ГЛАВА 11
НОВЫЕ ЛИЦА
Тревожные мысли по-прежнему не покидали Анну. К чему она шла – к какой развязке, к какому берегу направлялся парусник ее жизни? Попутный ветер был столь долог и щедр, что уж давно перекрыл все мыслимые представления о благосклонности судьбы и наверняка вскоре должен был иссякнуть. Женщине оставалось ждать этого со дня на день.
Однако, только ли ждать? Безропотно, обреченно?.. Неужели невозможно постоять за себя, побороться за свое будущее? В конце концов, она сильная, волевая женщина. В конце концов, восемь лет вращения в изысканном обществе, где дипломатическая изворотливость, как выяснилось, столь же необходима, как и красота, не прошли для нее даром. Анна научилась держаться достойно, сохраняя непринужденность и присутствие духа в любой ситуации. Она знала себе цену, и цена эта, по ее мнению, была достаточно высока.
Теперь же, по прошествии стольких лет беззаботной жизни, она ощутила вдруг, к какой неопределенности, к какой бездне мчалась, закрыв глаза, не осматриваясь по сторонам. Она сравнивала себя с одинокой травинкой, унесенной ураганом далеко от родного поля, оторванной от родных корней.
По ночам она долго не спала, размышляя о своем незавидном положении, и эти бессонные упражнения постепенно превращали ее ум в аналитическую машину, способную взвесить и разложить на составляющие любую жизненную ситуацию.
Лорд Грей, для которого расставание с Анной не прошло безболезненно, оставил ей дом, назначил ежегодный доход из своей герцогской казны, на который женщина, не роскошествуя, могла вполне безбедно жить. Иначе поступить он просто не мог, не допуская даже мысли о том, чтобы выбросить Анну на улицу и вселить в прекрасный особняк на Гровенор кого-то другого.
“Ах, милорд, лучшие ваши годы… И мои…”– думалось ей с невыразимой грустью, когда по вечерам, терзаемая одиночеством и воспоминаниями, вытекающими из этого самого одиночества, она бродила по анфиладам комнат, подолгу не призывая к себе горничную, бродила бесцельно и отрешенно.
Кто она теперь, красавица Виктория Файн, дама без определенных занятий: актриса, жена, любовница? Нет, нет, и нет. Она – просто никто. Но говорить о ней будут много. “А-а, это та самая Файн, что так долго была игрушкой лорда Грея. А она ничего! И свободна…” Она будто слышала эти язвительные голоса за своей спиной, насмешливый шепоток в светских салонах, даже представляла лица своих бывших знакомых, искаженные гримасой сарказма. И ей становилось больно. Больно и страшно. Страшно от своей беспомощности.
“Нет, только не это! Лучше бросить все и бежать. Бежать без оглядки. Навсегда. Не позволить овладеть собой унынию. Порвать с этим миром навсегда. Попытаться начать все с начала, найти дорогу к самой себе. Движение – это жизнь! Перемены – это кровь движения, не дающая ему угаснуть. Значит – бежать! Стоп. Это отчаяние, нельзя давать ему верх. Как теперь бросить все, что по праву пусть бывшей фаворитки, но принадлежит мне – этот дом с его мебелью, коврами, картинами, необъятным гардеробом, преданной горничной и еще массой вещей, без которых просто невозможно нормально жить? И что? – снова окунуться в грязь, увязнуть в нищете и бесправии? Ну, уж нет! Ведь можно найти какой-нибудь другой выход…”
В полночное окно подглядывала мутная, наставительно строгая луна. Одинокий экипаж промчался мимо дома в сторону Пикадилли.
“Да, ведь он где-то есть, – думала она. – Может быть, он даже где-то совсем рядом? Или был рядом всегда… Человек, который протянет руку, проведет по шаткому мосту на твердый берег. Нет, опять кто-то другой… Опять не я сама… Почему я все время кого-то жду? И не могу обходиться без помощи. Странно, может быть, он действительно совсем близко, только позови… Но ведь я женщина, я должна была бы это заметить. Боже мой, о чем я думаю?!”
И он пришел. Он пришел – тот человек, предчувствованный ею. Неожиданный и желанный, разрешающий все сомнения и тревоги, он пришел к ней в дом, встал перед нею на колено и сказал:
– Анна, позвольте мне называть вас настоящим именем, оно нравится мне больше. Анна, все эти годы я был рядом с вами, но не мелькал перед глазами. Я был вашей тенью, ловил каждое слово и каждый вздох. Я был рядом и так далеко от вас, ибо вы принадлежали другому. Что ж, судьба распорядилась именно так, и я не имею права сердиться на нее, ибо это промысел Божий, и все годы я все равно был возле вас. Дышал одним с вами воздухом и ждал своего часа. И вот он настал! Я у ваших ног! Простите мне столь неожиданный выпад, но иначе я не могу. Вы – моя королева, и только преклонив колено, я осмеливаюсь говорить с вами. И вот я говорю: все эти долгие годы я любил вас, любил и скрывал это, люблю и теперь, но скрывать больше не в силах. Анна, я прошу вас, я умоляю: если в вас есть хоть капля симпатии ко мне, если вы нуждаетесь в крепкой руке и надежном сердце,– будьте моей женой! Может быть, этот брак вызовет насмешки и кривотолки, но я все стерплю, ибо любовь моя выше этого. Анна, я у ваших ног. Решайте же.
Она стояла ошеломленная этим вторжением, трепеща от волнения и страха. Наверное, полное обмеление Темзы не вызвало бы в ней такую бурю эмоций, как это столь неожиданное объяснение. Сердце женщины бешено колотилось, ему уже было тесно в груди. Она понимала, что в эту минуту может упасть в обморок – не в тот театрально-драматический, который щиплет нервишки зрителей “Ковент-Гарден”, а в настоящий обморок счастья, очнуться от которого – одно блаженство.
