ГЛАВА 1 3
Potius sero quam nonquam *
* Лучше поздно, чем никогда (лат.)
В половине первого ночи пустынный, плохо освещенный город мрачно дышал в спину серыми каменными бронхами своих улиц. Далеко на востоке ущербно косилась одним глазом бледная половинка луны, бросая на темную поверхность реки чешуйчатые блики. Редкие звезды, как зерна, которые некому клевать, сиротливо поблескивали в черном небе.
В столь поздний час иногда еще удавалось поймать одинокого извозчика, но теперь, как назло, вокруг не было ни души, и Томас шел по набережной вдоль Стрэнда.** Его фрак был расстегнут, шейный платок развязан, но юноша не чувствовал ночной прохлады. В его груди пылал костер, на котором сгорала оскорбленная любовь.
** Улица в центральной части города, повторяющая изгиб реки.
На перекрестке с Друри-Лейн, где начиналась оживленная Флит-стрит, и теперь, ночью, было заметно какое-то движение, слышны пьяные голоса, цокот копыт и стук экипажей. А здесь, на набережной, было пустынно и тихо. “Как в мертвецкой,– подумалось Томасу. – Тишина, будучи наилучшим условием для размышлений, является, тем не менее,
принадлежностью смерти. Тишина и покой”.
От реки тянуло зеленой, мутной глубиной. Серый гранит парапета и камни мостовой покрылись тонким скользким налетом. Пахло рыбой и дегтем.
Томас попытался отбросить мрачные мысли, подумать о чем-то другом, но тщетно. Вдобавок ему вспомнилась встреча Нового года, когда остановились часы…
В нескольких кварталах от дома за Томасом увязалась собака. Лохматая и грязная, она к тому же прихрамывала на одну ногу, но мужественно тащилась за случайным прохожим, стараясь не отставать. Несколько раз оглянувшись и ловя на себе молящий взгляд выразительных собачьих глаз, Томас остановился.
– Бедный пес, – сказал он, присев на корточки и позволив собаке ткнуться мокрым носом в свою ладонь. – Ты голоден и тебе негде подкрепиться и скоротать ночь. Но у меня ничего нет, извини. Увы, ты шел за мной с надеждой, которую я разбиваю. Знаешь, мне это так знакомо… Может быть, эта ночь – последняя в моей жизни, понимаешь? И я хочу
побыть один. Не стОит идти за мной, ладно?
Собака слушала его, склонив голову набок и понимающе моргая. Должно быть, пес действительно понимал человеческую речь, ибо когда Томас двинулся дальше, тот остался
на месте и еще долго смотрел вслед удалявшемуся человеку.
У крыльца своего дома Томас заметил две неясные темные фигуры. Вдали, затихая, стучали колеса запоздалого экипажа. Юноша притаился за деревом, намереваясь разглядеть, кого это в столь неподходящее время принесло к его порогу. На грабителей, которых хватало в Лондоне, незнакомцы были мало похожи – уж слишком раскованно, не таясь, они себя вели. Один – высокого роста, в дорожном плаще и треуголке. Сундучок, который был у него в руках, он поставил на мостовую возле самой двери.
Другой незнакомец был ростом пониже, Уже в плечах и, как показалось Томасу, походил на женщину. “Кто бы это мог быть?” – недоумевал юноша, прячась за толстым стволом векового вяза. Меньше всего ему хотелось в эту минуту ввязываться в какую-то историю. Необходимо было побыть одному, обдумать сложившуюся ситуацию, настроиться, может быть, написать несколько писем. О том, чтобы просто выспаться, как язвительно желал на прощание лорд Грей, не было даже мысли.
Тем временем один из незнакомцев, тот, что был выше ростом, постучал и, когда через некоторое время сонная Диана подошла к двери, начал с ней переговоры. И тут Томас узнал его голос.
– Мистер Гейнсборо! – воскликнул он, выходя из своего укрытия. – Неужели это вы?
Художник был удивлен, казалось, не меньше Томаса.
– Вот так неожиданность! Мой друг, что ты делаешь на улице в столь позднее время? Уж не встречаешь ли нас? А мы с Маргарет думали, что ты давно спишь.
– Я бы в самом деле давно спал, если бы… Впрочем, обо всем еще поговорим…
Они обнялись, похлопывая друг друга по спине.
– Вот не думал, что мы встретимся именно так! – сказал художник. – В Рединге нас задержал сильный дождь, к тому же едва удалось уговорить кучера на ночь ехать через Хаунслоу,* иначе бы мы прибыли еще засветло. Но как тебе представить мою дочь, если здесь, на улице, такая темень?
* Хаунслоу – пустошь в 20 км к западу от Лондона, где проходил лондонский тракт –
излюбленное место разбойников для нападения на путников.
– Войдем в дом, вот и все, – ответил Томас. Он приблизился к двери, ударил кулаком три раза, потом еще дважды – это был условный стук, о котором однажды Томас договорился с Дианой.
– Диана, отпирай! Это просто чудо, что вы приехали именно сегодня! А я уже было хотел на рассвете бежать к мистеру Ховарду… – добавил Томас и будто не закончил фразу.
– Это к книгоиздателю? Зачем? – спросил Гейнсборо, и в нем шевельнулись какие-то
смутные подозрения.
– Сейчас расскажу…
Они вошли в дом. Диана, ворча себе под нос скомканные фразы недовольства, зажгла свечи в гостиной. На секунду она замешкалась, будто хотела что-то сказать, но потом передумала и отправилась к себе, шаркая туфлями.
Томас остановил ее.
– Ты извини, – сказал он мягко, – но приготовь нам что-нибудь перекусить.
Ничего не ответив, Диана ушла на кухню и вскоре оттуда послышался звон посуды.
– Странная особа, – заметил Гейнсборо вполголоса, проводив ее глазами. – Уж сколько лет я ее знаю, все никак не привыкну к ее мистической внешности. Слушай, Том, позволь старому другу написать ее портрет.
– Что вы, мистер Гейнсборо, на это у вас уйдет уйма времени и сил, поскольку, ручаюсь, Диана не высидит и минуты для позирования.
Гости оставили дорожные накидки в прихожей и вместе с хозяином прошли в гостиную.
