Поэт и власть

Сергей Сокуров
Настоящий отрывок из моего последнего романа «Сказания древа КОРЪ», выставленного на ЛитРес  16.12.2013,  продолжает  линию, зачатую фрагментами «Приключение подпоручика Игнатия Борисова в Польше» (см. здесь 1.03.2015),и «Раб Даниар-бека» (11.05.2015), «На Крыше мира и под ней» (24.07.2015), «Месть богов, проказа и поэзия» (2.08.2015). Ниже главным героем повествования выступает поэт Тимур Искандеров, знакомый читателю по последнему фрагменту.  Я начинаю рассказ со встречи поэта с эмиром Бухары.
 
         
        Эмир и поэты.

        Крытый коридор вывел Тимура к Джума мечети. Осталось обойти её, чтобы как раз к сроку оказаться в старом дворце, известном ещё с первого века Хиджры как Большой замок, Ках.  Здесь эмир назначил Искандерову встречу. Судя по  пёстрым джиляу,  заполнившим внешний двор, эмир уже прибыл.  Гвардейцы, видимо, были предупреждены:  никто из стражи не остановил знаменитого бухарца; его  лишь ощупывали взглядами. Последние шаги он сделал в сопровождении офицера с обнажённой саблей, как того  требовал церемониал.
Приглашённый оказался в общем помещении, устланном коврами и разбросанными по ним подушками.  Сразу из противоположной двери в зал вошёл Саид Алимхан.  За ним появилась стража с мягким креслом и проворно подала это монументальное сооружение под монарший зад.  Он с видимым удовольствием развалился в нём, заполнив немалое пространство между подлокотниками.   Петербургская жизнь приучила  кадета с ханской кровью  сидеть по-европейски. К тридцати годам Саид Алимхан стал тучен.  Полное, налитое ещё здоровой кровью его лицо обрамляла подстриженная смоляная бородка, составляющая с усами «уздечку». Если бы не близко поставленные к переносице «монгольские» глаза, с эпикантусом,  молодого правителя можно было бы назвать красивым. В то утро  эмир облачился в халат из синего шёлка,  грудь украсил орденами,  голову покрыл белой чалмой. Сабля на золотом поясе  была обязательной деталью повседневного наряда восточного владыки. 
При виде бухарской знаменитости, приближавшегося с соответствующими восточной  церемонии жестами,  Саид провёл ладонями по лицу сверху вниз, будто омывая его воздухом. Эмир Саид Алимхан был человеком, способным и на сентиментальную слезу и на жестокость. В тот день он пребывал в отличном настроении. Его матушка, болезненная женщина, которую он трогательно любил, сегодня показалась ему более оживлённой, чем вчера. Он посещал её почти ежедневно и всегда выходил от неё с увлажнёнными глазами, то радостными, то печальными, что дало повод  одному русскому поэту, искавшему по всему миру вдохновение и застрявшему в Бухаре, благодаря дешёвой баранине,  написать лирическое стихотворение «Слеза эмира».
Поэт остановился на почтительном расстоянии от монарха. Офицер по знаку своего повелителя удалился. Последовал обмен обычными любезностями с выражением непоколебимой надежды  на доброе здравие близких.  После этого эмир разрешил  подданному опуститься на подушки у своих ног. И молча стал рассматривать его. Тимур выдержал пытливый взгляд. Слуги  внесли низкий столик, накрыли его кофейными приборами из кованого золота. «Три прибора, - отметил в уме Тимур. – Кто же третий?». Он знал известную особенность правителя вести доверительную беседу сразу с несколькими лицами. Но каждого из них вводили пред монаршие очи по отдельности. Он называл это «ощупыванием души». Прошедший пытку его немигающими глазами, не мешал впечатлению от следующего.
Искандеров не ошибся. За его спиной послышались шаги, и другой офицер, с обнажённой саблей у плеча, ввёл в  зальце  Саида-Муродзоду.  У собрата Тимура по лире вид был отнюдь не поэтический: усталые глаза изработавшегося человека,  потёртая пиджачная пара из серого полотна,  тюбетейка на бритой голове. Бухарские остроумцы передают крайнюю степень удивления  фразой «от изумления остаётся вложить свои пальцы в рот».  Сейчас она  отвечала выражению лица Искандерова.
Таджикского  писателя, ставшего известным  в Бухаре под именем Айни,  Тимур по старой памяти мысленно называл Садриддином, с тех дней, когда в «Русском доме» вокруг бабушки Фатимы собирался цвет местной интеллигенции.  С тех пор  Искандеров и Айни иногда встречались на  «территории словесности», но политические предпочтения развели их далеко друг от друга.  Вернее,  внук Захир-аги был аполитичен. Он всегда оставался  лояльным власти эмира, освящённой традицией и законом. Образцом государственного устройства считал империю, со всех сторон охватившую протекторат. Творческая личность свободна. Без внутренней свободы она не может состояться. Поэтому  всякая власть для неё – вызов, даже если не ущемляет творца, а просто находится в угрожающей близости. На вызов же свободная душа  отвечает  сопротивлением, нередко  предупредительным, что со стороны  выглядит неспровоцированной задиристостью. Искандеров сам, бывало, подозревал власть в попытках ущемить его личную свободу. Однако его защитной реакцией было не нападение силой художественного слова на  предполагаемого захватчика его сугубо индивидуальной, духовной территории. Не прибегал он и к пассивной обороне, когда творческая натура, несмотря на неудовольствие сильных мира сего,  придерживается раз и навсегда выбранной независимой линии поведения.  Тимур уходил  в глубину своего «я», населённую романтическими образами, мало похожими на земных людей. Тем и привлекательными для тех, кто с болью принимал порчу нравов, принявшую вид пандемии перед мировой войной.  Когда Тимур, не принимавший участия в так называемой общественной жизни, вновь появлялся из мира поэтических грёз среди реальных землян, он выводил на их суд создания своей поэзии – образцы недосягаемого совершенства, как пример живущим, как укор обществу пороков.
Не таков был Садриддин-Айни.   Громкая слава тонкого лирика в молодости, не соблазнили его поэзией ради поэзии.  Образование его закончилось на медресе.  Потом только кружки людей, близких к литературе и искусству. Но именно Айни организовывает общество «Просвещение», пишет учебники для светских школ. Их назвали «новометодными». В них стали обучать детей по новому для мусульман звуковому методу. Он бросил вызов консерваторам, уверенным, что вся мудрость человеческая в Коране. А консерваторы преобладают во дворце эмира, в правительстве, руководят  народным образованием, отстаивая приоритеты мусульманского метода. Айни везде наступает, не даёт оппонентам опомниться. Его не любят, опасаются его напористости.  Воитель «нового метода» в образовании всё чаще  слышит за спиной «джадид». Арабское «усул-и-джадид» и есть «новый метод», метод  подозрительный, а значит опасный для правоверных.  За смелую речь на молодёжной вечеринке об «умственном пробуждении» мусульман Айни был взят стражами порядка, ночь отсидел в зиндане участка. 
Он перестал появляться среди публики,  устроился работать на хлопковом заводе. Там его нашёл  посыльный эмира, «просил» следовать за ним в  Акр. «Не в Старый ли зиндан ведёт меня гвардеец?» – подумал Айни с тревогой. Из знаменитого бухарского узилища живыми  выходили редко. Оказавшись в компании эмира и знакомого поэта, «джадид» от новой неожиданности растерялся.  Дворцового этикета он не знал,  поздоровался с монархом, как здоровался с инженером на заводе -  «умылся» воздухом с ладоней и произнёс «салям алейкум». Спохватившись, добавил запавший в память титул первого правителя Бухары  из династии Мангытов – «эмир ал-умара», что значит  «эмир эмиров».   Алимхан помог гостю выйти из неловкого положения,  ответив на приветствие по-приятельски.  И заговорил по-русски, утверждая тем самым рабочий язык беседы:
- Обращайтесь ко мне  «Сейид», господа. Прочие титулы тогда излишни.
Сейидами называли потомков Пророка, а Мангыты относили себя к их числу по отцовской линии. После паузы продолжил. -  А вас, с вашего позволения, я буду величать без церемоний, по именам. Угощайтесь… Спешу выразить вам свои приятные чувства… Господин Искандеров…  Раскаиваюсь, только на днях прочитал вашу изумительную поэму «А». Сколько чувства, сколько музыки в ней! И мыслей! Это станет классикой! Уже классика. Где вы нашли сюжет? Судя по географии, привезли из путешествия в Сиам?  Описанный вами древний храм, вспоминаю,  где-то там.
- Ангкор-Вата, мой Сейид, - подтвердил Тимур.
Эмир счёл, что сказал достаточно приятного первому из гостей и переключился на второго:
- Преклоняюсь перед вашей самоотверженностью, достопочтенный Айни,  с какой вы взялись за реформирование нашего общества, за его модернизацию. Вы прирождённый европеец. В России к этому делу в своё время  приступил великий император. В Бухаре же… Признаюсь, я только  ваш последователь. Нет, нет, не возражайте! Потребность времени. Не навредить бы нашим традициям в спешке. При «умственном пробуждении», как вы изволили  в одном месте заметить, можно опрокинуть, как со сна  на пол, хрустальный сосуд. А это наша тысячелетняя культура. И не только мусульманская. Я позволил археологам рыться в слоях холма Акр. Они приносят мне античные монеты с надписями греческим письмом.  Выходит,  открывая европейскую дверь, мы не в гости просимся. Мы возвращаемся к себе домой, с именем Аллаха, как пантюркисты в Турции.  Разумеется, турки – извечные враги нашего великого покровителя. Только ведь, согласитесь, господа, - теперь эмир переводил взгляд с лица на лицо гостей, -  у врагов бывает полезно поучиться, подобно тому как царь Пётр учился у шведов. Возьмём полезное, а перед вредным воздвигнем высокий,  с китайскую стену, дувал. Я слышал, некоторые наши джадиды, копируя русских либералов, в необдуманном духовном порыве  выходят из рамок культуры, подвергают критике нашу традиционную форму правления. Более того, они утверждают, что ислам требует реформы. Якобы ограниченной.  Но смогут ли они вовремя ограничить себя самих, остановиться у опасной черты? Вряд ли. Либерализм заразен, исход болезни может быть смертелен.  К счастью, у нас ограничитель есть. Это наследственный глава государства.  Для спокойствия страны надёжней либерал на троне, чем ограниченная либералами монархия… Вы не находите, господа?
Искандеров склонил голову к высоко задранным коленям (понимайте как хотите – то ли согласен, то ли починяюсь высшему мнению). Узкое лицо Садриддина  вытянулось,  брови над переносицей поползли на покрывшийся вертикальными складками лоб, образуя рисунок «готической крыши».