Когда он закончил говорить, продолжая стоять на колене и умоляюще глядя на нее, Анна почувствовала, как слабеют ее ноги, и слезы, готовые вот-вот утяжелить длинные, мохнатые ресницы, наполняют ее глаза.
– Встаньте, граф, – сказала она дрожащим голосом. – Я недостойна, чтобы передо мной на коленях стояли именно вы. Прошу вас…я…согласна…
Не вставая с колен, граф поймал ее руку и длинно, благодарно поцеловал ее.
Это был граф Экстер.
***
Мистер Ховард сдержал слово. У него, многоопытного издателя, было удивительное чутьё на успех, тем более что материал, предоставленный Томасом, отличался новизной и необычностью слога в однообразном потоке посредственной литературы. Уже в марте типография мистера Ховарда отпечатала триста экземпляров “Йэллы”. Книга пошла нарасхват, и через десять дней весь тираж был раскуплен.
В салонах, клубах, театральных фойе теперь можно было услышать о новой находке литературоведов, откопавших в летописях рукопись безвестного монаха.
Томас ликовал, его счастью не было границ. Труд, которому он посвящал свою жизнь, дал первые серьезные плоды. Значит, не пропали даром ночные бдения за письменным столом, значит, верно была однажды выбрана дорога. “Жаль, не дожил отец до этого радостного дня, – думал Томас, – но и с неба, где обитает нынче его светлая душа, видит, должно быть, мои успехи и доволен мной”.
Один экземпляр книги Томас подарил миссис Катерине Клайв с трогательной надписью, еще один отослал Гейнсборо в Бат. В ответ пришло восторженное письмо художника, в конце которого он приписал: “Помнишь ли ты о нашем уговоре? Апрель не за горами”.
Да, Томас помнил. Теперь, когда сбылась его мечта, когда начали осуществляться давно задуманные планы, и с души свалился огромный камень неуверенности и самоедства, – теперь он готов был любить кого угодно, и знакомства с Маргарет Гейнсборо ожидал с особым нетерпением.
Вместе с первым – и столь значительным – литературным успехом в его сердце будто освободилась ниша для чувств, еще более древних, чем сама поэзия. И он заметил в себе потребность любить и посвящать свое творчество той единственной, ради которой, собственно, стоило жить. Но где она, эта избранница? Может быть, ею действительно станет Маргарет Гейнсборо?
Вскоре он передал мистеру Ховарду “Турнир”, “Превосходную балладу о милосердии” и “Бристольскую трагедию”. Вместе с “Йэллой” они должны были составить новую большую книгу.
В один из дней мистер Ховард прислал с курьером записку: “Дорогой друг, приезжайте завтра к полудню ко мне. Вас хочет видеть один человек”.
На следующий день, окрыленный и заинтригованный, надев новый фрак и модную шляпу, Томас отправился в книжное издательство.
Стоял тихий дымчато-солнечный день. Проезжая в экипаже по Флит-стрит, минуя живописные постройки Винегер-ярда, подковообразный квартал Ковент-Гардена, Томас вдруг поймал себя на том, что не может вспомнить ни одной детали маршрута – какой-нибудь собаки, бросившейся под колеса; кареты, перегородившей дорогу; какой-нибудь пивной, из которой бы вывалилась теплая компания. Его взгляд скользил мимо, не останавливаясь на мелочах, не засоряя память бесполезным сейчас багажом бытовых впечатлений. А воображение, заслоняя все текущее, настойчиво рисовало предстоящую встречу с таинственным человеком, вызвавшим для знакомства юного автора баллад. Кем мог оказаться этот незнакомец: литературным критиком, меценатом-покровителем, которого тронули драматические эпизоды из прошлого? В том или ином случае настроение Томаса оставалось приподнятым, и он ехал на Крэнборн-стрит исполненный самых радужных надежд.
В небольшом кабинете мистера Ховарда, в котором Томасу довелось провести немало приятных минут, работая над составлением новой книги, он давно чувствовал себя, как дома. Кроме массивного стола, который, впрочем, не занимал много места, в комнате был стеллаж с книгами, шкаф для верхней одежды, камин, издательское и гостевое кресло. Окошко, выходившее на внутренний двор типографии, было приоткрыто, и оттуда сладко тянуло сырым ароматом наступающей весны.
Мистер Ховард был не один. В гостевом кресле сидел крупный, широкоплечий мужчина лет тридцати пяти. На его короткой шее крепко сидела большая голова с зачесанными назад волосами, в которых прятались ручейки ранней седины. Полные губы, раздвоенный подбородок, слегка усталый взгляд теплых и умных глаз свидетельствовали о незаурядности этого человека и может быть даже о благородстве его натуры. Его огромные руки, сложенные на коленях, казались руками каменотеса.
– А, Томас, заходи! – воскликнул мистер Ховард и, встретившись глазами со своим первым гостем, незаметно кивнул ему головой. – Весьма рад тебя видеть!
– Добрый день, мистер Ховард. Мое почтение, сударь, – сказал Томас, с любопытством глядя на незнакомца, который, как следовало из записки, хотел его видеть.
Тот поднялся с кресла, и Томасу показалось, что в кабинете книгоиздателя вдруг стало тесно. Богатырская фигура незнакомца рядом с малорослым крепышом Ховардом навевала нечто мифологическое.
Слегка прихрамывая, богатырь сделал два шага навстречу Томасу. Его глаза и улыбка будто излучали искренность, которая с первых мгновений заворожили Томаса.
– Так вот он каков, наш герой! – воскликнул незнакомец густым басом, слегка грассируя, и протянул руку. – Будем знакомы. Джемс Макферсон.
– Мак!..
