Кошка сказала мне. Наша кошка, золотая сибирячка, пришла и сказала:
- Она принесла чужой запах.
В мягком великолепии своих воротников, отошла, унося хвост, как шлейф, сама, не требуя склонных к измене пажей. И улеглась, свернулась на пороге. Вот, сколько мы с Машкой ни бились, не смогли её отучить. Кошка предпочитала порог. Ляжет, растянется во всю свою немалую стать - а ну, владелец, перешагни!
- Это она охраняет нас. Чтобы зло не пришло, - предположила однажды Мария, по своей склонности искать и находить скрытый смысл во всём.
Владелец отложил книгу, которую он читал после обеда, всегда после обеда, всегда одну, открывая произвольно на любой странице. Чудесную книгу о мучениях духа. Перешагнуть не проблема. Не Рубикон. Да и я отнюдь не Цезарь.
Мы сидим у окна и наблюдаем пейзаж, в поисках Боттичелли. Свет мягкой кисточкой, колонковой, рисует контуры лица. Шея, грудь. Грудь покойно уложена в полукруглом вырезе. Вырез неглубок: мы работаем с детьми, мы школьная учительница.
- Это правда?
- Наверное, да...
- И... а впрочем, я знаю.
- Вот видишь, ты всегда всё знаешь.
Она поворачивает голову, лицо уходит вверх, в льющийся с неба свет. Этот свет невечерний. Он через полчаса уступит место тьме. А сдержанность моя даёт место гневу и разочарованию:
- И что же теперь?
- Ты знаешь, ведь я не люблю его.
Тогда почему дрогнул голос? И покойные груди ожили в полукруге света. Я вижу, как он расстёгивает платье на ней, вынимает их, одну, вторую, - мы сопротивляемся, ну разумеется, - но не настолько яростно, чтобы это могло выглядеть, как отказ... Хенде хох, рюки вверх. Руки послушно поднимаются, и любовник сдирает с тебя платье, как знамя - рывками, оно узкое и застряло в груди, грудь слишком высокая для учительницы... да какая ты, к чёрту... прошло, наконец, они качнулись... Опять качнулись, когда упала на спину, разваливаясь на две стороны под собственной тяжестью. Как пушечные ядра. И так и будут ездить теперь, откликаясь на каждый новый выстрел...
- Что теперь? Теперь мы разойдёмся.
"Наряду с множеством недостатков у Варвары были два существенных достижения: большая белая грудь и...". О втором достижении можно и умолчать. Любивший заниматься мазохизмом с помощью литературных "игрушек", я на, увы, неминуемый вопрос "А за что ты меня полюбил?" честно отвечал: "За большую жёлтую грудь"... И получал, полушутя-полусерьёзно, тумака. Маша читала первоисточник и была в состоянии оценить мой юмор.
- Ты, Нафаня, вот это... шибко требовательный. У этой ноги короткие, у той длинные, будет по мужикам бегать, а у этой вообще, "кубики" на животе - к чему?! Баба должна быть мягкая, вся, всеми местами, за исключением головы.
Так поучал меня друг Миша, кержак и домостроевец. Он давно женат, нарожал мало не десяток детей, с женой знакомить отказался:
- Тебя, Нафанаил, нормальная баба испугаться может.
"Нынешние" браки Михаил не одобрял: "Ну, что это такое - "замуж сходить"?! По-настоящему, выходят один раз, первый и последний. А для наших баб замужество - это ещё одна кредитная карточка, в сумочку положить к другим, между телефоном и презервативами".
При первой встрече с Машей я сразу увидел - вот идёт по тротуару та, у которой всё так, как мне хочется. Преодолев собственное вето на знакомство с незнакомыми, я набрался смелости и воздуху в грудь, и воззвал ей вслед:
- Девушка! Эге-ге! Ого-го!
Девушка остановилась. Она с удивлением посмотрела по сторонам - кто меня? Увидела меня, и её удивление сменилось испугом (прав Миша!):
- Вы меня?
