое от постоянного использования мыла. У неё были жёсткие глаза и тугая причёска здоровой эгоистки и матери. Дочери: дьявольски хороши. Старшая – бледная блондинка с пустыми глазами, ищущими какого-нибудь кузена барона к своему бюргерскому болезненному тщеславию. Младшая тоненькая, тёмная, своенравная мулатка с парой прекрасных глаз. Они безусловно знали, что у них есть деньги и выбор. Они сидели, сгорбившись, над книгами. Они не смотрели по сторонам, но всё слышали. Однако два таких актера, как Дюлинг и его подруга, жившие столь долго в большом мире, сегодня никак себя не выдали. Они плотно надели маски, которые пришлись им к лицу. Это было тайное, греховное наслаждение – холодно сиять, хотя они горели. Ни лишнего слова, ни взора, лишь изредка тонкая улыбка да случайный взгляд. Было так приятно в окружении любопытных улыбаться, лгать и почти не чувствовать лихорадочные покалывания и струйки счастья, которые жарко пульсировали от женщины к мужчине.

Когда Дюлинг допил вторую чашку кофе, он повернулся к своей юной подружке и спросил чуть равнодушно: «Теперь идёмте на пляж?»
Девушка отказалась. Это не было недоверие, скорее настроение – ей хотелось созерцать море в одиночестве.
– А Вы, сударыня? – мягко уточнил он. – Конечно же, в корзинку!
Но фрау фон Вестрем безобидно рассмеялась. «О, нет, напротив, я настоятельно попрошу Вас о другом. Ведь мы были вместе так долго и, вероятно, вскоре расстанемся!»

Дюлинг отправился за пальто и пледами. Когда он возвращался, некий приглушённый диалог вдруг сразу прекратился, и светская дама, пересевшая на его место, улыбнулась ему особенно любезно. И его хорошенькая соседка уже довольно сухо попрощалась с ним. За садовой калиткой его ждала Эстер. Горячо прошептала: «Как ты, Георг?»
– Как всегда, если ты со мной, милая. А ты?
– О, я могу летать! – Но она всё ещё ходила с трудом, он чувствовал её скованность. И она казалась ему прекрасной, потому что была слаба. На пляже никого, только сломанные ветви, вихрем носятся листья. Кругом лишь дико ликующая осень.
– Наконец-то они смогут посплетничать о нас!
– Пускай, Георг! С меня достаточно игр в прятки. Сначала я тоже чувствовала себя преступницей. Но затем я показалась себе жалкой, такой же жалкой, как другие, и теперь я богата!
– Я никогда не любил тебя больше, Эстер, как в те полчаса, когда я почувствовал, что не смогу с тобой расстаться.
– Вы, мужчины, любите более скрытно, чем мы… Лучше всего мне было бы сейчас вернуться и сказать людям во всеуслышание: «Дамы и господа, вы совершенно правы, я уже давно грешна, с той лишь разницей, что Вы все делаете это из удовольствия, я же гонима неизбежностью». Но они меня всё равно не поймут. Измена есть измена. Лишь за молодую девушку мне обидно. Это весёлое, доверчивое и милое создание, и теперь она наверняка уязвлена – впервые в своей жизни – непонятными для неё сердечными порывами. Она всегда смотрела на меня, как будто в золотое зеркало. Теперь они рассказывают ей всю «правду» – что было, что могло быть, и чего не было. Она, конечно же, будет меня защищать и всё ещё верит мне. В конечном итоге она вообразит, что молодость, элегантность, богатство для женщины являются не более чем удобным костюмом для ада. И только что она прочла в моих глазах, что этот ад полон жарких, грешных удовольствий. А всё, что было со мной раньше, она и не подозревает? Она, наверное, этого никогда не поймёт… Лучше бы ей не приезжать сегодня! Молодых, увлечённых людей легко испортить. Я бы этого не хотела. – Она остановилась и стала жадно вдыхать чистый, свежий воздух.
– Видишь, Эстер, это осень, неумолимая свежесть и чистота, которые разрывают природу на яркие лоскутья. Теперь, когда я выхожу на улицу, я чувствую то же самое, что и ты. Маленькие грехи процветают лучше всего в доме, в тесном пространстве. Они уродливы… И всё же я счастлив, что мы одинаково это чувствуем.
Она улыбнулась. – Одинаково чувствуем? Если бы я не знала этого совершенно точно, почти инстинктивно, я никогда бы не полюбила тебя! Это ведь не личинка какого-то вида, это же человек, которого ты любишь!»

Они свернули на боковую тропинку. Когда в зарослях они почувствовали себя в безопасности от чужих глаз, он обнял её за талию. Она охотно позволила этому случиться. «Так лучше, Эстер?»
– Это самое меньшее, что я себе представляла.
– Взгляни-ка на меня! – Она посмотрела. – У тебя снова совсем блеклые глаза… Ты дрожишь?… Я сделал тебе больно?
– О, они будут сиять снова!… Знаешь, твоя физическая близость для меня как лихорадка, как опьянение. Я больше не принадлежу себе… У меня было это ужасное чувство тогда, когда я танцевала с тобой. Мне так хотелось тебя оттолкнуть. Это было очень глупое чувство…

Они шли молча, тайными тропами до своего места. Он расстелил на песке своё дорожное покрывало. Они позволили себе сразу прилечь. Но когда он попытался её обнять, она отстранилась, с мёртвыми глазами, тяжело дыша. «Ты так боишься меня, Эстер?»
Она покачала головой и попыталась улыбнуться. Затем медленно обвила дрожащую руку вокруг его шеи и потянула мужчину к себе. И когда их губы соприкоснулись – в последний момент она закрыла глаза – она вся вздрогнула, обняла и крепко сжала его с непонятной силой. Он, пленённый этой силой чувств, захваченный непобедимой молодостью, пробормотал, почти задыхаясь: «Чем я заслужил столько любви? Девочка, как же ты юна!»

Узкие, пересохшие губы улыбнулись. И горячо дыша ему в щёку, она прошептала страстно: «Девочка! Да, да… Почти. С того дня, когда я рассчиталась с ним, он не мог больше ко мне прикоснуться. Я любила тебя. Случилось бы это или нет, я не хотела ничего больше растрачивать, сберегая всё для тебя, то, что я ещё сохранила – молодость, силы и чувства. Человек, который обнимет меня однажды, не должен никогда догадаться, что меня уже обнимал другой человек… И то, что я сказала недавно про детей. Это неправда!… Любить друг друга и не желать иметь детей, как страшно!… Но не для него, не для него!… Я их никогда не смогла бы полюбить, потому что всегда видела бы в них отца. А если бы они были похожи на меня, они были бы несчастны, ибо им пришлось бы ненавидеть собственного отца…»

Она отпустила его шею и откинулась назад. Он наклонился над ней и стал покрывать её поцелуями – руки, платье… Внизу бушевало море, с глухим гневным рёвом бросая свои мутные валы с белоснежными шапками на пляж и с шипением возвращая их обратно, покрывая берег взбаламученным дикими волнами песком.
Эстер фон Вестрем выпрямилась: «Хватит! Мы должны быть благоразумны».
Но он уже почувствовал, приходя в себя, трезвую истину, которая следует за любой эйфорией. «Да, благоразумны! Так мы всегда говорим, когда мы останавливаем наши чувства».
 – Опьянение чувств ведь не может длиться вечно! Наверное, тебе оно надоест раньше, чем мне… Моя любовь останется, – она погладила его лоб, мягко, по-матерински, как это могут только женщины. – Я думаю, что с нашей любовью должно быть так же, как со вспышками маяка. Он то ярко вспыхивает, то тлеет, но потушить его можем только мы сами.
– Люблю тебя, Эстер!

