Глава 1
Он, Она и между…
Забудь про свет,
Всяк сюда входящий...
В нашей жизни наступают иногда моменты, когда мы вынуждены возвращаться туда, откуда бежали, находиться с тем, кого презирали, просить помощи у того, кому поклялись отомстить.
Из всех гиблых ненавистных ей мест это было самым угнетающим и неприятным, сравнимым лишь с мыльной жижей, в которую случайно попала рука, или слизью, что мерзко обволакивает пальцы, и единственным желанием становится избавиться от нее как можно скорее. Непонятное склизкое, противное, вызывающее противоречивые чувства место. Тебе и мерзко, и злобно, и тошнотворно, и все это резко окутывает тебя в кокон, но у этой гнилой сливы, внутри осталась костеная сердцевина, в которой все еще тлеет любовь. Паук — воспоминания, а ты — несчастная букашка в его лапах, дергаешься, дребезжишь в попытках вырваться, но еще больше запутываешься в этой полупрозрачной и крепкой нити, нити прошлого.
Холодный, как мертвец, он встречал каждого сухим ледяным и враждебно сильным порывом ветра, будто говоря: «Здесь вам не рады! Убирайтесь! Вон!» Здесь только ветер. Он — руки, он — голос пустыря, созданный рвать и реветь, рвать и реветь, под свою печальную, монотонную песню. А солнце — нерадивая мать, что подбросила свое дитя к чужим воротам и лишь изредка, проходя мимо, заглядывает украдкой через забор. Но даже этот мимолетный взор всегда печален и тосклив.
Пустырь бесплоден. Он — женщина, носившая ненавистное дитя и проклинающая его всеми фибрами своего шального сердца, пошла на убийство жизни в себе ради собственного удовлетворения, став бесплодной, и спустя года страдающая от одинокой старости и от гнетущей поедающей печали, что образовывала лишь пустоту и жестокость. Да, это именно одинокая жестокая женщина, что стала уродливой от собственной печали, разлагающей ее изнутри. Именно так видится этот пустырь в ее глазах. Впрочем, так его знает только она.
Проклятый ею пустырь с травой цвета прокуренных старушечьих никотиновых пальцев… Именно там находится серый ветхий дом, брошенный на вершине небольшого холма — в самом сердце этого убогого места, нет, он — сердце этого места.
Если вы вдруг какими-то судьбами окажетесь перед гниющим домом, единственным вопросом, что закопошится в пытливом уме, станет: «Кто осмелился его построить на такой бесплодной земле? Сумасшедший или смельчак, бросивший вызов природе; а может, этот дом свидетельствует о жизни, которая некогда была здесь, и он единственное, что осталось от былой красоты и величия...» Размышлять по этому поводу можно неисчислимое множество лет...
Ненавидят не места, а воспоминания, связанные с ними. Но можно ли из-за одного события возненавидеть так, что тебя начинает трясти только от упоминания о нем? Может ли это место вызывать такой спектр чувств даже спустя столько лет?.. Время притупляет, оно заставляет забыть ту боль, то разочарование, и именно поэтому кажется, что оно способно затянуть все старые раны. Вот только никакое время, никакое расстояние и никакие светлые воспоминания не в состоянии притупить Ее боль, и даже спустя не один десяток лет Она все помнит и чувствует острее, оголеннее. И чтобы хоть как-то смягчить ноющую душу, Она старалась обмануть себя. Дала себе обет не приближаться сюда ни на метр, даже ценой собственной жизни. Но эта уловка не сработала. Пути жизни часто нас приводят туда, куда меньше всего хотим, и чем больше мы этого не хотим, чем сильнее упираемся руками, тем чаще жизнь толкает нас на этот путь. Осознав эту истину, ее последней радостью осталось только одно: знать, что так больно было не только ей. Хозяин этого убогого дома страдал так же, а возможно, даже больше. И это знание лживо обволакивало ревущее сердце.
Одиночество — самое страшное наказание и вместе с тем орудие пыток. Умелым охотником, набравшись терпения, Она загоняла его по начертанному маршруту, Он безумным волком рвался вдоль выставленных флажков и попал в капкан. Словно бабочка пойманная в банку, так и он оказался заточенным в одиночество. Это было жестоко.
Гнить в четырех стенах одно, другое же гнить изнутри, вернувшись на перекресток прошлого. В тот дом, в то время, в тот выбор. Со временем можно смириться с любой участью, но привыкнуть чувству гниения невозможно. Человек обречен на самобичевание, и многие бы уже давным-давно свихнулись наедине с самим с собой. Такое одиночество может породить множество последствий. Страх и тьма стремятся именно в такие места, дабы поглотить полностью, сожрать бесследно. Чревато и страшно быть обреченным на одиночество...
Безумие, страх, боль, отчаяние — от этой лачуги могло веять чем угодно, только от нее веяло злобой. Она росла с необычайной силой, становясь материальной, и, казалось, вот-вот превратится в камень, уродливый, черный камень… Это ощущал каждый, кто по нелепой случайности или из-за крайнего любопытства приближался к дому. Злость хозяина должна была уже давно разорвать дом изнутри, но Она постаралась, чтобы этот ветхий и дряхлый дом стал его крепостью, тюрьмой, могилой...