По всему было видно, что, услышав имя, Томас несколько растерялся, и мистер Ховард, улыбаясь, пришел ему на помощь.
– Да-да, Томас, это тот самый Макферсон, о котором ты сам так много говорил.
Томас представился и, подав руку знаменитому поэту, ощутил, как она утонула в его могучей ладони. “Как он удерживает перо в своих пальцах? – подумалось ему. – Для такой руки нужна целая гусиная ферма!”
– Присядем, – предложил мистер Ховард. – Или пройдемся?
– Лучше присядем, – ответил мистер Макферсон. – Моя нога в последнее время отказывается много ходить.
Гости устроились в кабинете книгоиздателя, а сам он ненадолго вышел отдать распоряжения. Вскоре кто-то из рабочих принес еще один стул и, раскланявшись, удалился, но это не помешало двум поэтам продолжать беседу.
– Мне очень понравился “Йэлла”, – сразу начал мистер Макферсон, пытливо глядя на Томаса. – Хотя в нем, по-моему, есть что-то от сэра Уильяма Шекспира.
– Я не стану с вами спорить, мистер Макферсон, ибо Шекспир, как я полагаю, действительно имеет на меня сильное влияние. Мало того, я его просто обожаю. Наряду с привлекательным историзмом – всю палитру человеческих страстей и пороков можно отыскать в его пьесах.
– Похвально, что ваш литературный вкус остановился на творчестве сэра Уильяма, чьи образцы отечественной классики не умирают уже более полутора столетий. Однако же, одного Шекспира мало для того, чтобы воспитать в себе чувство поэтического совершенства. Не так ли?
– Пожалуй, что так, – ответил Томас, учтиво склонив голову.
– Вот и хорошо! Вот и чудно! Будете выслушивать опытного дядю и согласно кивать головой.
В словах мистера Макферсона прозвучала нескрываемая ирония. Было видно, что он хочет завести юношу, вызвать его на откровения, спрятанные за обыкновенной учтивостью.
– Отчего же, – парировал Томас, – я готов, готов даже спорить, если буду уверен в своей правоте. А подражание кумирам – разве это порок?
– Вот теперь вы мне нравитесь! – воскликнул мистер Макферсон. – Я понимаю, какими глазами вы смотрите на меня. А вот если бы я родился на пятнадцать лет позже, или вы – на пятнадцать раньше, – ведь тогда мы были бы ровесниками, и я не стал бы для вас старшим собратом по перу, авторитетом. Не так ли? Поэтому прошу вас, мистер Грин, держаться со мной свободно и раскованно, иначе разговора у нас не получится. Я пригласил вас говорить на равных, а витиеватость и дипломатию оставим для светских салонов, куда, впрочем, я не большой ходок.
– Я тоже, – вставил Томас.
– Что же касается подражания, – продолжал мистер Макферсон, – то, по моему мнению, тот, кто является подражателем, – не может быть поэтом, поскольку настоящий поэт – всегда индивидуален. Создать что-то свое – новое, оригинальное, не отдающее плагиатом, а посему вызывающее не гадливое сочувствие, а напротив, восторг и уважение – вот путь настоящего поэта!
– Я согласен! Вы абсолютно правы, и тут глупо было бы спорить, – сказал Томас приподнято, и в его глазах мелькнули озорные огоньки.
– И еще, – добавил мистер Макферсон. – Мне понравилось, что когда я слегка поддел, вы сразу готовы были показать зубы. Это хорошая черта. Поэту в наше время иначе нельзя. Аморфность и податливость – смерть для творческой личности.
– Я знаю об этом, только думаю, что зубы нужны не только поэту, но и любому человеку, который, в силу своего ума и таланта, хочет утвердиться в нашем обществе.
– Пожалуй, вы правы, мистер Грин, с одной лишь оговоркой : если против этого человека не применяются запрещенные приемы.
– Разумеется, мистер Макферсон. Я хорошо понимаю, о чем вы говорите.
– Слушай, Том Грин, не кажется ли тебе, что нам следовало бы перейти на “ты”? Я ведь простой сельский учитель, сын крестьянина. Зови меня просто Джемс, я настаиваю.
– Ладно, согласен, – улыбнулся Томас и почувствовал, как нервное напряжение первых минут сменилось уютной теплотой и легкостью.
***
“Что есть человек? В чем его сущность? Как совместить воедино его смехотворную слабость перед могуществом природы и несгибаемую силу духа, проявляемую порой в самые неожиданные моменты и способную преодолеть любые препятствия?
Что есть человек? Какими мерками и на каких весах возможно измерить величину человеческих эмоций, его чувства и разум?
А как объяснить, по каким законам объяснить причинность и следственность поступков? Вот, например, некий господин распекает слугу за невовремя поданный чай. На улице пасмурно, мрачно, и господин выходит из себя, брызжет слюной и обрушивает на бедного малого целый поток упреков и брани. На другой день, в ясную солнечную погоду, слуга допускает непоправимую оплошность: он разливает чернила хозяина на ковер. И что же? Хозяин убивает его, выгоняет на улицу? Ничуть не бывало. “Что же ты, братец, натворил? – досадливо, но незлобно спрашивает он. – Ковер-то теперь хоть выбрось, а?” Каким же образом возможно нам увязать вместе и объяснить логически оба эти случая? Как выделить здесь и постичь природу человеческих поступков?
Вот Юм говорит, например, что конечные цели этих самых человеческих поступков полностью опираются на чувства и привязанности людей вне какой-либо зависимости от их интеллектуальных способностей. Возможно, он действительно прав, ибо существует множество примеров, подтверждающих юмовскую теорию. Далеко за ними ходить не нужно, а достаточно вспомнить шекспировских героев: Ромео и Джульетту или Отелло. Следовательно, пример с нерасторопным слугой объясняется легко и просто – хозяин был привязан к нему и слуга был ему симпатичен. Вот и все. Не нужно ничего выдумывать. А так ли это в действительности?