- Вас!
Не зная ещё, что скажу, я пошёл прямо на неё, про себя считая шаги. Шагов оказалось ровно четыре.
- "А до смерти - четыре шага", - процитировал я, с элементами мелодекламации, известное стихотворение Суркова. - И до вас тоже. А может, вы - жизнь моя?
Она сделала знак губами, как бы произнося бранное слово. Эта привычка осталась у неё и по сей день. Затем отчётливо и с расстановкой сказала:
- Есть такая опера - "Жизнель". Может, слыхали? Это я к тому, что мы стоим тут, как на театральной сцене, и некоторые несут ахинею, вместо того, чтобы усугубить счастливую встречу, например, в кафе.
- Приглашаете? - обрадовался я.
- Скорее, вы. Я студентка, у меня нет денег на глупости.
- А вот тут, за углом, - пригласил я студентку.
- Только имейте в виду: я знаю, как эта опера называется... я придуривалась просто.
- Так я знаю, что вы знаете.
- Вы всё знаете!
Моя будущая жена смотрела на меня прозрачными глазами, улыбаясь. Она увидела меня насквозь. Такие глаза бывают у поживших, немало повидавших, или у совсем ещё юных, не успевших нахватать туда сора. Свободный от частностей, цельный, ясный взгляд. Он видит тебя таким, каков ты есть. Или не видит вовсе.
Золотая сибирячка не признавала меня за хозяина. Машка её принесла, она её кормила, она с ней носилась, как с писаной торбой. Я только однажды выполнил роль носильщика, когда кошка захворала и пришлось нести её к доктору. А потом ещё таскать каждый день на процедуры. Кошка запомнила это. И теперь, стоит мне взяться за куртку, как она прячется за диван и выглядывает оттуда - не к доктору ли?
У жены она любит спать часами, развалясь и закатив глаза. Машка сидит, как привязанная, делать ничего не может.
- Наф, ну возьми её!
- Она у меня не сидит.
Сидит иногда. Сядет статуэткой - голову поднимет - и смотрит, смотрит мне в лицо... А я как на иголках: а ну - кинется? Расстояние небольшое. Можно и не успеть... И однажды кошка кинулась. Я закрылся рукой. Вцепилась мне в руку чуть пониже локтя, зубами и когтями передних лап. А задние пустить в ход не успела - я сбросил кошку с себя... Ругать, наказывать не стал: какой прок, если она в одной геометрии, а я - в другой?
Машке я рассказал, а она:
- Да ты что, да она сама доброта, мухи не обидит!
Мух она, не видел, чтобы обижала, что правда, то правда. Золото Сибири.
У Марии все добрые. Все дружат с мухами. Показала мне письмо, по электронной почте пришло, через римейлер какой-нибудь - ни адреса, ничего... Ученички ей пишут, мол, если не поставишь всем хорошие отметки, отымеем в извращённой форме. Ну, дела. В моё время бывало, что учителям били морду. Но то - мужикам. И то, из ряда вон... А чтобы женщине... и такое...
- Кто это у тебя такой озабоченный?
- Греков, наверное. По прозвищу Грек. Он совсем перестал учиться. Не знаю, что делать с парнем, ведь способный, башковитый.
- Да, без ошибок написано. А когда контрольная?
- Завтра. Да ну! Ты что? Ты всерьёз это воспринял?!
- Конечно, нет.
Мы возвращаемся пешком. Это всё Машка: "Хочу пройтись, развеяться". И хулиганов она не боится... Смелая женщина после хорошей песни.
Идём молча. Так часто теперь бывает, в последнее время. И рядом, и как будто порознь. "Нет-нет, это тебе кажется". Ну, пусть кажется.
- Странный какой-то, - говорю ей, но без нажима, а в рассуждение.
- Почему - странный? Нормальный...
- Ну, рассказывает о себе всякое.