Ей доставляло великое наслаждение наблюдать, как самоуничтожается Он. Она представляла себя подкожным опарышем, медленно поедающим Его гниющую и разлагающуюся душу. Конечно, Она понимала, что хозяин не умирает так, как хотела она, более того ей не нравилось, что Он становился сильнее и сильнее. Но Она неохотно признавала и то, что ее возбуждает наблюдать за всем, что даже не шло по ее сценарию. Это было уродливое чувство, смешанное с болью, вызывающее и уродливое наслаждение, что, как мазь, протекало по рваным ранам.
Хозяина же дома держало в этой жизни одно — цель. Именно она помогала не сгинуть в пучине тьмы. В его же случае цель переплелась с низменными чувствами в настолько крепкую бечеву, что было поздно что-то исправить. Она стала смыслом существования и уже давно, еще до заточения сюда. И какие-то части его сознания были даже благодарны, что он оказался тут. Его стремления окрепли, цели сформировались. О чем больше можно мечтать? Только о достижении их. Тем более это заточение было как игра, как слияние их в грязную и низменную связь, что извращенно доставляло наслаждение обоим. А что может быть бесценней этой незримой связи между ним и ей? Тем более Он знал, что настанет момент, когда Она сама откроет эти врата, и ему оставалось только ждать, а ждать он умел, как никто иной.
Еще его дико забавляли редкие герои и смельчаки, что тайными тропами добирались до «зловещего места». Обычно они крутились вокруг него, но бывало, что особо смелые подбирались прямо к дверям. Каких только легенд Он не слышал! Они и являлись его развлечением. Правда никто так и не осмелился отворить дверь… Впрочем, Он был уверен, что ее прихвостни не допустили бы подобного и всегда невидимым взором наблюдали за ним. Он даже чувствовал этот непрерывный невидимый взор над головой. А быть может, на почве одиночества у него просто появилась мания преследования, хотя нет... Он точно знал: Она никогда его не бросит. И за всеми слугами всегда стоит Она, Она стоит всегда за всем. Иногда Он тешил себя, представляя, как ее огромное лицо буквально висит над этим старым домом, а в особо приятные моменты представлял, как открывается дверь и входит Она. И что-то внутри него шептало, что скоро, совсем скоро именно так и будет. И это была не надежда, не жалкое желание и не мольба, а что-то грубое и твердое, как решение, как уверенность. «Так и будет!» — говорил он иногда вслух, покачивая своей головой. «Так и будет!» — повторял он.
По прошествии какого-то времени Он незаметно для себя стал говорить вслух. В какой именно день появилась эта привычка, он даже не заметил. Она вошла естественно и незаметно. «Еще бы! Кто ж меня поправит?» — и Он осматривался несколько возмущенно вокруг и добавлял: «Никто…» — покачивал головой, продолжая думать про себя. «Надо бы избавляться от этой дурной привычки, — приходя к заключению, медленно проговаривал Он, — мало ли какие мысли я могу озвучить, ведь некоторые не должен знать никто», — последние пары слов Он повторил, подводя свой указательный палец правой руки к виску и медленно опуская его, как бы поглаживая себя. Его дамские, аристократически бледные пальчики больше были похожи на стальные клинки. Суставы хрустели постоянно, стоило только немного пошевельнуть пальцем. «Это от безделья», — замечая свой недуг, внезапно отвечал Он, хотя он никогда не бездельничал. Он рылся в своей библиотеке днями на пролет, копался в архивах и исторических документах. «Все-таки Она меня любит или настолько глупа, что оставила мне это все! Как жаль, что ни то и ни то не может быть возможным, это больше жалость. Да, именно так. Даже оставляя меня здесь гнить, Она испытывала жалость…» — Он откидывался в своем кресле при этих словах и долго смотрел в потолок, думая о чем-то прошлом. «Поразительно, даже при такой ненависти друг к другу, Она испытывает ко мне жалость», — и на его лице рождалась злобная, уродливая улыбка во весь рот, оголявшая его большие ровные белоснежные зубы, похожие в этот момент на акульи, что замерли в ожидании свежей плоти.
Так Он и сидел вечерами в своей тюрьме, а бесплодная степь Хаарна Даашивас, что с древнего языка означало «Король Ветров», жила своей собственной жизнью.
Всегда, как бы ни хотелось, тебе приходиться нарушать собственные запреты, приходиться переступать через себя, обстоятельства заставляют нарушать клятвы. Особенно клятвы. Это самое зыбкое и глупое в нашей жизни, как и самое ненадежное. Конечно, всему есть причины, но это не оправдание.