Возможно ли объяснить только ненавистью к врагу победы противников в той или иной войне? А если эта ненависть равновелика – тогда что ж, и войны могут длиться бесконечно? Не играют ли здесь более весомую, если не решающую роль, лучшие доспехи и вооружение, талант полководцев и тщательно продуманные маневры? Следовательно, все-таки разум? Следовательно, Юм не прав? Или неточен в своих умозаключениях. С ним можно согласиться, пожалуй, лишь в том, что эмоциональные механизмы играют важную, даже первостепенную роль в нравственном поведении индивида. Здесь действительно нечего возразить, ибо мораль общества, хоть и обладает некоторой иерархичностью, тем не менее, существует в единственном виде, и то, что нравственно, скажем, для министра, не может, в свою очередь, быть безнравственно для простого пахаря.
Иное дело – отношения между индивидами. Поскольку общество, в силу сложившихся исторических закономерностей, делится на различные слои, причем,возникает неизбежность подчинения одних индивидов другими, – не уместно ли назвать аморальным такое деление и даже такое общество в целом?
Вот у Смита читаем, что моральные чувства становятся исходным пунктом для всеобщих правил поведения, которые вырабатываются путем общественного одобрения или неодобрения определенных норм. Возникают якобы всеобщие правила нравствен-ности. Здесь теории обоих философов перекликаются, это бесспорно.
Однако, как все-таки можно увязать всеобщую, какую-то единую нравственность и мораль общества с тем явно безнравственным и аморальным положением, при котором небольшому числу привилегированных индивидов принадлежат несметные богатства государства, и в первую очередь, люди? Не будет ли куда более справедливым, а значит и нравственным, равноправное общество, где каждому индивиду в определенной степени принадлежит часть целого и где каждый же, в меру своего труда и таланта, способен будет вложить в это целое свою лепту?
Где найти ответы на все эти вопросы?”
За окном, тускло поблескивая лужами, дышал март. Скупое солнце, нерешительно выглядывая из-за облачных развалин, совершало, тем не менее, все более высокие путешествия между восходом и закатом, ласково пригревая заждавшуюся тепла землю.
Наступала весна – благодатное время обновления природы, время, когда даже человеческие отношения приобретают более уравновешенный и дружелюбный характер.
Наступала весна – время, когда любовь, очнувшаяся от бездеятельности, наводняла город своим возвышенным дыханием, вселяя в поэтические души новые творческие силы и сладкие грезы.
***
В апреле тысяча семьсот семидесятого года лондонское общество было приятно возбуждено предстоящими гастролями знаменитой оперной певицы Фаустины Бальони. Она еще выступала в Вене, а Лондон пестрел афишами с ее именем. Газеты помещали заметки о творческих успехах певицы, скупые факты биографии, в которых, впрочем, было больше вымысла, чем правды – словом, всячески готовили публику к незаурядному событию в культурной жизни.
Молодая певица, начинавшая в Венеции, в театре Сан Джованни Кризостомо, впоследствии покорила своим голосом и талантом Милан и Рим, Париж и Мадрид, Мюнхен, а теперь и Вену. Однажды кто-то назвал ее “божественной Фаустиной”, и это прозвище, столь восхищенное и уважительное, прочно закрепилось за ней.
Певица еще ни разу не покидала материк и вот, наконец, теперь решилась пересечь Английский канал и дать гастроли на британской земле. Здесь ее никто не знал, но помпезность, с которой ожидался приезд “божественной Фаустины”, заметно оживляла монотонность лондонской жизни.
Тем не менее, еще за три дня до указанного в афишах срока была продана едва ли половина всех билетов на первый концерт. При всей любви к итальянской музыке публика проявляла инертность и консерватизм.
Понедельник, тринадцатого апреля, день прибытия певицы, выдался тихим и солнечным. Утренний молочный туман быстро рассеялся, и еще не совсем ласковое, но уже по-весеннему доброжелательное солнце с охотой пригревало булыжную сеть улиц огромного города, его красно-серые черепичные крыши, грандиозные металлические и каменные рукава мостов, гранитные парапеты набережных, бледно-зеленые ковры лужаек и парков.
К полудню на пристани собралось довольно представительное общество. Сэр Девид Гаррик, как директор-распорядитель гастролей, прислал для встречи певицы своего помощника Крэнка, чудаковатого малого, полностью соответствующего своей фамилии*, но единственного в “Друри-Лейн”, кто хоть мало-мальски умел изъясняться по-итальянски. Не привлекая к себе лишнего внимания, мистер Крэнк устроился в тенечке и спокойно потягивал свою трубку, нехотя разговаривая с подсевшим к нему корреспондентом “Британца”.
* Crank – чудак ( англ.)
Неподалеку от них, в сопровождении служанки и семнадцатилетнего племянника, женоподобного юноши с молочным пушком на розовых щеках, расположилась леди Арабелла Мэйсон, рано овдовевшая моложавая дама лет тридцати шести, считавшаяся одной из первых модниц британской столицы. Привело ее сюда, должно быть, всего лишь праздное любопытство, как, впрочем, не только ее, но и еще человек десять-двенадцать, размеренно прогуливающихся вдоль причала. Все они, как видно, относились к той категории любопытных людей, которых хлебом не корми, а дай посмотреть нечто новое и оригинальное, чем завтра уже можно смело и гордо похвастать перед остальными.