Машка встрепенулась:
- Искренний! Рассказывает, потому что пережил это, внутренняя работа - понимаешь? И теперь он не боится рассказать.
- Не знаю, - говорю, - я бы, например, постеснялся.
- Ты! Ты бы постеснялся!
- Ладно, замяли.
Поднял воротник куртки и зашагал быстрее. Она права в чём-то. Как был чурбан неотёсанный, так чурбан и остался. Так, сверху только кое-где поцарапала жизнь. Это верно. Тут она права.
Дмитрий Алексеевич живёт один. Даже кошки нет. Я так полагаю, что и не было никогда. Одна щека выбрита чисто, другая - посредственно: "Я стал бриться, готовиться к вашему приходу. Хвать, а бритва тупая. Повозил, повозил кое-как...". Но чисто в доме. "Сам, сам. Всё сам - убираю, готовлю, стираю, всё делаю сам".
Коньяк пьём из чашек. А что, так даже лучше. Напоминает молодые годы. Правда, тогда мы не пили коньяк.
Сидим. Дмитрий Алексеевич:
- А вот я вам сейчас, други мои, спою одну старую добрую песню, мы её в студенческие годы, помню... Где же гитара?
Побрёл искать... Я шепчу:
- Мария, Мария... не пора ли нам?
- Ну ты что, неудобно, - шепчет в ответ, - обидится! Послушаем песню - и пойдём.
- Лады.
Тут и наш бард возвращается, гитара в руках. Сел напротив Машки. Усадил шестиструнную на колени, как кошку, подстроил...
- "Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены...".
Смотрю, а моя Мари так и впилась в него. И он тоже, поёт, а сам глаз не сводит с неё...
- "Милая моя, солнышко лесное!
Где, в каких краях, встретимся с тобою?".
Помолчали...
- Кхм, - говорю.
- Как хорошо, как я люблю эту песню, - Машка говорит. - Вообще люблю Галича, но эту песню особенно.
Алексеевич аж расплылся:
- Правда? Только это Визбор, ну, неважно... А у меня, вы знаете, с ней связано одно воспоминание, такое, не совсем обычное. Даже не знаю, рассказывать, нет ли...
- Кхм. Кхм.
- Расскажите, расскажите, - Машка кричит.
- Ага. Ну, вот. Это было очень-очень давно. Поэтому, думается, можно рассказать. Мы отмечали что-то в общежитии. А вы знаете, у нас общежитие - это было нечто вроде клуба. Все там тусовались всё время, и те, кто жил, и городские. Так прямо с утра и приходили туда, вместо того, чтобы на лекцию. И вот, что-то мы хорошо тогда поддали, по-студенчески. А у нас один студент пел под гитару, очень душевно. И вот он эту песню пел в тот раз. Споёт, а мы опять ему: спой ещё... А потом, конечно, танцы. А мы с одной девушкой пошли в другую комнату. Ну и там... просто, сидели там. Кажется, я её обнял раз-другой, но ничего серьёзного... Ну и она ушла, а я там и заснул. Я был такой, что "мама" не мог выговорить. Обычная история. Но потом... она каким-то образом сделалась известной, и сильно подмочила моё, вы понимаете, мужское реноме. Хотя на самом деле я был просто очень пьян... да и она, кажется, тоже...
Наш рассказчик умолк. Одна щека, выбритая чисто, была совсем красная. А другая - синяя. Завораживающее зрелище.
- Я вас очень понимаю, - мягко сказала ему Маша.
Дмитрий Алексеевич обрадовался:
- Правда? А вы приходите ещё, вы и Нафанаил! Коньяк у меня всегда... Я теперь почти всякий час дома.
Мы обещали.
- "Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним", - сообщил я Машке, когда мы сели в лифт.
- Ты дурак, что ли? - обозлилась поклонница Галича-Визбора.
- Я таких знаю, старички-паучки. В молодости не успел, так решил наверстать на пенсии.
- Сам ты!.. Она его за мухи полюбила...