  Оба представителя творческой интеллигенции  -  Тимур, убеждённый монархист, и Айни, фрондирующий поэт, реформатор образования,  - не были первыми, кого правитель приглашал во дворец для выявления настроений в эмирате. Перед ним уже прошли  и  крайние консерваторы (как из старой провинциальной знати, так и «новые аристократы», получившие образование в русских и европейских  университетах), и традиционалы-националисты  узбекской, таджикской и туркменской общин. Он беседовал с  раввинами бухарской синагоги. Особое внимание обратил на  русских, родившихся здесь и считающих себя туркестанцами. Не обошёл вниманием  «безродных»  предпринимателей, также рабочих вожаков. Не побрезговал выведать настроения местного люмпена, из которого пополнялась наёмная армия эмира. С  некоторыми из приглашаемых во дворец отдельно, с другими – в общем круге просвещённый монарх проводил «доверительную» беседу. Он  искусно выведывал то, что ему было крайне необходимо для осмысления ситуации в протекторате и вокруг него.
А вокруг была Российская империя. И она опасно накренилась, невольно угрожая Бухаре и другим вассалам   совместным сползанием в пропасть.  Саид Алимхан обладал способностью верного предчувствия. Кроме того, был  достаточно информирован советниками и умён,  чтобы  отслеживать судьбоносные события, сопоставлять их, анализировать. Выводами своими дозировано делился с приближёнными,  принимая во внимание их реакцию,  ожидая услышать мнение. И если оно не совпадало с его собственным, старался убедить инакомыслящего смотреть на проблему  так, чтобы не занимать даже невольно опасную для власти эмира позицию. Когда это не срабатывало, мысленно (и не только мысленно) заносил  собеседника в «чёрный список».
Сейчас он определил ту степень откровенности в политических прогнозах, которую можно позволить с двумя самобытными литераторами.  В любом случае, они не побегут доносить царским  шпионам. Но,  говорят русские, «бережёного Бог бережёт». Только сначала необходимо «размягчить» непростых, себе на уме, собеседников. Подходящим для этого средством для них  может быть разговор о «звёздах Бухары» прошлого. Ведь  ныне живущие «светила» ощущают с ними родство. 
Эмир,  как бы продолжив тему античной монеты,  легко, демонстрируя прекрасную память, «для разминки» вспомнил огнепоклонников, также молившихся на Луну, потом манихеев - первых христиан.  Не забыл буддистов, чьи храмы стали основанием многих мечетей в Бухаре. «Кстати, само слово «бухара» происходит  от «ви-хара», что на санскрите означает «буддийский монастырь», -  блеснул эмир. Наконец он перешёл на страницы родной истории культуры и науки, оживив гостей, которые до того  держались скованно.  Тут глаза их заблестели,  слова потекли скорее, жесты приобрели большую выразительность, следуя зигзагам и модуляции речи. Помянули добрыми словами  хронистов Наршахи и ал-Утби, мусульманского рапсода Исматаллаха Бухари, литературоведа Карри, каллиграфа Абд ал-Азиза, врача Маулана Абд ал-Хакима.
«Мы забыли географа Рази, его «Семь климатов»!» - «Так он иранец». – «Ну и что? Жил ведь и умер в Бухаре». – «А кто поднял до божественной высоты искусство миниатюр?.. Верно, мой Сайид, Махмуд ибн Исхак!» - «Вспомним об учёных-богословах,  Садриддин». – «Это вы забыли, достопочтеннейший Тимур. Я помню: Мушфики, раз, Муамайа, два, и… и…» - «Мухаммед Амин Захид», - подсказал эмир.  Искандеров досадливо махнул рукой: «Библиотеке нашей скоро пятьсот лет исполнится, книжные полки забиты манускриптами. Нужно новое хранилище под библиотеку». – «И китабдара к ней вроде Мир Абид Хусайни, мир праху его», - вздохнул Айни. – «Вот вы и займёте должность библиотекаря, когда построим здание, - сказал эмир, - а пока я хотел бы видеть вас мударрисом в медресе Хиёбон». – «Я подумаю» - ответил  работник хлопкозавода, словно должность ему предлагал старший мастер. Эмир не пожелал  заметить вольность подданного. Он заговорил о том, что Бухара сохраняет и по сию пору значение центра просвещения и культуры на Востоке. В её медресе (а их более шестидесяти!) съезжаются студенты со всего русского Туркестана, из Хивы, даже из Самарканда, из татарских областей России. «Но всё может рухнуть в один день», - опечалился эмир. «Как так?!» - разом воскликнули гости.
Алимхан не спешил с разъяснением. Он звонко хлопнул в ладоши - появились слуги,  заменили золотую посуду на серебряную, принесли новый кофейник. Возбуждение (у одного из троих – наигранное) улеглось. Можно было начинать разговор о главном, решил эмир.
- Плохи дела у православных… Назревает катастрофа. Нет, немцы не станут могильщиками империи. Как говорят русские,  м-м-м… Кишка тонкая. Тонка. Опасность с другой стороны, изнутри. Социалисты  ломают фронт, а либералы им подыгрывают: пусть сильнее грянет буря! – эмир призадумался,  про себя продолжил мысль, - «У русских тюрем хватает, вся Сибирь – тюрьма, только нет у них нашего зиндана. Мы бы перевоспитали», - и дальше вслух. - Страна может распасться, и тогда отдельные её куски станут лёгкой добычей соседей. Мы отсюда ничем не сможем помочь нашему сюзерену, однако у нас есть Бухара, и наш долг – отстоять её независимость. Наибольшая опасность для нас, если… если Россия сохранится как республика и потребует привести основные законы протекторатов в соответствии со своими законами. Тогда  отстоять свою политическую самобытность мы сможем, если будем монолитны. Вот в чём вопрос. To be or not to be that is the question. Разумеется, когда Россия  начнёт рушиться… если начнёт рушиться,  первыми к руинам прибегут англичане. Очень проворная нация. Возможен вариант, что только при выборе их в качестве союзников Бухара сможет уцелеть как самостоятельное государство. Или выменяв часть суверенитета на сохранение своих институтов. Вы меня поняли. Прошу быть предельно откровенными со мной, господа. Вам ничего не угрожает. Речь идёт не о Мангытах.  Об отечестве!  Я желаю знать, что думают лучшие из лучших бухарцев, люди творчества, о возможном выборе. Сделаем заседание маленького парламента.

От дворцовых экипажей для разъезда по домам гости эмира отказались. Ноги от долгого сидения на подушках затекли, до  ночи было очень далеко. Поэты решили проделать обратный путь пешком. Однако, спустившись по пандусу на площадь Регистан, члены «маленького парламента», где они только что побывали волею эмира, поняли: экипаж надо хватать немедленно, первый попавшийся.  Толпа между базаром и воротами в Арк  за день разрослась, кто-то заметил сразу двух знаменитостей, и забурлил вокруг них людской круговорот, рискуя надолго взять в плен,  - не пробьёшься.  С извозчиком повезло:  «ванька» решительно хлестнул кнутом по крупам пары,  гнедые рванули с места на живую стену, точно боевая колесница ариев, и толпа дала коридор, разочарованно гудя. Искандеров вызвался сначала отвезти Садриддина. Приятель детства решительно отказался. Он сошёл, когда миновали привокзальную площадь, в виду купола мавзолея Буян-Кули-хана. Всю дорогу он был молчалив, хмур, только сказал, как бы обращаясь к себе самому: «Чего ещё -  мударрис!  Купить хочет. Как бы не так!» Эти слова услышал возница. Через год  Айни, схваченному за участие в манифестации джадидов,  судья  напомнит эти слова. К двадцати пяти палочным ударам «за вольнодумство» добавит одному из лучших литераторов Благородной Бухары ещё пятьдесят -  «за неуважительные слова о Сейиде».
Настроение Айни, восторженное в беседе за кофе о славных именах Купола Веры, испортилось при последовавшем «заседании малого парламента». По сути,  «парламент» превратился в обыкновенный «диван на троих».  Говорил, в основном, эмир.   Работник хлопкозавода  выразил мнение, мол, принимать решение о будущем отечества, коли придётся его принимать всем народом (при этих словах просветитель криво усмехнулся),  сейчас нет смысла. Неизвестно, как потекут события, может быть  в самом непредсказуемом русле. Одно неоспоримо:  в любом случае необходимо политическое и культурное усиление Бухары. Оно немыслимо без модернизации общества по европейскому образцу.
Тимур Искандеров никак не мог найти своего видения будущего родины. Он не был готов к  умозрительному построению какой-либо схемы. Он не принимает судьбы Бухары без России. Возникнет для России опасность, её надо защищать всем миром – православным, мусульманским, буддийским… каким  ещё? Да, республика Бухара в его видении, во мнении монархиста,  – какой-то уродец с неузнаваемым лицом. Но почему протекторату парламентского сюзерена (коль Россия станет  республикой) обязательно  отказываться от традиционной, освещённой Всевышним монархии?  Крайняя уступка революционерам, по его мнению, – конституция. Это только укрепит страну (Алимхан поморщился).
Словом, ни о чём не договорились. А разве эмир пригласил двух интеллигентов договариваться?  Он их прощупывал, какие сомнения!   Эта мысль Тимура не возмутила.  Его гораздо больше занимала оценка таким профессиональным читателем, каким, известно, был правитель, его лучшей поэмы.  Оказалось, они оба, властелин и подданный, помнят её наизусть. Когда эмир оказал высочайшую честь гостям, провожая их до ворот  старого дворца, он строфа за строфой читал наизусть  поэму. Чувствуя неловкость за Садриддина, Тимур попытался перевести разговор на его творчество, не получилось – хозяин Бухары намёка понять не захотел.
Строки из «А» звучали в мозгу автора, когда экипаж остановился у ворот «Русского дома».