Они улыбнулись и сжали друг другу руки. Потом молча посмотрели на море. Теперь они наконец услышали могучий рёв, почувствовали шторм, который сгибал кусты. Женщина вытащила тонкий пакет из кармана. Письма! Она протянула их ему.
Дюлинг сразу узнал беспечный самодовольный почерк красавца Вестрема, крупные штрихи и мягкие дуги.
– Я действительно должен это прочитать?
– Ты должен. У меня нет секретов от тебя, и не будет впредь. И в первую очередь я хотела бы показать тебе, что я была честной с ним. Разрыв не может быть для него неожиданностью. Хотя это происходило постепенно, но конец совершенно ясен.
Дюлинг стал читать. Сквозь бумагу проступал счастливчик, убеждённый в своей полной неотразимости – мужчина, который не желал понимать всё более и более холодный тон писем жены, потому что не сознавал за собой никаких обязательств, потому что он любил её по-своему. Неужели кто-то может хотеть сбежать от красавчика Вестрема? Ну тогда пусть ей будет очень больно! И  даже Дюлингу был неприятен этот слепец своим тщеславным непониманием, глупыми просьбами, может ли ещё она приехать в Берлин или он к ней, высказываниями, что он ждёт только её приказа, и настояниями подлечить больные нервы. Конечно же, последнее письмо – он вынужден был ответить на её ледяную декларацию – было подавленным, малодушным, полным страха перед скандалом и растерянных, глупых мольб.
Дюлинг вернул письма.
– Тебе жаль его, Георг?
– Да.
– Мне нет. Раскаяние и жалость – это точно не в моём характере. Мне трудно себя переломить. Но однажды это случится и со мной –  значит, тогда я буду готова принимать людей и вещи как они есть. Женщины вроде меня, особенно когда они страстно любят, всегда в известном смысле холодны сердцем. И не желай ему больше, чем он заслуживает! Он слишком уж самовлюблён, чтобы быть по-настоящему несчастным. Он наверняка вскоре найдёт другую, которая подойдёт ему лучше. Ведь ему подойдут очень многие!

Поколебавшись, Дюлинг ответил: «Ты права. И всё же это сослуживец, которого нехорошо обманывать; это обезоруживает. Я же, напротив, так легко это делаю!… Ах, Эстер, ты во всём так совершенна, что я почти в замешательстве… Действительно ли я достоин тебя?»
Она недоверчиво улыбнулась. «Ты отдаёшь всё, что имеешь!»
– Конечно, Эстер. Но достаточно ли этого? Я всегда чувствую твоё очарование, но…
Она в шутку зажала ему рот. «Хватит!… Георг, ты дал мне так много – ты даже не представляешь».
Он взял маленькую, энергичную руку и поцеловал её множество раз. И она счастливо улыбнулась, и он тоже.

Сквозь шум шторма послышались голоса. Оба поспешно встали. Он взял плед, она разгладила своё платье. Это были прохожие, девушки в пляжных шляпах, восторженными криками приветствующие море и бегающие наперегонки с ветром. Но любовники всё же почувствовали себя неловко. Они попытались изобразить двух рассудительно гуляющих людей. Вдоль верха берегового обрыва, где редкие участки серо-зелёной травы сгибались длинными волнами и где порывы ветра почти сдували с дюны, до глубоких котловин, разбросанных по всему побережью, заросших кустарником, живописных, с осыпающимися отвесными песчаными кручами, под странной формы кеглеобразными выступами, подобными гигантским игрушкам. Они медленно ходили туда и обратно, обсуждали будущее, этот ужасный развод и следующий за ним год ожидания. Да, до полного счастья предстояло пройти долгий путь! Эстер была совершенно беззаботна. Время летит быстро. И даже если вы не видитесь ради приличий, то нежные письма помогут быть мысленно вместе каждый день.
– И тебе это будет гораздо труднее, Эстер! У меня есть моё новое дело, я должен его освоить. Ты же останешся наедине со своими мыслями.
– Не беспокойся обо мне, – ответила она радостно. – Я могла бы для тебя отправиться в пустыню, я могла бы принести в жертву любимых детей. Медея!… Я на это способна… Я могла бы пойти побираться ради тебя. Я бы смогла перенести любые трудности!

Он не мог отвести от неё глаз. Она казалась ему воплощением действия, воплощением молодости. Ни раскаяния, ни сожаления!… Потом он рассудительно подумал о великих заботах,  крупных неприятностях, ранящих шипах и острых камнях на всяком необычном жизненном пути.
– Я хотел бы, Эстер, чтобы мы поженились завтра!… А ты разве не хочешь этого?
Она ясно посмотрела на него.
– Ты стал бы счастливее? Когда мы любим, мы добровольно жертвуем собой. Мне не нужен ни священник,  ни разрешение. Всё равно мне придётся стать протестанткой… Хорошо, сбежим отсюда вместе!
– Ловлю тебя на слове, Эстер! – ответил он быстро.

Затем она покачала головой. «Нет, лучше нет! Лучше честно подождать!… Никаких пятен там, где без них можно обойтись. Они остаются. Я хочу, чтобы ты и наши дети избежали этого… Ты понимаешь? Это не для меня. Я не боюсь. Это лишь потому, что я люблю тебя». Опять тёплый, глубокий тон, и прекрасные мысли слабой и одновременно сильной женщины.
Он остановился. «Знаешь, что бы я сейчас хотел сделать?»
– Что?
– Встать перед тобой на колени и целовать твои ноги. Потому что ты святая!
С гребня котловины им замахали платками. Это были отдыхающие из пансиона. Молодая девушка стояла в стороне и смотрела на море.

– Как ты думаешь, Георг, яд уже подействовал?
– Похоже, что да.
– Мы могли бы пойти туда к ним. Это выглядит более правильным. Но я это делаю только из-за девушки.
Они помахали в ответ, и остальные двинулись им навстречу. По дороге они успели быстро посовещаться.
– Ты уже написала ему, Эстер?
– Да, вчера, уже лёжа в постели.
– И какая роль в этом деле отведена мне?
– Пока совершенно никакой. До этого сам он никогда не додумается. Можно было бы дать ему все доказательства с датами, но он бы только улыбнулся. Ведь он настолько красивее, чем ты, и не имеет ни одного седого волоса. По его мнению, это может быть только лейтенант… Ты останешься в тени до дня нашего венчания. А к тому времени он давно утешится с другой.
– Мне тоже так больше нравится.
– Кстати, Георг, дома наверняка уже лежит телеграмма. Я попросил его о встрече, в Кёнигсберге и Берлине, в отеле, конечно, не в своей квартире.
– Бедная Эстер, как это будет непросто для тебя!
– Но это должно случиться! И то, что всё равно будет, я не хочу откладывать.