Впрочем, любопытствующим согражданам лондонцы обязаны воздать должную благодарность, ибо, если бы не они, “божественная Фаустина”, чего доброго, могла бы подумать, будто британская земля встречает ее негостеприимной пустотой порта, где кроме резко кричащих грузчиков, дюжины телег с бочками и мешками, кучки нищих оборванцев да вальяжного полисмена, из любопытства наблюдавшего разгрузку баркентины “Звезда Индии” – не было никакой публики. А так было видно, что огромный порт с его многочисленными причалами жил своей суетливой трудовой жизнью, и в этом хаосе необходимых перемещений заключался его целеустремленный деловой порядок, сложившийся за долгие десятилетия.
Парусник из Амстердама, на котором должна была прибыть певица, ходил два раза в неделю: в понедельник и пятницу. Во вторник и субботу он отправлялся обратно, как правило, увозя с собой тех, кому наскучила островная жизнь и кто возжелал прокатиться по материку от Амстердама до Венеции, от залива Эйсселмер, любуясь Воротами Синт-Антониспорт, через Брюссель с его знаменитым Собором, крепость Люксембург, камням которой насчитывалось уже свыше восьми веков, далее через Берн с его готическим собором Санкт-Винценц, через Милан, где в монастыре Санта-Мария дела Грацие путешественники могли любоваться шедевром Леонардо* – и так до самого Венецианского залива, до теплой и ласковой Адриатики. Потом, покружив по Италии, Германии, Чехии какое-то время, они возвращались на свои туманные острова – с полными глазами впечатлений и чемоданами сувениров, возвращались к жизни, которая после калейдоскопа Европы казалась им однообразной и серой.
* Имеется в виду “Тайная вечеря” Леонардо да Винчи.
Наконец, вдали, на излучине реки показались белые голуби парусов. Примерно в это же время, дробно стуча по мостовой, к причалу подкатила карета, которую знали многие горожане – это был роскошный герцогский экипаж лорда Грея. Государственный чиновник, аристократ до мозга костей и ловелас, он примчался сюда, руководствуясь, вероятно, отнюдь не дипломатическими соображениями.
Блестящий кавалер, одетый в новомодный фрак, подошел к леди Арабелле Мэйсон и почти небрежно, с налетом превосходства, поцеловал ее мраморную руку.
– Что привело сюда вАс, сударыня? – спросил он, иронично улыбаясь.– Вы почитательница оперы?
– Ах, милорд,– обворожительно улыбнувшись в ответ, сказала женщина, – я столько наслышана об этой итальянке, особенно о ее взбалмошном характере, что мне ужасно захотелось увидеть эту особу, ведь образ, который любой актер принимает на сцене, далеко не всегда совпадает с тем, каков этот человек в реальной жизни. И я не могла отказать себе в удовольствии…
– Браво, миледи! Ваши наблюдения заслуживают внимания. К тому же вашему племяннику ( при этом тот встрепенулся и покраснел), как я полагаю, на примере заезжей дивы необходимо утвердиться во мнении, что милее белокожих английских девушек просто не бывает на свете. Но взбалмошный характер…гм, для меня это новость. Я полагал, что итальянки всего лишь сварливы, но покладисты. Хотя и в их сварливости есть шарм, как говорят французы. Что ж, поглядим.
Откланявшись, он покинул собеседницу и, заложив руки за спину, стал прохаживаться вдоль парапета. В движениях лорда Грея не наблюдалось нервозного ожидания, напротив, его походка была легка и праздна : казалось, вельможа просто гуляет на свежем воздухе, погруженный в свои мысли. На самом же деле, искусно скрывая волнение, лорд Грей то и дело бросал быстрые взгляды на реку, где, неторопливо вползая в огромный порт, поглаживал воду старомодно вздутыми бортами билландер “Король Вильгельм”.
Через четверть часа судно благополучно пришвартовалось к дебаркадеру, и бравые матросы, громко пересмеиваясь и, как будто не замечая пестрой публики на берегу, перебросили новенькие, свежеструганные сходни.
Капитан парусника, коренастый седой голландец с белым шрамом на левой щеке, и с ним высокий, худой, как бизань, мужчина в черной накидке и черном вельветовом берете появились на палубе. Но не успел худой неуклюжей ходульной походкой ступить и двух шагов, как из каюты, с шумом распахнув дверь, одной рукой придерживая длинное платье, а другой пытаясь примостить на голову шляпу с розами, выбежала молодая женщина и бросилась к нему.
– Не смейте, Джованни! – крикнула она по-итальянски. – Я первой сойду на британскую землю!
Легкий порыв ветра без труда взметнул длинные, пушистые волосы женщины, которые она не успела закрепить, и начал играть ими, будто пользуясь случайной нерасторопностью. Однако, не обращая внимания на столь мелкую неприятность, грациозным движением приподняв платье и до половины обнажив при этом тонкие голени, женщина стала осторожно спускаться по сходням. Свою шляпу из золотистой соломки с бархатными розами на полях она отдала Джованни, который бережно принял ее, как некую весьма ценную достопримечательность, а затем, подцепив свободной рукой блестящий коричневый саквояж, последовал за своей спутницей. Это и была Фаустина Бальони.
– Приветствую вас, сударыня, на нашей гостеприимной земле! – сказал с некоторым пафосом лорд Грей, величаво приблизившись и поедая гостью глазами. – Не укачало ли вас это утлое суденышко? Надеюсь, вы приятно провели несколько часов, наслаждаясь соленым ветром Английского канала.
Джованни, с учтивостью примерного студента слушавший изысканную речь вельможи, бойко перевел приветствие.
– Благодарю вас, путешествие прошло удачно, – невозмутимо, даже с каким-то кокетливым вызовом ответила певица, удостоив лорда Грея скользящим взглядом, в котором, плохо замаскированные, угадывались осторожные щупальца волнительного интереса.
Она прошла несколько шагов и поднялась на гранитный парапет, где, застыв в молчаливом любопытстве, собралась кучка горожан.