– Ну, а теперь, Том, разреши представить тебе мою младшую дочь и твою ровесницу, –
сказал мистер Гейнсборо, улыбаясь и обнимая за плечи Маргарет. – Как видишь, я свое обещание сдержал! Надеюсь, вам будет о чем поговорить…
Маргарет Гейнсборо, которой, как и Томасу, еще не исполнилось восемнадцати лет, хоть и была нежным и хрупким созданием, тем не менее, выглядела несколько старше своих лет. И дело было не в том, что носила она высокую и пышную прическу по моде того времени, дело было даже не в ее дорожном платье, скрадывавшем очевидную прелесть румяной юности. Просто ее лицо, слегка утяжеленное припухлыми щеками и широким подбородком, лицо, украшением которого были чувственные розовые губы – это лицо несло на себе отражение не по годам мудрой души, скрепленное роковой печатью самопожертвования. И глаза, полуприкрытые от природы слегка приспущенными веками, – эти глаза были переполнены любовью и преданностью много повидавшего человека, что так редко встречается у девушек ее возраста и ее круга.
Может быть, при других обстоятельствах знакомства Томас завел бы с девушкой милую, непринужденную беседу, чтобы, как учил его когда-то отец, выявить наклонности и черты характера собеседника. Но в эту стремительную ночь голова его была занята совсем другим, и внимание юноши к молодой гостье не превышало степени, достаточной для любезного гостеприимства.
– Мне очень приятно видеть вас, – сказал Томас, слегка пожимая руку девушки.
– Мне тоже очень приятно, – ответила Маргарет, обнаруживая нежный голосок. – Отец так много рассказывал о вас.
– Полагаю, эти рассказы были сплошным преувеличением, – сказал Томас, принужденно улыбаясь. – Вероятно, я не заслуживаю и половины тех эпитетов, которыми ваш отец разукрасил мою скромную персону.
– Вовсе нет, – вставил мистер Гейнсборо. – Я просто говорил Маргарет, что ты замечательный поэт, что у тебя…
– Вот-вот, так я и знал! – перебил его Томас, и все трое рассмеялись.
Однако улыбка очень скоро сошла с лица юноши, уступив место явному беспокойству.
– Мне кажется, что наша дама устала с дороги, – сказал он с некоторым нажимом, глядя на Гейнсборо. – К тому же сейчас очень поздно. Предлагаю быстренько поужинать, а затем отправляться отдыхать. Мисс Гейнсборо, вы не будете возражать, если я предложу вам ложе моей сестры? Она иногда ночует у меня.
– Благодарю вас. Я действительно устала и готова ради отдыха пожертвовать даже ужином.
– Прекрасно, воля дамы – закон. Сейчас Диана проводит вас. Диана! – позвал он, ловя на себе настороженный взгляд Гейнсборо.
То, чем в эти минуты была занята голова Томаса, вытеснило все остальное, не позволяя заметить даже то, с каким восторженным вниманием смотрит на него дочь выдающегося живописца.
Вошла Диана. Томас попросил ее проводить девушку.
– Тереза приходила вечером, – сухо сообщила Диана, глядя куда-то в сторону.
– Ах, да, я совсем забыл! – воскликнул Томас. – И что же?
– Ничего…ушла…
– Ну, ладно, об этом потом. Думаю, она меня простит, хотя… Ладно, всё. Покойной ночи, мисс Маргарет. Приятных снов.
Женщины ушли.
– Том, – сказал мистер Гейнсборо, когда на втором этаже затихли шаги, – мне показалось, что тебя что-то тревожит. Ты возбужден до крайности, хотя безуспешно пытаешься это скрыть. Я ведь неплохо тебя знаю и заметил твое беспокойство еще на улице. Что случилось? И зачем тебе на рассвете нужно бежать к Ховарду? Что-то с новой книгой? Какие-то проблемы?
– Надеюсь, к мистеру Ховарду теперь идти не придется, – ответил Томас задумчиво. – Я вам сейчас все объясню, только отнеситесь к этому спокойно, прошу вас.
– Постараюсь, – пожал плечами художник, внимательно глядя на друга. – Так что же стряслось?
Выдержав длинную паузу, Томас посмотрел на Гейнсборо.
– Сегодня в семь утра я стреляюсь с лордом Греем! Будьте моим секундантом.
***
– Домой! – бросил лорд Грей дремавшему кучеру, влезая в свою карету.
Лошади бойко засеменили по мостовой. Им, должно быть, не так уж и нравилось ночное бдение у стен гостиницы, и они торопились в конюшню, в родные стойла – к овсу и воде.
Лорд Грей восседал на мягкой скамейке, обитой поверх войлока синим бархатом, положив ногу на ногу, и как будто дремал. Карета плавно покачивалась на рессорах, и такая езда действительно располагала ко сну. Однако вельможа не спал: он был полон негодования. “Подумать только, – говорил он сам себе, – какой-то презренный поэтишко, мальчишка, сопляк – осмелился бросить мне вызов! Мне, герцогу Сандерлендскому, пэру Англии! Да еще при каких обстоятельствах! Вот не думал, что когда-нибудь мне придется стреляться из-за женщины”.
Лорд Грей невольно улыбнулся последней мысли, открыл глаза и выглянул в окошко. Кругом стояла густая тьма. Редкие фонари на перекрестках давали тусклый, беспомощный свет. Ему вдруг вспомнилось последнее выступление лорда Каннинга в Палате как раз по поводу освещения улиц и то, как он сам, лорд Джон Грей, почему-то выступал против увеличения количества фонарей. И тут ему, одинокому путнику, мчащемуся сквозь ночь, стало не по себе. Сцена предстоящей дуэли в лицах и красках молниеносно захватила его воображение. Это юное, не по годам мужественное лицо напротив, черная дырочка ствола на уровне глаз…
Карету тряхнуло, как будто колесо проскочило выбоину в мостовой, и эта встряска разбила на мелкие осколки, разрушила целостную картину, с абсолютной ясностью нарисованную перед глазами. Оцепенение вмиг слетело с тела милорда. Приоткрыв дверцу, он высунулся в ночь и крикнул:
– Эй, Джим, сворачивай в Хайгет!
Да, он вспомнил, что ему нужен секундант. И поскольку времени на приготовления почти уже не оставалось, дуэлянт решил, не откладывая, ехать к графу Экстеру. Он понимал: нужно приложить все усилия для того, чтобы предстоящее событие не получило огласки. Вовсе не обязательно, чтобы о нем узнали в городе. Случай сам по себе, конечно, весьма курьезен, никакой политической подоплеки под собой не имеет, а значит, влиятельный вельможа может быть спокоен за свое место во втором ряду Парламента. Однако досужие расследования и возня проныр-журналистов в случае огласки неизменно вывели бы общественное любопытство за круг газетных репортажей. И тогда для всех бы открылась страничка из частной жизни ловеласа-неудачника. А этого лорд Грей, неотразимый мужчина, не знавший поражений в куртуазных похождениях, опасался больше всего. Даже возможный гнев короля Георга, примерного семьянина и пуританина, не страшил его так, как разоблачение этой, по сути, никчемной истории. Вот почему в секунданты он решил выбрать своего ближайшего друга графа Экстера, на которого рассчитывал полностью положиться.