Дверь открылась этажом выше. Женский голос крикнул вдогонку мне:
- Не ходи. Они здоровые парни, они побьют тебя.
Я отвечал в том духе, что иду не драться, а... что именно, не придумал, да мне всё равно не поверили бы. Мысленно отвечал.
Кое-что я рассказывал ей о себе и о своём далёком прошлом, но, конечно, далеко не всё. Незачем моей жене было знать, что её полуинтеллигентный, в меру начитанный муж, любитель цитировать, что ни попадя, к месту, а чаще не к месту, и знатный уличный боец по кличке "Нафаня" - это одно лицо. Посвящая любимого человека в своё прошлое, ты возлагаешь на него ответственность за неизвестные ему дела. А он, может, не подписывался знать о тебе такое, что не совпадает с его (её) представлениями о добре и зле, и о тебе, в свете этих самых представлений...
Так размышляя, вышел я к своей бывшей школе. Не бывал здесь с тех самых пор, как окончил десятый. А пришёл я сюда после восьмого из школы в другом районе - там была восьмилетка, и доучивались мы здесь. Как новичку и чужаку, драться приходилось почти ежедневно. Когда, много лет спустя, я прочёл в книге "Кондуит и Швамбрания" о том, как дрались в Покровской гимназии, то даже развёл руками: Лев Кассиль словно о нашей школе написал! У нас было два железных правила, нарушались они редко, хотя нарушались. Правило первое: драке обязательно предшествовал разбор, хотя бы формальный. Правило второе: лежачего не бьют. Упал, всё, считай - повезло... Некоторые хитрецы норовили свалиться сами... ну, эта хитрость не шла им на пользу в дальнейшем.
Я сразу увидел их - всю троицу. Шпана по-прежнему тусовалась за школой, в этом смысле ничего не изменилось за все эти годы. Грек и его греченята. Грек-компания. Трое парней курили у сарая, там в наше время хранился инвентарь - лопаты, мётлы, грабли... Я шёл прямо на них. Рослые, крепкие для школяров. Но их физические кондиции для меня не имели значения. В драке сила не главное, опыт важнее. Навряд ли они столько раз ходили "конторой" на "Тринагу", сколько ходил я. Навряд ли видели атакующие корабли над Орионом. Я шёл прямо на них, спокойной размеренной походкой, не спеша. Рядом были кусты, их раньше не было, а за кустами виднелась какая-то беседка, что ли... Там раздавались голоса. Я знал, что эти не вмешаются, будут смотреть, но не выйдут. Я хорошо знал эту публику.
Парни, сначала один, за ним остальные, повернули ко мне головы. Я заметил, что в двух шагах свалены какие-то доски, рейки... Это плохо. Они могут стать опасным оружием. Но времени менять что-то мне уже не отпущено. Я шёл на них, свободно помахивая руками. Потом я сунул руки в карманы куртки. В карманах были перчатки, кожаные. Это наша старая хулиганская метода, проверенное ноу-хау. Вот так идёт мальчик, как будто бы и ни при чём, а он на самом деле идёт бить морду. Руки в карманы - вынул, и он уже в перчатках. Перчатки экономят руки.
- Мужик, тебе чего?
Этих слов мне хватило, чтобы преодолеть два последних разделявших нас шага. "Никогда не думай, - учил меня ас уличных боёв Григорьев, - задумался - п**дец! Поставил задачу - бей. Бей всегда первым, бей так, чтобы убить сразу".
Убивать их я не собирался. Хотя, следовало бы. Двое свалились сразу, слабоваты вы, ребятки, для Нафани. Не потерял навыки, значит... Третий успел отскочить - нагнулся и выхватил из кучи что-то с торчащим на конце гвоздём. Этот гвоздь продрал мне рукав и зацепил немного руку. От нового удара я увернулся - и с ноги, а потом стандартной боксёрской "двоечкой", вырубил и третьего.