– Это за мной? – спросила Бальони, ни к кому прямо не обращаясь и указывая на роскошную карету с гербом герцога Сандерлендского, а потом, обернувшись, добавила: – Джованни, поторопитесь! Мне еще нужно отдохнуть.
Джованни, сохраняя на лице каменное выражение, а за ним двое носильщиков, поспешно сбежавшие по сходням с сундуками долгожданной итальянской гостьи, продвинулись вслед за певицей. Перед ними расступились. Джованни, уже не опасаясь опередить свою спутницу, подошел к карете лорда Грея и распахнул дверцу, приглашая Фаустину Бальони садиться, но тут раздался голос вельможи:
– Очень сожалею, мистер Джованни, но эта карета занята. Однако если очаровательная гостья не будет иметь возражений, я готов принять ее на борт своего судна, хотя мне в данный момент необходимо ехать в противоположную сторону.
Фаустина Бальони по интонации лорда Грея догадалась, что происходит какая-то заминка и, дождавшись перевода, окинула второго мужчину Англии полупрезрительным взглядом.
– Что ж, – сказала она, высоко держа голову, – иностранке простительны некоторые ошибки, не так ли? Но если ваша учтивость, милорд, граничит с самопожертвованием, то я отказываюсь ее принимать, поскольку ясно представляю, что у такого сиятельного государственного мужа, как вы, могут отыскаться дела, более неотложные и важные, чем сопровождение итальянской певицы.
Услышав столь язвительные слова в свой адрес, лорд Грей на какое-то время пришел в замешательство, чем не преминул воспользоваться мистер Крэнк, который уже давно топтался рядом, не решаясь вмешиваться в разговор.
– Синьора, – сказал он по-итальянски, – я уполномочен театром “Друри-Лейн” встретить вас и доставить в гостиницу.
– O, ben trovata !*– воскликнула певица. – Вы говорите по-итальянски! Это очень кстати.
* О, удачная находка! ( итал.)
Они прошли к скромно стоявшему в стороне экипажу, с помощью носильщиков и кучера погрузили вещи и, не оглядываясь, отправились в город.
Лорд Грей, проводив итальянку пламенным взглядом, в котором было больше отчаяния, чем прежнего любопытства, укатил вслед за нею. Его карета долго ехала по пятам за экипажем Крэнка по Уайт-Чепл-род и только на пересечении с Бишопсгейт-стрит они разъехались в разные стороны.
Неодобрительно переговариваясь, разошлись и остальные, ставшие свидетелями конфуза милорда и возмущенные вызывающим поведением какой-то певички.
– Восхитительно! – сказала, обращаясь к племяннику, леди Арабелла Мэйсон. – Модест** со шнурованным лифом!
** Модест – распашное по талии платье, по моде XVIII века.
На следующий день все билеты на первый концерт Фаустины Бальони были проданы.
***
Пятнадцатого, в среду, “божественная Фаустина” давала первый концерт. В программе были песни, оперные партии и вокализы на музыку Генделя, Чимароза и даже “Мисерере” Аллегри. Справедливо надеясь и рассчитывая завоевать расположение английской публики, певица включила в первое выступление лучшие произведения своего обширного репертуара.
Надо сказать, что Британия, в силу своего островного положения казавшаяся оторванной от культуры континента, напротив, была одним из тех государств, которое в большей степени, чем остальные в Европе, впитывала в себя эту культуру. И передовое место во всеобщем поглощении прекрасного имела, несомненно, итальянская музыка. На протяжении нескольких десятилетий она считалась на туманных островах чуть ли не эталонной для искушенного слуха, наводняла британские театры, пропитывала сочинения английских композиторов.
С начала века Англия до такой степени покорилась итальянскому вкусу, что историк Бёрни как-то заметил, будто молодые английские композиторы, даже не бывавшие в Италии, гораздо реже пишут в английском стиле, чем французские, которые, проведя годы в Италии, пишут все же в стиле французском.
Английские меломаны, как истинные фанатики, влекомые чарующими звуками солнечной страны, нередко совершали паломничество на берега Адриатики и Тирренского моря, где они странствовали из города в город вслед за певцами и оперными труппами, проводя масленичный карнавал в Неаполе, святую неделю в Риме, Вознесение – в Венеции, летние месяцы – в Падуе, осень в Милане, зиму во Флоренции.
Вот почему гастроли на британской земле любой итальянской знаменитости вызывали бурю оваций и приступы экзальтации большого числа приверженцев и ценителей музыкального искусства. Достаточно вспомнить грандиозный успех Карло Броски с его гениальной трактовкой партий в драмах Метастазио, ошеломительный восторг, вызванный у публики Франческой Куццони, прославившейся исполнением мужских ролей. А Катарина Габриелли, которой рукоплескала вся Европа, включая Петербург! Да, в Лондоне ценили, понимали музыку и любили исполнителей.
Музыканты театра “Друри-Лейн”, которые вторую половину понедельника и весь вторник внимательно изучали ноты и с воодушевлением и полной ответственностью репетировали, давно заняли свои места и теперь занимались настройкой инструментов, от чего в уютном и просторном зале царила обычная в такие минуты какофония.
Публика неторопливо сходилась. Аристократы чинно и вальяжно занимали ложи в бенуаре, буржуа и лавочники, купцы и лица свободных профессий заполняли партер и бельэтаж. Слышались приглушенные голоса, стучали сидения кресел, шаркали ноги.