Граф не скрывал своего неудовольствия. Еще бы, во втором часу ночи принимать незваного гостя – не слишком ли это даже для лорда Грея! Экстер, однако, догадывался, что в столь неподходящее для визитов время его приятеля могли привести только исключительные обстоятельства. Поэтому он быстро поднялся, запахнул халат и вышел в Голубую гостиную на первом этаже громадного особняка, где камердинер оставил ночного гостя. С первого взгляда на суетливую фигуру лорда Грея граф отметил необычайное возбуждение, владевшее всегда спокойным и уравновешенным герцогом, и укрепился в своем предположении чего-то чрезвычайного.
– Прости великодушно, любезный друг, – начал гость, – что я потревожил тебя…
– Да, я уже спал, – подчеркнул граф Экстер. – Но это пустяки. Что случилось, милорд?
– Дело в том, – без предисловий сообщил лорд Грей, – что я вызван на дуэль. Мы должны стреляться сегодня в семь утра у Ринга.
Сказав это, лорд Грей снял шляпу и в сердцах бросил ее на столик, стоявший рядом с креслом, на которое только что сел. В его коротком, виноватом взгляде мелькнуло отчаяние и мольба о помощи.
– Мне трудно поверить своим ушам, милорд! – сказал после короткого замешательства удивленный граф Экстер. – Кто же сей смельчак, отважившийся на вызов? Лорд Чатам? – не думаю, что у него хватило бы мужества. Граф Лейстер? – он прекрасно осведомлен о ваших стрелковых способностях. Кто же, милорд? Я теряюсь в догадках.
Лорд Грей замешкался с ответом, будто все еще не решался раскрывать другу подоплеку сложившейся ситуации, затем сказал, все больше распаляясь:
– Представьте себе, граф, что это юный шалопай, рифмоплет и бумагомаратель. Genus irritabile vatum*, как говорится! Помнится, года два назад в салоне у Рейнольдса он что-то читал такое. Но имени его я даже не запомнил. Вы, кажется, тоже там были, Реджинальд?
* Раздражительное племя поэтов (лат.)
– Да, припоминаю, – в раздумье сказал граф Экстер, – высокий такой, стройный юноша...
Ему вдруг стало смешно до неприличия, искорки веселья как будто прыгали в уголках глаз и улыбка вот-вот готова была растянуть его губы.
– Милорд, – сказал он, сдержавшись, – но вы могли не принимать вызов. Это ваше право, за которое даже какой-нибудь ревнитель доблести и отваги не смог бы обвинить вас в трусости. Стреляться с безродным мальчишкой?..
– Ну, нет! – вскипел лорд Грей, и по его реакции граф Экстер понял, что самолюбие и честь друга задеты достаточно сильно. – Только между нами, Реджинальд: я застал этого мальчишку у Бальони. Представьте, он называл ее по имени!
На лице графа отразилось крайнее изумление. Он помнил этого юношу по встрече в Chiaroscuro, больше того, юноша оставил о себе приятное впечатление. Конечно, за два года после того вечера много воды утекло в Темзе, многое могло измениться. И все же… Может быть, через несколько часов ему, графу Экстеру, предстояло стать свидетелем
безвременной кончины дарования, к которому, помнится, он испытывал симпатию. Лорд Грей был прекрасным стрелком, и в исходе дуэли граф нисколько не сомневался.
“Жаль, искренне жаль, – подумал он, понимая, что изменить уже ничего нельзя. – Но этот мальчишка – у Бальони! Да, как же далеко шагнула нынешняя молодежь…”
– Милорд, вам необходимо отдохнуть, – сказал он. – К сожалению, у меня еще не закончен ремонт, и я не в состоянии предоставить вам комнату для отдыха. Лучше всего будет, если ровно в половине седьмого я заеду за вами, все предварительно подготовив.
– Мой друг, я знал, что на вас можно полностью положиться! – с чувством сказал лорд Грей, пожимая руку своему секунданту. – Я полагаю, что на предстоящих осенних выборах вы займете достойное место в парламенте.
– Благодарю вас, милорд за предоставленную надежду.
Они встали и направились к выходу. Сонный камердинер графа Экстера семенил впереди со свечой в руке.
– Друг мой, – сказал лорд Грей на прощание, – может так случиться, что поговорить нам больше никогда не удастся…
Граф Экстер вопросительно посмотрел на него.
– Да, от случайностей не застрахован никто, – продолжил милорд упавшим голосом. – Поэтому хочу сказать вам следующее. Мне очень импонируют ваши отношения с Анной.
Она – замечательная женщина, и я был чрезвычайно рад, когда узнал от третьих лиц, что вы собираетесь сделать Анну графиней. Это смелый шаг, подчеркивающий ваше благородство, граф. Что ж, я приветствую ваше решение, коль скоро оно искренне, и хочу пожелать счастья вам обоим. Если бы я не был настолько ветрен, а может быть, и по другим причинам, о которых не стоит говорить, – тогда бы и сам согласился на этот мезальянс. Но такова, видно, моя судьба, на которую, признаться, я вовсе не в обиде…
Он умолк, переминаясь с ноги на ногу, как будто не решаясь уходить. И тут граф Экстер отчетливо уловил состояние дуэлянта. По дрожи пальцев, по упавшему до хрипоты голосу, по неуклюжему топтанию на месте, по взгляду, полному тревожного ожидания, граф Экстер понял, что лорд Грей – просто боится. Страх перед возможной смертью возобладал над всеми другими эмоциями в его душе и теперь давил и угнетал блестящего мужчину, любимца всех светских салонов и самого короля.
Да, лорд Грей боялся, очень боялся. Он был хорошим стрелком, но заглядывать в дуло чужого пистолета, пусть даже дрожащего в руке неумехи, – не самое слабое испытание воли и характера. Ему было тридцать три года, и терять жизнь вместе со всеми ее прелестями так не хотелось…
***
Когда граф Экстер говорил о том, что спал, – он говорил неправду. И ремонта в его особняке тоже не было. Это были наспех придуманные отговорки. Оставлять друга на ночлег ему не хотелось по другой причине. Дело в том, что в постели графа в эти минуты находилась женщина – его возлюбленная, будущая графиня – Анна Баттертон.
Когда граф Экстер, ее Реджинальд Экстер, к которому она очень быстро привязалась и к которому испытывала неподдельные чувства, ушел вниз к ночному гостю, Анна долго лежала, притаившись и напряженно вслушиваясь в тишину. С некоторых пор ее не покидало чувство неловкости перед бывшим покровителем, и когда дворецкий, вкрадчиво постучавшись в дверь графской спальни, сообщил о том, кого именно принесло в столь позднее время в Хайгет, сердце Анны затрепетало в предчувствии беды.