В общей толпе они поплелись домой. Подружка Дюлинга исчезла. Внизу на пляже показались два прогуливающихся господина, один из них был высокий и белокурый.
– Ваш муж, фрау баронесса! – воскликнула, с явным намёком, одна подслеповатая дама.
Дюлинг слегка поджал губы и ничего не сказал. Эстер непринуждённо улыбнулась. «Вот это была бы действительно неожиданность!»
Тревога, к величайшему сожалению всех равнодушных, оказалась ложной. В то время как весь пансион горячо обсуждал поразительное сходство, двое как бы случайно остались позади.
– А если бы он сейчас был там, Эстер?
– Значит, он просто был бы!
– И если бы он всё знал?

Она холодно улыбнулась. «Настоящая женщина всегда имеет оружие. Знаешь, в каждом браке есть какое-либо тёмное пятно. И если вы решительно или в нужное время коснётесь его, то мужчине не останется ничего другого, кроме как замолчать и уйти. Я никогда добровольно не применяла такое страшное оружие, но я бы это сделала!… Теперь я почти жалею, что это был не он».
Шторм бушевал с неослабевающей силой. Но для них день был наполнен миром и счастьем. Больной ноге Эстер нужно было дать передышку, и они задержались здесь, неподалёку от пляжа, где было достаточно скамеек. Осень снова показывала всю свою дикую красоту. Голая, широкая, жёлтая равнина с торчащими рощами и несущимися облаками. Над ними кровавое солнце, острые и яркие тени, безжалостный ясный свет. Не осталось ничего от лёгкой летней дымки, мягких теней! Каждое дерево, каждый дом выглядел словно вырезанным, стадающим от бури, которая подхватывала солому, гнула стволы. И море. До самого горизонта в коричневом  кипящем потоке неутомимо носились вверх и вниз белые гребни волн. Вся дуга побережья, от Рантума до Брюстерорта, превратилась в белую, широкую, бьющуюся полосу прибоя, который вздымал песок, швырял на берег клубы водорослей, почти мирно качал чёрные расщепленные брёвна на длинных, коричневых горах волн, от самых белых вершин ло бурлящей глубины. Несчастный, белый, мёртвый пляж молча терпел то, что ему навязывал и тут же снова забирал озорной победитель – водоросли, деревяшки, горы песка. Вся береговая линия, заваленная слоями обломков, стала воплощением хаоса. Прибойные воды, ворча, стекали обратно по промытым руслам. Казалось, море с протяжным воем даже издевается над беззащитным берегом! Испуганно цеплялась за склон дюны взъерошенная трава,  наверху трусливо кланялся кустарник, и лишь лес упрямо сопротивлялся, оплакивая свой упавший в пропасть авангард.

Они сидели на краю дюны, радуясь разрушительной дикости и мощи жизни. Такое зрелище придавало сил… Все отдыхающие курорта были внизу на пляже – в развевающейся одежде, надвинутых на лоб шляпах, ликующе перекрикивая шторм, когда волна внезапно била в берег. И низкое солнце коварно лежало на поверхности моря, делая линии резче. У самого берега широкая белая прибойная полоса, затем тёмно-коричневая, потом ярко-зелёная, а дальше пена и волны смешивались с мутным, жирным серым, в котором мурашки волн метались вверх и вниз, пока крошечными скачущими точками не сливались в далёкий горизонт. То, что здесь являло свою разрушительную мощь, там, вдалеке, выглядело весёлой игрой.
Они внимали этому буйству молча и сосредоточенно.

Сквозь можжевеловые кусты мелькнула почтовая фуражка. Телеграмма. Она схватила её немедленно, в то время как он расплачивался с почтальоном. Затем передала ему.
– Письмо получено только сегодня, потому что он уезжал на три дня по службе в Градитц. Завтра весь день в отеле Савой.
– Ты уедешь сегодня?
– Да. С ночным курьерским.
Он беспокойно зашагал взад-вперед. «Ты даже не представляешь, Эстер, что для меня значит потерять тебя на три дня».
Она подошла к нему и сжала его руку. «Милый Георг!»
– Это, конечно же, глупость… Но ты ведь скоро вернёшься!
– Это означает?
– То, что я написал к ней сразу, так как это был мой долг. Сегодня или завтра можно ожидать ответа. В нём не будет слишком много, она не такая натура, которая себя выдаёт. Но всё же я хотел бы прочитать это письмо вместе с тобой.
– Тогда я останусь, – сказала она коротко.
Он прошёлся туда-сюда, посмотрел на море… «Нет, ты безусловно едешь», – сказал он наконец. «Это нервы, не более того… Ты немного сердишься на меня, Эстер?»
– Как я и должна! Ты просто не хочешь её оставить, как она оставила тебя…
– Она меня не оставляла!
– Уже оставила!
– Ты что-то знаешь, Эстер?
– Ничего такого, чего бы не знал и ты!

Он махнул рукой в нерешительном движении. Затем сказал с усталой серьёзностью: «Неужели и в нашей новой жизни тоже будет тёмное пятно? Когда-то я её горячо любил, а теперь люблю тебя. Но я не могу отменить три года моей жизни. Я не могу и не хочу этого! И если завтра действительно придёт пустое «желаю счастья от всей души», то что-то во мне будет разбито».
– Ты тоже должен будешь об этом забыть, Георг.
– Я не хочу об этом забывать! – воскликнул он резко.
– Тогда молю Бога, чтобы она больше никогда не смогла написать тебе.
– Ты что-то имеешь против неё, Эстер… И это, видит Бог, не просто женское, это что-то из области убеждений или идей, в этом я не могу ошибаться!
– Дорогой Георг, я ничего не имею против женщин, кроме того, что естественно должна иметь против той, которая любит того же мужчину, который сейчас любит меня… Я только не понимаю её чувства долга… Но каждый говорит об этом по-разному… И она совершенно искренне и на свой манер водит тебя за нос.
– Когда ты едешь?
– Поезд в шесть… Итак, я еду?
– Ты должна! – С немного принуждённой весёлостью он добавил: – И снова последний день. В сущности, любой день, что мы провели здесь, мог стать последним, – одно слово, и он бы наступил, но в конце концов он так и не настал… А теперь, по крайней мере, мы точно знаем, что он уже не придёт.
– А когда он всё же наступит?
– Не надо так издеваться, Эстер! Кстати, много ли тебе паковать?
– Пять минут. Я ничего не собираюсь брать, кроме пледа и сумочки.