Я стащил перчатки с рук. Одна перчатка лопнула по шву. Руки всё же уберечь не удалось, навыки сохранились не в полной мере: рассадил костяшку на правой и две - на левой. Стащив ненужные перчатки, я бросил их на землю. Из беседки вышли четверо, парень и девки. Пиво, сигареты. Подошли ближе. Одна девица, бюст ещё больше, чем у моей Машки:
- Что, Грек - довы*бывался? А у нас тут камеры. "Ситилинк".
- От славы не увернёшься, - согласился я.
Парень спросил:
- В спецназе служили?
- В стройбате поваром.
Нужно, чтобы дети за ручку возвращали тебя к ней. "Папа, папа, смотри - жук! Улетел! Папа, папа, поймай жука! Ну поймай...". Ловишь улетевшего жука. Всю жизнь. А сама любовь кончается быстро и безболезненно, как молоко в груди. Пока оно есть там, ты чувствуешь, и вот это чувство тяжёлое и необходимое. И пока бьёшься, чтобы вернуть его, тоже больно. А потом уже нет.
- Песня, она помогает, - согласился я. - Строить и жить.
Губы сделали знак, который я за все эти годы так и не сумел разгадать.
- Я, по-моему, рассказывала тебе. У меня была знакомая, которая теряла голову от запаха одеколона. Причём, обязательно дешёвого. Она мне сама говорила. Что-то животное, на уровне запахов. Да, да. Она в военном городке росла. Вот эти запахи, мужские, они там повсюду. А он, любовник, он тоже пользовался дешёвым одеколоном. Знаешь, "Тройной"?
- Это пьют который.
- Или "Шипр", к примеру. И вот, говорит, ничего не могу с собой сделать. Как услышу этот запах... И ведь всё понимаю, головой, что он глупый, жадный, что ему нужно от меня только это. Головой. Но вот он пришёл - и всё, и нет у меня больше головы.
- Знакомая?
- Ну да. Подруга детства.
- Кого-то мне напоминает эта знакомая, - сказал я. - Собака Павлова. Лампочка загорелась - пошло слюноотделение.
- Ну, это всё сложнее было у неё, - заторопилась защитница животных, - это я, может быть, для краткости упростила. Не всё же на рефлексах, много всяких разных компонентов участвует, вплоть до атмосферного давления...
- Участвует в чём?
На секунду запнулась:
- В формировании привлекательного образа.
- А. Ну да.
Из рациональных компонентов возникает иррациональное чувство.
- Ты знаешь, мы же сначала вообще ничего такого не делали, только пели. Прости, что я рассказываю.
- "Милая моя...".
- Да. И другие тоже. Тогда было... хорошее время для меня. Весна, третий курс. "И оживали времена былые и звуки отлетевшия любви...". Сосны на берегу, синие мартовские вечера. Лёд под ногой хрустнул. А ты идёшь, одна. И всегда как будто кто-то рядом, а кто? Мы все были тогда лучше. Эти наивные песни, такие простые, как будто мы сами их написали. И вот всё вернулось. Но не так. И когда я поняла это, я ушла...
Её уход я запомнил. Эта бессонная ночь, с периодическими визитами к холодильнику. Там у меня бутылка водки. Я наливал стопочку, выпивал. Этим заполнялась пауза перед очередным звонком. "Милый, ты где? - Дома. А ты где? - А мы тут сидим с подругой, и с нами два симпатичных мальчика. - Хорошо, что два, а не четыре", - нажимаю кнопку "отбой". Сам на кухню, к холодильнику. А спустя полчаса звонок...
Пришла утром, пришла трезвая. Глаза холодные.
- Ты покормил кошку?