Но двери в добротном особняке графа были толсты и основательны, а стены – увешаны картинами и коврами, так что ни один звук не долетал из гостиной в спальню.
Что нужно было лорду Грею, какая очередная прихоть заставила его явиться за полночь? Уж не ревность ли пригнала его сюда? Уж не собрался ли он выяснять отношения?
Воображение женщины рисовало ужасную сцену ссоры, происходящую между мужчинами, и сердце Анны колотилось тревожно и вопросительно. Было уже очень поздно, Анна в общем-то хотела спать, но граф все не возвращался. Две свечи в бронзовом с позолотой подсвечнике торопливо таяли, опережая одна другую. Заостренные луковички огня, не колеблясь, устремляли вверх свои жала. Анна закрыла глаза. Успокоение будто приходило к ней. Уж если до сих пор не слышно никакого шума, – стало быть, ее страхи и связанные с ними предположения не нашли реального подтверждения, а Реджинальд и лорд Грей просто беседуют о чрезвычайно важных и неотложных делах.
И вдруг ей вспомнилась давняя сцена в доме знаменитого художника. Она с лордом Греем, изысканное общение с людьми искусства и тот юноша… Она очень хорошо запомнила его лицо, такое взрослое, не по годам серьезное. Глупый мальчик, она покорила его своей внешностью, и тот растерялся. Читал какие-то стихи о любви… Да, он осмелился читать о любви, как будто обращаясь к ней. И это было так неумело и трогательно. Ах, знал бы он тогда о моем происхождении! Как бы изменились его взгляды? “Бедный мальчик, у них с лордом Греем тогда что-то произошло… Где он сейчас? Интересно, сберег ли он ту бутоньерку?” – подумала она, и легкая улыбка тронула ее губы.
Анна прислушалась. Кажется, кто-то шел по коридору. “Отчего вдруг вспомнилось это?” – мелькнуло в голове. Странною избирательностью обладает память, вытаскивая порой из своих тайников самые, казалось бы, неподходяще эпизоды…
Вошел граф Экстер, и его возбужденность сразу бросилась в глаза. Он остановился у широкой кровати, на которой среди розовых волнистых складок шелкового белья лежала Анна, растерянно посмотрел на нее, разводя руками и качая головой. Казалось, он никак не мог подобрать слова для первой фразы.
– Что случилось, дорогой? – спросила Анна, приподнимаясь на локте.
– В это трудно поверить, милая! – ответил граф. – Очередная выходка лорда Грея. Сегодня в семь утра у него назначена дуэль.
– С кем?! – взволнованно спросила Анна и почувствовала, как похолодело у нее в груди.
– Ты помнишь Chiaroscuro Рейнольдса?
– Да-а, – настороженно протянула Анна.
– Там был юный поэт…не помню его имени…
– С ним?! О Боже! – вырвалось у Анны.
Изумлению женщины, казалось, не было предела. Ее бросило в холодный пот, она села в постели. “Значит, неспроста были эти воспоминания, – мелькнуло у нее в голове. – Это предчувствие беды…”
– Представь себе, – ответил граф Экстер. – Именно с ним. Но что тебя так взволновало, дорогая?
– Не знаю. Мне что-то не по себе.
– Ложись и успокойся, – сказал граф. – Уже очень поздно, а мне рано утром ехать.
– Ты будешь секундантом? – спросила Анна.
– Да, он попросил меня. Чтобы избежать огласки, нужно все сделать тихо. Ты ведь понимаешь, как все это может выглядеть в свете. И потом, если дойдет до короля…
– Я поеду с тобой! – вдруг заявила Анна.
– Ни в коем случае! Это исключено. Что за прихоть, дорогая?
– Я так хочу! – В ее голосе было больше отчаянной решимости, чем каприза.
– Но это невозможно, – пытался урезонить ее граф. – Дуэльный кодекс не допуска…
– Мне плевать на ваш кодекс! Я должна быть там!
– Но Анна!
– Реджинальд, ты любишь меня?
– Анна, не играй на моих чувствах! Я понимаю тебя. Я догадываюсь, почему ты хочешь ехать со мной. Не беспокойся, лорду Грею не угрожает опасность.
– И думаешь, я в это поверю?! – сказала Анна в сильном волнении, спуская ноги с кровати и вставая. Утопая ступнями в мохнатом ковре, она бесшумно прошлась по комнате. Ее прозрачный невесомый пеньюар при ходьбе прижимался к каждому изгибу тела. – Послушайте, граф, может быть, мне не стоило бы это говорить. Но с Джоном я прожила лучшие свои годы, целых восемь лет! Мне кажется, я даже любила его…А теперь… Впрочем, что уж… И мальчик, с которым он будет стреляться, ведь он так юн! Я прекрасно помню его лицо: это лицо благородного человека. Что у них произошло, граф? В любом случае я должна быть там! Поймите, как для меня это важно! Я не смогу находиться здесь и безучастно ждать известий. Это станет несносной пыткой для меня!
– Я все понимаю, дорогая…
– Тогда сделайте что-нибудь, Реджинальд!
– Хорошо, Анна, – сказал граф, смягчившись. – Я попробую что-нибудь придумать…
***
Тереза долго лежала ничком на своей кровати. Катерина Клайв по поведению девушки видела, что произошло нечто необычное, скорее даже ужасное, но сама не решалась войти и заговорить с ней. Она терпеливо сидела в соседней комнате, прислушиваясь, но Тереза плакала тихо, уткнувшись в подушку лицом.
Вся ее жизнь вдруг вспомнилась и вереницей расплывчатых картинок проходила перед глазами. И в них – люди, голоса, определяющие суть далеких событий, каждое из которых, приращиваясь к другому, составляло единственную и неповторимую цепочку под названием Жизнь.
И Томас… Да, всё, что связано с ним, – будто стояло особняком, виделось отдельно и помимо светлой сестринской любви было окрашено в мрачные тона недобрых предчувствий.
Как непросто, как непредсказуемо трудно оказалось быть рядом с ним! Вероятно, каждый талантливый человек, в силу своей незаурядности, обладает невольной способностью усложнять жизнь близких ему людей, и хорошо, если те это понимают и относятся к подобным проявлениям с должной терпимостью.
О, Тереза умела терпеть, умела сглаживать острые углы в их отношениях, а значит – умела любить. Почему же Томас вдруг позволил себе отвернуться от нее, обидеть своим странным поступком? Неужели тут замешан кто-то третий?.. Женщина… Что, если Диана была права? Что, если ее проницательность привела к истине? Но кто, кто ОНА?..