В одной из самых дорогих лож, которую он давно и навсегда закрепил за собой, расположился лорд Грей, а в десятом ряду партера – Томас и Тереза. Приобретая билеты на концерт, юноша готовил сюрприз для сестры. Он был почти уверен, что такое событие, конечно, не пропустит фаворит короля, а значит, с ним будет и Анна… Как ему хотелось еще раз увидеть ее! Да и Тереза давно мечтала об этом. Конечно, от прежнего восхищения Викторией Файн у Томаса не осталось и следа. Мимолетный порыв, всколыхнувший поэтическую душу, давно иссяк, испарился, но образ женщины, однажды покорившей его восприимчивое сердце, должно быть, остался там навсегда. Трудно сказать, однако, может быть, и некоторая гордость присутствовала в душе юноши. Как-никак это его родная сестра – любовница сиятельного лорда! И пусть об их родстве не догадывался никто вокруг, приподнятость Томаса, как беременность, – явно проступала наружу.
Однако надежды рухнули, как только юноша увидел лорда Грея: в богатой ложе, полускрытой от любопытных взглядов портьерами из тяжелого бархата с кистями, тот был один. Воспользовавшись тем, что до начала концерта оставалось еще несколько минут, Томас мог хорошо рассмотреть одного из влиятельнейших людей Англии, удачливого министра и не менее удачливого донжуана. У герцога было надменное лицо, единственной приятной чертой которого, по наблюдению юноши, являлся высокий открытый лоб. Острый взгляд поэта отметил полноватые чувственные губы, которые лорд Грей, плотно сжимая, постоянно прятал от окружающих, прямой нос, свидетельствовавший о волевых качествах этого человека, и конечно, – глаза – холодные, умные, не допускавшие никого заглянуть в душу. Их, как и ложу милорда портьерами, затеняла красиво изогнутая линия ресниц. Впрочем, Томас заметил на этом лице, как в морщинах маски надменности мелькают едва различимые признаки беспокойства.
Вельможа сухо, не удостаивая улыбкой никого, раскланялся с несколькими знакомыми, потом откинулся на спинку кресла и непринужденно развернул газету. Всем своим видом он изображал праздную невозмутимость.
Высокомерие людей высшего круга, должно быть, переходит по наследству, заложено в крови, и лорд Грей весьма успешно владел этим врожденным качеством. Он был похож на сытого волка, сидящего на холме после удачной охоты и равнодушно взирающего на стадо овец, пасущихся в долине. Казалось, ничто не волнует этого человека, не привлекает его пресытившийся жизнью интерес. Однако от Томаса не укрылось, как порой холодно поблескивали за отогнутым углом газеты пронзительные черные глаза лорда Грея, будто искали кого-то в пестром зале, будто помимо воли человека кричали о его одиночестве…
До начала концерта оставались считанные минуты. Оркестр как-то незаметно притих, тщательно выверив струны и клавиши. Наступило таинственное затишье – будто пауза между небытием, в котором ничего не происходит, и грандиозной гаммой звуков, каждый из которых имел не только свой единственный оттенок, но свое значение и смысл.
Тяжелый занавес из темно-зеленого бархата то и дело колебался, створки его незаметно раздвигались, и в образовавшуюся щель жадно вглядывались две пары взволнованных глаз – то были импресарио певицы и сама “божественная Фаустина”. От той изящно-игривой, слегка колючей дамы, столь экстравагантно ступившей два дня назад на английский берег, – не осталось и следа. Здесь, за кулисами, это была уже другая Бальони – сосредоточенная и строгая, высокий профессионализм которой, впрочем, не лишил ее человеческих качеств и слабостей. Да, актриса, покорившая почти всю Европу, волновалась, как начинающее дитя. Ей было всего двадцать пять лет, а это не так уж много, чтобы уметь скрывать волнение на сцене одного из лучших театров мира.
– Готова ли синьора? Можно ли начинать? – спросил мистер Крэнк у Джованни, подойдя к нему и вежливо дотрагиваясь до локтя, похожего на заостренный кол.
Получив утвердительный ответ от синьоры, сопровождаемый троекратным перекрещиванием и короткой молитвой одними губами, – мистер Крэнк удалился, чтобы подать знак дирижеру о начале концерта.
“Почему же он один? – думал Томас, то и дело бросая едва заметные взгляды в сторону лорда Грея. – Что могло случиться с Анной?” Он ничего не стал говорить Терезе, поскольку теперь это не имело никакого смысла. К чему расстраивать сестру ненужным разговором? “Но что же все-таки с Анной? Не подойдешь же к милорду и не спросишь…”
Откуда ему было знать, что все последние дни его сестра Анна, красавица и бывшая фаворитка герцога Сандерлендского, готовится к венчанию?
Граф Экстер не бросал слов на ветер.
***
Следует сказать, что английская литература “галантного века”, претерпевая, может быть, и взлеты и падения, разделялась на несколько основных направлений. Однако гораздо более важным и значительным является то, что каждое из этих направлений, помимо своего вклада в мировую культуру, породило столько выдающихся имен, сколько не дала ни одна из существовавших тогда литератур. Классицист Александр Поп и сатирик Ричард Шеридан, просветители-романисты Дефо, Свифт и Филдинг, сентименталист Лоренс Стерн, предромантист Макферсон – какая из мировых литератур смогла бы похвалиться подобным пантеоном?
Под мощным давлением передовой философии и литературы человек, может быть, впервые за свою многовековую историю был максимально приближен к постижению законов природы и общества, к составлению собственных концепций на жизнь человечества и свое, индивидуальное место в этой жизни, на общечеловеческую мораль и свое место в этой морали.
Однако, по законам диалектики, у любого прогресса неизменно находится оппозиция. В той или иной форме она встречается в политике и экономике, философии и литературе, словом, во всякой, сколько-нибудь значительной для общества, деятельности людей.
Не избежала оппозиции, как уже замечено, английская литература. И наиболее реакционным явлением ее был так называемый “готический роман”.