В один из множества однообразных дней, когда ветер гонял траву желтыми волнами по всей степи и врезался в стены злосчастной лачуги, из пустоты возникли две фигуры. Это произошло так резко, что, показалось, сам ветер вздрогнул от неожиданности. В них ощущалось отсутствие страха. Даже злоба, веющая от дома, начала брыкаться от такой уверенности, словно щупальца осьминога при виде опасности, дребезжать гневно и злобно, предупреждать, как трещотка у гремучей змеи. Это была не случайность, они попали не по ошибке, а шли целенаправленно.
Впервые почувствовав уверенность в чужаках, притих и ветер. Его песенный вой прекратился и стал отдаленным, а удары сделались практически не ощутимыми. Он, словно кот, наблюдал за чужеземцами с особым любопытством, едва покачивая хвостом от некоего возбуждения и интереса. Фигуры были примерно одного роста. У той, что появилась первой, была идеальная осанка, придающая ей благородный вид, вторая же оказалась сутулой, лживо уменьшенной в росте. Облачены они были во все черное, лицо каждой скрывал капюшон; несмотря на это, можно было догадаться, что обе фигуры — женщины.
Они явно не желали, чтоб об их присутствии кто-то догадался, либо узрел их в таком месте. Та, что появилась первой, долго озиралась по сторонам, надеясь не встретить взглядов чужаков, в противном случае она была готова вступить в бой. Но кроме ветра это место давно никто не посещал. Когда же она окончательно убедилась в том, то ниже опустила капюшон и, не дожидаясь второй, направилась вперед в сторону лачуги.
— Элла! — голос, прорвавший полувековую тишину, к которой так привыкло данное окружение. Однако женщина даже не обернулась, все так же ступая вперед.
— Элла, подожди! — тот же голос с ядовитой хрипотой, и вторая уверенно пошла вслед за Эллой, не теряя ни малейшего времени на осмотр территории. — Элла, ты уверена, что он все еще здесь?! — шипела вслед вторая, пытаясь догнать первую. Но та была непоколебима и упрямо шла вперед. — Говорят, он давно уже тронулся умом! Элла! — Элла не откликалась. Вторая побежала за ней, догнав, схватила за руку, дернула на себя. — Ты делаешь ошибку! — Элла молча попыталась выхватить руку, но та вцепилась так сильно, что длинные ногти вонзились в плоть.
— Ирга… — прозвучало так слабо, что та еле услышала. — Ирга, отпусти, я все решила, — хватка Ирги ослабла, и Элла резко отдернула руку. На нежной коже остались следы ногтей, но обращать на это внимания она не стала. Элла попыталась воспользоваться секундной слабостью, чтобы быстрее проникнуть в лачугу без объяснений и уговоров. Ведь она точно знала: только так Ирга последует за ней. Говорить сейчас было бессмысленно, тем более у Ирги уже не раз находились доводы для отступления назад. Только теперь отступление означало смерть.
— Элла! — знакомый с детства голос... Она чувствовала возмущение и привычное переживание Ирги. Несмотря на то, что Элла почти дошла до лачуги, она понимала: молчать больше нельзя. Если еще пытаться молчать, Ирга может воспользоваться силой. Элла остановилась и резко повернулась лицом к сестре. Ее капюшон слетел, обнажив бледное измученное, больное лицо, только взгляд был невозмутим и переполнен решимостью. Несмотря на свое состояние, Элла была прекрасна: ее распущенные вьющиеся волосы цвета серебряной луны развевались на ветру, мягкие и приятные черты лица завораживали, тонкая шея, плавный подбородок, выточенные губы на бледной коже, слегка вздернутый, аккуратный носик и большие карие глаза. Хрупкая мученица с огромными глазами. Если бы Ирга ее не знала, она бы приравняла это нежное создание к лику святых или к божественному творению. Потоки ветра так беспардонно распахнули подол плаща, что обнажили блестящие стальные доспехи и концы ножен, в коих хранились «знаменитые» мечи. Именно это заставило Иргу вернуться в реальность и вспомнить, кто стоит перед ней… Она была готова вновь начать отговаривать сестру от глупой задумки, но Элла опередила ее.
— Ты лучше меня знаешь, что он тут. Я понимаю, понимаю… — покачивая головой, погружаясь в прошлое, произнесла она. Элла не любила разговаривать впустую, а для нее пустыми были все разговоры за исключением некоторых случаев, и это был именно тот случай. Она, возможно, единственная, кто знала так его и ее и то, что творилось между ними, и почему Ирга так не желает ступать по этой земле. — И ты пойми, постарайся осознать, что если мы не войдем туда, то все… — Элла подняла свой взор к серому небу, пытаясь разглядеть солнце под тучами, а Ирга увидела вены на шее своей сестры. Синие вены на неестественно бледной коже. От такого вида Ирга сжала свои кулаки так крепко, что чуть не сломала пальцы. Игра была настолько гордой и сильной женщиной, что могла позволить себе смерть, но она никогда не позволила бы своей сестре умереть из-за собственных принципов. И то, что она стоит здесь, и то, что готова войти к нему, все это ради Эллы. Сестра оставалась единственной незапятнанной, кристалической любовью в переломанной жизни Ирги, и ради нее она готова была на все, даже переступить через себя.