        Тимур Искандеров.

        Поэтическая натура живёт в двух мирах, реальном и воображаемом. Для перехода из первого во второй, распространено мнение, необходимо так называемое вдохновение - творческий подъём, идущий изнутри или вызываемый внешним событием. Пребывание в грёзах может длиться  довольно продолжительное время. Со стороны  сочинитель видится  как умопомешанный: взгляд устремлён в себя, отвечает невпопад, неловок, словом, он здесь, перед вами и в то же время  далеко отсюда. Действительность для него заполняется  фантастическими образами, возникающими таинством творения. Бывает, такое состояние не затухает постепенно, а  вдруг сменяется упадком на взлёте,  когда воображение становится бесплодным.   И вот «вдохновенный безумец», только что общавшийся с духами, выглядит вполне «нормальным» человеком. Он изнурён полётом в запредельных сферах, недоступных для простых смертных,   вял и раздражителен, угрюм и скучен. Ему отвратительны бумага и чернила; он не может связать двух слов, не то что создать   оригинальную строку. Своё бессилие он объясняет отсутствием «муз» и лениво ждёт, когда они изволят явиться. Ожидание может затянуться до конца жизни…  Творческая личность с  опытом и характером,  труженник, избавляется от такого состояния самопринуждением к работе. Он не ждёт в бездействии своей «музы», он двигается ей  навстречу, интуитивно зная, где таится то самое спасительное для него вдохновение.

Приближаясь к своему пятидесятилетию, Тимур Искандеров  осознал, что уже никогда не испытает  такую потребность творчества, какая охватила его при создании поэмы «А».  Это открытие не стало для него трагедией. Что ж, пик пройден. Слава Аллаху,  Создатель  предоставил своему созданию заметную вершину. Искандер-оглы  оказался достоин её. Так полагают его читатели. Он продолжает писать на трёх языках, и везде фигура в поэзии заметная. Толстые журналы охотно печатают его новинки, их декламируют, на их слова пишут музыку;  несколько романсов стали классикой.  О чём ещё мечтать!  Хозяин «Русского дома»  не томится ожиданием несбыточного. Он встаёт рано в любимом доме среди любимых лиц, предметов обихода, книг; до полудня обязательно работает  - редко в кабинете, больше на скамейке у фонтана. Случается, рифма не идёт, но поэт не мучается, не рвёт исчерканную бумагу. Не отбрасывает в сердцах перо, сея кляксы.  Надо отвлечься на что-нибудь, насладиться чашкой кофе, побеседовать с домочадцами. Потом, сменив место, подступиться к этой самой рифме с другой стороны, и  она уступит. Подход проверен. А если душа  несколько дней не лежит к писательской работе, пора отправляться в путешествие.
Такой стиль  творческой жизни Тимур освоил после  второй встречи с незнакомкой. В то время он ещё был подвержен мучениям  при продолжительном творческом застое. Однажды, находясь в подавленном состоянии из-за своего поэтического бессилия, Тимур увидел в окне, раскрытом в залитый солнцем сад, чёрный силуэт женщины с непокрытой серебряной головой.  Он встал из-за стола, и тотчас женский силуэт распался на пятна света и тени в абрикосовых деревьях. Но волнение, охватившее его, не прошло.  Опять та незнакомка, которой он обязан за встречу с духом отца, за лучшую свою поэму, за Мариам. Куда она зовёт его на этот раз? Но зовёт же! Тимура охватило острое желание перемены мест. Взгляд остановился на путевых записках улема, вдруг оказавшихся на его письменном столе, хотя он не помнил, чтобы брал этот том из книжного шкафа.  Почему бы не пройти ему путями деда?  Не за один раз, конечно. Смотреть, сравнивать с описанным в путевых дневниках.  Новые впечатления, новые темы. Они сами подскажут рифмы. Только успевай записывать!
Поэт откликнулся на зов незнакомки. И не пожалел. С тех пор несколько раз в год  два всадника – поэт и слуга -  проезжали дорогами и тропами, но чаще восхитительным бездорожьем Захир-аги.  И уже не требовалась муза. Она  незаметно оказывалась возле поэта,  сидела тихо.  И без неё дело шло.

Погружённый в себя, Тимур как-то не  присматривался к тому, что происходило за стенами дома. А вдали от столицы и других городов, по сути, больших  кишлаков,  где он искал поэтических впечатлений,  люди жили как и сто и двести лет назад. И вести из  ХХ века  доходили до них в виде слухов в той редакции, в какой они способны были понимать.     Искандеров  был в курсе основных событий в Бухаре, в целом мире. Некоторые из них, бывало, занимали его ум, только не  становились его переживаниями.
В России к тому времени произошли две революции. Первая из них покончила с самодержавием,  последняя, сначала казалось, вывела страну из  ужаснейшей в истории человечества войны. Бухарский эмират, несколько десятилетий находившийся под протекторатом царства Романовых,  остался государством классической азиатской монархии во главе с эмиром  рода Мангытов,  чингизидом и потомком Пророка (так гласила официальная версия). Большевики признали его независимость и отменили соглашение о протекторате, что, казалось, укрепило власть  Саида Алимхана. Он поначалу проявил известную дальнозоркость, пойдя на политические уступки времени  подписанием «Декрета о реформах». Но вскоре  испугался  ответного энтузиазма джадидов.
Вспомним, так называли участников культурно-просветительского движения либеральной, прежде всего, духовной, интеллигенции, идеалом которых был просвещенный и «справедливый эмир, обладающий светлым разумом». К этому кругу единомышленников принадлежали видные писатели Бухары  Садриддин Айни и Абдул Рауф Фитрат, вхожие в Русский дом, давние знакомцы Тимура Искандерова. Он  разделял убеждения тех, кто выступал за модернизацию просвещения и открытость к достижениям мировой культуры. К тройке литературных «аксакалов», собиравшихся время от времени в кабинете улема вокруг литрового кофейника, примкнул  молодой красивый сын торговца каракулем из Старобухарского квартала и сам уже миллионер Файзулла Ходжаев, с большими задатками  политика.
Автор поэмы «А» заметного участия в общественной деятельности не принимал, больше слушал своих гостей,  убеждённых либералов. В их среде  оформлялось и набирало силу движение младобухарцев – «прогрессивной молодёжи» (так они называли себя), получившей образование в России, Турции, в западной Европе. Их объединяло стремление к политическому обновлению ханства. Примером были младотюрки,  добившиеся в Османской империи через революцию 1908 года ограничения султанского абсолютизма. Пропаганда ими  идеи пантюркской общности не могла не найти отклика в Бухаре. Уступка эмира была воспринята сторонниками кардинальных перемен как слабость самодержца, что сразу  усилило влияние радикалов в левом крыле бухарских джадидов.   Призрак революции появился и в окрестностях дворца Ситора-и-Мохи Хоса.  Озадаченный Алимхан  остановил реформы, отозвав декрет, и начал расправу с джадидами.   Молодой миллионер успел скрыться под крылышком туркестанских большевиков в Ташкенте.  Литератор Фитрат, по мнению любителей особо завариваемого кофе в Русском доме,  «легко отделался». Тимура Искандерова люди эмира вообще не посчитали джадидом, тем более младобухарцем . Более того,  власть пошла ему навстречу, когда он, не думая о собственной голове, бросился спасать  сильно пострадавшего в ходе репрессий Садриддина, написав эмиру письмо, правда, сдержанное. Говорили, что Алимхан, прочитав его, сказал начальнику карателей: «С этим голодранцем Айни не увлекайтесь.  Наш лучший поэт за него просит. Пойдём ему навстречу до известных пределов».
Гонения на джадидов ненадолго продлили власть Мангытов.  Подпольщики и эмиграция  оформились-таки в партию младобухарцев. В состав её Центрального Комитета вошли Ходжаев и Фитрат. Составленная ими «Программа реформ» наметила реорганизацию Бухарского эмирата по младотурецкому образцу, установление демократической республики и светских начал правосудия. Об этом Тимур узнал из нелегальной прессы, подбрасываемой в подворотню Русского дома. Он не придал  историческому (потом оказалось) событию никакого значения. Мышиной вознёй казались ему события на малой родине, ибо большим отечеством для него всегда было Государство  Российское.