Постепенно шок Терезы проходил. Она пошевелилась, села на кровати, вытерла лицо платком. Часы в прихожей натужно пробили полночь.
– Что случилось, доченька? – Миссис Клайв решила, что ей уже можно войти, и тихонько подсела к Терезе.
– Ах, миссис Клайв, милая, я, право, сама не знаю, как у меня сил хватило добраться домой. Ведь я чуть было не умерла от страха!
– Ах, Боже праведный! Что же тебя так испугало, девочка моя?
– Не что, а кто! Впрочем, и что – тоже. Я сейчас от Томаса, Точнее, из его дома. Томаса самого нет, он ушел неизвестно куда, хотя мы договорились, что я переночую у него. Вы помните об этом?
– Да, конечно, – подтвердила миссис Клайв. – И я не ждала, что ты вернешься сегодня.
– Ну вот! А Диана – вы ведь знаете его служанку? – та встретила меня такОй тирадой!.. Она такОе мне наговорила! Боже, я еле ноги унесла! Наверное, еще мгновение – и она бы меня задушила!
– Да ты что? Бог с тобой! – всплеснула руками миссис Клайв. – Диана такая смирная женщина.
– Да, видели бы вы, как она на меня набросилась!
– Господи, что происходит? – подняв глаза к потолку, воскликнула актриса. – Чего же она хотела от тебя?
– Ах, я не в силах всего повторять! – ответила Тереза и всхлипнула. – Меня теперь гораздо больше занимает и беспокоит совсем другое: где Том? И почему он позабыл о нашем уговоре?
– Да, уж тут я не знаю, что и сказать. – Миссис Клайв развела руками. – Он ведь уже вполне самостоятельный человек. Не кажется ли тебе, дорогая, что Томас тяготится твоей чрезмерной опекой? Извини, но я давно хотела поговорить с тобой об этом. А теперь вот пришлось к слову…
– Да, чересчур самостоятельный! – сказала Тереза. – Знаете, что придумала эта Диана? Она заявила мне, что Томас у женщины! Господи, только не это! Я не могу себе представить, чтобы он посещал какую-нибудь новоявленную Нелли О’Брайен или того хуже – публичный дом. Я этого не перенесу!
– Да ты что, Тереза, подумай, что говоришь! Почему именно эти мысли пришли тебе в голову? Разве Томас не может ухаживать за какой-нибудь порядочной девушкой из хорошей семьи?
– Я уже сама не знаю, что говорю, что думаю! – в сердцах выпалила Тереза, обнаруживая полную растерянность своего положения. Потом добавила, поразмыслив: – Впрочем, за кем он может ухаживать, если все свое время проводит дома за письменным столом?
– Сейчас я тебя чаем напою, – сказала миссис Клайв и оставила ее одну.
“Что-то неладное творится с ним в последние дни, – думала Тереза. – Он стал излишне возбужденным, рассеянным. Что ни говорил, то как-то невпопад. Странно все это… Как же я могла упустить, не заметить? В чем причина столь разительных перемен? Ведь как я радовалась совсем недавно, что Том стал более спокойным, уравновешенным. И вот… Очень странно… Хотя… Это началось, пожалуй, с того вечера, когда мы были на концерте Бальони. Да, именно с того вечера. Я помню, как он горячо аплодировал, как необычайно горели его глаза. А потом, по дороге домой, он все спрашивал, правда ли, что она восхитительна. Я что-то отвечала, а он улыбался – загадочно, затаенно. И на следующий день был уже другим. Каким-то замкнутым, скрытным. И еще – легко раздражался по пустякам. Повышал голос. Неспроста это, неспроста…”
Она гнала от себя эти мысли, а они все равно навязчиво лезли в голову. Тереза сидела на своей кровати, сложив пальцы рук в замок. Ее лицо было бледным и отрешенным, как у человека, стоящего перед неизбежным решением, каким бы тягостным для него оно ни было.
Потом она долго, медленно пила чай, и лишь одно слово прочно сидело у нее в мозгу. Оно застряло там, как ершистая заноза, и не давало покоя. Это было не просто слово, это было имя. Имя женщины.
– Я знаю, он – там, – вдруг заявила Тереза после долгого молчания, будто утверждая, подчеркивая свои предположения.
Катерина Клайв вздрогнула, поставила свою чашку на блюдце, внимательно посмотрела на девушку.
– Где…”там”? – спросила она с паузой между словами.
– У Бальони!
Старая актриса накрыла руку Терезы своей теплой материнской ладонью.
– Как такое могло взбрести тебе в голову? – спросила она строго. – Чтобы Томас, наш Томас?.. И потом, синьора Бальони ведь намного старше его… Что у них может быть общего? Даже если предположить… Нет, что ты! Это просто невозможно! Я, конечно, что-то слышала о ней… Но… нет… Томас и она? Нет, Тереза, этого не может быть.
– О, я не могу вам объяснить, – вздохнула Тереза. – Не знаю таких слов. Но сердце подсказывает, что он может быть у нее. “Она восхитительна, она ослепительна!” Я помню, я хорошо помню эти его слова.
– Ну, милая моя, это еще не доказательство. Утро вечера мудренее, – сказала миссис Клайв. – Давай же спать, а завтра вместе поедем к Томасу. Думаю, что он сам тебе расскажет, где был и почему не встретился с тобой. Прислушайся к совету мудрости. Юность запальчива и часто совершает ошибки, старость медлительна и способна уклоняться от них.
Тереза молча согласилась, хотя ее горячим желанием было незамедлительно ехать в гостиницу к певице, чтобы уберечь глупого брата от греха. Она совсем забыла, который час, и готова была уже собираться, но часы гулко отметили половину первого ночи, и это остановило девушку. Миссис Клайв ушла в свою комнату, пожелав Терезе выспаться до утра.
Но голова девушки так и не коснулась подушки в эту ночь. До самого рассвета она просидела в темной комнате у окна. Многое, очень многое вспомнила Тереза. И то, как она с матерью просидела вот так же в ожидании Анны. И то, как ее выставила на улицу Сара. И то, как они познакомились с Томасом…
Какая большая и дружная могла бы получиться у них семья! Три сестры и брат. И как все в жизни перепуталось, расстроилось с самого начала: все четверо были разбросаны судьбой, даже стали чужими друг для друга. Да, чужими! Тереза вдруг поймала себя на этой мысли и ее бросило в озноб. Даже Томас, милый и внимательный братик, стал чужим – незаметно, может быть, сам того не желая, отдалился от нее. Кому он теперь принадлежит, к какому берегу прибился, кому отдал свое сердце? До сих пор она знала наверняка, что была лишь одна женщина, к которой Томас испытывал трепетную любовь и отдавал ей все свободное время. Это была Литература. А теперь? Кто посмел вытеснить из его жизни столь пламенную страсть? Кто посмел вбить клин между любовью сестры и пожизненной привязанностью к творчеству?