— Он давно тут. Мне доложили, — совершенно мертво произнесла Ирга, осматривая степь.
— Еще бы, — улыбнувшись, ответила Элла, — ты же сама его столько лет сюда загоняла и потом держала взаперти, где ему еще быть?
Игра строго посмотрела на свою сестру, как бы говоря: «Что это за легкомысленность? Или ты забыла?!» Несмотря на то, что ее лицо до сих пор прятал капюшон, Элла поняла осуждение сестры и замолчала.
— Ты думаешь, я не понимаю, какого тебе? Или я не осознаю, что если сейчас открыть дверь я выпущу его... — Наступила тишина непривычная и неудобная даже для этого места. Элла попыталась заглянуть в капюшон. Тщетно. Лицо было скрыто. Она знала, эти слова заставляют Иргу вернуться назад в прошлое. Она так же знала, что сестра пытается уже давно избавиться от этих воспоминаний и ненавидит в них погружаться. — Я знаю, что для тебя лучше умереть, чем зайти в дом, поэтому это делаю я… — добавила мягко Элла, зная что такие слова не успокоят, а разозлят. Наступила долгая тишина.
— Когда-то я любила этот дом, — Ирга осмотрела старый, полуразвалившийся, местами сгнивший, поросший мхом дом. Его внешний вид отображал состояние ее воспоминаний. Она стояла перед своим прошлым. Казалось, она видела саму себя и с каждой секундой слабела, будто опять становясь той... Она встряхнула головой, отбрасывая подобные мысли, зная, что уже не влезет в ту маленькую, ставшую чужой, рубашку.
— Время нещадно рушит все, что было нам дорого, — вслух произнесла она то, к чему мысленно пришла.
— Знаю, — тихо прошептала Элла, сестра даже не услышала. Ирга сделала пару шагов вперед, ветер сорвал с ее головы капюшон. Сестры были во многом схожи, только волосы у Ирги были черные, но такие же вьющиеся. Неестественно бледная кожа, а глаза полностью черные, как ночь. Без белка. Черты лица были резкими, острыми, грубыми, и, казалось, можно порезаться об их края, едва коснувшись. Ее взгляд всегда холодный и бесстрашный. Поговаривали, что он нагонял страх на слабых духом людей. Это была сильная женщина. Тонкая полоска шрама разделяла правую щеку пополам. Он нисколько ее не уродовал, лишь придавал строгости. Наверное, только Элла знала, что у этой сильной женщины есть слабое место, и сейчас она очень слаба. Она знала, что такой Игру сделало прошлое. Когда-то она была беспечной, а ее смех раздавался в этом доме громче всех. Она была счастлива. Вспоминая это, Элла улыбнулась.
— Когда-то мы все были другими, – привычно строго произнесла Ирга, прочитав мысли Эллы. И прошлое неожиданно резко ворвалось само, без всякого приглашения и желания. Она увидела себя сияющую от счастья, бегающую босиком в каком-то нелепом и необычайно простом платье по бескрайне-зеленому полю, насыщенному полевыми цветами. Казалось, она даже отчетливо услышала смех, что беспрестанно разносился по этой бескрайней долине. А теперь…
— Иногда я скучаю по тебе, — тихо произнесла Элла, с не скрываемым удовольствием вспоминая прошлое.
— Каждый раз, когда я бываю здесь, я скучаю по себе, но, смотря на этот дом, понимаю, что ничего не вернуть назад. Та девочка давно умерла, оставив мне свою память.
Они еще стояли, смотря куда-то, и ветер развевал их витый волос, как расчесывает своих дочерей отец, что не видел их долгое время. Это была приятная тишина, умиротворяющая.
— Я захожу, — спокойно сказала Элла. Ирга молча качнула головой, то ли не слыша ее, то ли просто соглашаясь с ее решением, и все так же смотрела вдаль.
«Интересно, о чем она сейчас думает, — приближаясь к дверям, думала Элла, — я думала, что без боя не обойтись, а тут так просто… Наверное, мне не понять ее никогда… Да. Пусть все говорят, все, что мы похожи во всем, но это не так. Я бы убила его сразу же, без колебаний и раздумий, и мне сразу бы стало легче. Но она дала ему жить, соглашаясь нести эту боль…» Элла уже стояла в проеме, когда решила вновь взглянуть на сестру. Глаза Ирги были полны решимости и отрешенности, и некое безразличие мерцало в ее взгляде, словно говоря всему миру: «Я выше этого, я выше всех вас, и я не боюсь и никогда не дрогну», — но в то же время он был где-то далеко от этого места, где-то далеко от него была вся она... Вероятно, она сейчас думала о чем-то.
«Как она прекрасна и величественна сейчас», — подумала Элла и исчезла в дверном проеме.