Он взглянул на море… «Тогда у нас ещё два часа… И теперь я потащу тебя на прощание по всем любимым местам вокруг, где мы бывали в последние дни, и где мы были так счастливы». Он нежно погладил её руку.
– Ах да, так счастливы! – повторила она.
– И теперь наконец ты мне расскажешь, как всё это на самом деле произошло, Эстер!
– Ловлю тебя на этом, Георг!
– Да, ты знаешь, Эстер… Это происходило так медленно и всё же случилось внезапно. Затем это был уже поток, намного сильнее меня… Но скажи мне, милая, что ты полюбила во мне? Почему ты вообще меня полюбила?
Она улыбнулась. «Это так просто, Георг: ты научил меня любви. И этим всё сказано… Я при всём желании не смогу сказать, что я в тебе люблю больше или меньше. Я просто люблю тебя, и я, наверное, всегда любила тебя, задолго до того, как познакомилась с тобой. Это тайна. Ток возник внезапно и захлестнул нас… Почему завеса должна была упасть с моих глаз именно в тот момент, когда ты поцеловал руку другой женщины? Почему я должна была сорвать именно эту белую розу с того же розового куста?… С этого момента другой умер для меня. Я больше не могла ему помочь… И всё же я честно боролась. Я ясно понимала всё безумие моей привязанности, всю тяжесть моей вины… Другие, наверное, могут сказать: я люблю этого человека, потому что он красив, потому что он хорош, потому что он мудр, или не люблю, потому что он некрасив, потому что он глуп, потому что он отвратителен. Конечно, так горячо любя, можно стать преступницей, как одна святая. Это всё совершенно безразлично. Один момент, один взгляд, одно слово – и привязанность возникает и связывает навеки. И ты не можешь больше её разорвать! Ты либо зачахнешь в безвольной морали, либо добьёшься счастья в отважном предприятии… Лишь к тому, у кого для меня нет золота, я тоже его не имею. Я люблю. Пусть все другие взывают к закону, клянутся, умоляют. Я люблю тебя!… Лишь это – прямой путь для  каждого большого чувства. А если не пойдёшь им, то совершишь тысячи обходных маневров и всё же неминуемо вернешься к нему… Ты, Георг, ты единственный человек в мире, который имеет то  золото, которое я ищу… Чем больше над этим ломаешь голову, тем больше запутываешься. И когда я тебя увидела, увидела благодаря глупой случайности…» Она задумалась. «Да, некоторую роль сыграла и внешность! Это были седые усы, седые волосы. Это, наверное, твоя фамильная особенность. Наверное, ты это сам подтвердишь. И всё же я считаю, что это не так! … Я впервые увидела тебя ещё угольно-черным, внешне лет на десять моложе, и ещё тогда сказала себе: кто так страдает от настоящего чувства, тот сам достоин большого чувства. И большое чувство всё равно найдет большое сердце, для этого оно и дано, и в наших жилах, слава Богу, ещё течёт кровь!»

– Эстер, как бы я хотел быть моложе! Я люблю тебя всем сердцем. У меня ещё достаточно сил, но ведь когда-то их было ещё больше… Мне всё более ясно, что я уже не смогу сделать слишком много для тебя. И когда я приду к заключению, что могу предложить тебе только половину целого, и когда наши сердца будут разбиты этим, я не намерен оскорблять тебя, выдавая половину за целое. Для этого жизнь слишком длинна. Ложь всегда обнаружит себя. И придется стоять перед тобой и просить: прости добросердечного лжеца! Нет и никогда! – Я лучше уйду, я уйду не прощаясь, потому что самая тяжёлая рана всё же лучше, чем скрытая опухоль.

«Любимый Георг, – тихо сказала она, – на три года моложе! Неужели прошло столько времени? Я не знаю, и я не верю этому. Вначале между нами должна была стать другая, и возможно, нам обоим нужны были муки и сомнения, чтобы вообще найти друг друга. Потому что существует правило, которое хотя и декларирует честную борьбу, но ненавязчиво приводит нас на предписанный путь. И нам не остаётся ничего другого, как сократить или продлить наши страдания и наши радости… И не воображай себе ни на миг, что я хочу видеть тебя снова, чтобы исцелить больного от любви новой любовью. О нет, для этого я не настолько сестра милосердия. Напротив, вначале я инстинктивно избегала тебя, а затем намеренно искала, чтобы уничтожить фантом, за которым я гналась… И это почти удалось! Но когда я узнала, что ты, которого я искала, всё же существуешь, и всегда был со мной… Да, Георг, тогда я стала слабой и безвольной, как другие женщины, и стала молить Провидение. Да, да, молить! Это совершенно не в моём духе – и всё же я сделала это… И должен быть Бог, который ведёт нас, потому что в тот самый день, когда я это сделала, я была услышана… Поцелуй меня, – страстно продолжила она, – поцелуй меня! Любой  может увидеть нас. Возможно, как раз поэтому. Но я уже сегодня твоя – пусть все знают… У меня такое ощущение, как будто я должна использовать каждый миг, потому что он никогда больше не вернётся». Он поцеловал её. Они стиснули друг друга в долгих и крепких объятиях. И ни один шпионский взгляд не коснулся их. Затем они вновь прошли по  всем своим любимым местам. Это было радостное расставание. Короткая разлука перед новым долгим свиданием. В прекрасной иллюзии летели часы. Когда они, наконец, оторвались друг от друга,  холодные серые осенние сумерки стекали по склону дюны. Эстер в одиночестве быстро пошла вниз к своей вилле.

Георг с любовью смотрел ей вслед. Вначале он видел всю стройную фигуру с сияющими волосами, – потом последний взмах белой руки, и она исчезла в долине. Дюлинг медленно вернулся назад к тихому месту, где они отдыхали в первое утро любви. Волны вздымали свои жуткие белые черепа, и шторм зловеще завывал на низкой ноте. Но вспышки маяка сияли ярко и многообещающе со своего тёмного оплота. Человеку показалось неблагодарным не попрощаться с лучом света. Он кивнул ему в качестве прощального приветствия.
На обратном пути ему захотелось вырвать ветку из куста, под которым они отдыхали; и он сделал это. Это была засохшая ветка.

Уже к полуночи шторм утих. Дюлинг проснулся от внезапной тишины и прислушался. Только издалека доносились глухие удары прибоя – теперь звук их стал ещё более тяжёлым и  зловещим. Он подошёл к окну. Небо прояснилось, и Заколдованный лес недвижно плыл в белом лунном свете. На море гребни волн смутно колыхались вверх и вниз. Он подумал об Эстер. Где она была сейчас? Он представил, как она без сна стоит в проходе, прислонившись к окну мчащегося поезда, полная тоски по убегающему востоку. Как ему хотелось нежно оградить её от опасности! Если бы он мог быть рядом с ней, но незримо! Ему претило, что любимая женщина была вынуждена совершать самый серьёзный шаг в её жизни в одиночку. Он посчитал часы, оставшиеся до её возвращения. Она, конечно же, вернётся! Но он не смог больше уснуть. Предчувствие какого-то непредвиденного, неизбежного несчастья не покидало его. Это было смутное ощущение; оно было необоснованным, и всё же разум не мог его отбросить. В конце концов он разозлился на непокорные нервы.
Но когда после короткого, свинцового утреннего сна он проснулся разбитым, ему не хватало этих диких стонов ветра. Доносились лишь монотонные удары волн, которые вгоняли его в тоску, словно это были удары судьбы… Пусть будут другие звуки! – человеческие голоса – хоть что-нибудь! Сегодня он искал хотя бы поверхностных пансионных разговоров, чего обычно избегал. Внизу, в столовой, молодые девушки обступили маленькую дружелюбную даму, которая во всеуслышанье читала судьбу по их ладоням.

«Линии жизни у Вас, право же, очень длинные, мои милые. Ведь Вы так молоды!… Кстати, однажды я составляла гороскоп фрау фон Вестрем в Кёнигсберге: линия жизни удивительно короткая. Как если бы её каждый день, сегодня или завтра, ожидала смерть. Конечно же, я не сказала ей об этом. В остальном у неё сказочно интересная рука». Увидев Дюлинга, она вдруг замолчала, а затем со смехом шлёпнула по юным ручкам, любопытно протянутым к ней. «Ах, милые дамы, всё это ерунда! Надо верить в Бога, а не доверять этой учёности».
Дюлинг шагнул в круг. «Наверное, я должна сказать правду и Вам, герр ротмистр?» – спросила она любезно.
Дюлинг протянул ей руку – тонкую, белую руку аристократа, которой он немного гордился.