“Да, он там”, – повторила она для себя, когда начало сереть окно.
И с первыми лучами солнца, даже еще раньше, когда только порозовел небосвод, Тереза тихо оделась, чтобы не прервать чуткий сон миссис Клайв, пробралась к двери и вышла из дому. Ждать она больше не могла.
Было прохладное и сырое апрельское утро. Огромный город, погруженный в предрассветный туман, просыпался нехотя и лениво. Жизнь в столице начиналась, как правило, с реки, когда рыбаки еще затемно гнали свои фелюги к причалам, торопясь до рассвета выгрузить ночной улов, который тут же развозился по рынкам.
На улицах же было еще тихо, лишь редкие экипажи сыпали в утреннюю тишину дробь своих колес. Тереза бежала по Сент-Джеймс-стрит, узкой, как лезвие, и пустой, как рукав инвалида, в глубине души все-таки сомневаясь, правильно ли выбрала маршрут. Может быть, ей следовало сперва зайти к Томасу? Может быть, он еще с вечера дома и недоумевает, почему не пришла сестра. И тогда отчаянный поступок Терезы будет просто смешон. Но до гостиницы “Роял”, где жила Фаустина Бальони, было гораздо ближе, чем до особняка доктора Грина, где мог в эту ночь, ничего не подозревая, спокойно спать Томас. И Тереза готова была уже впутаться в неприятность, лишь бы убедиться в том, что с Томасом все в порядке.
Да, да и еще раз да! Она должна видеть ЭТУ женщину. Она скажет ей… Она убеждена, что без НЕЕ тут не обошлось!..
Тереза пересекла Пикадилли, углубилась в аллеи Сент-Джеймс-сквера, где еще царствовала ночная мгла, затем, обогнув Пэл-Мэлл, вышла, наконец, на Уайтхолл. Здесь было уже светло и оживленно, и девушка почувствовала прилив уверенности в том, что она делает все правильно. Еще через несколько минут, запыхавшись, но выбросив из головы все сомнения, она позвонила у входа, потом поднялась на третий этаж, сопровождаемая сонным портье, любопытство которого перебороло желание досмотреть сон, и, наконец, остановилась у двери указанного ей номера. Терезе не верилось, что она у цели. Что откроется ей через мгновения? Отвратительная сцена разврата с поспешным поиском ненужных оправданий? Или ни в чем не повинная жертва ее воспаленных измышлений? Она хотела постучать, но дверь растворилась от прикосновения руки.
На постели растрепанная и заплаканная, и от этого совсем не такая, какой Тереза видела ее на сцене – потерянная и будто за одну ночь постаревшая – сидела Фаустина Бальони. Она была полуодета, ее руки безвольно лежали на коленях, и Терезе показалось, что женщина сидела в этой позе уже достаточно долго.
Увидев вошедшую девушку, певица встрепенулась, поежилась. К ней будто вернулось ощущение времени и пространства.
– Кто вы? – спросила она по-итальянски.
– Где Томас? – едва сдерживая напор чувств, в свою очередь, тихо спросила Тереза, видя, что брата в комнате нет и уже понимая, что совершается несусветная глупость.
Фаустина Бальони не сразу поняла вопрос и удивленно смотрела на Терезу воспаленными от слез и бессонницы глазами. Потом вдруг резко обернулась к каминным часам и, как-то сразу обмякнув, тихо ответила:
– Они уже там…
– Что? Я не понимаю по-итальянски! – сказала Тереза.
– В Гайд-парке, – ответила Бальони. – Кажется, у вас там стреляются?
Английские слова из скудного бытового набора итальянки начисто вылетели из ее головы. И Тереза никак не могла понять, о чем говорит ей эта странная женщина. Боже, как же нелепо выглядит она сама, ворвавшись ни свет, ни заря в гостиничный номер к иностранной знаменитости!
“А вдруг она сейчас позовет констебля?” – мелькнуло у Терезы в голове. Но певица не возмущалась столь неожиданным вторжением незнакомки, не звала на помощь, не гнала ее. Напротив, на вопрос о Томасе она начала что-то лепетать по-своему, значит, это имя было ей знакомо…
– Где Томас? – настойчиво повторила Тереза.
– Гайд-парк, пиф-паф! – с отчаянием в голосе ответила Бальони.
– Дуэль?! – ужаснулась Тереза.
– Oh yes, duel! – сказала певица, и слезы снова навернулись на ее глаза.
– О Боже! Из-за вас? О Боже!
С этими словами Тереза выбежала из комнаты. Ужас перед возможным опозданием удвоил ее силы.
***
Расставшись с Гейнсборо в третьем часу ночи и пожелав ему хорошо отдохнуть, Томас уединился в своей комнате. Распахнув окно, он уселся на подоконник.
“Когда пуля вонзается в тело, она сначала пробивает камзол, потом рубашку. Все это не является препятствием для горячего шарика из свинца. Потом лопается кожа, рвутся мышцы и сосуды, и смерть с ужасной болью внедряется туда, где обитает беспомощная душа человека. Она застревает возле сердца, а может быть, и в самом сердце, приготовив отдушину или же целый туннель для души, которую пришла навсегда сменить в этом теле. И душа вырывается через эту дыру, а может быть, через горло – с последним вздохом или криком умирающего человека. Наверное, она – какое-то невидимое облачко или сгусток энергии, мыслей и ощущений, которыми в полной мере при жизни обладал человек. И это облачко, невидимое и безмолвное, в растерянности кружится над безжизненным телом, в котором только что обитало, кружится, может быть, прощаясь с ним…”
Каминные часы, боясь нарушить ход мыслей своего хозяина, нерешительно ударили три раза.
“Не хочется верить, что со смертью кончается всё. Зачем тогда жить, прилагая титанические усилия для собственного совершенствования, зачем книги, стихи, музыка, живопись, зачем политика и мораль? Зачем поиски истины, философские споры, религиозные амбиции? Зачем эстетика, зачем любовь? Зачем это все человеку? – Чтобы страшнее было умирать, зная, что ничего уже не будет? Ничего не повторится. Никогда. Ни серый парапет набережной, ни сама река, ни солнечный или дождливый день, ни запах скошенного сена, ни смех женщины, ни друзья, ни творчество… Неужели все это дается лишь один раз? Дается, как шанс воспользоваться жизнью достойно… К тому же, чем сильнее к этой самой жизни привяжешься, чем больше полюбишь все, что тебя окружает, – тем страшнее уходить от этого в небытие…
Откуда же появились, по каким законам возникли те странные воспоминания – ощущения того, что все это я уже видел когда-то? Может быть, душа человеческая – эта неуловимая и всеобъемлющая загадка – бессмертна? И тело для нее – лишь временная форма существования, пристанище на короткий срок, хрупкий сосуд, из которого когда-нибудь она перетечет в Вечность?