И вдруг на тихой улице послышался конский топот. Настойчивый стук в ворота Русского дома пугает его обитаталей. Суетятся слуги. Растерянный привратник  впускает во двор увешанного оружием всадника из внушительной кавалькады, оставшейся снаружи.  Тимур узнаёт в госте возмужавшего миллионера.  Красавец Файзулла здесь проездом после не совсем дружеского визита к эмиру.
Оказывается, в ЦК Партии младобухарцев решили заставить Саида Алимхана пойти на перемены в стране силой, используя военные ресурсы туркестанских большевиков. Ходжаев, заручился в Ташкенте поддержкой председателя Совнаркома Советского Туркестана Колесова и возглавил пока что негласный революционный комитет по подготовке восстания в Бухаре. Весной восемнадцатого года  крупный военный отряд красных вторгся в эмират, большевиками же недавно объявленный суверенным, и закрепился всего в двадцати милях к юго-востоку от столицы, в Кагане. Отчаянный Файзулла с конной охраной из верных джадидов поскакал к эмиру с ультиматумом  «распустить существующее при Вас правительство и назначить на его место Исполнительный Комитет младобухарцев». Алимхан уступил. Тут же, при парламентёре, подписал текст нового манифеста.
- Да вот он, домулло, читайте вслух, пусть и госпожа Мариам порадуется нашему успеху! 
Искандеров развернул свиток.
- «Предоставляя всему нашему народу свободу слова, свободу промысла, свободу обществ, учреждаем в составе бухарских либералов Исполнительный Комитет и все реформы проводим по программе и указанию этого Комитета…». Поздравляю, председатель Ходжаев! 
Молодого человека, возбуждённого успехом, переполняли эмоции.
- Мы создадим новое правительство. В нём найдётся место и для вас, домулло Тимур. А почему бы нет? Руководить культурой должны люди культуры.
-  Ну, в народные назиры я не гожусь, мой друг, - возразил поэт. - Мне бы школу юных литераторов открыть, да в творчестве своём не разочароваться.  Ещё задумал я написать одну книгу.
Файзулла взглянул на карманные часы.
- Четверть часа у нас есть… Угостите кофе, госпожа Мариам, вашим кофе, - и хозяину дома, когда хозяйка  направилась исполнять просьбу гостя. -  Что за книга, дорогой мой, если не секрет?
 Искандеров, не избалованный в последнее время собеседниками, невольно излил  переполненную поэтическую душу внимательному Файзулле. Пришли новые времена, шумные, суетливые. Заглушается много из того славного, что сделано  предками. Он,  внук Захир-аги,  испытывает потребность написать историю жизни знаменитого улема, пока живы те, кто ещё помнит его, пока  целы документы.  Следуя последние годы путями деда, внук  постоянно ощущал его присутствие. Этим ощущением необходимо воспользоваться. Потом будет поздно.
- Очень понимаю вас, домулло, - отозвался гость, ни словом, ни жестом  не перебивший уважаемого им человека. – И вижу, что  увлечь вас чем-либо иным сейчас просто невозможно. Мне остаётся лишь помочь вам как можно скорее выполнить благородную задачу, которую вы себе поставили.  Меня это не затруднит и не разорит. Короче говоря,  ждите на днях верного человека с лошадьми и тугим кошельком. Это мой посильный вклад в ваше будущее произведение. Дружба с вами позволяет мне эту дерзость. Я закупаю весь тираж  книги для раздачи экземпляров истинным ценителям нашей истории.
Поддержка влиятельного друга «Русского дома» много значила.  Задуманная книга обещала стать объёмной, не всякий издатель рискнёт выпустить её, не зная настроений читателя. Ведь  Тимур Искандер-оглы  известен как поэт. С другой стороны,  как раз любопытство публики  может породить спрос.  Искандеров  с самого начала повествования завязал интригу  преданием о серебряном блюдце, разрубленном на четыре части. Эту историю  Тимур слышал от отца. Конечно, история  русского прадеда не могла не обрасти домыслами за сто лет. Но из этой сказки и  вышла сказочная жизнь улема, русского поляка, нашедшего здесь вторую родину.

Через неделю после  посещения  Файзуллой Ходжаевым "Русского дома" въехал  в распахнутые привратником ворота на буланом карабаире, ведя на поводу такого же аристократа-скакуна под седлом,   колоритный тип в ватном халате из алачи. Скуластое лицо в кустистой бороде и словно бы обуглено.  Соскочив на землю у фонтана, верховой представился слугой аги Ходжаева по имени Якуб и передал Искандерову кожаную сумку на плечевом ремне. В ней золотые монеты и письмо. Файзулла желает старшему другу доброго пути и советует быть осторожным: в стране неспокойно.
Прошлой ночью Тимур слышал выстрелы и крики за дувалом; кто-то убегал, кого-то догняли. Но не знал, что преследователями были люди эмира, а преследуемые -  сторонники младобухарцев. По меньшей мере, тысяче из настигнутых перерезали глотки. Остальные либералы, из  местных, спаслись бегством в Туркестан, в их числе Айни. Сам Файзулла находится под защитой отряда Колесова.  Однако Алимхан, мобилизовавший своих сторонников, начал  выдавливать  большевиков из Кагана. Партийному лидеру младобухарцев пришлось принять гражданство РСФСР. Урок тяжёлый, но он покончил с иллюзиями  конституционной монархии в Благородной Бухаре.  Теперь никаких компромиссов – народная революция и свержение эмира!
Письмо Ходжаева  внесло поправку в план  Искандерова.  Он выбирает для путешествия в этом году   малолюдную местность на востоке эмирата. Там ещё спокойно. Своими соображениями поделился со спутником. Слуга либерала, дарёный   поэту, будто раб феодального владыки, в знак согласия, прикрыв веки, склонил голову.  Молчун, за день и десятка слов не скажет, что очень  ценил Тимур, любивший мечтать в тишине.

        Смута под Куполом Веры

        И сегодня, когда пишутся эти строки, старожилы многолюдного кишлака Сарай помнят рассказы своих дедов о прибытии на  окраину эмирата знаменитого  путника.
Гостеприимный амлекдар на изысканном русско-французско-узбекском с включением туркменских слов настоял, чтобы  славный гость из Бухары и его слуга остановились в  резиденции Алимхана. Дворцовые строения раскинулись среди кущ диковинных деревьев у подножия небольшого холма с Арком между кишлаком и высоким берегом Амударьи. За  широкой рекой виднелся низкий  афганский берег.  Лучшего места для отдыха невозможно было представить.
Спустя несколько дней в стороне закатного солнца показались на розовой воде чёрные каюки. Речная флотилия медленно осиливала течение Амударьи. Только к ночи подошли суда к пристани под обрывистым берегом. Наутро человек от амлекдара пришёл сообщить знаменитому поэту, что ему назначена аудиенция у эмира в кофейном павильоне. Эмир! Вот как! Тимур велел Якубу извлечь из перемётной сумы единственное своё одеяние, приличествующее случаю – белую арабскую рубаху до пят, накрутил белую же чалму и был готов. Саид Алимхан, в белом халате, при орденах, возлежал в кресле размером с большой диван. Редкое кресло обычных размеров и конструкции выдерживало его тучного тела.
Эмир задал разговору за кофе лёгкий, светский тон. Поговорили о значении Благородной Бухары в мусульманском мире, о новой поэзии. Сейид справился, над чем работает сейчас домулло Искандеров, одобрил  намерение  внука  улема объехать страну по следам деда, чтобы во всеоружии впечатлений завершить повесть о нём. Вспомнили общих знакомых литературного круга Бухары. 
Когда Искандеров назвал Айни, эмир, щуря  близко поставленные к переносице умные глаза,  заметил:
- Садриддин больно горяч, решителен, драчлив. Такие типы способны  в одночасье  отказаться от своих идеалов, сменить богов. Припомните моё слово. Сломает его власть. Нет, я не о себе говорю… Мне ведь править Бухарой недолго осталось. Бухара только и была независима при императорах. А большевизм – не царизм. Либералов большевики не потерпят. У Ленина с Троцким нет принципов. Их идея всемирной пролетарской революции Западом отвергнута. Не примут её и на Востоке.  Но Востоку легче навязать её силой, во всяком случае, слабым среднеазиатским ханствам. В Туркестане красные не остановятся…  Знаете что, перебирайтесь-ка с семьёй сюда. Здесь  спокойно. Бухара уже не годится для тихой жизни, там не комфортно,  скоро станет  опасно выходить из дому. Беззаконие набирает силу. Подумайте. Многие будут сожалеть (и я в  их числе), если узбекская литература потеряет вас.
Эти слова запомнятся поэту.

Глубокой осенью, по возвращении в Бухру, как обычно,  Тимур засел за работу над рукописью, не дожидаясь «особого настроения». Медленно стекали чернила со стального пера на  зеленоватую бумагу. Неспешно исписывались страницы. Кабинетную работу он прервал  в конце марта.  Летние месяцы  предназначались для странствий  по бекствам эмирата, не затронутым военными действиями и беспорядками. Мариам то оставалась в Бухаре  хранить детей и  усадьбу, то выезжала всем домом по настоянию мужа в безопасное  место.  Наиболее мирным  Искандеров посчитал Сарай, своеобразное Царское село Мангытов.
А в то  время за высоким  дувалом "Русского дома", за  воротами, взятыми на  замки,  происходили события, которые – придёт время – круто изменят судьбу поэта. Отказ Файзуллы Ходжаева и его сообщников от идеи конституционной монархии в эмирате соответствовал планам российских большевиков, взявших власть в  Туркестане.  Горстка  бухарских компартийцев, улизнув от  Алимхана в Ташкент, из-за частокола красноармейских штыков призывала оставшихся дома «рабов» к восстанию. Командующий Туркфронтом Михаил Фрунзе вызвался «организовать» в Бухаре революцию «низов» и оказать им помощь своими полками. Ленин утвердил сценарий войсковой операции. Недовольство народа эмиром ждать не приходилось, ибо народ всегда недоволен властью, которая не раздаёт бесплатно хлеб и не устраивает массовые зрелища. 
Прибывшему в Ташкент Ходжаеву  и местным младобухарским радикалам такая «революция» была единственным путём во власть. Ради этого они принарядились в «коммунистические одежды» - пошли на объединение с бухарской компартией. Без  либералов-джадистов её политические возможности были мизерны. «Великая августовская Бухарская революция» началась  27 числа 1920 г. с бунта в Керки, который «заметили» только в штабе Туркфронта.  На третий день Красная Армия, подавив сопротивление джиляу, галабатырей и сарбазов эмира  и сбросив на Акр несколько бомб с трофейного французского биплана, захватила Бухару. Фрунзе телеграфировал Ленину: «Над Регистаном развевается Красное Знамя мировой революции. Эмир с остатками приверженцев бежал».