Она всмотрелась в ладонь. «Ох, герр ротмистр, Вы достигнете глубокой старости! Ваша линия жизни вообще бесконечная. А после того как Вы пройдёте тяжкие испытания, Вы не будете больше страдать. Продолжение у Вас такое спокойное!… И помните одно, герр фон Дюлинг, будьте осторожны!» – заключила она добросердечно.
Дюлинг поблагодарил. Это будущее было ему по вкусу. Всё утро он оставался вместе с молодежью. Его хорошенькая подружка хотя и пугливо избегала его, но всё же передала ему последний привет от Эстер: они случайно встретились на вокзале. Это было безобидное весёлое утро. После одиннадцати часов пришёл почтальон. Светская дама разложила почту на углу стола. «Для вас, герр ротмистр, сегодня необычайно много. Три письма!» – Она протянула ему любезно и услужливо, как всегда.

Дюлинг только взглянул на первое и сразу же открыл его. Это была её рука. Три беглые строчки, торопливо набросанные уже в зале ожидания – но в них было так много тепла, так много мужественной веры. И снова ему бросились в глаза резкие, свободные штрихи почерка. Ни страха, ни сожаления! Её почерк был как она сама. Потом он потянулся к двум другим. Письмо с чёрной каймой и розовая записка. Он слегка вздрогнул. Он не открыл их, хотя почерк был ему хорошо знаком – гладкий, красивый почерк женщины, имеющей обширную переписку. Чёрная кайма долго скиталась, прежде чем прибыла в отдалённый курорт. Розовый конверт имел правильный адрес и был отправлен вчера.
Дюлинг быстро встал и вышел на улицу, держа оба письма в руке. Он чувствовал странное сдавливание вокруг сердца. Сейчас он держал в руках свою судьбу, – он знал это точно… Он медленно натянул в коридоре своё пальто, поправил перед зеркалом пляжную шляпу – он делал это всё, как обычно, но с необычайной серьёзностью.

Он пошёл вдоль Штрандвег. Холодный сентябрьский день заставил его чуть поёжиться. Осень, изрядно потрепав деревья, теперь показывала спокойное, мирное лицо. Дюлинг уселся на одну из скамеек с видом на море. Он смотрел не на прибой – он заглядывал в себя. Он знал, что будет в письме. Траурная кайма всё ему рассказала. Его превосходительство был мёртв, молодая вдова свободна. Она писала: теперь забирай меня – наконец я твоя!… Она не могла написать ничего иного… Но всё произошло слишком поздно. Судьба! Теперь он уже не мог вернуть всё назад и не хотел бы возвращаться к этому. Он хотел удержать то, что имел. И всё же ему было ужасно больно… Если бы она хотя бы раз сказала ему: «Жди меня», он, конечно, не искал больше никакой другой женщины. Он чувствовал, что умеет хранить верность. Вместо этого всегда только мольба: «Забудьте меня! – Живите дальше! – Вы свободны!» Это был трогательный страх женщины перед собой, женщины, которая была столь безупречна, что скорее замучила бы себя до смерти, чем нарушила бесполезную клятву. Мученица долга, святая… Теперь она придёт с распростертыми объятиями, а он должен будет отправить её восвояси. Они оба были не виноваты. И всё-таки женщина никогда не поймёт, как он, упав духом, смог укрыться в объятиях другой, сбежать от любви к любви. Траурное письмо никак не могло быть ответом на его признание – на штемпеле дата недельной давности. 

Ответом была розовая записка, ледяное пожелание счастья мучительно дрогнувшего, но гордого сердца…  Он мог бы почти дословно рассказать содержание двух писем – он знал эту женщину лучше, чем себя… И всё же он медлил читать. Это не было слабостью. Он лишь хотел вначале добиться ясности в своём сердце и разуме. И они тоже сказали ему: «Сохрани что имеешь!»
Наконец он сломал печать.

«Мой друг!
Эта траурная кайма ясно скажет Вам, какую потерю я оплакиваю. Мой муж уже несколько недель как умер, о чём Вы, возможно, знаете из газет. И я долго, долго колебалась, должна ли я отправить Вам что-то иное, помимо печатного объявления. Но я всё же обязана признаться Вам в своей вине… Вы знаете, почему я молчала в течение года? – Теперь Вы, вероятно, догадались. Я хотела бережно, как лучшая сестра, подготовить Вас к тому, что я должна сказать сегодня. Мой друг, сегодня Вы мне дороги как никогда; но Вы никогда не были в моем сердце чем-то другим, чем то, что я Вам сейчас пишу: дорогой друг…
Не осуждайте меня за это, и не смейтесь надо мной, потому что интерес для меня уже давно угас. Хотя я никогда прямо не говорила Вам, что я люблю Вас так же, как Вы любили меня, но всё же я ввела Вас в заблуждение, совсем того не желая, потому что сила Ваших чувств, вероятно, немного увлекла меня, и ещё более потому, что я знала, что Вы не вынесли бы истины в тот момент. Мой друг, это была ложь доброго сердца, которая, тем не менее, принесла мне много мук, и в которой я теперь достаточно раскаялась, пролив тысячу слёз… Пока он был жив, я осмеливалась оставлять Вас в этом прекрасном заблуждении. Но я никогда Вас в нём не поддерживала! И когда я писала Вам под Вашим влиянием, что Вы мне дороги, как и раньше, то знайте, что я, конечно же, не лгала. Моё чувство к Вам остаётся тем же – бескорыстнейшая, чистая дружба на всю жизнь!… Будете ли Вы этим удовлетворены? Я надеюсь, что Вы сможете, Вы должны! Возможно, Вам это покажется излишним, Вы забыли меня и больше не цените преданность, которая вновь неизменно предлагается там, где она уже не требуется… Или Вы проклинаете с горькой усмешкой несчастную, которая не совершила никакого иного зла, кроме как пробудила Ваше лучшее чувство. Я вижу резкую, сердитую складку, трепещущую в уголке рта. От этого мне ещё больнее, потому что я точно знаю, что за этим скрывается доброе сердце… О нет, Вы не умерли и не забыты, как Вы, наверное, себе представили!
Сейчас, когда я пишу, я так ясно представляю себе Вас: обычно чуть надменное лицо, мягкие глаза, волосы и усы жгучего брюнета из южных стран. Вы всегда выглядели намного моложе, чем были, и я хорошо запомнила удивлённый возглас одного знакомого: «С каких пор вторых лейтенантов  назначают адъютантом бригады!» Вы должны выглядеть так же молодо, как и тогда, Вы не могли сильно измениться, тогда как для женщины три года душевных мук никогда не проходят незамеченными.
Я думаю, что благодаря бесчисленным услугам, которые Вы оказали мне, я должна расцвести, как та ухоженная роза, сохранённая мной с нашего последнего праздника. Я положила её рядом с собой, я чувствую запах, как будто она была сорвана только сегодня… Да, сердечно благодарю Вас за всё ещё раз! Вы видите, я получала удовольствите от этих печально-прекрасных воспоминаний. Возможно, в то время меня тоже непроизвольно захватило иное чувство, и Вы видели это и теперь называете меня непостоянной и неверной. Если когда-либо греховное чувство к Вам и приводило в трепет моё сердце, оно ушло. Осталось лишь сожаление о том, что когда-то сделала любящему меня человеку так больно. Мы были этим летом на Северном море. На молу был маяк с так называемым проблесковым огнём. Мне нравилось смотреть на него, думая о Вас. Коварное, красное свечение казалось мне воплощением тайного греха, и я всегда была рада, когда снова вспыхивал большой, яркий свет. Для Вас, мой друг, больше ничего не тлеет тайно, но горит  чисто и открыто… Понимаете ли Вы меня? Хотите ли Вы меня понять?… Мой муж умер, и все могут подумать, что я обманывала его, хотя я обманывала только себя. Сплетни оставляют меня равнодушной. Но, забыли ли Вы меня теперь или нет – я всё же должна сказать Вам перед лицом покойного, что я была лучше, чем казалась. Так что не держите обиду! Я тоже не держу зла.  Поступите так, потому что иное будет недостойно Вас и омрачит образ в моем сердце. Но даже тогда я буду хранить его, и прощаюсь с Вами так сердечно, как это было тогда: до свидания в лучшие времена!