Значит, она будет жить, оставаясь незаметной в этом осязаемом мире, жить и присутствовать, сопровождая живых людей, наблюдая за ними, не подозревающими о том, что кто-то находится с ними рядом. А может быть, она улетает далеко в космос, на один из спутников, открытых Галилеем – на Ио или Ганимед… Нет, это ведь так далеко. Земля, и только она – обиталище душ, здесь всем хватит места при жизни и после нее…
Должно быть, и душа отца находится где-то возле меня, совсем рядом, все видит и слышит, но не может подсказать правильный путь. Тогда, может быть, очень скоро мне предстоит соединиться, встретиться с ней в том эфемерном мире, который независим от колебаний погоды и парламентских декретов. Там, может быть, и начинается настоящая, возвышенная жизнь…”
Внезапно Томас вздрогнул и похолодел. Сзади него в темной комнате раздалась непонятная возня и какой-то стук. Дрожащими руками он зажег свечу и поднял ее над головой. На полу лежала упавшая с полки книга.
***
– Опаздываете, синьор поэт! – язвительно заметил лорд Грей, отделившись от группы из трех человек, стоявших возле кареты.
Томас и Гейнсборо, оба с суровыми, сосредоточенными лицами, только что вышли из своего экипажа и направились к ожидающим их у западных ворот Ринга.
– Ошибаетесь, милорд, – с достоинством ответил Юноша. – Точно по уговору, в семь.
Он указал пальцем в ту сторону, откуда доносились едва различимые гулкие удары одной из часовен.
Обменявшись короткими, но пламенными взглядами, дуэлянты разошлись в стороны. Томас подобрал сухую хворостину и, медленно прогуливаясь между деревьев, подбрасывал ею с земли прошлогодние листья. Он был подтянут и строг. Новомодный фрак, надетый им впервые, сидел на теле безукоризненно, подчеркивая стройность молодой, легкой фигуры.
В это время граф Экстер с мистером Гейнсборо обговаривали условия и проверяли оружие, привезенное лордом Греем.
– Откровенно говоря, граф, – сказал художник, не скрывая волнения, – мне бы очень хотелось не допустить эту ужасную нелепость, свидетелями которой мы можем стать через несколько минут.
– Я того же мнения, мистер Гейнсборо, – ответил секундант лорда Грея. – Однако было бы странно требовать у милорда извинений перед мистером Грином с целью заключить мирное соглашение и не допустить стрельбы. Герцог не станет извиняться перед мальчишкой. Надеюсь, вы это понимаете?
– Тем не менее, ваша милость, – настаивал Гейнсборо, – мне бы хотелось испробовать этот вариант, как последний шанс.
– Это ваше право, – скептически ответил граф Экстер.
– Надеюсь, вы и сами понимаете, – деликатно заметил Гейнсборо, – что мистер Грин, по сути, ни в чем не виноват перед герцогом, а его поступок можно отнести лишь к горячности, которая весьма свойственна молодым и пылким натурам.
– Не только к горячности, – вставил граф, – но и к недостаткам воспитания.
– Увы, ваша милость, – вздохнул Гейнсборо, – последние два года, потеряв отца, юноша был предоставлен сам себе…
– Тем не менее, это не извиняет его вызывающего поступка, – с прохладой в голосе сказал граф Экстер. – Дерзость должна быть наказана, и, на мой взгляд, милорд настроен весьма решительно. Впрочем, попытайтесь поговорить с ним.
Мистер Гейнсборо, с лица которого не сходило мрачное воодушевление, выступил вперед и обратился к лорду Грею со своим предложением. Тот выслушал секунданта с достаточным вниманием и ответил с улыбкой, в которой было больше разочарования, чем веселья:
– Вы хотите, чтобы надо мной смеялись даже мои лошади? Никогда этот выскочка не услышит извинений из уст герцога Сандерлендского! Впрочем, если он трус и кается в опрометчивом поступке, пусть признается в этом, а не ищет способа избежать дуэли.
– Я, ваша светлость, не трус, как вы изволили предположить, и готов дать вам немедленное доказательство этого, – сказал Томас, подчеркнув тщетность попытки Гейнсборо и несостоятельность его дипломатии.
Уже давно рассвело, и солнце скользящими лучами насквозь простреливало бледно-зеленые аллеи Гайд-парка. Мохнатые почки на деревьях, похожие на шмелей, радовались теплу и жадно тянули из стволов и материнских веток жизненную мудрость весны.
У кареты, в которой приехал лорд Грей, молча стояли два человека в черном. Карета принадлежала графу Экстеру, и один из стоявших возле нее был его личный доктор. Лицо же второго показалось Томасу знакомым. Уж слишком хорошо юноше запомнились когда-то его неповторимые черты. Это была Анна. И хотя на ней замечательно лихо сидел мужской кавалерийский костюм, Томас не мог не узнать сестру. Подозвав мистера Гейнсборо, он что-то шепнул ему. Художник повернулся к графу Экстеру, озабоченно косясь в сторону. В его душе шевельнулась надежда все-таки избежать кровопролития.
– Мой господин, – сказал он, – делает заявление. Женщина на месте дуэли – это недопустимое обстоятельство, предусмотренное дуэльным кодексом. До тех пор, пока дама будет находиться среди нас, мистер Грин будет считать противную сторону умышленно нарушившей утвержденные правила.
– Анна, тебе придется уйти, – смущенно и трогательно сказал лорд Грей, подойдя к женщине.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, будто прощаясь, потом герцог Сандерлендский взял ее за руку.
– Я рад за тебя, сказал он, и голос его вибрировал. – Реджинальд – хороший человек и прекрасный друг…
Он отвернулся и подошел к графу Экстеру, а Анна, приблизившись к Томасу, длинно и холодно посмотрела ему в глаза. Собрав все свое самообладание, он выдержал ее взгляд. Это был не салон Рейнольдса, это был не тот завораживающий взгляд красавицы Виктории Файн, и это был уже не тот юный поэт, трепещущий от восторга.
– Мальчишка! – презрительно бросила она и удалилась.
Отойдя шагов на семьдесят в сторону, Анна присела на сухой бугорок под деревом, поджала ноги и опустила голову на колени.
– Теперь можно начинать, – бесстрастно сказал граф Экстер и объявил условия дуэли.
По обоюдному согласию, стреляли с двадцати шагов на счет “три” одновременно.
Когда дуэлянты разбирали пистолеты, Томас заметил, как у лорда Грея дрожит рука.