Накануне штурма столицы, Тимур отправил Мариам с детьми в сопровождении Якуба в Сарай. К концу сентября волнения в столице успокоились, новая власть союза радикальных джадидов и большевиков  установила «революционный порядок». Пост главы правительства самостоятельной Бухарской Республики получил, войдя в ЦК Компартии Бухары  местный интеллектуал,  молодой  лидер младобухарцев Файзулла Ходжаев.  Париж стоил обедни.  Этот маневр великого мастера компромиссов, коим показал себя сын миллионера, позволил ему проводить центристскую линию между большевиками с их «земношарными» замашками и сторонниками национально-патриотического курса. Разумеется, об этой тонкости Тимур знать не мог. Он поверил  словам старого друга, когда не без труда попал к нему на приём, желая выяснить, что ждёт Бухару и бухарцев при республике.  А Файзулла, уже разучившийся говорить на нормальном языке и  использующий даже в беседе с писателями  партийно-чиновничий жаргон,  поведал следующее:
- По своим политическим формам новое суверенное бухарское государство не станет подражать  РСФСР, хотя и назвалось Народной Советской Республикой. Мы  будем осуществлять народовластие через Советы. Мы разрабатываем Конституцию «бээнэсэр», - озвучил Председатель Совета народных назиров аббревиатуру. -  В сравнении с Конституцией «рэсэфэсээр» восемнадцатого года она более соответствует мировым демократическим стандартам. В ней не будет места диктатуре пролетариата. Мы сохраним частную собственность и право её наследования. У нас каждый будет волен распоряжаться своим  капиталом, заниматься торговлей, промышленным производством. Наделим всех граждан, в том числе  капиталистов, торговцев и землевладельцев, правом избирать и быть избранным. Судебные функции будут исполняться на основе шариата народными судами казиев. Вот так, Искандер-оглы! Впечатляет?
Убеждённый монархист Искандеров, переварив услышанное, пришёл к выводу, что с таким политическим устройством любимой страны можно мириться. Бухара  переходила под контроль национальной армии. Полки  красного полководца Фрунзе покидали свободную страну. Конечно, жаль Алимхана. Под надзором русского царя сей правитель,  с  замашками мелкого тирана, но европейски образованный, в какой-то мере петербуржец, был не  из худших. Каковы-то будут в управлении независимой теперь страной народные назиры, одновременно младобухарцы, пантюркисты и большевики? Некоторые сомнения не помешали Тимуру принять решение о возвращении семьи из Сарая в Бухару.

 Туркменский каюк, нанятый в Чарджоу за два полуимпериала,  долго поднимался вверх по Амударье. Наконец показалась пристань под высоким берегом.  Сарай  почти полностью обезлюдел. Лишь в отдельных домах теплилась жизнь. Представители старой власти куда-то исчезли, новую ещё не назначили. Тимур бросился  в  летнюю резиденцию эмира. В ней – ни жильцов, ни служителей.  Каких-либо  следов Мариам и детей, Якуба обнаружить не удалось.  В конце концов нашлись   свидетели массового бегства  жителей  в Афганистан. Погнали их слухи о зверствах красных бойцов Фрунзе и бухарских повстанцев в отношении имущих. А здесь все были зажиточными. В последние годы наехало много знати.   В конце лета   амлекдар получил  предписание  Сейида эвакуировать за реку все ценные вещи,  проживающую здесь родню эмира и его гостей. Кто-то видел, как  «китаянка» с детьми, с чёрноликим слугой, взошла на борт каюка. При слове «китаянка» сердце Тимура упало. Где искать родных?   
Искандеров в растерянности, не зная, что предпринять, поселился в покинутом доме. По утрам выходил к реке и долго смотрел в сторону заснеженных вершин Гиндукуша, окаймляющего с полуденной стороны долину Амударьи. Медленно двигались  воды великой реки, молчали бесчисленные зелёные острова между извилистых рукавов. Над одним из них, вытянутом вдоль реки на несколько миль, вились дымы. Там, говорили, таятся басмачи, налётчики амлекдара. У него повсюду уши. Однажды Тимуру подбросили подписанное им письмо. Оно  ослабило тревогу мужа и отца:  госпожа Мариам, её славные девочки и большой мальчик  находятся вместе с родственниками эмира в Ханабаде под покровительством  владыки Афганистана Амануллы-хана. Светлейший страну не покинул. Сейчас он собирает силы в восточных бекствах. Война не закончена. Поэтому семья прославленного поэта в большей безопасности за границей, чем если бы  оставалась дома.  Если уважаемый поэт согласен некоторое время подождать в Сарае, ему  будет предоставлено место на каюке, который в свой срок отчалит от  берега эмирата.
Такая оказия случилась. Посыльный каюк эмира доставил Тимура к Афганскому берегу. В крепости Кызылкала Искандеров заночевал, к вечеру второго дня достиг летней резиденции кабульских владык в окрестностях Ханабада. Там нашёл всех своих, опекаемых Якубом.
Жена ведёт себя сдержанно, а слёзы текут ручьём из «китайских» глаз на увядшем  смуглом лице.  Девочки, по глазкам тоже «китаёзки», не скрывают радости. А вот сын… Тимур Искандер-оглы не сразу узнаёт в высоком подростке Искандера Младшего. Сын держится отчуждённо. Что с ним?  Во всём облике – признаки раннего развития, в том числе на верхней губе, но особенно в оценивающем взгляде  «золотых» (говорила бабушка Фатима) глаз, доставшихся ему от персидских и славянских предков.
Вечером, когда отец и сын случайно отделились от других домашних, Искандер ни с того, ни с сего, как ребёнок (решил сначала Тимур), спросил: «Отец, почему ты не генерал?» - Долгая пауза, наконец, родитель находит слова, пытаясь отделаться шуткой: «Я, к твоему сведению, полный  генерал среди писателей. Меня, видишь ли, таковым признают, считают поэтом довольно высокого ранга. Я не мечтал о карьере военного».- Опять пауза, прерванная сыном: «Жаль. А при дворе ты мог бы что-нибудь делать?»  - «Могу ли я быть придворным поэтом? Это тебя интересует? Вряд ли… Нет. Точно нет! Я могу любить человека, всё равно, лодочник ли он на реке, старый слуга или сам эмир. Кстати, наш эмир мне люб, как говорят русские. Всякий из людей может стать героем моего сочинения. Но изо дня в день петь двору и воспевать двор за приглашение к столу!  Нет уж, уволь, не по мне это».

С тяжёлым сердцем возвратился  Тимур в Бухару. Старая служанка, жившая здесь с детства, вела хозяйство, время от времени находя на кухонном столе деньги. Литераторы больше не собирались в «Русском доме», после того как  несколько раз безрезультатно постучали в запертые ворота. А вскоре Председатель Совета народных назиров выделил им помещение под клуб  в шахристане.  Тимур заставлял себя работать. Усаживался за дедов стол, выкладывал перед собой чистый лист бумаги,  сравнивал записи улема со своими собственными, сделанными в  поездках по стране, но последнее время не писалось. И литры выпиваемого кофе не помогали. Всё чаще стала появляться за окном молчаливая седовласая женщина в чёрном. Тимур испугался: неужели он сходит с ума от тоски и ощущения бессилия?  Время от времени он наведывался в Ханабад тем же путём. В Сарае жил лодочник, который не делал вида перед бухарцем, что он простой перевозчик.
Афганский правитель выделил Мангытам в бессрочное пользование дворец Кала-и-Фату в зелёной долине Чардех,  на тенистом берегу Кала-реки. Теперь путь к родным для Исканерова значительно удлинился. В условиях гражданской войны такие поездки были опасны,  но авторитет знаменитого поэта  служил надёжным пропуском через кордоны противоборствующих сторон.
К зиме двадцатого года эмир Алимхан восстановил свое влияние в восточных бекствах страны. Вооружённые отряды монархистов-басмачей захватили ряд городов.  Правящий в Бухаре националист с партбилетом, Файзулла Ходжаев, поспешил призвать на помощь Россию. В Ташкенте была организована  Гиссарская военная экспедиция. Её соединения весной рассеяли отряды Сейида Алимхана.  Номинально власть народных назиров распространилась на весь бывший эмират. Их главе, лидеру младобухарцев, пришлось мириться с гарнизонами Красной Армии, оставленными в стратегических пунктах на востоке страны под тем предлогом, что не все басмачи смирились с поражением.
В те дни, собравшись навестить своих, Тимур застал Сарай переполненным новой волной беженцев, теперь из восточных бекств. Каждый второй – знатный бухарец, известный Тимуру в лицо, их жёны, дети, слуги. Рябит от пёстрых генералов: начальник артиллерии куш-беги, тупчи-баши (или визирь),    главный казначей-дурбин, беки восточных провинций,  курбаши, адъютанты военачальников. 
Осунувшийся Алимхан приветливо подзывает  заметного в толпе Тимура:
- Сюда, сюда,  домулло Искандеров, -  в эмире проснулся петербуржец, заговорил по-русски, правильным языком. – Узнаёте, господа? Наш лучший поэт. Он с нами… Где ваши вещи? Вы отплываете на моём личном судне. Надо спешить. Красные  наступают. Завтра будут здесь, у них артиллерия, аэропланы.  Достойнейший Ибрагим-бек с трудом держит фронт. Такова судьба, делать нечего, надо бежать. Эта фраза, записанная придворным,  остаётся в анналах истории.
Для Искандерова с багажом нашлось место на каюке, перевёзшего  на южный берег Амударьи Алимхана с  личной охраной и остатками ценностей, которые удалось вывезти из Ситора-и-Мохи Хосаи и дворца старой ханши в цитадели Акр. Стовосьмидесятидвухлетнее  правление Бухарским эмиратом  Мангытами закончилось. Последний эмир превращался в частное лицо, в одного из гостей, ищущих убежище за пределами своей родины. Видит Аллах, Мангыты  верно служили суверенам, но империи Романовых больше нет. Нет и России, а то, что на её месте – страна, на верность которой он, Алимхан, не присягал.
Открытый выезд Тимура Искандерова  в Афганистан, притом, на каюке эмира при сотнях пар глаз,     в красной Бухаре не остался незамеченным.