Игра вернулась из прошлого в реальность, и ей меньше всего хотелось сейчас быть поглощенной домом. Ведь именно там ее ждал он — источник боли. Она его не боялась, нет, и к боли привыкла, ей просто не хотелось будоражить старые заросшие раны. Ирга точно знала, что швы, которые тщательно накладывала она столько лет, лопнут, порвутся, как только она шагнет туда. И мысленно готовила себя к этому. Было в этом ожидании еще нечто. Нечто, что крылось где-то в глубине души, как уголек, тлеющий в самых недрах. Чувство, когда ты не видел своего горячо любимого человека и теперь стоишь перед дверью, зная, что он стоит за ней, и не решаешься отворить ее. Конечно, не в чистой своей ипостаси, а более изуродованное, более извращенное, но все же тешущее ее душу и даже доставляющее ей возбуждение. Все внутри у нее сжалось. Она сделала глубокий вдох, расправляя свою грудь и плечи, подняв голову выше, встряхнув волосы, словно прихорашиваясь перед встречей, сделала шаг вперед. По телу пробежала приятная, волнующая дрожь. «Интересно, как его лицо? Такое же остро-смазливое, обжигающе резкое или все обрюзгло, покрылось морщинами? Хотя морщины были бы ему к лицу, ему пошла бы даже седина, она бы сделала его мужественней. Зато я помню, как его слегка смуглая кожа сочеталась с его темными таинственными глазами, делая его более жгучим. Как же он был красив. Несмотря на свою скользкость и природную жестокость, он был прекрасен, даже, наверное, своей мрачностью он был прекрасен вдвое больше. Интересно, каким будет его выражение лица, когда он увидит меня? Удивится, испугается, обрадуется, устрашится? Хотя, я знаю, он всегда носит маску невозмутимости и сделает вид, что ему все равно».
Поразительно, но она думала именно об этом, ни о мести, ни о боли, а о том, есть ли у него морщины, так же он статен и грациозен, как тогда, или поправился и ссутулился, все такой же сдержанно-холодный или же стал нервным и резким, и с каждым шагом ее желание увидеть его разгоралось все больше и больше.
Кем она была сейчас? Войдя в это прошлое, в этот дом, в глазах его хозяина она станет женщиной с изувеченной душой. И он воспользуется этим. Возможно, он был единственным, кто видел в ней хрупкое и израненное, усталое создание. И уж точно был единственный, кто имел дерзость и наглость желать ее. Желать ее так, как только мог он — грязно, по-звериному. Только он мог раздевать ее взглядом, даже не скрывая этого и наслаждаясь этим. Порой Игре казалось, что он до сих пор смотрит на нее свысока. Для него даже не было важным, что она проявила преданность традициям, показала себя великим политиком и справедливым правителем, а ее личность стала культовой у низших слоев. Ее называли живой легендой. Все ее достижения он ставил в ноль, и она это знала. Достижения, успехи, гордость, сила, жестокость с каждым шагом рассыпались, расслаивались, спадали, как скорлупа, тот слой, наращенный годами, развеивался, и она представала нагой, нежной и ранимой, той, какой боялась предстать, и глаза выдавали это.
В тот момент, когда Элла сообщила, что собирается пойти в Хаарна Даашивас, она восприняла это как нелепую шутку. Ирга знала сестру достаточно хорошо и думала, что у нее не хватит смелости снова вернуться туда, но она ошиблась. Последнее время они часто ссорились, и это начинало действовать на нервы. И входя внутрь, Ирга мысленно благодарила кого-то, что это все закончилось и они тут. Какая-то часть ее благодарила все на свете, что с плеч рассыпался груз, что она на миг вновь стала свободной. Свободной и открытой для удара.
Элла стояла неподвижно, словно боясь пошевелиться и своим случайным движением уничтожить хрупкий и зыбкий мир. Ирга сделала несколько широких и волевых шагов, прежде чем остановиться. Она даже не поняла, даже не успела понять, почему стоит Элла, как слезы сами навернулись на глаза. Пахло терпким кофе, именно так, как пахло всегда. На маленьком книжном столике покорно стояла чашка кофе, слабый дымок игриво поднимался вверх. Ирга кинула взгляд вправо: на подоконнике у окна – открытая книга. Это был Мадриан Тич, необычайно популярный автор тех лет.
Она даже слегка привстала на цыпочки, пытаясь с расстояния увидеть номер страницы. Сто сорок пятая. Резко повернулась влево — пыльные книжные полки, третья полка, второй ряд, четвертое место книги, которая лежит на подоконнике, в центре комнаты трещит камин, и устремленные к нему стоят два кресла: правое пустое, потому что оно ее, и она бы встала, подошла бы к книге, чтобы прочитать какую-то глупую цитату вслух, а левая… интересно, он все еще сидит там, или оно пустое? Все ровно так, как это было в ту минуту сорок пять лет назад.
— За окном шел дождь, — прошептала Элла. Ирга даже не обратила внимания на сестру, лишь качнула головой, подумав про себя: «Да, в тот вечер шел дождь. Он прибивал сухую землю, предвещая беду». Ей даже показалось, что она слышит этот шум.