– К барьеру! – скомандовал граф Экстер, и напряжение, заставив умолкнуть даже птиц, повисло в дымчатом апрельском воздухе. – Стрелять на счет “три”. Один, два…
– Стойте!! Остановитесь!!
Все обернулись на голос. По аллее, спотыкаясь и отчаянно размахивая руками, бежала Тереза.
– Стойте! Не смейте! Остановитесь!
– Это уже слишком! – воскликнул лорд Грей и опустил руку с пистолетом.
– Не стреляйте! – последний раз крикнула Тереза и упала без чувств на руки Томаса.
Подошел мистер Гейнсборо и принял из рук юноши оружие.
– Господин поэт, я вижу даму на месте дуэли! – съязвил лорд Грей, довольный собой.
– Да, милорд, это непредвиденное обстоятельство я постараюсь уладить, – ответил Томас, озадаченный появлением сестры.
В это время Тереза пришла в себя.
– Ты живой, Том, живой! – приговаривала она, обнимая его. – Господи, как я боялась не успеть! Я не спала всю ночь. Я догадалась, где ты можешь быть, и она…мне сказала. Объясни, что все это значит?!
– Потом, Тереза, – с досадой ответил Томас. – Я должен стреляться. Я не могу нарушить обязательства.
– Нет! Только не это, Том! – воскликнула Тереза и оглянулась на его соперника. Тот стоял поодаль и о чем-то шептался с графом Экстером, сложив руки на груди.
– Милорд, я вас умоляю! – с надрывом сказала Тереза. – Пощадите моего брата! Прошу вас. Поверьте, он не желает вам зла.
Лорд Грей поморщился и отвернулся. Он уже понял, что дуэль, скорее всего, не состоится, и искал предлог, чтобы достойно завершить инцидент и разойтись.
– Милорд, – обратился к нему граф Экстер, уловивший настроение своего друга, – мне кажется, вам не по душе столь драматический поворот сюжета. Оставим же за собой право назначить дуэль на другой срок.
– Пожалуй, мой друг. Вы, как всегда, находите выход из любой ситуации, – ответил лорд Грей с облегчением в голосе.
Вдруг слезы высохли на глазах Терезы, она выпрямилась и пристально смотрела мимо лорда Грея. По аллее к месту дуэли быстро приближалась Анна. Тереза узнала ее и шагнула навстречу.
– Тереза, родная, это ты! Как я хотела тебя видеть! Как ты сюда попала? Вот удивительно!
Наткнувшись на жесткий взгляд младшей сестры, Анна осеклась и замолчала.
– И ты здесь! – воскликнула Тереза. – Боже, родная сестра – соучастница преступления! Впрочем, в этом нет ничего странного: ты сделалась аристократкой, а они все – преступники. Ты продалась ему, стала его наложницей, а попросту – шлюхой. Не перебивай меня! А ты знаешь, как страшно мне было оставаться вдвоем с матерью? Он, твой покровитель, купил тебя за сто фунтов, и мать, всю жизнь не разгибавшая спины за жалкие гроши, при виде этого состояния лишилась рассудка и умерла в страшных муках. Ты знаешь, чтО стало с твоей сестрой? Нет! Ты купаешься в роскоши, посещаешь балы и тебе чуждо все на свете. А Сара – наша старшая сестра – погибает в Бедламе. А что ты знаешь обо мне? Ты устроила меня к старой актрисе и думала, что совершила благородный поступок. Да, ты помогла мне, не дала замерзнуть и пропасть. Этого мне действительно не забыть никогда. Но хоть раз за все время ты могла поинтересоваться, как я живу и вообще, живая ли я и миссис Клайв? Оставив родной дом, ты потеряла не только родных. Ты потеряла сердце. Ты потеряла себя!
– Это неправда! Тереза, я…
– А этот юноша, которого вы собирались убить, – ты знаешь, кто он? – продолжала Тереза, не слушая реплик сестры. – Тебе было семь лет, когда он родился, ты должна это помнить! А потом мать, не будучи в состоянии всех нас прокормить – и тебя в том числе! – хотела продать малыша в бродячий цирк. Тогда нашелся человек, не оставивший мальчика в беде. И вот он перед тобой, твой брат Томас! Стреляй, стреляй теперь в него!
Воцарилось напряженное молчание. Слова девушки, сказанные с надрывом, повисли в воздухе, как тяжелые гири. Тереза подошла к брату, встала рядом с ним, положив обе руки на его левое плечо. В нескольких шагах сзади кашлянул мистер Гейнсборо.
Удивленный и раздосадованный таким поворотом событий, лорд Грей шепнул что-то графу Экстеру, который не меньше дуэлянта был растерян, наблюдая за драматической сценой. Доктор набил трубку и закурил.
Изумленная Анна была в остолбенении. Мужской костюм ладно сидел на ней, подчеркивая изящество фигуры, но в эту минуту, забыв об осанке и манерах, она стояла как будто сгорбившись под тяжестью обличительной речи и не знала, куда девать глаза. Только что, ослепляя и угнетая ее эффектные перспективы, ей открылась сторона жизни, которую Анна так долго старалась избегать. И – Боже! – на той, другой стороне, стоял ее родной брат, милый юноша с бутоньеркой из Chiaroscuro и противник лорда Грея на дуэли.
– Господи, если бы знать раньше... – бубнила она.
Вдруг тишину нарушил голос лорда Грея.
– Молодой человек, – сказал он, играя улыбкой, – я вижу, что вы не хотите стреляться...
– Нет, отчего же, я готов! – встрепенулся Томас.
– Нет, никогда! – вскрикнула Тереза и обвила руками шею брата.
– Вы не сделаете этого! – Анна умоляюще смотрела в лицо бывшему покровителю.
– Но он оскорбил меня вызовом!
– Нет, нет! Ради той любви, которую вы некогда ко мне испытывали... Я прошу вас, милорд...
– Ну что ж, так и быть: я прощаю этому мальчишке его выходку, – высокомерно заявил лорд Грей. – Однако, знайте: я о вас не забуду, господин поэт!
Он сел в карету, за ним доктор. Анна стояла у подножки и долго смотрела в лицо Томасу. Граф Экстер помог ей подняться и сел сам. Дорожная пыль взрывалась фонтанами из-под копыт лошадей.
Сели в нанятый экипаж и уехали домой Томас, Тереза и мистер Гейнсборо. По дороге они молчали, опустошенные недавней сценой.
Сухой песок Ринга не обагрила в это утро ничья кровь. Солнце поднималось все выше, разгоняя над городом последние лоскуты тумана.
И никто не заметил за деревьями высокую фигуру в длинном сером плаще и шляпе, закрывающей глаза. Это был Джованни.