Преданная Вам Мария.
P.S. Мне бы очень хотелось, чтобы Вы писали мне иногда. Но не часто, и не в тоне, который тревожил бы мои чувства. Простите меня! Но в Ваших письмах всегда было нечто, что меня инстинктивно отталкивало. Этого не должно быть! Это унижает то чувство, котрое я испытываю к Вам, и особенно теперь, когда я свободна…
Я посылаю это письмо на Ваш старый полк. Я не знаю, где вы находитесь. Герр фон Вестрем, который после Вас стал нашим адъютантом и который мне особенно симпатичен,  потому что он рассказывал так много хорошего о Вас – к сожалению, муж крайне высокомерной и бессердечной женщины, которая в дворянском благородстве ценит только шик; из-за её невероятного поведения этот в остальном очень способный офицер вынужден будет развестись, – итак, Вестрем  весной обмолвился, что Вы уехали в Алжир или Марокко. Надеюсь, Вы встретите эти строки в полном здравии».

Дюлинг прочитал письмо до конца и сразу же открыл второе.
«Мой дорогой герр фон Дюлинг!
От всего сердца желаю много, много счастья! Ваше письмо меня не ранило – Вы всё же счастливы! Вы сняли тяжелейший груз с моей души. Я отвечаю с обратной почтой. И забудьте о том, что я писала о той женщине, пожалуйста, пожалуйста! Я так сердечно рада за Вас, и неправа по отношению к ней! Моя дружба к Вам, конечно же, остаётся нерушимой. То, что я даю, я даю навсегда. Еще раз много счастья и снова много счастья!

Всегда Ваша Мария фон…»

Это были два прекрасных, добрых письма. Никакая сестра милосердия не сделала бы это бережнее. Какие высокие чувства, какая нежность! Любой, прочитавший это, позавидует такому другу сердца.
Георг фон Дюлинг ещё чувствовал что-то в этом духе, пока тщательно складывал письма и прятал их вместе в нагрудный карман. Но уже мгновение спустя он сказал с жёсткой, неприятной усмешкой: «Ну вот, я разбойник и убийца – по крайней мере, в своём воображении». Он медленно встал и потянулся, потом бесстрастно посмотрел на море. Бесцветные, тяжёлые воды, длинные волны с тусклым блеском; серый, измождённый призрак маяка на мысе. Мужчина кивнул ему. «Да, да, теперь поиздевайся! Тебя погасили, и я тоже больше не нуждаюсь в твоём свете!»

Пришли люди, среди них маленькая дама, которая гадала ему по руке. Он прошёл мимо неё с тихим вежливым приветствием. Они смотрели на него в изумлении. Он чувствовал это и попытался шагать быстро и эластично, но ноги не слушались его. Он шёл, как старик. О, если бы он  мог видеть себя со стороны, с этими седыми волосами и подавленным взглядом! Все напрасно потерянные годы разом придавили его за эти короткие полчаса. Георг фон Дюлинг стал действительно старым!… Когда на пляжной дороге появились ещё люди, он тут же свернул в Заколдованный лес. Той же тропой, которой они шли вчера, мимо котловины, где с каждым шагом утекали песчинки, мимо скамейки, где они недавно сидели, до того места между полем и кустарником, где они вместе отдыхали в первое утро их любви.

Там он остановился. «А чего же ты хотел от неё? – бормотал он, пожимая плечами.
– Боже милостивый! Ибо что она такого сделала? Ничего, кроме того, что было разумно и хорошо… Бескорыстнейший друг!… Как это красиво звучит!… Хм… Хм… Разумеется, я никогда ничего не чувствовал к ней, никогда ничего не хотел, и это она может и должна знать. Чуть меньше деликатности и чуть больше мужества! … Да, да, Мария! Дело пошло бы лучше, и ты избежала бы трудного письма. Но она, безусловно, не умеет ничего другого… Я, наверное, вел себя нелепо, глупо и скулил, как больной пёс. Так что ей ничего не оставалось, кроме жалости… Жалость от женщины! Которую я всегда так любил!… – Он вздрогнул от отвращения. – Меня тошнит, когда я подумаю об этом. Сострадание женщины! – Он снова остановился и уставился себе под ноги.  -Только будь справедлив, Георг! Они верила, что действительно поступала наилучшим образом… И если я видел её такой, какой она не была?… Да… Другой – всегда наше творение, всегда то, что мы вносим в него… Но как же я должен был быть слеп, чтобы соблазниться лишь прекрасной фигурой, мягким голосом, усталой улыбкой? Наделял ли я безнадежно пустой ковчег святыми, лучшими чертами – безрассудный транжира? Нет. Наверное, это действительно было то, что я искал – просто, к сожалению, не для меня. Но я этого не замечал, и поэтому появилось это письмо…»

Дюлинг не был поэтом. Но море было так близко, и сравнение родилось само по себе. Можно ли сердиться на небольшую, сверкающую в солнечном свете волну, которая весело качает, шепчет ласковые слова прибитой к берегу цветущей ветке? Такая маленькая, милая волна! Ведь она же честно старается быть как большая, которая глупую увядшую ветку выбрасывает на берег и одиноко откатывается в море.
Но, когда он увидел себя таким, каким он был: бедный, заблудший, издержавшийся глупец, – он вспыхнул краской стыда. Он бросился под куст: «Господи, почему должно было так случиться, почему я должен этим кончить? Всё лучшее было растрачено впустую, на дешёвую фразу о дружбе! … Ведь письмо такое сухое и благоразумное, потому что оно не умеет выразить иного, как вогнутое зеркало, которое возвращает большое и прекрасное уменьшенным и искажённым!…» Он был несправедлив, и он хотел быть таким. Последний вздох его сердца, последняя вспышка большого чувства… Какой позор быть оцененным так низко с лучшим золотом его души!… Он хотел тут же написать женщине, чтобы она вернула его письма, которые для неё не могли быть ничем иным кроме неудобного, назойливого, мутного горячего потока, силившегося поднять подол её платья. Дружеское письмо в его кармане жгло душу… Обожать святую, которая всегда была лишь благоразумной, растрачивать огненную страсть на гладкую скалу!… Кто он для неё, кем он должен был всегда быть? – Безумец,  заранее отвергнутый, поскольку опасен своим буйным помешательством, животное, которое гладят, чтобы оно не кусалось… И Дюлинг громко рассмеялся, пожав плечами, а потом продолжил свои размышления: «Да ты всё ещё чудак!» – До него наконец-то дошло, что каждое письмо было сожжено ещё тогда, сразу после мучительного прочтения, потому что оно могло скомпрометировать, потому что оно было действительно ужасным, и что она сохранила только увядшую розу, потому что она ничего не расскажет – из какой-то женской сентиментальности, из сострадания… «О Георг, как же низко ты пал – ты теперь лишь старый хрыч, и назад возврата нет!»