Готика вообще и готический стиль в частности – это, главным образом, принадлежность западноевропейской архитектуры средневековья – с остроконечными сооружениями, стрельчатыми сводами, обилием скульптурных украшений. Готическим же в Англии восемнадцатого века называлось вообще все средневековое, а значит, все тайное, сверхъестественное, непознаваемое. Таким образом, “готический роман”, как одно из направлений литературы, полнее всего отражал идеализацию феодального средневековья, показывая человека беспомощной игрушкой на фоне темных, потусторонних сил, игрушкой, не способной мыслить и побеждать мрак.
При всей склонности английского общества к соблюдению традиций, большинство из которых носило чисто бытовой характер и назначение, – еще в достаточной степени развито было в людях болезненно-любопытное отношение к мистике, к тайным пророчествам, к дьяволизации персонажей исторического прошлого.
События трех-четырехвековой давности, описанные к тому же с инквизиторским уклоном, вызывали душевный трепет читателей, хотя и обладали притягательной силой запретного плода.
Это была весьма серьезная оппозиция просветительской литературе, поскольку мистико-приключенческие сюжеты с таинственными преследованиями и превращениями, с загробными голосами и прочими ужасами захватывали читателя известной пикантностью, и у “готического романа” находилось немало поклонников.
***
Строберри-Хилл – одно из предместий Лондона на берегу Темзы близ городка Туикнам. Ничего не отличало бы его от других, если бы не странное обстоятельство. Здесь, в Строберри-Хилл, возвышался и покорял наблюдателя своим мрачным великолепием большой зАмок, причудливо сочетающий в своей архитектуре несколько средневековых стилей. При всей своей значительности и монументальности замок, однако, не выглядел обособленной каменной грудой в местном пейзаже. Напротив, со всех сторон он был окружен парком с множеством искусственных гротов и потайных беседок, а на лугах, прилегающих к огромному сооружению, паслись коровы, подобранные по цвету в тон парковой траве.
В “готическом замке” была часовня, круглая башня с зубчатой стеной по периметру ее крыши, столовая, построенная по образцу монастырской трапезной, готическая галерея с крестовыми сводами, винтовыми лестницами, цветными стеклами в окнах, скульптурными каминами, резными потолками, старинной мебелью и средневековым оружием, собранным в “рыцарском” зале, и множеством редких и весьма ценных “древностей” самого разного происхождения. Здесь хранилась замечательная коллекция картин и монет, также находилась обширная и богатая библиотека. Мало того, приметой уже нового времени являлась собственная типография хозяина этой крепости.
Производивший неизгладимое впечатление своим величием и загадочностью, замок этот по своему стилю отличался пестротой и анахронизмами. Двери имели форму церковных порталов, резной потолок в галерее повторял рисунок надгробной часовни, образцом для камина служила средневековая гробница Вестминстерского аббатства.
Впрочем, во всем этом было отчасти и сознательное намерение строителя. “Я совсем не имел в виду, – говорил он, – сделать мой дом столь готическим, чтобы этим исключить удобство и современную утонченную роскошь. Он был построен так, чтобы удовлетворить мой собственный вкус и до некоторой степени воплотить мои собственные фантазии”.
Кто же был хозяином замка? Кто был заказчиком столь редкой в современной Англии постройки?
Богатейший собственник, наследник колоссального состояния, накопленного его отцом, знаменитым взяточником на посту премьер-министра. Граф, член парламента, окончивший в свое время Кембриджский университет. Действительно страстный коллекционер, он интересовался историей, архитектурой, естественными науками, философией, искусством. К тому же сам писатель и меценат. Звали этого человека сэр Хорэйс Уолпол.
Он никогда не был сильным политиком и состоял в парламенте лишь для того, чтобы иметь доходы от государства. Свою жизнь сэр Хорэйс посвятил главным образом устройству и украшению своего великолепного готического замка. Кроме того, он вел дневники исторических событий и обширнейшую переписку. В числе его корреспондентов были известные писатели и художники, такие как Босуэл, Джонсон, Рейнольдс и Гейнсборо.
Трудно оценить возможное влияние выдающихся людей на мировоззрение сэра Хорэйса Уолпола, но твердо можно сказать одно: он был дилетантом. Впрочем, его независимое материальное положение ( а иного объяснения не найти ) позволило графу однажды взяться за перо и написать несколько статей по истории изобразительного искусства, а также книгу “Каталог венценосных и благородных английских писателей”. Ни то, ни другое не принесли славы их автору, и тогда предприимчивый граф нашел путь, который не только позволил ему приобрести широчайшую известность, но и знаменовал собой рождение целого нового жанра всей английской литературы.
В тысяча семьсот шестьдесят четвертом году в типографии замка Строберри-Хилл был издан ставший впоследствии единственным роман Уолпола – “Замок Отранто”. Не понимая и не принимая просветительскую философию, ненавидя материализм, сэр Хорэйс воскресил в своем романе ностальгическую тягу к феодализму, идеализируя средневековье. Сверхъестественные персонажи и трагический тон в повествовании Уолпола были необычными и новыми, благодаря чему роман получил шумную реакцию у читающей публики.
Правда, первое издание “Замка Отранто” вышло без имени автора, который боялся опозорить свое имя литературным крахом столь необычного замысла. На титульном листе произведение было обозначено, как английский перевод сочинения итальянца Онуфрия Муральто, каноника церкви св. Николая в Отранто, на юге Италии, а оригинал будто бы восходил к эпохе крестовых походов.
Неожиданный успех книги позволил автору во втором издании 1765 года назвать свое имя и объяснить свои художественные намерения. Имя Уолпола отныне приобрело ореол славы и произносилось с уважением и восхищением. У него появились весьма скорые последователи, и Строберри-Хилл то и дело посещали в поисках высокого покровительства многочисленные графоманы…