Как говорит герой одного фильма, это наш путь, и мы пройдём его до конца. Наш путь бесцелен, цель - сам путь. Сдвиг мотивации, сказали бы специалисты, перенос цели на мотив. Наш путь - верность. Если верность требует смерти, значит, наш путь - это путь смерти. Можно искать, сомневаться, проверять себя. Но, как только твой выбор сделан, нет другого пути. В каком-то смысле, человек - тоже путь, путь к самому себе. Или к царству небесному. Оно, по слухам, тоже где-то внутри нас... Я не специалист. Я Нафаня. Уличный боец. Поставлен здесь. Здесь и останусь. Наф, поросёнок, книг начитавшийся. Книги и уберегли. Прежние мои товарищи, кто по оврагам прорастает весенней травой, и даже сам великий Григорьев, а кто наверху, ворочает делами большими. Книги уберегли меня от двоякой напасти.
- Мария Николаевна, а вы письмо получили?
- Я с вами, Греков, на эту тему не намерена разговаривать.
- Да кто с тобой разговаривает!
- Вы забываетесь, Греков.
"Вы забываетесь... Да я таких, как ты... Греков, Греков, вы забываетесь".
Она бежала вниз по лестнице, а они, втроём, сверху плевали ей вслед. Негодующая, она подняла голову - и плевок угодил в лицо, прямо в лоб... Она закричала. Я никогда, никогда больше не вернусь сюда. Внизу в подвале, под защитой трудовика Анатолия Васильевича, тёрла лицо суровым полотенцем, чтобы вместе с кожей стереть всё. Тёзка первого наркома просвещения, чтобы снять международную напряжённость, рассказывал молодой начинающей учительнице, что в армии суровое полотенце играет важную воспитательную роль:
- Допустим, старшина. Утренняя поверка - подворотничок, сапоги, бляха чтобы блестела - как у кота, гм... а ты не успел побриться. Моментально - вафельное полотенце!
- И что? Зачем полотенце, - прыгающими губами спрашивает Мария Николаевна.
- Вместо бритвы, - душевно поясняет ей трудовик. - Запоминается. На всю жизнь.
- Это понятно.
- У нас строгий был старшина. "Старый прапорщик" Онопко. Сам из Мариуполя, это где сейчас, ну, всё такое...
Трудовик в школе двадцать пять лет. Анатолий Васильевич не бывает трезвым. По школе всегда ходит с киянкой. В целях самообороны. Сейчас ему льстит внимание молодой да интересной. Выбрит, как в армии. Да, запоминается...
Потом она долго ждёт троллейбуса. Потом долго едет, с остановками, с поворотами, в гору, под гору. Проезжает мимо дома. Только не домой сейчас. Ничего, Наф кошку покормит. Если не забудет.
Выходит. Мимо играющих в песочнице детей, мимо курящих мам с колясками, проходит в подъезд и входит в лифт. Дмитрий Алексеевич открывает дверь, он всё в том же халате.
- Маша? Что-нибудь случилось? Проходите, проходите...
- Я посижу у вас?
- Конечно, конечно...
Он пропускает её в квартиру и запирает за ней дверь.
"Путь человека никогда, ни при каких условиях, не выходит за пределы человеческой личности. Можно предположить, что личность и есть путь, пройденный и усвоенный, всё выбранное из того потока недифференцированной и для всех одинаковой информации, которую мы получаем, большую часть которой мы оставляем за границами себя, но и оставляем за собой право эти границы переосмысливать и раздвигать. Измениться и изменить - это разные вещи? Изменить себя - чтобы не изменить себе?".
Я сижу в кресле. Кошка у меня на коленях. Не хотела сначала, но выбирать не приходится: мамы ещё нет дома. Я осторожно (опыт есть) поглаживаю пушистый кошкин животик. Кошка начинает трещать, как сибирский мороз.
Звонок в дверь поднимает нас почти одновременно.
- Ой, я ключи забыла, или потеряла.
- Растеряша Маша.
Кошка отирается возле ног, подняв хвост. Запахи улицы.
- Ну, как вы тут? Ой, да у вас и уборка сделана. А что на ужин?
- Пицца. Сейчас привезут.
- Гуляем, значит.
- Гуляем.
Звонок... Я иду открывать.
10 августа 2015 г.