        Высокий покровитель

        Глава кабинета народных  назиров Файзулла Ходжаев сидит в своём роскошно обставленном кабинете  во дворце Ситора-и-Мохи Хосаи. Перед председателем раскрыт настольный календарь на декабре 1923 года.  Он никак не может вспомнить, какой сегодня день. А вызывать секретаршу не хочется. Придётся спрашивать «как дела» или произносить  другие бессмысленные фразы. Рука сама потянется под юбку. Тоска.  На днях он утвердил секретное соглашение с  Москвой. По сути, подписал себе смертный приговор. И приговор независимой Бухаре. Притом, решился на такой шаг больше по личным мотивам, чем по принуждению извне. А ещё предстоит дать ход одной страшной бумаге.  Она  убьёт ни в чём не повинного человека, не совсем ему чужого.  Его торопят  стоящие над народной властью. И он бессилен противодействовать им. Как он дошёл до такого!
В сейфе стояла початая бутылка французского коньяка. Файзула встал из-за стола, налил большую рюмку, подошёл к окну. За стёклами стыл на зимнем ветру парк эмира.  Ни души. И во дворце тихо.  Выпив  рюмку до дна одним залпом, обжёгся горячей струёй, протекшей от губ в низ живота, и стал перебирать в уме события   последних лет.

«Мастер компромиссов», как называли Ходжаева единомышленники и противники, казалось,  дальновидно рассчитал ходы  на много лет  вперёд. И делал их с дерзкой самоуверенностью юноши (ему исполнилось только двадцать два, когда он пришёл во власть).  Да, он рисковал независимостью Советской Бухары, призвав на помощь русских большевиков. Но, благодаря им, с монархией в Бухаре покончено, а части Красной Армии  оправдывали своё нахождение в восточных бекствах  борьбой с басмачами.  Пусть беглый эмир  ждёт своего часа по соседству, перебравшись из Ханабада в  Кабул. Однако на хлебах осторожного «короля» он  всего лишь почетный пленник, и вряд ли из-за своего содержанта правительство Афганистна станет идти на обострение отношений с Россией и Бухарской республикой.  В ответ на телеграфное заверение Файзуллы от имени всех бухарцев  в горячем чувстве дружбы к афганскому народу,  Аманулла-хан направил в Бухару посольство. Это ли не знак!  Россия одобрила эти встречные шаги своих южных соседей и подтвердила в договоре с Афганистаном независимый статус  бывшего эмирата. «Власть народа» заручилась и поддержкой Турции Кемаля Ататюрка, передав терпящей бедствие стране часть национализированной казны  Алимхана.
 Кабинету Ходжаева удалось добиться от России действий, о которых эмир не смел и мечтать. РСФСР пошла на ликвидацию политических институтов колониального присутствия России на бывшей вассальной территории. Бухаре передали  города Каган, Чарджоу, Термез и Керки со всеми их предприятиями, железными дорогами и прочим имуществом Российской империи. Правда, пришлось принять на государственную работу направленных из России и Туркестана около трёхсот  подозрительных человек, похожих на переодетых чекистов, но за ними присматривают «местные мастера», прошедшие практику в известных всему Востоку бухарских зинданах.
Файзулла был бы не Файзуллой, если бы, вытанцовывая политические «па» с Советской Россией, не держал в уме другой вариант развития событий.
Файзулла понимал,  что вольно-невольно он, фактически правитель БНСР в силу своих способностей и авторитета в народе, стал, мягко говоря, очень колоритной фигурой. Одновременно большевик-ленинец, вступившей в партию в Москве, и  автор буржуазной конституции, принятой дома. Интернационалист  (по приёмам руководства страной) и крайний националист-пантюркист по складу характера.  Союзник руководителей Советской России и скрытый их враг, поскольку заводит шашни с казахскими и туркменскими националистами в регионах бывшей империи. Подаёт обнадёживающие сигналы британцам, извечным врагам российской государственности. Его,  премьерназира, чиновники,   подбирая специалистов на ту или иную должность, при дефиците собственных кадров, стали отдавать предпочтение тюркоязычным специалистам из России,  турецким инженерам и офицерам. Отыскивают где-то чистокровных белоглазых британцев, отлично разговаривающих сразу  на узбекском, туркменском,  фарси и на таджикском.  Даже при величайшем мастерстве находить компромиссы, такое лавирование, с опасно крутыми поворотами, рано или поздно закончится выводом «мастера компромиссов» под стражей из Ситора-и-Мохи Хосаи.  Он  пребывает в смертельном бульоне, заваренном из несовместимых ингредиентов. 
Иногда  хотелось отвести душу,  да кому Файзулла может доверить в  Бухаре тайные свои мысли!  Только один человек в городе может его понять, сказать правду в глаза и не выдать. Но в «Русском доме» большую часть года  тихо живут только работники с семьями. Хозяин проводит в нём зимние месяцы. С первым теплом он отправляется в путь. Его видят в различных регионах Средней Азии. И ещё кое-где. Глаза и уши   спецслужб при Ходжаеве есть везде, в том числе в  Кала-и-Фату.
За экс-эмиром в Афганистане негласно признали допустимость морального влияния на соплеменников из бухарской эмиграции. Но никаких юридических прав, никакой политики!  Выходить из «золотой клетки» позволяется в любое время немногим обитателям Кала-и-Фату, пользующимся доверием властей.  Среди них придворная дама Мариам. Но стоит ей покинуть страну,  обратного пути не будет. Жена Тимура не рискует: такой шаг  разлучит её с сыном, который  теперь воспитывается и учится под присмотром отобранных мударрисов и светских учителей с детьми Сейида.
Подросток с твёрдостью взрослого заявил родителям, что решил связать свою судьбу с династией Мангытов:  «Мы ещё вернёмся домой, Ситора-и-Мохи Хосаи примет нас», - как-то заявил открыто Искандер обладатель мягких усиков. 

Председатель вновь наполнил рюмку. Сев на угловой диван в кабинете, поставил её на столик для интимных гостей и забыл о коньяке.
Да, он опасно увлёкся политическими импровизациями. В результате  Бухарская Компартия вошла в состав РКП(б). Простые её члены не сразу узнали об этом. Без промедления была создана Бухарская группа Туркестанского фронта, включившая в себя войсковые части Советской России и Бухарской республики, её милиции. А это, по сути, означало полный крах независимости. Никто в правительстве, в Центральном Исполнительном комитете уже не заикался о выводе российских войск с территории республики. Тем более, что никакой отдельной России не существовало с конца 1922 года,  когда на базе РСФСР был оформлен СССР. Вслед за объединением коммунистических партий двух стран,  произведённым в Москве,  медленно, но неизбежно происходило втягивание БНСР в советскую красную империю во главе с «династией»  космополитов-инородцев, занявшей Кремль на святом холме поверженной России.
«Мастер компромиссов» сохранил доверие Кремля. Поэтому и сидит сейчас в полном одиночестве в роскошном кабинете  дворца Мангытов. И в столе у него, «под семью печатями»,  тот самый документ, что наводит на мысль о смертном приговоре – себе самому, своей стране, как независимому государству. Ведь Председатель Совета надиров неделю тому назад утвердил от имени правительства секретное соглашение о подчинении органов госбезопасности Бухарской Республики Отделу Главного политического управления  СССР (проще, ОГПУ), что поставило Бухару под официальный чекистский контроль.  Да, теперь нет ни малейшего сомнения: суверенитет  утрачен полностью. И как раз сегодня поступила бумага, подтверждающая  бессилие Ходжаева.  Отменить её,  переписать может только сам Ленин. Там, в страшно далёкой Москве. И не само бессилие гнетёт, а соучастие в преступлении.
Рука тянется к  правительственному телефону: «Агабеков, давай ко мне! Здесь поговорим».

«Ты с ума сошёл, Георгий! - этими словами встретил Файзулла первого в тот день посетителя, когда тот без доклада секретарши  хозяйским шагом вошёл в кабинет премьерназира. – Скажи мне, что это?» - «Список подлежащих немедленному аресту», - густым голосом отвечал вошедший, без приглашения садясь  на угловой диван и приглаживая пальцами усы над широкой щелью тонкогубого рта. Был он носат, чёрная шевелюра нависала над низким лбом; в глубоко спрятанных глазах под густыми бровями трудно было что-либо высмотреть.
Ходжаев подскочил к нему, тыча в лицо  исписанный лист бумаги. «Вижу, что не письмо Татьяны Онегину. Но вот этот, третий сверху? Ты понимаешь, сраный Шерлок, кого тащишь на эшафот? Ис-кан-де-ро-ва! Это же международный скандал! И где доказательства?» - «Может быть, Шерлок Холмс я и сраный, не спорю, но вот как Георгий Сергеевич Агабеков вполне отвечаю своей должности, - отвечал гость спокойно и серьёзно. -  А доказательства? Изволь, -  начал перечислять  самый неумолимый из чекистов Туркестана. -  Твой классик, в отличие от других писателей Бухары, совершенно не занимается общественной жизнью. Айни подтверждает. Айни отказался поручиться за него. Где встречи с рабочими коллективами, дехканами? Жена его – придворная дама изгнанного эмира. А дети? Скажешь, пионеры? Комсомольцы? Не-ет! Сынок его вроде пажа при Алимхане. Сам же папаша, что ни год, Кабул посещает,  столуется с Мангытами. В Бухаре наездами. Кстати, что он по стране шныряет, всё высматривает? А? Молчишь? Я знаю – секретами интересуется. Приглядится, запишет и – в разведотдел Аманулла-хана. У нас с ханом вот-вот война начнётся, англичане как пить дать ввяжутся. Нас с тобой, Файзулла, за этого английского шпиона первыми к стенке». – «Ну, скажешь, английский шпион», – возразил Ходжаев как-то устало.  Ему вдруг захотелось на все такого рода проблемы закрыть глаза, махнуть рукой на старых друзей. Вообще на так называемый народ Бухары. Плебеи! Стадо! Он государственный человек. О державе надо печься. Такие, как поэт Тимур, о державе не думают. Им русскую культуру подавай, чтобы романсы слушать на свои стишки.
Агабеков разгадал состояние премьерназира. Положил тяжёлую ладонь ему на плечо. «Искандерова надо брать. Давай, давай, подписывай! Ничего с ним не случиться. Проучим  маленько.  Есть место подходящее, слон называется. Да не тот слон, что слон, а Соловецкий лагерь особого назначения. Политические там будто в доме отдыха живут – своя газета, клуб, художественная самодеятельность, библиотека; разрешается жён с собой брать. Вот тебе ручка, английская самописка. Хочешь, подарю?»
Потом приятели пили хороший французский коньяк. Позвали секретаршу. Русская девушка комплексами не страдала. Юбка на ней была короткой – по моде, ноги полные. Файзулла не спускал с её округлых колен осоловевших глаз. Но воли рукам не давал:  Георгий хоть и друг, но приличия надо соблюдать…

*
В этом месте вынужденный перерыв.  Поэт Тимур Искандеров  оказывается среди заключённых на Соловецких островах.  Там он встречается с этнографом Корниным, когда  их обоих разными путями ведут для исполнения наказаний.