Он с трудом вспомнил о другой, которая была лучше и сильнее, которая опять
сделала его молодым, которая вдохнула в него новую жизнь. Как умирающего, она снова вытащила его из того, что он прочувствовал и выстрадал. О, три года были страшно долгими! Старая рана снова полностью вскрылась, исходя нечистым потоком – кровь, гной, разъедающий яд. Старик кусал губы до крови, потому что едва сдерживал огонь в душе. Он не мог понять,  как люди не умирают от таких разочарований. Нет, он не умер! Рана вздрогнула и закрылась – но закрылась над пустым местом.

Наверное, он не один час пролежал, борясь с самим собой, на том самом месте, где когда-то был так счастлив. Когда он встал, он был спокоен, почти холоден. Вулкан сгорел, поток лавы иссяк. Мужчина очень четко видел, что ему ещё осталось сделать. Он уже сегодня напишет Эстер, и сегодня же уедет.
Это не было неблагодарностью или изменой. Это был единственный путь, единственное, что он должен сделать. Он так хорошо понимал, что оставляет – свою последнюю молодость, последнюю надежду. Терпящий кораблекрушение, который тем не менее решительно отталкивает соломинку, предлагающую ему шанс на спасение… Перед этим, в последние мгновения борьбы, когда его терзало острейшее биение раны, только она стояла перед его мысленным взором, горячая, святая, грешная, потому что она любит. Он чувствовал её, и он молился ей. Она с любовью склонилась над ним, и в свете её глаз повелительно пробуждалась древняя мощь. Как будто сильная, прекрасная рука сжала края раны, он почувствовал целительное прикосновение, дуновение счастья… И рана закрылась, он был исцелен – но какой ценой!

 «Моя милая, любимая Эстер!
Опять я ищу спасения в тебе.
Здесь два письма от неё. Сначала прочитай их! – Не сочти эту последнюю бестактность слишком возмутительной. Это действительно лишь только вещь, не личность. Это расплата за  впустую растраченные силы. Она выдаёт себя за святую – нежную, исполненную любви. Она понятия не имеет, что я из-за этого потерял волю к действию, потерял остатки лучших лет, часть которых, вероятно, мог бы прожить совсем неплохо, и которые, тем не менее, смог лишь прозябать. Прочти и пойми!
Я уже сегодня уезжаю, и мы никогда больше не увидимся. Так что это всё же был наш последний день… Что при этом творится в моей душе, понимаешь ты одна. Падение было слишком глубоко для меня, чтобы подняться снова. Я не хочу больше – я устал, я стар. У меня было достаточно великих разочарований, чтобы постепенно справиться и пережить все мелкие… Она давно могла написать мне всё – но нет! Нищий видит в этом свой убогий портрет слишком ясно. Мир полон чувств, и его не вместить в сухую неоспоримую фразу! Кто хочет прочитать больше, тот должен меньше чувствовать. Я не держу на неё никакого зла. Она не могла дать мне то, чего у неё для меня не было. Я скорее сочувствую ей – потому что такие любезные правильные натуры неспособны на сильные чувства. Вы найдёте лишь тёплый огонь камина, у мягкого пламени которого продремлете всю жизнь, приветливо делясь, приветливо получая. Умеренные чувства,  конечно, гарантия счастья. Но со вчерашнего дня я страшусь этих умеренных чувств! Они действительно могут быть лучшими для большинства, к которому я сегодня уже не принадлежу.
Когда человек внезапно падает с высокой башни, он уже не будет так же беззаботно бежать вперед, даже если внизу были расстелены мягкие ковры. Он ломает шею или остаётся калекой на всю жизнь. Мне досталось второе их этих удовольствий. И эти убогие останки человека я не хочу тебе предлагать. Я бы мог – и посредственность нашла бы моё упрямство непонятным, – но я не хочу, я не сделаю этого ради тебя, Эстер. Только ради тебя! Немощному старику, наверное, было бы к лицу положить усталую голову на твои мягкие колени и сказать: «Исцели меня!» Выздоравливающий от серьёзной болезни охотно принял жгучий напиток жизни, которое ты ему предложила – калека в нём должен выжечь себя. Но я не желаю навязывать тебе калеку. Поэтому я ухожу не прощаясь, и жажду для себя одиночества. Я боюсь своей слабости и твоего сострадания. Ничего наполовину! Не так ли? Старый уговор по-прежнему действует и будет действовать. Что ещё я сохраню, и что ещё вернётся – после вчерашнего я никогда не смогу сделать для тебя того, чего ты заслуживаешь. Моя жизнь казалась мне великим романом, а это оказался только небольшой рассказ.
Но что я ещё должен сказать тебе, любимая: когда всё вокруг меня рухнуло, твой образ остался нерушим. Ты остаёшься единственным большим чувством моей жизни. Сегодня, когда тебя со мной больше нет, я это чувствую сильнее, чем вчера, когда ты ещё была со мной. Я лишь перепутал личности и дал маске то, что предназначал человеку, дал подруге то, что я должен был дать любимой… То, что я ухожу, только показывает, как высоко я тебя ценю! К безразличной мне женщине я ещё смог бы преклонить голову – к  любимой нет.
Я не буду совершать этого весьма отчаянного шага, который должен быть сделан с молодой силой бунта, а не с усталым знанием неудавшейся жизни.
Я не знаю, как ты поступишь. Или всё же знаю?… Но поступай так, как ты считаешь нужным – всё равно, как. Я не говорю: живи! Я не говорю: умри! Но твоя судьба – это и моя, и мы всегда поймем друг друга. Вокруг твоей прекрасной, светлой головы, живой или мёртвой, будет сиять нимб. Внутреннее пламя снова заставляет меня предчувствовать, что я опрометчиво покидаю Бога ради иного. Ещё раз целую твои тонкие гордые губы.
Прощай, Эстер, прощай, – и не забывай меня!

Георг.

P.S. Сожги сразу оба её письма!… И не держи зла на неё! Она не заслуживает этого. Она на свой манер искренне желает мне добра. Это просто был более разумный жанр, другая сторона жизни».

Дюлинг запечатал письмо, не читая его снова, и сам отнёс его на уединённую виллу. Затем  телеграфировал управляющему своего поместья о коляске к ночному поезду, тщательно упаковал вещи и попрощался любезно со всеми жителями пансиона. Они улыбались и желали ему счастья. Ведь он поступал вопреки обожаемой женщине!