— Какой падонок, — качая головой, произнесла Элла, смотря на Иргу. И Элла видела, как сестра меняется на глазах, как она становится слабее, растерянней и боится испытать все то, что испытала тогда. — Какой падонок! — повторила вновь она. Но его не было в том кресле, его не было в комнате. С левой стороны находились лишь две двери. Одна – бывшая комната Эллы.
«Интересно, — думала про себя Элла, — она сохранила былой облик? Или это просто сцена с отлично подобранными декорациями, что столько ждала нашего появления, а там, в моей комнате, хлам, прогнившие доски и дырявая крыша? Сколько же он сил потратил, чтобы воспроизвести все до мельчайших деталей? Я помню, когда мы его загнали сюда, половины крыши уже не было, да и пол давно прогнил, а местами и вовсе провалился. А сейчас все так, как будто бы ничего и не произошло…»
Сам же хозяин дома находился во второй комнате, в своем личном кабинете. Он чувствовал: они внутри. Он ждал, как драматург аплодисментов; как хищник, который таится в зарослях, выжидая, когда лань напьется, и упивался этим моментом, зная, что он никогда не повторится. Наслаждался, как истинный гурман наслаждается последним глотком вина, зная цену этого бокала, растягивая удовольствие, запоминая этот вкус, ожидая, когда вино пройдет по всем частям тела, пропитает каждую клетку в организме, заполнит все фибры души до тошноты.
«…Изящная иллюзия", — подумала Элла.
— Чернокнижие, — немного погодя произнесла Ирга. — Да, он стал сильнее. Интересно, где же сам хозяин? — произнесла Ирга так, чтобы это услышали все. Они знали, что он за одной из дверей, и ждали, когда выйдет. А где-то в голове Ирги мелькали мысли: еще можно уйти, еще есть время. Но она стояла не шевелясь, словно чувствуя: один шаг назад, и это все рухнет. Если она вновь сбежит, то это убьет ее. Но бежать она хотела со всех ног, без остановки, не видя дороги, спотыкаясь и падая, только тело Ирги оцепенело, и мысли необузданно пробивали сердце. Это все сделано для нее специально. Это месть за заточение — он заставил ее в миг испытать то же самое, что испытывал каждый день, находясь здесь.
В комнате царило молчание.
— Я не желаю больше находиться здесь, — неожиданно резко, злобно произнесла Ирга, переламывая себя, заставляя тело подчиниться, и Элла услышала в этих словах сестру уже прошедшую через все, ту, которой она стала и является. — Что ты стоишь? Разве не слышала, что я тебе сказала?! Я довольно долго терпела твою выходку и довольно долго участвовала в этом спектакле, поэтому будь так любезна, не заставляй меня применять силу! — Ирга была порывиста, резка. Она с силой топнула ногой и демонстративно развернулась в ожидании исполнения приказа. Но Элла даже не шелохнулась. И, стоя к сестре спиной, свойственно себе ответила:
— Тогда и мне не стоит напоминать вам, по какой причине мы находимся здесь.
— Что?! — взорвалась Ирга, резко повернувшись и дернув Эллу к себе. Элла бесстрашно спокойно смотрела на разъяренную сестру. Она была единственной, кто не боялся ее даже бешеной. Более того никто и никогда не видел Эллу вне себя, вне спокойствия. Смотря на разгневанную сестру, она молча подняла волосы вверх, предварительно собрав их в хвост. Синие вены на бледной шее выглядели ужасно, особенно на Элле. Ирга так же резко успокоилась.
— Мы найдем другие способы, — подавленно, как обиженный ребенок, произнесла Ирга, — на нем одном свет не сошелся клином.
— Не обманывай себя.
По своей природе Ирга была очень темпераментным и резким человеком. Ей всегда стоило огромных усилий оставаться спокойной на публике. Но, несмотря на вспыльчивость, она всегда принимала взвешенные и мудрые решения. Только это место выводило ее настолько быстро, что сердце затмивало разум отдавая глупые приказы.
— Ты знаешь, отчего я так его ненавижу! Я даже тебе больше скажу: будь моя воля, я испепелила бы его!
— Но не испепелила же?!
Ирга захлебывалась собственной злостью. Она буквально надувалась своим гневом, но ничего не могла противопоставить словам Эллы.
— Да, это слабость. Сядь, не стоит тратить свои силы на крик, иначе их не останется на что-нибудь другое, — спокойно добавила Элла.
Ирга вся тряслась. Она словно в первый раз потеряла контроль над сестрой, и теперь та указывает и командует ею. Еще мгновение и она готова была бы метнуть в нее молнию или шторм камней, но вдруг одна из дверей заскрипела, и в комнату вошел он.
Высокий мраморно-бледный ледяной Башет предстал во всей своей красе. Он словно все это время прихорашивался и был сейчас безупречен. Тугой, абсолютно новый костюм стройнил его. На нем были и белые перчатки, и темные, начищенные до блеска туфли. Его мраморное лицо не меняло своего выражения безразличия к происходящему. Он даже слегка брезгливо и высокомерно посматривал на дам.