*
Две пары сошлись на перекрёстке. Дальше двинулись одной компанией, арестанты впереди. У тучного обладателя рясы, с бородой от глаз, на жирном плече висела трёхлинейка.  Фёдька обращался к нему «святой отец» шутливо. Но по речи астматика можно было предположить, что он из бывших чернецов. Отшельников-островитян, отрекшихся от бога и православия, принимали на службу в ОГПУ охранниками и подсобными рабочими из-за нехватки кадров.
   Тонкие руки  раздетого были скручены за спиной проволокой. Корнин всполошился:
- Дайте, я на вас  шинель накину, у меня ещё френч и безрукавка.
– Не стоит, -  дрожа всем телом, отвечал его случайный попутчик, не разжимая губ, чтобы не потерять папиросу, - мне недалеко осталось, скоро поворот на расстрельную дорогу, последнюю докуриваю.
 - За что? - тоска до боли сжала сердце  этнографа.
- За стихи из соловецкой тетради.  Подержите бычок… Спасибо, - помолчал и уже, сменив тон на просительный, понизив голос,  продолжил скороговоркой, прерываемой ознобом и волнением. -  Если выживете, помоги вам Аллах… Если будете в Бухаре… Там «Русский дом», все  знают. Хозяйку зовут Мариам… Скажете, умер Искандеров с любовью к ней и детям,  достойно, не скулил, не просил пощады у врагов… Я их не прощаю, бывших друзей тоже, будут они все прокляты…
- Сворачивай влево, сын мой, не поминай всуе имя Аллаха, тоже ведь бог, хоть и басурманский. Ступай, ступай, не мешкай, не минет тебя, раб Божий,  чаша сия, покорись смиренно, - раздалось сзади, и  расстрига-инок прикладом винтовки подтолкнул под зад конвоируемого им не жильца. Тот шумно перевёл дыхание, и оба растворились во тьме осеннего северного дня.
- Тимур! - что было сил окликнул  нижегородец  бухарца.
- Кто?.. Кто вы? - раздалось из темноты.
- Корнин, Александр Александрович!
В ответ ни слова. Только звук шагов – слабее, слабее… Стихли совсем.
- Потопали, дед. Жрать хочется. Интересный монах: богу молится и на службе и вдруг что-то на него найдёт – сам напросится какому  контрику дырку в башке сделать. Аж трясётся весь, дай ему грех большой совершить! И деньги суёт, покупает, значит, право на Онуфриевский погост  прогуляться. Удобное место для свежих покойничков. Далековато тока, сочувствую монаху.
– А тому не сочувствуете? - Корнин еле сдерживался, чтобы не влепить Феде пощёчину.
- Не! Так ему и надо. Его в лагерный теятр пристроили, так он вместо благодарности стал похабные песенки сочинять. А подельники его пели, – подумал, усмехнулся и добавил. – Правда, писал и что начальству нравилось, послухай: Всех, кто наградил нас Соловками, просим, приезжайте сюда сами! Посидите здесь годочка три, четыре, пять,  будете с восторгом вспоминать. Смешно! Правда, дед?».

        Отец Иоанн

        «Кровь ударила в голову  Искандерову. Он вспомнил литературный вечер в родительском доме,  бухарцев и завсегдатаев бабушкиного салона.  Вспомнил, как читали они с отцом при бабушке Фатиме в кабинете улема что-то о  таинственном племени синеглазых памирцев  гостю из Петербурга, представившемуся Корниным.  Лицо русского  сейчас, из более чем тридцатилетней дали, наплыло на глаза туманным пятном. Кажется, одет он был тогда как бухарец. «Вот и довелось увидеться, - пришла мысль. – Странная встреча. Но Корнин, если уцелеет, найдёт Мариам. Найдёт!» От этой мысли взбодрился, согрел ею  закоченевшее тело.
Впереди стало различимо белое строение. Онуфриевская церковь. За ней, знал Тимур, погост с загодя вырытыми ямами для  обречённых  на расстрел. Ямы становятся могилами.  Упавшего добивают выстрелами сверху и засыпают землёй в той позе, в какой принимает он смерть. «Сейчас конец, - с облегчением подумал Тимур. – Слава Аллаху! Хорошо – крест не ставят. Ничего не ставят. Безымянная могила».
Бородатый колобок в рясе с трёхлинейкой за спиной покатился вдоль чёрного ряда свежих расстрельных ям, заглядывая в каждую из них. Возле одной с двумя лопатами, воткнутыми в выброшенную наверх кучу земли, остановился.  Здесь.
Искандеров медленно подошёл, невольно заглянул в зияющую дыру и  отшатнулся: на дне могилы, его могилы, лежало аккуратно завёрнутое в рогожу тело. На груди белел православный крест. Конвоир перекрестился, прошептал молитву и что-то добавил. «Что?» - переспросил  осуждённый, ожидавший окрика стать спиной к яме.
«Повезло тебе, басурманин, - повторил инок-расстрига и стал раскручивать проволоку на руках  конвоируемого. – Бери другую лопату! Засыпаем. Живо! Здесь тайное братство таких как я. Начальство оставило одну церковь для службы – приказ из Москвы. Среди заключённых много иерархов. Служат днём, по очереди, как положено. А мы, тось братчики,  ночью. Понятно,  то одного, то другого Господь забирает к себе. Так мы грешное тело не выдаём, тайно погребаем, а на место покойника осуждённого на смерть ставим, если мне выпадает казнить беднягу. Вчера отец Иоанн преставился, царство ему небесное. А тут ты, сердешный, под рукой оказался. Выпал тебе счастливый жребий. Мы не смотрим, кто магометанин, кто иудей, другой нехристь, Создатель разберёт. Теперь ты - отец Иоанн. Запомни! И бороду не стриги. С бородой все образины одинаковы. Хошь жить, принимай православное имя, нас под расправу не подводи. Да не можешь, не молись по-нашему, стой себе в сторонке, когда служба, помахивай вот так – гляди! – руками, будто крестишься.  Аллах тебя простит. Бог один. Он человека сотворил, чтобы тот жил и молился ему. Туда ж успеешь… Всё! Взмок? Ну, пошли трапезничать, Божий человек, а то застынешь».
  Время приближалось к полудню. Серый рассвет уже выделил из тьмы  и бугристый, с редкими крестами погост, и  одноглавую церковь, и постройки вокруг неё. Новообращенному отцу Иоанну вернулось способность соображать. Он не узнавал своего конвоира. Куда делась комичная фигура! И подрос будто бородач в рясе, и телесной толщины его заметно поубавилось. И астматическое дыхание  сменилось здоровым.  В чём секрет превращения?
Инок с винтовкой  уже пошёл вперёд, бросив  на ходу:  «Наши встречают». Навстречу  им  вышли из-за Онуфриевской церкви люди в чёрном. Шедший впереди старец, приблизившись, одним грозным и любящим взглядом окинул воскресшего из мёртвых.
«Добро пожаловать в обитель Святого Онуфрия, отец Иоанн. Живи и здравствуй!».

        От Кабула до Кеми.

        Когда Тимур не появился в долине Чардех к оговоренному сроку, Мариам подумала с горькой покорностью судьбе, что больше  не увидит его наяву.  Сомнение, что Тимур погиб, возникло у неё после официального сообщения о пропаже Искандерова в водах Амударьи в двадцать третьем году, в последних числах декабря по христианскому календарю. Странно, он исчез зимой, когда  жил обыкновенно  в Бухаре. Тайные осведомители Алимхана разузнали: какие-то люди вывели поэта ночью за ворота особняка и увезли на автомобиле. Эту весть принёс матери Искандер, бывший вроде пажа при  экс-эмире. Позже  удалось узнать о  высылке Тимура на русский север. Якобы он был разоблачён верными стражами Бухарской республики, как «прислужник британских империалистов, выдававший себя за литератора». Весть благая – отец и муж жив. Это главное. От неё исходят импульсы к действию.  Мариам начала лихорадочно рыться в уме: как вызволить мужа  из несправедливого, не сомневалась она, заточения. А пока дело решается,  необходимо облегчить его мучения, согреть в холодной стороне среди чужих людей.