Когда около шести вечера, в сопровождении писателя, он шёл на станцию, то был удивлен, что тот так молчаливо шагал рядом с ним. Лишь расставаясь, он сказал: «Прощайте, герр фон Дюлинг… Теперь я знаю, как мой роман должен закончиться: Литва и осень».

Дюлинг устало улыбнулся: «Наверное, Вы правы. Но напишите лучше рассказ».
В тесном купе для курящих восседал Гном. Похоже, это была последняя ирония судьбы. Они с пошлым буршем уезжали одновременно. Но даже это общество уже не раздражало его. Он любезно поздоровался, и Гном удивлённо поблагодарил. Дюлинг остался стоять у открытого окна. Он ещё раз издалека увидел злорадное мерцание серого, стылого моря, с оттенком холодного заката. Он стоял и смотрел, пока Замланд не погрузился в сумерки. Затем он сел и попытался заснуть – и уже спал.
Когда заполночь на маленькой станции старый кучер учтиво приподнял фуражку, Дюлинг дружески сказал: «Теперь мы действительно останемся в деревне, Фридрих, и будем выращивать  нашу капусту, как настоящие безмятежные помещики».
Старик улыбался, погоняя рысака. Вокруг широко раскинулась литовская равнина. Меланхолические пастбища, осенний лес. Веяло холодом. Пока животное, фыркая, по ухабистой глинистой дороге трусило домой, хозяин майората из Бертена, закутавшись в свою дорожную доху, неотрывно думал: «Хорошо ли она меня поняла?»

А она поняла так хорошо!
На следующий день она приехала, освободившись от самой трудной заботы. Её муж согласился на развод. И она уже пыталась подобрать повод для закона. Она сразу же отправилась на свою виллу, в обход через дюну, потому что рассчитывала встретить там возлюбленного, и была немного удивлена, когда не увидела его.
В доме она нашла письмо. Она прочла и села, будто застыв. Затем вскочила вдруг: «Так не может быть! Я хочу к нему, я должна найти его!» Но это было лишь мгновение. После того как она ещё раз внимательно прочитала, она сказала спокойно: «Я это знала. Она никогда не любила его! И он тоже прав, он никак не мог поступить иначе… Он действительно любил меня – и остался благородным человеком, каким он всегда был. Но я тоже знаю, что должна сделать. Только не пережить этот день!» Кому солнце однажды светило так ярко, как ей, тот не будет больше терпеть вечную серость. Она не размышляла долго, не колебалась, решение умереть было неотвратимым. Только как это сделать. Это не может быть уродливое самоубийство – но несчастный случай, роковое падение… Там, где есть воля, всегда найдётся путь. Всё ещё в плаще, в дорожной шляпке на голове, она черкнула ему несколько строк объяснения, что она всегда любила его, и будет любить, что она без колебаний верна ему и сейчас. «И именно поэтому я ухожу, любимый, я лишняя здесь. Ты прав во всём. Благодарю тебя… Я тебя тоже никогда не забуду!… Adieu».

Она сама отнесла письмо на почту. В деревне она встретила молодую девушку, подружку Дюлинга. Часть пути они шли вместе: «Вы выглядите не совсем обычно, фройляйн Мелитта».
– Да, сударыня. Она покраснела и замялась с ответом. Наконец, она выпалила почти сердито:
– Хотя мне и неудобно, и вопрос мне отвратителен – но это правда, что у Вас роман с герром фон Дюлингом?
– Кто сказал тебе это?
– Об этом говорят все.

Женщина выглядела спокойной, улыбаясь чуть раздражёнными потемневшими глазами.
– Милая Мелитта, тут я должна рассказать Вам длинную историю, которую Вы навряд ли поймёте. Однако я Вас уверяю, что если у Вас нет более тяжкого греха на совести, Вы всё же достигнете счастья. Оно приходит в жизнь не от того, что вы делаете, а от того, как вы делаете это. И тот, кто всегда остаётся собой, тот никогда себя не потеряет.
– Сударыня, Вы вдруг так торжественны, – сказала молодая девушка несколько смущённо. – Я бы никогда не спросил ничего такого неприличного, если бы об этом не говорили повсюду, и если бы я Вас так не уважала… Вы не сердитесь на меня?
– Милое дитя … Ты просто была честной.

Они пришли к липам у пруда. Жёлтые листья, холодная синяя вода.
– Куда желаете теперь, Мелитта?
– Я бы хотела к морю. Там не особенно ветрено, но мощный прибой с утра.
На это женщина медленно сказала: «Хотелось бы искупаться ещё раз».
– Но в это время года уже поздно купаться.
– А я всё же искупаюсь.
– Тогда я подожду Вас на вершине дюны, сударыня.   
– Да, просто подождите!

Они пошли к дюне. На лестнице дамской купальни они расстались. Эстер снова сжала руку девушки. «Так что не забывайте: оставайтесь верной себе – это главное и в счастье, и в несчастье».
– О, сударыня, об этом мы должны потом ещё поговорить!
– Возможно.

День был холодный и мрачный. Матово-жёлтый песок, унылые работники пляжа, длинные волны упорно перекатываются поверх чёрных свай купален. За ними лежала песчаная отмель. Дыбился белый могучий прибой.
– Но сегодня фрау баронесса не должна так далеко заплывать – море очень уж страшно уносит, – добродушно сказала дежурная.
– О, только не переживайте, я это хорошо знаю.
– А почему фрау баронесса идёт с браслетом в воду? Его так легко потерять.
– О, нет! Пока я жива, он останется на моей руке.

И она, тонкая и белая, пошла своим изящным, танцующим шагом по пляжу в море. Слегка вздрогнула – вода была такой холодной. Но она быстро преодолела это и пошла дальше и дальше, всё быстрее подталкиваемая, всё сильнее уносимая волнами – в полосу прибоя… Вот крик с берега – ещё один – и напор бушующей воды накрыл её. В этот момент Эстер фон Вестрем сомкнула руки над головой и нырнула в пену. Теперь она была одна, спасена. Возврата нет. Она пока ещё чувствовала, как над ней яростно бушевал прибой, как море предательски тянуло вниз. Она инстинктивно попыталась плыть. Но волна уже схватила её, подняла вверх, швырнула вниз: она была безвольна, как тот кусок дерева, что танцевал с ней рядом… Возможно, она ещё боролась – ей всегда казалось лучше погибуть в борьбе. Затем свет в глазах стал меркнуть. Волна ударила её по голове – вторая – третья. Чувства стали угасать. Вот волна ещё раз подняла её высоко вверх, ещё раз мелькнули рыжие волосы, протянулась за помощью стройная рука с амулетом. Затем резко пошла вниз. Последним взглядом она попыталась найти вспышку Брюстерорта, но тёмная башня смотрела на неё безжизненно. Тогда она закрыла глаза – и была свободна. На пляже, заламывая руки, туда-сюда бегала дежурная: «О Боже, о Боже… Почему с ней это случилось… Она ведь всегда была такая…» Молодая девушка тоже спустилась вниз, устав наконец ждать. Катились волны, пенился прибой, но море уже не вернуло мёртвую обратно.

Это было такое большое несчастье, что даже сама клевета онемела от ужаса. Толпы зевак бродили до самого вечера. Всем хотелось увидеть интересное место.

А проблесковый свет то вспыхивал, то гас на своём мрачном оплоте. Всё тот же старый неверный огонь.

1901