— Элла и Ирга Хальт. Даже крысы в этом доме более благородны и желанны. — Ирга улыбнулась: он тот же.
— Перед тобой стоит глава третьего хизариуса, пес! — рыкнула Элла, никому не позволявшая оскорблять свою сестру.
— Знаю. Деспотичный мясоруб и его придворный цербер, — так же спокойно ответил он. Элла хотела урезать дерзкий язык, но Ирга остановила ее жестом.
— Прекрасный день, — неожиданно для Эллы совершенно спокойно и несколько играючи начала Ирга.
— Чудесный, не то слово! Я только сегодня закончил свою исследовательскую работу по ядам, которая отняла у меня целых три года. Но чудесным его делает то, что вы по-прежнему не ладите между собой, — он говорил так, словно видел их буквально вчера и между ними ничего не происходило, словно он и не дерзил, и не оскорблял их пару секунд назад. Элла не понимала, она никогда не понимала их ход мыслей и диалогов, от этого ненавидела находиться меж ними. Но она знала точно, что без Ирги он с ней даже разговаривать не станет, поэтому она победила их, обхитрив обоих: она насильно выманила сестру сюда, оставалось только обыграть Башета, а это под силам только Ирге. Поэтому она молчала, поэтому даже сделала пару шагов назад, чтобы исчезнуть в тени и дать им волю общения.
— Что ж вы замолчали? Прошу, продолжайте. Я довольно давно не слышал чужих голосов, пусть это будут хоть ваши. В моем случае капризничать грех. Да и что вы там стоите? Проходите. Что ж вы как чужие, ведь дома все-таки, — по лицу Башета расплывалась лицемерная улыбка. Он упивался каждым произнесенным словом. Башет медленно подошел к подоконнику, бросил взгляд на открытую книгу. — "Мы все рано или поздно возвращаемся туда, откуда так долго бежали..." — процитировал он, потом, сделав пару шагов к камину, сел в свое кресло.
Он сделал первый ход. Наточенный бескомпромиссный удар наповал. Филигранно вымеренный до миллиметра. Рассчитанный лишь на одно — убить. Распахнутая Ирга приняла его полностью без остатка, сбросив все, иначе это все ее раздавило бы.
Элла молчала, не решаясь что-то сказать да и не зная, что надо говорить. Ирга молчала тоже. Камин трещал, переполнял комнату своим умиротворяющим треском. Эта тишина стояла долго. Только Элла осталась в этой комнате мысленно и душевно, а они были далеко отсюда. Башет зубоскалил, его удар не мог пройти мимо Ирги, но с каждой минутой он чувствовал, что его атака не достигает нужного эффекта. Она стала намного сильнее. Он был вынужден продолжить:
— Я каждый вечер сажусь в свое кресло и смотрю на огонь. Постоянно думаю о чем-то, часто анализирую, вспоминая прошлое. Мне есть, о чем жалеть, и есть, что вспомнить, но, наверное, я ничего не желаю менять.
Снова настала тишина. Элле было неловко: она знала, что даже сейчас в длительном молчании они ведут свой диалог. Вслух они говорили очень мало и всегда недосказано, при этом понимая друг друга абсолютно. Иногда Элла видела, как Ирга, сидя за своим столом, вслух роняла фразы, адресуя их ему. Эта странная связь, которую невозможно было ни сплести, ни разорвать.
— Знаешь, а мне жаль тебя, — как-то через силу, но необыкновенно искренно и мягко произнесла Ирга. «Отчего же?» — жестом поднятой руки спросил он. — Ты живешь прошлым, не давая себе жить будущим, — продолжила она.
— Быть может, ты мне не даешь? А может, я не хочу?.. — спокойно ответил он.— В конце же не я сюда себя загнал...
Все слишком долго затянулось. Слишком долго жили этим воздухом. С грузом на плечах. Но в конце ко всему можно привыкнуть. Ирга победила, а быть может, проиграла, но тот факт, что она стала иной, не оставил его спокойным. Она смогла измениться, свыкнуться, прижиться, а он нет. Он посмотрел на то, что сделал своими руками — это именно тот случай, когда творение превзошло творца. Трещал камин.
Ирга молча прошла вперед, села на свое кресло и взглядом окунулась в пламя.
Неимоверное напряжение повисло в воздухе грозовым облаком. Несмотря на то, что они молчали, несмотря на то, что Элла не видела их за креслами, ей становилось все тяжелее находиться здесь, казалось, этот дом давит и на нее, и она, прошедшая закалку непоколебимого воина, видевшая не одну смерть, отступала и слабела перед этим молчанием.
— Кто я тебе? - вслух вскользь выдал Башет, задавая вопрос себе...