С самого начала разнообразные препятствия обступили её, в основном, в виде чёрных человеческих фигур, наполненных злой волей. Пока она преодолевала их, прошло несколько лет.  Если в недвижном Афганистане  течение времени было малозаметным, то за Амударьёй произошли изменения буквально исторические. Две советские республики, Бухарская и Хорезмская,  по  национальному размежеванию в Средней Азии в конце двадцать четвёртого года  образовали с частью смежных территорий  Узбекскую ССР в составе Советского Союза. Ещё через пять лет столицей её станет Ташкент. К этому времени  Файзулла Ходжаев превратится  в восточного владыку с парбилетом в кармане, живущего в смертельном страхе перед соперниками  из высшего властного круга большевиков.  И они поставят-таки его к стенке как «врага народа». Решающими для столь сурового приговора станут показания верной, многолетней секретарши (без комплексов), приставленной к Большому Человеку Бухары легендарным чекистом Агабековым. Сам  Агабеков  несколькими годами ранее, учуяв для себя опасность, сбежит в Париж, но и там его настигнет карающая рука. Чья, спросите? Да народа же!   Это случится нескоро, в конце тридцатых. А пока  друзья по борьбе за счастье простых дехкан живы и при силе.  И только на помощь Файзуллы, друга «Русского дома»,  может рассчитывать обессиленная, но упорная Мариам.
Удача улыбнулась ей, когда в Кабул назначили консулом Узбекистана  старого знакомого Искандеровых. Когда-то их усадьба и дом его отца  соседствовали через дувал. Будущий консул был ценителем поэзии, считал Тимура Искандера-оглы лучшим узбекским стихотворцем. Он сразу откликнулся на просьбу несчастной обитательницы Кала-и-Фату, несколько раз принял её  в своей резиденции  и в конце концов   устроил ей встречу с Ходжаевым. Тот прибыл в Кабул на открытие выставки произведений узбекского искусства в столице Афганистана.
Просьба консула озадачила  главу республиканского правительства.  Ясно, что  вдова будет расспрашивать о муже. Что она знает?  Вряд ли  поверила в гибель  каюка с Тимуром на Амударье. Она ближе к истине, чем  хотелось бы ему, разделяющему вину за  убийство Искандерова. Файзулла узнал о расстреле не сразу, был вне себя от гнева и раскаяния, добился наказания самовольных судей, но мёртвого не оживишь. Так как же поступить с вдовой? Отказать в приёме?  Это решение слабого. Живи и думай, какой бедлам устроит  беглянка на недосягаемом для ОГПУ расстоянии на весь мусульманский мир. Необходимо выслушать её и, исходя из услышанного, принимать решение.
Консул подвёл Мариам к высокому гостю в саду, где была развёрнута выставка. Устроил встречу так, чтобы они несколько минут могли побыть без свидетелей. Мариам не стала разводить церемоний. 
- Ради Аллаха, дорогой Файзулла,  в память о наших дружеских встречах, скажите, мой муж, Тимур, он не голодает, не мёрзнет? Не болеет? Ведь он не привычен к  русским морозам.
«Уже легче, - перевёл дух Председатель, - она знает  часть правды:  муж не утонул в реке; возможно, ей известно,  куда направлен отбывать срок».  И сказал вслух, уклончиво:
– С ним всё в порядке, принимая во внимание, что он не на воле. Надзиратели понимают, кого они стерегут. 
Мариам старалась не терять над собой контроля.
- Я не знаю, в чём его обвинили. Полагаю, за ним нет никакой вины. Разве что обычная для творческого человека несдержанность в выражениях, когда что-то вызывает в нём протест. Но как бы там ни было,  прошло уже немало лет. Его возраст, заслуги… Дождётся ли Тимур помилования?
- Вы ошибаетесь, дорогая Мариам, у нас не за что за решётку не садят.  Я не судья. Народной власти суды не подотчётны. Насколько мне известно, против Икандерова были выдвинуты серьёзные обвинения в подстрекательстве дехкан к контрреволюции. В последнее время вы слишком редко виделись с мужем, чтобы  правильно судить о нём… Ну-ну, моя госпожа, будьте умницей! На нас уже посматривают. Обещаю вам, по возвращении в Ташкент во всём разобраться. Возможно, Искандеров уже освобождён из-под стражи и переведён на поселение.  На островах… то есть, на севере, ко многим из отбывших срок допускают жён.  Думаю, и для вас препятствий не будет. Только дайте мне  небольшой срок.  Я найду вас.
Политическая обстановка в Ташкенте в то время была для Файзуллы неблагоприятна. Конкуренты поджимали со всех сторон. В такой ситуации всё, что работает против него, может оказаться решающим. Ему только не хватает международного скандала, который способна устроить вдова известного деятеля мусульманского просвещения. Легче всего её просто убрать: нет человека – нет проблемы, как стало модно говорить в Стране Советов. Только на это он, Ходжаев, первое лицо республики, не пойдёт. Всему есть предел. Да и нет необходимости в ещё одном трупе, когда их столько вокруг, что ступить некуда. Надо как-то потянуть время, чтобы ослабить активность Мариам, направить её по ложному пути.  Для начала  разрешить свидание с заключённым. Ведь она не знает о расстреле мужа. Получить  визу и так непросто, а можно сделать «очень непросто». Далее, эти «Тимуриды» считают Алимхана законным государем, значит, подданная эмира без его спросу Кала-и-Фату не покинет, придётся его уламывать. Потом дорога - не ближний свет. Её можно удлинить, создав массу мелких препятствий.  Соловецкий лагерь вроде бы  ликвидирован. Сейчас на островах  то ли отделение  системы лагерей, протянувшихся от Мурманска через всю Карелию до реки Свирь, то ли тюрьма НКВД, наследницы ОГПУ. Значит,  архив СЛОНа  куда-то перевезён. Попробуй найти в небрежно перекидываемых с места на место горах бумаг запись с именем  заключённого Искандерова. Со дня расстрела Тимура немало времени прошло. Вряд ли видевшие его воочию, из заключённых, выжили в тех условиях. И лагерная обслуга не раз, видимо, обновилась. Долго придётся Мариам искать  мужа. А найдёт могилу (совсем фантастика), попробуй докажи, что пожилой интеллигент, южанин, в тех климатических условиях окончил свои земные дни от выстрела в затылок. Легче лёгкого списать на испанку или тиф.  Решено!

Мариам всё преодолела. И добрых людей оказалось больше, чем она могла представить себе. Наконец она почти у цели.
Портовый посёлок Кемь на западном побережье Белого моря стал столицей приполярных лагерей северо-запада.  Долго ли, коротко ли, Мариам выстояла очередь к седенькому, в железных очках, старичку-канцеляристу, похожему на гимназического учителя латыни и совсем не похожего на профессионального политкаторжанина, кем он был до того, как стал работать с каторжниками  враждебной политической стороны. Он, не глядя, выхватил из ряда рукописных фолиантов нужную книгу: «Сейчас найдём, милая. Сейчас,   сейчас… Искан-деров Тимур Искандерович… так, так, так…  Есть  такой!  Расстрелян на большом Соловецком острове… Погост Онуфриевской церкви, число и месяц не разберу… Одна тысяча девятьсот двадцать четвёртого года.  Может быть, у вас глаза лучше, гляньте».
Но  Мариам уже пробиралась к выходу из канцелярии. Держала её на ногах одна мысль: увидеть могилу Тимура. После всего того, что она преодолела на пути от Кабула до Кеми, это оказалось сущим пустяком. Люди на севере отзывчивы.


       Счастливый финал.

      Тимур Искандеров, заново родившись Иоанном, начал жить новой жизнью, с пугающей его вначале скоростью удаляясь от всего того, что было его прежним существованием и смыслом бытия от  рождения на протяжении полувека. Образы прошлого тускнели, он всё реже вспоминал о них. И пришло время, когда боль разлуки со всем, милым его сердцу, ушла из него навсегда. Помнил прошлое только ум, в общих чертах. Онуфриевский скит на  Большом Соловецком острове по каким-то высшим кремлёвским соображениям получил дарственную в виде некоей автономии для тех, кто не порвал открытое общение с Богом и почему-то был помилован торжествующими безбожниками.  Но здесь для устрашения (мол, не забывайте о карающей руке воинственного атеизма!) продолжали расстреливать, привозя осуждённых к высшей мере наказания даже с материка.  Погост при церкви расширялся в сторону моря. Службисты заглядывали сюда редко.
Преображение уроженца севера, отца  Иоанна, в южанина осталось для них незамеченным; впрочем, седая борода, белые волосы на голове  сближали обоих иноков, почившего и живого, а свободные монашеские одежды скрывали различия фигур. Похоже было,  подмену не заметили и миряне, из числа местных жителей и поселенцев, отбывших срок, которые трудились в совхозе. Подлинный отец Иоанн был нелюдимым, а подставной, того не ведая, повторил его склонность к уединению. Островитяне скита выращивали на открытых местах репу и кое-какие овощи в теплицах для нужд тюрьмы, оставленной на острове. В остальное время занимались торфоразработками.  Братчики  подпольной церковной организации работали в совхозе наравне с мирянами, ибо  отличались от последних  лишь тем, что открыто придерживались  церковных обрядов и надевали, если не полное монашеское одеяние, то обязательно какой-нибудь предмет  иноческого  платья.
В редкие часы отдыха Тимур-Иоанн уходил далеко в море по галечно-валунной косе  и, пока не приходило время возвращаться, неподвижно сидел на обкатанном солёными волнами обломке гранитной скалы. Однажды показалось ему, что вдоль берега в его сторону движется по мелководью плот, украшенный цветами, совсем такой,  на котором выплыла к нему озёрной гладью из тумана в незапамятные времена девушка племени «И» по имени Ма. Сердце заколотилось, как не колотилось уже много лет. Старый бухарец встал с валуна, вглядываясь в плывущий предмет. Но нет, обман зрения: стали различимы обводы карбаса. И небольшой парус, сливавшийся до того с серым небом,   выделился чётким надутым квадратом. В лодке были двое. Старик снова опустился на валун, обратив взгляд на горизонт, унял усилием воли разочарование. Но сердце продолжало взволнованно стучать. Лодка скрылась за  каменной стенкой, сооружённой прибоем. А когда появилась вновь, можно было различить лица пловцов. В первом он узнал Мариам. Вскочил на ноги и, скользя  по мокрой гальке, спотыкаясь о булыжники, обминая метровые валуны, устремился ей навстречу. И она уже, в каком-то салопе, в крестьянском платке, спрыгнув за борт, по колена в холодной воде, осиливает брод.
Когда оказались лицом к лицу, он вдруг сказал: «Знаешь, Ма, я ведь стихи уже не пишу. Разучился. Совсем не умею. Ты мне поможешь?».