— Спаситель. Отец. Старший брат. Друг. Любимый. Любовь. Предатель. Враг. Убийца. А сейчас... Мне порой кажется, что если не будет тебя, то моя жизнь станет пустой. Сперва я думала, что буду жить так, чтобы ты мной гордился. Потом я хотела жить ради тебя. Потом с тобой. А потом я тебя жутко ненавидела. А когда загнала сюда двадцать лет назад, хотела убить, чтобы ты хотя бы на миг испытал всю боль, что причинил мне, и испугалась.... Я боялась вновь взглянуть в твои глаза, думала, что если посмотрю в них, то испытаю все снова, а второй раз я этого не вынесу... А сейчас... Смотрю и думаю — вынесу! И во второй, и в третий — я буду нести это ровно столько, сколько смогу... — и мысленно продолжила: "Только так я чувствую себя живой".
Башет молчал. Он не мог понять, играет Ирга или нет, врет или говорит все как на духу. Он просто растерялся: все его планы не поддавались диалогу, а все расчеты были направлены лишь на побег. Все рухнуло... И его маска дала разлом, оголяя и его.
— Знаешь, я помню твое выражение лица, когда ты впервые вошла в этот дом. Я помню тебя, когда ты была еще маленькой. Я помню это.
— А я помню… — начала Ирга, — разбитую женщину, что в одночасье лишилась всего, чем так гордилась и дорожила больше жизни. — Наступила пауза.
— Зачем ты здесь? — спустя какое-то время поинтересовался Башет, вставая с кресла. –— Ты мне не даешь жить и не позволяешь умереть, — непроизвольно слетело с его губ, он и сам испугался того, что произнес вслух.
— Ты давно убил меня. Я хочу это разделить с тобой спокойно ответила она.
— Так зачем ты здесь? — желая как можно быстрее сменить тему, вставил он.
— Мы прокляты.
На лице Башета проступила ироничная ухмылка, говорящая «что ж поделаешь». Но, поняв, что Ирга ни капли не иронизирует, его охватил страх, паника. Он резко повернулся в сторону, взглянул на Эллу, пытаясь понять, не врет ли Ирга, и лишь потом на его лице расплелась зловещая улыбка.
— Какая ирония судьбы! И что больше нет никого, кто в состоянии был бы снять проклятье? Хотя нет, подождите, проклятье не налегает просто так, значит, вы что-то совершили. Что-то запретное, — Башет ощущал вновь приобретенную силу над ними, у него вновь появился шанс сбежать из этого проклятого места. — А проклятья снимают только чернокнижники, но вы не желаете к ним обращаться, возможно, по нескольким причинам: это может вызвать скандал, или вы боитесь показать себя слабыми, — пока он это произносил, Ирга встала с кресла и, слушая его речь, ходила по комнате. Она подошла к книжным полкам, просмотрела книги, остановилась у открытой книги и что-то стала напевать и подтанцовывать, — или это проклятье настолько сильное, что только я в состоянии его снять! — Башет посмотрел на Эллу, прищурив свои глаза. — В нашем случае возможны все три причины вместе!
— Так ты снимешь его с нас? – прямо спросила Ирга, оценивающе посмотрев на Башета с верху вниз, как властная женщина, как госпожа смотрит на своего слугу. И Башет почувствовал это. — Ты всю жизнь бежишь от себя. Даже сейчас ты хочешь сбежать. Я дам тебе такую возможность. Если снимешь проклятье, я отпущу тебя. Я сейчас отпущу тебя и больше никогда не стану преследовать, а ты беги. Только на последок, — она приблизилась к нему впритык, взяла его холодную руку, взглянула в его глаза, провела по его мраморной щеке рукой, указательным пальцем по подбородку, будто завлекая его еще ближе. Их губы приоткрылись, зрачки расширились, и на мгновение они вернулись в счастливое прошлое.
— Прости…
— За что? – удивленно произнес Башет.
— Я забыла тебе сказать, что проклятие заразно! — и демонстративно развернулась, ударив по его лицу своими волосами. Башет неуверенно плюнул на пол, его слюна оказалась черной, как сажа, и прожигала деревянный пол. Его окутало давно забытое чувство страха за собственную жизнь.
— Ты! — рычал он. — Ты!!! — сжимал кулаки, сверлил ее спину. — Ты!!!
Я, — она повернулась, улыбаясь, играя своими живыми глазами, — ты свободен, я держу свое слово.
Ирга стремглав вылетела из дома, прихватив с собой Эллу. Она слышала, как Башет разъяренно что-то кричит ей в след, как что-то летит в дверь, как он осознает, что вновь проиграл, и как кричит о том, что он отомстит ей и убьет ее. Она все это слышала, на ее лице появлялась улыбка торжественной победы, а на губах оставался ее вкус. Ей хотелось во весь голос смеяться, бешено, без остановки. Но она сдерживала этот смех, наслаждаясь своей победой, лишь ее грудь содрогалась от смеха и возбуждения. Шла прочь, тянув за собой ничего не понимающую Эллу.
— Мы что уходим?
— Да.
— А разве не будем давать Башету все то, что мы разузнали о проклятье?
— Нет!
— Следить за ним надо?
— Нет!
— Ты что его отпускаешь насовсем? Без контроля?
— Да!
— А поцелуй? Зачем он был нужен?
Ирга не ответила, лишь загадочно улыбнулась, а через мгновение они исчезли так же, как и появились.